Читать книгу Соавторы - Светлана Волкова, Светлана Васильевна Волкова - Страница 3

3

Оглавление

Белка кружила вокруг меня, как ворона над чужим гнездом.

– Алехан?! Ты встречалась с Алеханом?!

– Да не встречалась я с ним! А встретилась. Чувствуешь разницу в морфологии глаголов, писатель Закревская?

– Какого ляда ты с этим подонком вообще разговаривала?

– Бэлл, он не подонок.

– Та-а-ак. Что за новости? Когда это Лёха Матвеев успел отбелиться?

– Белка, ну вот ты даже не знакома с ним лично! – Я тщательно подбирала слова, отлично понимая, что сама же навсегда испортила парню репутацию.

– А я и не жажду с ним познакомиться! Ещё чего не хватало!

– Нет, правда. Я наговорила о нём всякого. Я до жути была зла.

– При чём тут «наговорила»? – фыркнула Белка. – А факты?!

– Какие факты?

– Он спал с малолеткой!

– Бэлл, он не знал, что мне шестнадцать.

– Да ладно! «Не знал»! Он, двадцатидвухлетний мужик, с яйцами и волосатыми ногами трахал маленькую девочку и не знал об этом!

– Да говорю ж, не знал! Я ему свой возраст не раскрывала. А кто спрашивает студентку, живущую самостоятельно, в общаге, не подросток ли она, часом? Мы никогда и не обсуждали возраст.

– Слушай, Манька, у тебя и в восемнадцать-то грудь ещё не выросла, а в шестнадцать ты вообще плоскодонкой была. Когда мы с тобой познакомились, я б тебе четырнадцать дала. Он что, педофил? Не видел, что ты ещё дитё?!

– Белка, прекрати!!!

Я вспомнила, что в постель мы легли только через месяц после знакомства, и то, потому что я Лёшку на Новый год напоила и совратила. Я была и остаюсь в сто раз испорченнее, чем он.

– Нет, интересно, а что ты его защищаешь? – Белка округлила глаза и дёрнула бровью.

– Я его не защищаю. Просто говорю, как есть. Если б он знал, что я несовершеннолетняя, то сбежал бы от меня сразу же.

– А то, что он сбежал, когда узнал, что ты залетела, подонка как-то иначе характеризует?

– Я не была беременной, Бэлл. Ты же знаешь. Месячные пропали из-за нервяка.

– Да какая разница! Факт остаётся фактом! Он-то не знал, что из-за нервяка! «Это твои проблемы, девочка!» – так он говорил, а? Так?

Я задумалась, пытаясь выудить из памяти, как я эту историю представила Белке. Сценарий писала моя злость и жестокая обида, только вот, по-честному, так ли всё было на самом деле?

– Бэлл! – Я обхватила голову руками. – Я вспомнила. Нервяк же начался позже, именно потому, что Лёшка бросил меня. Тогда и месячных не стало. И психоз с чашками обострился с удвоенной силой.

– Ну и? – Белка посмотрела на меня непонимающе.

– Ну и… Причина-следствие. Сначала Лёшка ушёл, а потом я подумала, что залетела, потому что цикл прервался.

– А то он от общих знакомых не узнал! Должен был прибежать, приползти назад к тебе!

– Да не было у нас никаких общих знакомых!

Это правда. Мы ни с кем не общались, на вечеринки не ходили. Я ж интроверт, и, надо отдать Лёшке должное, он не настаивал на тусовках, которые любил, потому что мне так было комфортнее. Мне, не ему. Мы сидели вечерами у него дома, ели всякую вредную пищу – крекер и картофель фри, целовались и бесконечно играли в «Диксит».

– Бэлл, он не потому свалил, что я беременна. Если бы он знал, он бы…

– Ой, сейчас у Лёшеньки вырастают пушистые крылья! – язвила Белка. – А что это над башкой светится? Уж не нимб ли? Святой Алехан, поглядите-ка!

– Бэлл, я очень страдала, когда он ушёл. Я ж любила его. Но вот мы с ним сегодня поговорили, и у меня как пелену с глаз сняли, и пазл сложился в мозгах. Понимаешь, он разлюбил меня. Просто р-а-з-л-ю-б-и-л. Поэтому и ушёл. Не бросил меня по смс, как когда-то тебя твой первый парень, а поговорил со мной. И я сказала: «Вали». Но сердцем не отпустила его.

Я говорила и чувствовала, что сейчас из глаз польются предательские слёзы. Не из-за того, что я вновь переживала Лёшкин уход, а потому, что два года жила, тихонечко проклиная его, навертев до дури всякого к нашей истории, чего на самом деле не было. И чем больше Белка кидала в меня фактом его, Лёшкиного, «подонкства», тем сильнее мне становилось стыдно: ведь, по сути, я сама придумала, выпестовала его подлость, кастрировала его личность в своей голове. А что он сделал, мама? Разлюбил. Поговорил со мной. Просил отпустить и остаться друзьями. А я? Повела себя, как истеричная девочка-тинейджер. Я такая дура, мама.

И тут мне вспомнился одноклассник по имени Виссарион, которого я звала Вискасом. В одиннадцатом классе он был влюблён в меня, осторожно приглашал в кино и просто погулять по городу, я сначала соглашалась, потом он мне надоел, и я так прямо ему об этом и сказала. Мол, Вискас, отвали, я к тебе ну совсем ничего не чувствую. И он послушно отвалил. А я вот сейчас и задумалась: что если он все эти годы так же ненавидит меня, как я ненавидела Лёшку? А почему? Потому что я была с ним честна?

– Какая ты ватная, Машка! Так нельзя. Увидела его вновь и потекла! Где твоя цельность натуры?

– Бэллочка, я сегодня про себя многое поняла. Два года жила в ненависти к нему, варилась в собственном соку, питалась жёлчью. А на самом деле всё, всё не так! Почему мы все злобные? Потому что злость – самое дешёвое топливо. На нём «першинги» могут летать. Ты подумай, как мы себе жизнь портим!

– Ох, беда мне с тобой! Надо было нам вместе на твоё собеседование идти. Я б Алехана на пушечный выстрел к тебе бы не подпустила! Чем он хоть занимается?

– Деривативами. Знаешь, что это?

– Что-то деревянное?

– Ага. Как рубль.

Белка не была настроена шутить. Она снова вспорхнула с кресла и принялась кружить по комнате.

– Нет, Манька. Включай иногда голову. Человек принёс тебе много горя. Теперь уже не имеет значения, что вы друг друга недопоняли, и он на самом деле, ах, ах, белый и пушистый. ОН СДЕЛАЛ ТЕБЯ НЕСЧАСТНОЙ! Не хочу напоминать, но два года назад я тебя из такой сточной ямы вынимала – вынимала долго и мучительно. Мань, ты не должна его снова впускать в свою жизнь. Потому что он опять сольёт её в унитаз. Высморкается тебе в душу. Помочится. Да я ему… Я ему в рыло дам, если встречу…

…Мне нравилось, что Белка бесится. В ней клокотала ревность, в которой она сама бы ни за что не призналась. И, чёрт возьми, мне было приятно. В конце концов, если рассудить, так ведь никто, кроме неё, и не беспокоится обо мне! И очень здорово, что она такая, моя Белочка. Не будь её, мне было бы вакуумно пусто, а это самая сильная стадия одиночества.

– Что ты лыбишься? – Белка остановилась и просверлила меня взглядом.

– Люблю тебя, Бэлл. Не сказать, как!

Она подлетела ко мне и стиснула меня в объятьях. Мне показалось, даже хрустнуло в лопатках.


В этот вечер я напилась. Одна. Втихаря от Белки, потому что сегодня была моя очередь спать на кухне. Я мгновенно захмелела от стакана рислинга, который нам подарил единорожный издатель. Сон снился нервный, рваный, наполовину цветной, наполовину чёрно-белый: как будто каждый кадр снят через фильтр цвета сепии. Мне снился Лёша, стоящий босиком на траве и плачущий. И я пытаюсь подойти к нему сзади, а он ускользает, уплывает вперёд, как на траволаторе: я иду, иду к нему, а он вроде и на месте, но не догнать. Наконец, он делает шаг – и оказывается от меня на сто метров впереди, ещё шаг – ещё сто метров. Я бегу к нему, изо всех сил бегу, на последнем дыхании, а он даже не оборачивается. Потом Лёшка заходит в какой-то дом, и я за ним. Входная дверь захлопывается, и я оказываюсь в полной темноте. Это не дом даже, а большая перевёрнутая чашка. Пустая чашка!!! Я зову Лёшку, а он кричит мне, мол, ну что же ты, иди, открывай дверь… о господи, опять эта дверь! Надо толкнуть её, за ней свет – вон в щель видно. За дверью – свобода от удушающей темноты и пустоты. Но, как всегда, мне страшно, я не решаюсь прикоснуться к дверной ручке. И, как всегда, на этом самом месте я просыпаюсь. Это к Белке во сне приходят инкубы, жалуются на хтоническую бытовуху и оставляют после себя блюзовое послевкусие и пару длинных волос на её подушке. Так, во всяком случае, Белка объясняет причины своего недосыпа. А я пробуждаюсь загруженной и бланширую в голове тему неоткрытой двери ещё полдня. Тётеньки-психоаналитика на меня нет, не к ночи будь она помянута!

Я села на раскладушке, потёрла спину. Сейчас самое время пожалеть себя, но я себя почти ненавидела. За два года обида на Лёшку высосала из меня много хорошего, если предположить, что хорошее во мне было, в чём я не совсем уверена. Наивная юная девочка Маша влюбилась. Бывает. Парень покрутил с ней амуры и свалил. Тоже бывает. А наивная девочка Маша взлелеяла злость на него и превратилась в ядовитого покемона. В принципе, не я первая, не я последняя. Перешагнуть бы и двигаться дальше. Ан нет. Дурочка Маша всё муссирует и муссирует эту тему, и вот появляется Лёша, и она понимает, что не такая он мразь, каким рисовал его больной мозг. Обыкновенный парень Лёшка. Среднестатистический. Деривативами занимается. Молоде́ц. Прямо добрый мо́лодец. Коня белого не хватает. И обида Машина сама собой сдулась, написалась в мозгу со строчной буквы, и мозг нажал Ctrl+Alt+Del. Отпустило. А стало ли Маше хорошо? По книге бы стало. А в жизни нет. Сразу пустота. Жертвой быть очень клёво. Обида была частью Маши, и без неё так хреново! В этом-то и есть её остров одиночества, мама. Последний кусочек суши, мама, ушедший из-под пяток.


Лёшка не был моим первым мужчиной. Дефлоратором (Белкино выраженьице) оказался мальчик из танцевальной студии, куда «по блату» записал меня дядя Паша, чтобы, наверное, я меньше торчала дома. Мы сделали ЭТО из юннатского интереса. Его звали Рустам, и для пятнадцати лет он был довольно крупным, широкоплечим, даже симпатичным, но невысокого роста, отчего, подозреваю, сильно комплексовал. Впрочем, на популярность среди девчонок рост не влиял: с ним кокетничали и ровесницы, и те, кто старше. Мне тоже было пятнадцать, но между мной и Рустамом было два класса разницы: я тогда уже была в выпускном. Подозреваю, это обстоятельство и заставило его проявить ко мне интерес. Я оказалась довольно неуклюжей для латинских вертлявых па, и Рустамчик вызвался помочь, предложив после урока пойти к нему домой. Я знала, что там, у него дома, всё и произойдёт, но внутренне мне было всё равно: чем раньше, тем лучше, думалось мне. Вот мои немногочисленные школьные подружайки хотели, чтобы первый раз был по большой и светлой любви. И что? У всех до одной получилось иначе. Так какая разница?

Я помню о том единственном свидании с Рустамчиком только какие-то обрывки. «Можно, я не буду снимать лифчик?» – «Как хочешь, заяц». – «Давай в темноте?» – «Как хочешь, заяц, я только телефоном подсвечу». – «Давай, без пальцев, а?» – «Как хочешь, заяц». Его заклинило на этой фразе. Он волновался, тяжело дышал, как старый соседский спаниель Тишка. Я, наверное, рулила. Да. Было хирургически больно, но больше противно. Когда я почувствовала мокрое, стекающее по моим ногам, я испугалась, что меня вырвет. В этот момент его победный вопрос о том, понравилось ли мне, вызвал у меня гомерический хохот. С тех самых пор я ненавижу, когда меня называют каким-нибудь животным. За киску и рыбку могу вообще укусить. А для того, кто неосторожно назовёт меня зайцем, заготовлен каскад особо изощрённых огорчений.

К слову, в студию танца я больше не пошла. И Рустама с тех пор не видела. И хорошо. Лёшка же ни о чём меня не спрашивал. Думаю, о существовании девственности в природе ему вообще ничего не известно.


Голова раскалывалась. Чтобы как-то заполнить себя, опустевшую после мутного сна, я открыла ноутбук, зашла на страничку Мирона и обнаружила, что у него сегодня день рождения! Четыре утра. Самое время поздравить. В четыре открываются какие-то иные порталы. Ночь уже безысходна, держится на паллиативе, а утро ещё не занялось, лишь приготовило литургию и ждёт дозволения расправить затёкшие от комы суставы. А позволение медлит. Пустота невесомости. Наш екатеринбургский сосед, водитель «скорой», рассказывал, что больше всего вызовов к покойникам у них именно в четыре утра. И голод особенно силён в четыре. И одиночество, да, мама. В четыре оно невероятное, объёмное, картинка 4D. В четыре утра в твоей голове стучат копытами кони четырёх всадников твоего персонального апокалипсиса. 4D: жизнь Dерьмо, будущее Dеструктивно, на картах Dолгая Dорога.

Дорогой Мирон. Мы незнакомы, но я уже давно люблю Вас (зачёркнуто). Вашим рождением Вы осчастливили, думаю, многих. Ваших родителей, Ваших близких (зачёркнуто), друзей. И меня. Я счастлива, что могу сказать Вам это, и знаю: мои слова Вы обязательно прочтёте прежде, чем удалить. Я, наверное, первая, кто написал Вам, в четыре утра нормальные люди обычно спят (зачёркнуто). Я не сплю, я любуюсь Вашим фото, заглядываю в Ваши глаза. Мой удивительный, мой прекрасный! С днём рождения! Будьте счастливы!

Написала, перечитала. Нет, я, разумеется, не собиралась отправлять ему это, просто захотелось увидеть, как текст, обращённый к нему, появляется на экране. Чёрные буковки на белом фоне. Написать – наполовину прожить историю, как если бы письмо было послано адресату взаправду. Зависая над собственными словами, я вдруг с ужасом осознала, что одно неловкое движение – и кнопка «Отправить» будет нажата. От ужаса меня пробил шаблонный и ненавидимый всеми редакторами холодный пот. Но, клянусь, он был именно холодным. Пока мои шаловливые пальчики не пнули ненужную клавишу, я поспешила всё стереть. Вот забавно ведь: пишу иногда языковую прозу, как выразился наш издатель, а простое поздравление сочинить не могу. Лезет в голову какая-то бабская слюнтявость. «Мой удивительный». Позор! За такое поздравление (даже в мыслях) следует сжечь все книги, которые я успела написать, и поставить на очередь в топку те, которые умудрюсь написать в будущем.

Я до крови закусила губу – так было стыдно перед самой собой, потом подождала, пока часы покажут четыре пятнадцать, и напечатала: «Мирон, с днём рождения». Захлопнула ноутбук и рухнула на подушку доедать остывший сон.

* * *

…Он смотрел на Катю прямо, немного щурясь от света лампы, отчего глаза его казались совсем узкими. Щёлочки-амбразуры. Восточный демон.

– Ты меня боишься?

– Нет, не боюсь.

– Тогда пойдём?

– Куда?

– Всё-таки ты меня боишься.

Мирон протянул руку.

– Ну же.

Она осторожно коснулась кончиками пальцев его ладони. Он медлил, ожидая от Кати действий.

– Да не боюсь я тебя, правда! – Улыбнувшись, она слегка сжала его руку.

Пальцы ощутили горячую шершавость обветренной кожи, и Катя подумала, что она, конечно, неврастеничка: человек, обладающий такой ладонью не может причинить ей никакого зла.

Они пошли по длинному узкому коридору. Старый линолеум под ногами местами пузырился, напоминая выступающие позвонки какого-нибудь доисторического ящера. И сам дом походил на вымершее существо: сколиозная спина-коридор, лапы-комнаты, чешуйчатые обои, отходящие от стены. Сколько же лет здесь не было нормального ремонта? Пусть никто и не живёт, но если дом достался Мирону в наследство от умершего деда, и продавать он его не собирается, то почему бы не убрать хотя бы деревянный лом в гостиной?

Они прошли мимо старой кухни, и Катя на секунду остановилась, почуяв чуть уловимые запахи еды. И кофе. Да, совсем вскользь, едва слышимый полутон, но это кофе, сваренный в турке, уж Катя не спутает его ни с чем другим! Тем более что у неё с детства аномальное обоняние.

– Ты говорил, что дом пустует два года?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Остался запах кофе.

– Тебе показалась. Тут много запахов. Сырое дерево, старый обойный клей, прогнившая бумага, шторы на окнах.

– Но сырость не пахнет кофе.

– Не выдумывай. Мы с тобой на заправке пили эспрессо, наша одежда пропиталась его запахом.

Мирон обнял её за талию, и Катя сразу забыла обо всём. Он не целовал, нет, просто зарылся лицом в её волосы, коснулся носом уха. Катя не знала, как реагировать, лишь чувствовала, что уплывает куда-то. Сейчас отключить бы голову и позабыть обо всём в его объятьях. Но настырный мозг продолжал работать, как хорошо смазанный поршневой механизм. Ясное осознание того, что дом обитаем, держало нервы натянутой тетивой, и Катя могла бы поклясться: к слабому отголоску кофе примешивался запах чего-то… чего-то медицинского. По коже сразу пошли мурашки, Катя мягко отстранилась от Мирона, вдохнула ноздрями воздух и укрепилась в неприятной и странной мысли: да, лекарство, снадобье, его приготовляли в кухне на газовой горелке.

– Горелку тоже не включали два года?

– Я же тебе уже ответил.

Улыбка его стала мягче, а глаза похолодели. Катя вдруг ощутила, как крепко он держит её запястье.

* * *

Утренняя Белка кружила по кухне, пытаясь вспомнить сразу несколько важных вещей, забытых за ночь: куда ей надо было ехать к девяти – в институт или в спортклуб, когда сдавать зачёт, где она умудрилась потерять проездной, и как растянуть саспенс в пустом доме на целую главу и не надоесть читателю.

– Мне не нравится этот твой кусок с заброшенным домом. – Она шустро пролистывала текст на экране монитора. – Надо сильнее, понимаешь? Чтобы страшно сначала было читателю, а потом уже нашей Катюхе.

– Чтобы страшно было читателю, надо, чтобы сперва страшно было писателю, – вздохнула я. – А мне не страшно. Ни капельки.

– И потом… – Белка будто не слышала меня. – Маня, ты уходишь в литературу. Я про эпизод с дорогой и поломкой автомобиля.

– А мы, на секундочку, не литературу пишем?

– Прекрати. Я имею в виду, языковую литературу. Метафоры у тебя, конечно, классные, но… Не надо этого. Драйв тормозит.

– Ну… – Я осторожно взглянула на неё. – Я сокращу. Там и так всего пара абзацев.

– И вообще…

Она остановилась, явно выбирая слова, чтобы меня не обидеть. Я слишком хорошо знала это её выражение лица.

– Слезогонку когда будем вводить?

– Я уже не уверена, что надо.

В Белке жили и здравствовали наши драпоны и единороги. Она мыслила их категориями, а мне очень не хотелось, чтобы наш роман оказался их клоном, пусть и без фэнтезийного элемента.

– Описание тут уберём, лишнее. – Она удалила кусок текста, который с муками дался мне сегодня ночью.

У меня даже дыхание перехватило: я ведь нигде больше его не сохранила. Что с Белкой? Раньше она такого не делала, была крайне деликатной с тем, что я пишу. Я слабо попыталась протестовать.

– Ерунда, – бросила Белка, – нигде ты его потом не вставишь. Плохой кусок.

Я почувствовала, что защемило внутри, как если бы мне без спроса отрезали мизинец: зачем он нужен, если ты печатаешь не вслепую, а в носу ковыряешь другим пальцем? Дело не в том… Дело не в том… Это мой текст… Никто не может… Это же вопрос ментальной тактики…

Я закашляла, и даже мысли запрыгали обрывками фраз, будто тоже зашлись в приступе кашля.

– Глотни воды, – спокойно сказала Белка. – Да! И у нас нет названия романа.

Эта была правда. В самом начале, когда нам только пришла в голову идея написать психологический триллер, мы накидали несколько вариантов названий, но ни одно не подходило.

– Может быть, хм-м-м… «Нарушая запреты»?.. – Я попыталась представить, как название будет выглядеть на обложке.

– Фу, кака.

– «Мёртвый сезон»?

– Было сто раз. И в кино тоже.

– Знаю, – вздохнула я. – А сама что думаешь?

– Я? – переспросила Белка, как если бы на кухне был кто-нибудь ещё. – Не ведаю. «Тьма на ладони» мне нравится.

– Есть такой роман у Иори Фудзивары.

– Это кто? – Белка округлила глаза.

– Японский писатель.

– Господи, всё время забываю, что ты у нас знаток-что-где-когдист.

– А… – Я задумалась. – «Правило…» Правило чего-нибудь. Надо додумать.

– Неплохо. – Белка на ходу одевалась и заглатывала бутерброд. – Цепляет. «Правило глубокой заморозки». Нет. Нет! Правило… Додумаем, ладно, я побежала.

Она сунула в рюкзачок планшет и, помахав мне, выскочила из кухни.

Закрыв за ней дверь, я села за компьютер. До моего урока английского по скайпу оставался час, можно было написать что-нибудь или убрать квартиру. Но я прокрастинировала – как всегда, когда Белка уходила. В эти моменты, мама, мне особенно пусто. Так удивительно, что существует человек, который тебе настолько близок, что может заполнить весь твой мир без остатка. Я жила с этим чувством два года и едва могла понять, как так сложились звёзды, что Белка вошла в мою жизнь. Мы ведь не были однокурсницами и вообще в институте не пересекались. А блогерш много. Я бы жизнь за Белку отдала. Вот пофантазировать: если бы пришёл фашист, приставил к виску пистолет и сказал: «Выбирай, твоя жизнь или Белкина». «Белкина!» – не задумываясь, ответила бы я фашисту. «И от литературы бы своей могла отказаться?». «И от неё!» – на выдохе вылетело бы из моего рта. Он, фашист, знает, что без литературы я зачахну. «И от Мирона?»

Соавторы

Подняться наверх