Читать книгу Ночной разговор - Светлана Викторовна Ильина - Страница 2

Вечер выдался беспокойным. Отец Елизарий закрыл после вечерней службы храм и пошёл к дому. Резко потянуло сыростью. Он зашагал быстрее, поглядывая на небо. Где-то вдалеке громыхало. Сильный ветер угрожающе зашатал старенькие, такие же как сам батюшка, яблони в маленьком саду, у домика. Красные всполохи рассекали небо пополам. Отец Елизарий приостановился и стал считать секунды между змиевистой молнией и раскатистым громом: раз, два,.. пять, шесть… От удара в небесный барабан заложило уши. Батюшка едва успел зайти на крыльцо, как хлынул обломный ливень. Сразу резко потемнело, лишь молнии сверкали зубчатыми змеями, только подчёркивая сгустившуюся темноту осеннего вечера.

Кому-то жить возле самого кладбища было бы не по себе, но только не Елизарию. Оставшись после смерти матушки один-одинёшенек, он коротал свой век в ветхом домике и никаких страхований не испытывал. Суеверным батюшка не был, в привидения не верил, потому как точно знал, что Господь покойникам место определил в другом мире, а землю оставил живым. Однако живой души для его когда-то весьма общительного характера батюшке не хватало.

– Пожил я, слава Богу, и повидал немало, – вспоминал Елизарий про своё житьё-бытьё полкового священника, – а матушка-то, бедолага, быстро Богу душу отдала в этой дыре… "Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, а в одиночестве способен жить не всякий…" – вздыхал он, цитируя любимого Крылова.

Когда-то Елизарий разругался с важным генералом, не удержавшись от замечания по поводу жестокого обращения с солдатиками, и покатилась его карьера всё ниже и ниже, так и доведя прямиком на кладбище. Батюшка-то смирился, приняв это как Промысел Божий, а вот матушка загрустила да и померла вскорости.

Вошедши в комнату, Елизарий первым делом посмотрел на портрет покойной жены, висевший рядом с красным углом. У него вошло в привычку разговаривать с её уже пожелтевшим изображением.

– Вишь, матушка, как громыхает-то… Помнишь, ты боялась? Да и я, честно говоря, опасаюсь, как бы молния не стукнула в старую яблоньку. А то пожара не избежать… Помоги, Владычице, спаси и сохрани, – он повернулся к красному углу и благоговейно перекрестился на старинную икону Богородицы.

Теперь нужно растопить печку. Дрова уже были загодя уложены, осталось только разжечь огонь. Все хозяйские дела Елизарий делал быстро и ловко, но они не занимали его мысли. Сегодня исполнилось как раз семь лет после смерти жены, и после панихиды Елизарий поймал себя на греховном вожделении по сливовой наливке, которая целую неделю дожидалась его в буфете.

Было у батюшки две слабости – чтение басен Ивана Андреевича Крылова, радовавшего его своим остроумием, и сливовая наливочка, или сливовица, которую отлично делала жена его приятеля-полицмейстера. Неделю назад она передала ему бутылочку, и Елизарий еле дотерпел до законного повода – годовщины матушки.

Наконец, закрыв печку, он уже направил свои стопы к буфету, как вдруг сквозь грохот грозы услышал стук в дверь. Может, почудилось? – засомневался Елизарий, досадуя на поздних гостей, но нет… не почудилось.

– Кого же Господь в такую пору призвал? – сокрушённо вздохнул он, думая, что кто-то из соседней деревни зовёт на отходную к умирающему. В голове промелькнуло, что наливочку попробовать сегодня не придётся…

Он без страха открыл дверь и увидел не крестьянина, как ожидал, а, скорее, барина, высокого, статного, но насквозь промокшего. С его непокрытой головы, с небольшой бороды, с рукавов чёрного сюртука текло так сильно, словно он продолжал стоять под дождём, а не под навесом крыльца.

– Прошу вас, прошу, – ничего не спрашивая, позвал Елизарий, – проходите, ваша милость… Вот здесь снимайте ваш сюртук, давайте помогу…

Высокий черноволосый мужчина ни слова не говоря, твёрдым шагом прошёл в тёмные сени и стал раздеваться. Елизарий, взяв в руки сюртук, наощупь понял, что одежда на госте была хорошая, добротная… Значит, не бедный… Тем необычнее смотрелись грязные пятна на рукавах и коленях, словно человек падал и не раз… Чего же он пешком-то? – мельком подумалось, – заблудился?

– Спасибо, отец… Елизарий, кажется, – зычным и смутно знакомым голосом произнёс поздний гость, – если бы не ваш огонёк в окне, то я бы, наверное, и с кладбища бы не выбрался в такой темноте.

– Проходите в комнату, сейчас чайку заварю, – засуетился батюшка, – вы ведь не торопитесь?

В комнате было ненамного светлее, чем в сенях. Помещение освещала лишь керосиновая лампа, стоящая на столе.

– Не тороплюсь, – подтвердил мужчина, присаживаясь за стол, и словно ожёг взглядом чёрных глаз, – вы меня не помните, батюшка?

В это время молния, словно услужливый фонарщик, сверкнула так сильно, что Елизарий ясно увидел лицо мужчины и сразу вспомнил и поезд, и попутчиков, и забавный разговор.

– Ах, батюшки-светы… Миронов Иван Сергеевич, кажется?

– Точно, отец Елизарий, у вас отличная память, – удовлетворённо кивнул он, – мы с вами в поезде ехали из Москвы в Нижний Новгород.

– Да-да, помню… А здесь-то вы как оказались да ещё в такую пору? Неужто на кладбище заблудились?

Иван Сергеевич неопределённо покачал головой, глядя в тёмное окно.

– Заблудился… Как бы не так… Решил на могилу к родным сходить, а слуга вдруг взял и уехал в моей коляске, подлец…

– Вот те раз, – вытаращил глаза Елизарий, – слуга-то ваш пьяный что ли был?

– В том-то и дело, что нет, – сердито ответил Миронов, – велел ему ждать, а потом смотрю… его и след простыл. Я давай его искать. Думал, может, отъехал на другую тропинку. Вышел в рощу, да свернул куда-то не туда, покружил немного, а тут и стемнело быстро. Вернулся на кладбище, упал пару раз. Скользко от дождя стало… Потом увидел светящееся окно в вашей избе и пошёл на огонёк.

Пока гость рассказывал, Елизарий разжёг небольшой самовар, конфузливо убрал старенькую чашку с отколотой ручкой и выставил новенькие кружки, красные, в горошек, предназначенные специально для гостей.

– Ну и слава Богу, что ко мне пришли. Пейте чаёк-то, – весело сказал Елизарий, наконец садясь за стол. Батюшку так и подмывало предложить гостю наливочку, но он боялся прослыть в его глазах пьяницей. – Гости у меня бывают редко, живу скучно… Вот только книжками и спасаюсь.

– Крылова любите? – улыбнулся Миронов, беря в руки уже изрядно зачитанную книгу, с мягкими от ветхости страницами, – а я думал, что священники светской литературой не интересуются.

– Да басни-то почти и не светские. На притчи похожи, и народцу простому понятно и интересно. Лучше всякой проповеди иной раз…

– То-то я удивился, когда вы Шекспира стали цитировать мне в ответ, а вы, оказывается, книголюб.

– Да-а, разговор у нас получился занятный, – вспомнил Елизарий. В горле у него уже пересохло, но хотелось не чаю, и он всё-таки решился: – Не желаете попробовать сливовой наливочки, Иван Сергеевич? Для сугреву, так сказать, тем более что у меня сегодня годовщина смерти моей матушки… Помянете со мной? – поспешил он добавить.

– С удовольствием, отец Елизарий, – усмехнулся гость.

Священник с готовностью засеменил к буфету и наконец достал драгоценную бутылочку. Наливка оказалась на славу – сладкая и крепкая. В молчании распробовав и закусив мягким пирожком, Елизарий сразу ощутил, как спало напряжение от тяжёлого дня, с двумя службами, панихидой и отпеванием местного крестьянина. Кровь резвее побежала по жилам, согрелись застывшие в холодном храме ноги.

– Расскажите, Иван Сергеевич, как ваши дела? Помню, вы мне доказывали, что русская душа не может буднично жить, хочет развернуться, страстью закипеть… Так вроде?

– Так, – нахмурился гость, отставляя рюмку и вперяя настороженный взгляд в Елизария, – вы смеяться надо мной что ли будете?

– Что вы, мил человек, зачем смеяться? Только я и сейчас считаю, что страсти не делятся на вредные и полезные, и не приносят они счастья. Не желаете ещё поспорить?

Гость взял было чашку с остатками чая, но не донёс до рта и со стуком поставил на стол.

– Не до споров мне сейчас, – вдруг усталым голосом произнёс он, – запутался я, если честно… От последних событий голова раскалывается… И посоветоваться-то не с кем.

– Может, это промысел Божий, что сегодня вы ко мне попали?

– Не знаю, насчёт промысла… Но… раз уж я здесь, – он пожал плечами, – вам правда интересно, что со мной приключилось?

– Интересно, Иван Сергеевич, вы человек неординарный… Кстати, а чем вы на хлебушек зарабатываете? Неужто философией?

Миронов отодвинул чашку.

– Я, отец Елизарий, принадлежу к тем счастливчикам, которым не нужно заботиться о хлебе насущном. Родители мои умерли рано, оставив мне хорошее состояние. В Московском университете, на философском факультете, где я учился, мне пророчили блестящую научную будущность. Но после его окончания я не торопился впрягаться в скучную работу. Мне хотелось чего-то возвышенного, творческого…

– У всех молодых голову сносит, – закивал Елизарий, – помните, как этот… купец из поезда жаловался на сыночка?

– Помню… Вот и я сначала, ошалев от свободы после учёбы, проводил время в своё удовольствие: рестораны, приятели, женщины… Но вскорости мне стало скучно. Каждый день одно и то же, а на душе с каждым похмельем всё гаже… Отец мой, в прошлом директор московской гимназии, привил мне любовь к поэзии и вообще к литературе. И решил я стать поэтом. А почему нет? Начал я подражать всем подряд: и Белому, и Блоку, и Гумилёву. Это уж потом я понял, что стихи мои были бездарными, а когда писал, то казалось, что лучше и не бывает. С таким мнением о себе я поехал в столицу, к своим кумирам… Меня поддерживал и мой новый знакомый – Георгий Иванович Чулков, автор идеи мистического анархизма.

– Что это за анархизм такой? Не слышал, – оживился батюшка. – Предполагают революцию в христианстве?

– Можно и так сказать, – замялся Иван Сергеевич, – я и сам, честно говоря, запутался в его теории. Христианство проповедует богопокорство, а Чулков утверждал, что Христос первый революционер и мятежник.

– И против кого же восстал Иисус Христос?

– Против… несправедливости… Я не понял до конца… Мутная книга, да я и не хотел вдаваться в подробности. В Петербурге меня более интересовали поэты. А Чулков привёл меня в самое сердце поэтического столичного общества, куда не каждого приглашают. В "башню" Вячеслава Иванова. Слышали такого?

– Нет, откуда мне тут слышать? Что за башня такая?

– Петербургская квартира Иванова находится в башенной части модернового дома. Там собирались и Блок, и Белый, и Гумилёв. Туда меня и провёл Чулков… Вместо диванов и кресел – подушки и ковры на полу, обстановка непринуждёная, стихи до утра, споры… Там, кстати, я познакомился со своей будущей женой. Я был уверен, что только в Петербурге живут такие тонко чувствующие и нежные дамы. Татьяна всё воспринимала с исключительной свежестью взглядов и жаром. Восхищалась идеями Чулкова, интересовалась Марксом, а стихи читала наизусть как заклинания. Я никогда не встречал подобной женщины. Для меня она стала той самой Прекрасной Дамой, которую изобразил Блок:

Не ты ль в моих мечтах, певучая, прошла

Над берегом Невы и за чертой столицы?

Не ты ли тайный страх сердечный совлекла

С отвагою мужей и с нежностью девицы?

– Татьяна казалась женщиной утончённой, с умным, внимательным взглядом, с чутким сердцем. Мы стали встречаться. Я снял квартиру в столице. Она убеждала меня показать свои стихи Иванову. Но после одного случая я, честно говоря, передумал.

– Испугались критики? – с улыбкой спросил Елизарий, – таланты истинны за критику не злятся, их повредить она не может…

– Вы всё со своим Крыловым! – вспыхнул Миронов, – но видели бы вы эту критику!.. Можете себе представить, в один из вечеров заявляется уже после двенадцати Николай Гумилёв. Помню, одет он был как франт – в чёрный фрак, цилиндр, белые перчатки… Я невольно обратил внимание, что уже один его вид раздражил Иванова. Гумилёв с порога торжественно объявил, что будет читать новую поэму "Блудный сын". Все обрадовались, расположились слушать. Только хозяин салона почему-то сидел весь взъерошенный, будто только и ждал подходящий момент, чтобы придраться к Николаю Степановичу. Так и стало… После прочтения поэмы он как ненормальный подскочил к Гумилёву и стал кричать, мол, кто он такой и что о себе возомнил? Мы все ошеломлённо молчали…

– Чем же расстроила его так эта поэма?

Иван Сергеевич пожал плечами:

– Я не знаю. Мне, честно говоря, она понравилась… хотя Гумилёв переделал притчу немного, но сохранил Евангельскую идею. Может, именно призыв вернуться из язычества к христианству так раздражил Иванова. Он-то обожал античность… – гость так задумался, словно перенёсся в прошлое. Он немного помолчал и продолжил: – Гумилёв держался очень сдержанно, сидел в кресле прямо, недвижно, невозмутимо, даже, можно сказать, с надменным лицом. Но по его глазам, по ходящим желвакам я видел, что ему было очень тяжело. После этого он больше не появлялся, при мне во всяком случае… А я после такого скандала уже не решился показывать свои стихи кому-либо, тем более, что мне тоже нравились Евангельские сюжеты. Вскоре я решил уехать.

– Передумали быть поэтом?

– Передумал, потому что не желал быть посредственностью. А тут ещё и ревновать стал Татьяну, пошло и мучительно. Она-то давно там была своей, а я так и сидел в тени.

– Вам не понравилось ревновать? – не смог удержаться Елизарий, – вы же говорили, что без страстей жизнь становится скучной.

Миронов упрямо поджал губы.

– Так, по крайней мере, я считал раньше… – Иван Сергеевич замолчал, углубив взгляд внутрь себя, потом очнулся и продолжил: – но ревность – это ужасное чувство.

– Вы правы. Зависть и ревность принадлежат к тем страстям, которые и малейшего удовольствия не приносят, а только одно мучение.

– Может быть… Наверное, поэтому, уезжая в Москву, я почувствовал себя почти счастливым. Со мной в Москву поехала и Татьяна. Мы сразу обвенчались. Молодость торопится… Да-с… Вскоре я пожалел о таком поспешном решении – в моей квартире стало неуютно и неспокойно. Раньше я ни перед кем не отчитывался, а теперь был вынужден считаться с женщиной, которая всё больше раскрывалась и удивляла меня своими новыми качествами. Её утончённость превратилась в истерики, умные мысли о поэзии уже казались фальшивыми и словно подслушанными у кого-то. Её безделье заполнялось походами по магазинам, и моя квартира превратилась в склад ненужных вещей. Я надеялся, что у нас будут дети, чтобы хоть как-то оправдать этот брак, однако дети не появлялись, и я всё больше отдалялся от неё. Чтобы не сидеть дома, я выступил несколько раз с лекциями по философии в рабочей школе и в гимназии. Меня стали приглашать ещё и ещё, и в скором времени я уже имел большую популярность как лектор.

– Я смотрю, вы просто идеальный человек. Жаль только, что вам не повезло с женой.

– Можете смеяться, сколько хотите, – Миронов откинул голову назад, поправляя пятернёй волосы, и повторил с нажимом: – да, я считаю, что мне не повезло. Конечно, Татьяна была не самым худшим образцом человеческой природы: стройная, высокая, руки с длинными пальцами, горделиво посаженная голова с белокурыми волосами. Стоило выйти с ней в свет, как я тут же слышал завистливые вздохи – мол, как мне повезло. Но дома начинались заламывания рук, её грудной голос постепенно повышался до визга, и мечтательные, ещё час назад томные, глаза метали в меня молнии. В конце концов, я предложил развод, и она согласилась.

– Согласилась? Так просто?

– Нет, не просто… Я уехал в поместье, где прожил всё лето. А потом получил от неё письмо, что она уезжает к матери в Саратов и надеется, что я приеду к ней. Но… я не приехал. У меня уже был роман с другой женщиной.

– Быстро вы…

– Это получилось неожиданно. Просто женщина, вернее, девушка, была полной противоположностью моей жене. Мне было с ней спокойно и хорошо…

– А зачем вы мне всё это рассказываете? Страстей в вашей жизни было предостаточно, то есть вы проживали жизнь так, как мечтали.

– Подождите, батюшка, все эти страсти были какие-то не такие… Вместо страстной любви, я получил полную скандалов семейную жизнь… Нет, счастья там не было.

– А с другой женщиной?

Миронов задумался.

– Пожалуй, там я был счастлив, но опять-таки мне это счастье казалось каким-то не таким – неярким что ли… Было тихо, мирно на душе, но не было эмоционального подъёма.

– И что же дальше? Чем закончился ваш брак с Татьяной?

– Моя жена утонула.

Отец Елизарий крякнул от неожиданности.

– Как же это?

– Я до сих пор не знаю, – еле слышно произнёс Иван Сергеевич, потом сжал губы и снова посмотрел на руки, – я даже не был на её похоронах…

– Вам не сообщили?

– Сообщили, но меня не было в то время в Москве… Дело не в этом, батюшка, а в том, что… незадолго до смерти Татьяна прислала письмо из Саратова, а я… не распечатал его. В этом, пожалуй, раскаиваюсь больше всего.

– Отчего же вы не стали читать его?

– Думал, что она опять будет звать меня к себе… Потом уж, после её смерти, раскрыл… так и было. Но всё-таки она была умной женщиной и понимала, что вряд ли я приеду, поэтому письмо получилось прощальным. Да, именно прощальным – в конце она написала, что прощает меня. До сих пор я так и не выяснил: не утопилась ли она намеренно?

– А что родственники говорят?

– Родственники ничего не говорят. Мать её лежит без движения и не разговаривает, а вообще-то… со мной никто и не хотел особо разговаривать. Я их понимаю. В общем, так я до сих пор и не знаю, почему она утонула. Поговаривают, что из-за дождей течение было сильным в тот год. Однако совесть меня мучает всё равно.

– И что же вы сейчас думаете делать?

– Я снова надумал жениться, – в упор глядя на Елизария ответил Миронов.

Они оба вздрогнули от хриплого голоса кукушки, возвещающей девять часов вечера, и одновременно услышали чьи-то тяжёлые шаги на крыльце.