Читать книгу Посадские сказки - Светлана Замлелова - Страница 2

Дом Хохтевых – купцов – лучшим был не то, что в Служней слободе, а и во всём посаде. Нигде вы не встретили бы такой просторной усадьбы с цветниками, разбитыми перед домом и в пору цветения принуждающими прохожих останавливаться в восторге перед благолепием и благоуханием. А сад назади дома с прудом и карасями в нём?.. Разве только монастырский сад мог бы посоперничать с садом Хохтевых обилием плодов по осени. Яблок бывало собирали столько, что уж решительно не знали, что с ними и делать. Одного варенья варили нескольких видов. Яблоки и мочили, и солили, и свозили на Успенскую ярмарку, и даже выставляли на улицу в огромной под ржавыми обручами бочке, чтобы всякий, кто не имел собственного сада, мог бы отведать и унести с собой. Прослышав о том, приходили из Кокуевой слободы старухи, пробавлявшиеся кое-как лепкой из глины мелких игрушек, а то и просто нищенством. Хватали яблоки и мальчишки, проносившиеся мимо по каким-то своим невозможным делам.

– Христом Богом… По яблочку… – бормотала такая старуха, склонившись над бочкой, выбирая узловатыми пальцами сморщенной трясущейся руки пахучие жёсткие яблоки и препровождая их в какое-нибудь хлипкое, наполовину расплетшееся лукошко.

Нашёлся же и такой человек, кого бочка под ржавыми обручами заинтересовала гораздо больше её содержимого. И наутро невозможно было проехать по Дворянской улице – запряжённые телегами лошади останавливались среди красных, зелёных и жёлтых яблок, недоумённо косились и, подёргивая верхней губой, принимались хрустеть. Остановилась случаем одна телега, за ней – другая, перед ней – третья… И вскоре возницам под уздцы пришлось разводить оторопелых своих кляч.

А именно в то время, когда созревают в садах яблоки, городские улицы напоминали обыкновенно корыто, наполненное жидкой грязью, что в засушливую пору имела вид серой пыли, взвивавшейся столбом за каждым колесом или, точно свора собак, устремлявшейся за галопирующим всадником.

Деревянный дом Хохтевых украшался с фасада четырьмя колоннами и широким крыльцом, на каждой ступени которого можно было бы разместить на ночлег по одной нищей старухе. Не то, что дом, а и оба флигеля с сараем Хохтевской усадьбы были крыты железом. Да что там сараи, когда говорили, будто только наймов за помещения лавок и двух трактиров, принадлежавших монастырю, платил Досифей Тимофеевич Хохтев до десяти тысяч рублей в год! В то время, как, например, Модест Шокотов, сторож Вознесенской церкви, что напротив одного из Хохтевских трактиров, в год получал жалования семьдесят рублей, содержа при том больную ногами супругу и старую, но весьма ещё бодрую тёщу, никогда не отличавшуюся благонравием.

И глядя на купца Хохтева, не один только Шокотов впадал в соблазн, вздыхая и вопрошая: «Отчего это всё так на свете устроено: одни всё от судьбы получают, а другие…» Тут вопрошающий оглядывался мысленно на своё убогое жилище, нанимаемое им за рубль где-нибудь в Кокуевской слободе, на чахлую жену и вздорную тёщу, и невольно вспоминалась ему четырёхстолпная усадьба Хохтевых с цветами да яблоками; лавки, набитые тканями; два трактира и жена, красивее которой не помнили старожилы посада. Звали купчиху Христиной, и при одном только взгляде на неё останавливались прохожие и долго смотрели ей вслед со смешанным чувством восторга, тоски и зависти.

Что толку описывать чёрные глаза, толстую косу, обвивающую изящную головку, тонкое переносье и кожу, которую хотелось потрогать! Не из черт, пусть даже милых, складывалась красота Христины. Какой-то внутренний свет озарял весь её облик: играл в глазах, в улыбку складывал губы, пробегал по щекам, оставляя розовый след, и, запутавшись в волосах, сиянием одаривал короной уложенные косы. Не только в Служних слободах знали о красоте Христины. Отправлялась ли она в церковь или в монастырь, поклониться мощам святых угодников, или на Вознесенскую площадь поторговаться насчёт галантерейного и парфюмерного товара, извозчики не кричали ей, по своему обыкновению: «Эй, тётенька! Со мной недорого и спокойно!» Но приветливо кланялись со словами: «Христина Дмитриевна! Не желаете ли проехаться – чего зря ножки сбивать!» На что Христина лишь улыбалась и, сопровождаемая какой-нибудь наперсницей из живших в доме девушек или кухаркой Меланьей, шла дальше. И не было человека, не соблазнившегося о красоте Христины. Так даже, что и встречные монахи нет-нет да и скашивали глаза в её сторону. После чего крестились, мотали головами, точно силясь отогнать наваждение, и бормотали чуть слышно: «Огради мя, Господи…»

Большую торговлю вели Хохтевы. На Монастырской площади торговали овсом, зерновым хлебом и лесом. В лавках, точно каменные бабы, громоздились свёртыши льна, шёлка и бумажной материи, а от разноцветья пуговиц, ниток и тесьмы рябило в глазах. В трактирах гудели самовары, калачи пахли зазывно. Товар Досифей Тимофеевич выбирал лично, с чем и ездил по ярмаркам.

Случилось раз Хохтеву уехать в Персию. За какой надобностью отправился купец к басурманам теперь уже не установить. Должно быть, ездил за тканями, потому что персидские огурцы на шёлке изрядно пестрели в его лавке. Предание донесло лишь доподлинную весть о том, что, уезжая, обратился Досифей Тимофеевич к ненаглядной своей супруге:

– Ты, Христинушка-мамушка, коли будет у тебя в чём нужда, пошли к Моисееву Фролу – купцу, что торгует в Гостиных рядах. Он должник наш, вот пускай через то долг отдаёт. А ежели кто… – не приведи Господь! – и здесь купец широко перекрестился, обернувшись к образу Спаса Всевидящее Око. – Ежели кто обидит тебя – ступай к ратману Алфею Хвастунову. Он защитит.

А дальше прибавил слова, что обычно говорил, отправляясь из дому и оставляя супругу одну:

– Живи без меня весело, но честь мою береги и ложа моего не скверни.

Сказал и купцу Моисееву:

– Ежели пришлёт к тебе без меня жена моя за долгом, отдай, как бы мне отдал.

С тем и уехал. Осталась одна Христина. А чтобы не лить по мужу слёз, погибельных для красоты, чтобы не подпускать тоску, кусающую за самое сердце, стала собирать у себя Христина подруг – девушек и молодиц. Стала устраивать во флигелях обеды, созывая бедных игрушечниц из Кокуевой слободы.

Ах, эти обеды!.. Долго судачили о них игрушечницы и торговки. А сусальщик Тимофей Елов, случившийся по делам в Москве, слышал у моста на Трубной площади, как какая-то странница рассказывала толпе обступивших её баб и девушек с корзинками цветов:

– … И стала она звать к себе подруг, которые по купечеству. А подруги-то все, милые девушки, как сговорились! Которая говорит – на ярманку поеду; которая – недосуг, мол, мне. Тогда созвала она верных служанок и велит им: «Ступайте, говорит, мои верные служанки на все четыре стороны, а как придёте на распутья, зовите ко мне всех, кого повстречаете». Побежали верные служанки на распутья и созвали всех странных людей. Собрались странные люди к той купчихе, вышла она на порог, поклонилась им в пояс и говорит: «Приидите, говорит, странные, приидите, убогие». Сейчас принесли верные служанки воды и ширинку, и стала она сирым да убогим омывать ноги и ширинкой отирать…

Тут одна из девушек с длинной русой косой громко всхлипнула. А кто-то из баб заметил:

– Скажи-ка!..

– И вот, милые девушки, – продолжала странница, – повела она их на трапезу. Идёт вперёд, а они все за нею следом. А она, даром, что купчиха, платье носит простое, залатанное, под платьем – власяницу. И никаких тебе украшений – только добродетелями украшается! И собой-то красавица: во лбу светел месяц, в затылке часты звёзды. И пришли они, милые девушки, на трапезу. А там – столы ломятся, ножки трещат. Осетры лежат, хвостами бьют, их с хвостов режут, а они головы воротят – глядят…

– Да как же?.. – удивлённо пискнул кто-то из толпы, оживившись при упоминании о чудесных осетрах.

– Да то ведь не простые осетры, милые девушки, – пояснила странница, – тех осетров для троицких монахов возят. Вот и выходит, что все осетры обныкновенные, а троицкие – сокровенные…

Тут, правда, Тимофей Елов сплюнул и, прибавив что-то вроде: «Завралась ты совсем, убогая», отошёл прочь от сказительницы.

Конечно, странницам верить нельзя. Странницы всегда врут. Но, однако, возвращаясь как-то с базара, зашла Христина в Гостиный двор и, поклонившись, спросила у купца Моисеева наличных денег:

– Мне бы, Фрол Савельич, сто рублей с Вас получить…

Купец Моисеев глядел орлом, носил аккуратную бородку и закрученные кверху усы. Большие пальцы держал он обыкновенно в жилетных карманах, а говорил с посетителями из посадских обывателей и забредавших изредка в лавку богомольцев, щегольски растягивая слова. Впечатление на низкие сословия производил он самое внушительное. Когда в лавку к нему вошла Христина, с которой прежде купцу не доводилось говорить самолично, он было собрался принять независимый вид и с вежливостью и достоинством, на какие только был способен, поинтересоваться: «Чем могу услужить!» Но пальцы его сами собой вывалились из жилетных карманов, и в ту же секунду показалось ему, будто в лавке сделалось светлее, ситцы вдруг стали ярче, а пуговицы звонче. И вот смотрит он на жену своего благодетеля, а видит лишь, как между красных влажных губ, сложившихся в улыбку, блестят белые зубы; а в голове одна-единственная мыслишка ворочается: «А ведь Христина-то Дмитриевна… одна дома… покудова».

– Что же вы, Фрол Савельич, молчите? – улыбалась Христина. – Мне Досифей Тимофеевич к вам наказывал за деньгами послать.

– Да-с… да-с, – забормотал Фрол Савельич, – самолично, Христина Дмитриевна, самолично к вам заеду и завезу… Вот в третьем часу сегодня и завезу… Не извольте беспокоиться…

Лишь только со скрежетом, стонами и кряхтением отбили в столовой напольные часы три удара, как зазвонил колокольчик у дверей дома Хохтевых. Меланья, кухарка, впустила купца Моисеева. Вышла встретить гостя Христина, улыбаясь по всегдашнему своему обыкновению.

– Я велю сейчас чаю подать, – сказала она, провожая гостя в столовую, – и закусок.

– Не надо… чаю, – глухо отозвался купец.

В столовой часы стучали со тщанием. С улицы доносилась брань не сумевших разъехаться извозчиков.

– Как же Вы мою просьбу?.. – указала Христина на кресло.

– Христина Дмитриевна, – горячо вдруг зашептал Моисеев, хватая Христину за руку. – Христина Дмитриевна, не только сто рублей, но и… сто пятьдесят!

И вместо того, чтобы опуститься в кресло, купец повалился на колени.

– Христина Дмитриевна… не гоните… люблю… люблю вас… – захлёбывался Фрол Савельевич, целуя и удерживая руку, которую Христина силилась у него вырвать. – Не гоните… будьте моей… Скажете, я с ума… пусть так… Но будьте моей! На день… на час…

Испугавшаяся и растерявшаяся в первую секунду Христина, опомнилась и уж хотела кричать, чтобы сбежавшиеся слуги вытолкали за ворота купца Моисеева. Но глядя на Фрола Савельича, которого странная сила бросила на пол, скрутив и обезобразив, Христина развеселилась. Ей вдруг захотелось проучить купца. И будучи нрава лёгкого и беспечного, во всём всегда отыскивая весёлое, и всё обращая в смех, она тут же придумала, как лучше это сделать.

– Вы, Фрол Савельич, потише, – понизив голос, сказала она притихшему вдруг купцу Моисееву, на которого голос Христины подействовал отрезвляюще, – не ровён час – сбегутся. А вы вот что… Завтра в полдень… приносите свои… сто пятьдесят рублей.

Едва ушёл Моисеев, Христина, набросив на плечи белую шаль, побежала к отцу Македону, своему духовнику, жившему на той же Дворянской улице. Служил и настоятельствовал отец Македон в Архангельской церкви, что на Красюковке. Родом был батюшка из Малороссии, сохранял хохлацкие привычки и вкусы, отчего к столу у него подавались нередко вареники, и всегда стояло нарезанное сальце. Старшего сына своего – Богдана – готовил отец Македон по духовной части, для чего отправил его учиться в Киев, вызвав, само собой, удивление и насмешки посадских людей. И о Богдане Шипуле стали говорить, что он де за три моря бежит за тем, что дома лежит. А иные, усмехаясь, прибавляли: «Дураки да бешены не все перевешаны».

В ту пору, о которой идёт речь, Богдан Македонович прибыл в отчий дом. Кажется, на вакации. Дома был он ласкаем и потчуем беспрестанно, время проводил в неге и всевозможных удовольствиях. Учился попович – Бог его знает – где-то в Киеве, не то в бурсе, не то ещё в каком заведении, но только стал он совершенным хохлом, а изъясняться предпочитал теперь на малороссийском наречии. Бурса ли, Киев, а, может, длительное пребывание вдали от отца с матерью развратили поповича совершенно. И когда торговки или игрушечницы заводили о нём на площади разговор, то непременно заговорщицки переглядывались и хихикали. Росту попович был богатырского, говорил голосом низким и таким зычным, что, казалось, все мелкие предметы вокруг дрожали и подпрыгивали.

И когда Христина вошла в полутёмную прихожую отца Македона, первое, что услышал она, были громом прозвучавшие откуда-то из недр дома, слова:

– … Чи хочь воды тут напытыся дадуть?..

А в следующее мгновение Богдан Македонович появился в прихожей, держа в руках высокую глиняную кружку и довольно громко прихлёбывая из неё. Завидев Христину, он изобразил на лице своём удовольствие и остановился прямо напротив гостьи.

– Що ж ты, до мене? Ягидко? – спросил он у Христины.

Христина, никак не ожидавшая, что в доме духовника её ждёт такой игривый приём, в недоумении отвечала, с любопытством оглядывая поповича:

– Я… я к отцу Македону…

– Эта… к батюшке, – прошамкала Митрофановна, бойкая старуха, жившая в доме отца Македона и доводившаяся ему какой-то дальней роднёй. Митрофановна сама отворяла Христине и привела затем Богдана Македоновича.

– Нету… нету батюшки, – обратилась она к Христине.

И тыча скрюченным пальцем в Богдана Македоновича, прибавила зачем-то:

– Вот. Они есть.

– Ну! Стара! – скомандовал попович и мотнул головой, делая старухе знак, чтобы убиралась.

Митрофановна, ковыляя, убежала.

– Когда же вернётся отец Македон? – робея отчего-то, спросила Христина.

– Ах ты ж! Яка непонятлива! – притворно заахал Богдан Македонович, утирая губы рукавом старого побуревшего подрясника. – Ну, ходы ж сюды, зиронька! На вушко скажу…

И, пристроив на какую-то не то табуретку, не то тумбу, оказавшуюся под рукой, свою кружку, попович шагнул к Христине. Христина отступила на шаг.

– Яка ж гарна – умру! Яки ж очи… Якой поволокой взялись… Таки очи бувають тилькы у закоханых… – понизив голос, сказал Богдан Македонович и ещё приступил к Христине.

Христина, слушавшая, точно заворожённая, полупонятные для неё слова, отступила ещё на шаг.

– Закохана, це ж ясно! Але в кого?.. Чи не за мною вмыраеш, рыбонько? – зашептал попович, и Христина ощутила на своём лице его сивушное дыхание. В то же самое время спиной она почувствовала стену.

– Ах ты ж… – хрипло и чуть слышно проговорил попович, наклоняясь к лицу Христины.

«Ах, ты ж…», – подумала Христина, отталкивая поповича.

– Завтра, – зашептала она, – буду ждать тебя завтра. В три… Придёшь? Нет… в час.

– А не брешешь? – в голос переспросил Богдан Македонович.

– Завтра в час, – уже в дверях повторила Христина.

До ратуши, помещавшейся в здании бывшей богадельни, добралась Христина на извозчике. Какой-то прыщавый чиновник, скрежетавший пером, в одиночестве являл собою всё присутствие. Услышав имя ратмана Хвастунова, он задумался, закусив кончик пера. Потом извлёк из ящика стола клочок серой бумаги, написал на нём несколько слов и, рявкнув внезапно: «Васька!», передал клочок явившемуся на зов мальчишке и повелел нести записку Алфею Харалампиевичу. Мальчишка убежал, а чиновник, пробормотав, что «сейчас придёт Хвастунов, он тут, недалече», заскрежетал пером с новой силой и прежним усердием. Христина, расположившаяся на плетёном стуле – лучшем предмете меблировки присутственного места – принялась тем временем осматриваться. Обстановка вокруг была скверной: оконные стёкла не мылись с того самого дня, как оказались в рамах. В углу стоял истрёпанный веник, а рядом, точно необходимый предмет, покоился сметённый в кучку сор. Государев портрет, писанный, верно, каким-нибудь местным художником-самоучкой, украшал одну из стен. Рядом с портретом помещалась литография, изображавшая посещение преподобного Сергия медведем. Внимание Христины притянул кусок хлеба, ради которого и состоялось посещение, и который медведь длинным языком старался препроводить с пня в собственную пасть. Преподобный взирал на эту сцену безучастно, словно думая о чём-то ином и ничуть не удивляясь диковинному поведению зверя.

За разглядыванием литографии застал Христину появившийся вдруг Алфей Хвастунов, недовольный вызовом и убеждённый в его пустячности.

Узнав, что просительница Христина и что явилась она с жалобой, Хвастунов прошёл в соседнее помещение, поменьше и почище. И, усадив Христину на чёрный кожаный диван, изрядно, впрочем, потёртый, сам присел напротив за стол и предложил посетительнице изложить своё дело.

И Христина, подумав о том, что Алфей Харалампиевич Хвастунов похож на налима – такой он был скользкий, так сложно было поймать его взгляд и понять, что именно выражает он в эту секунду, так неопределённы и невыразительны были черты его лица, – принялась рассказывать о возникшей нехватке наличных денег и о бесстыдстве купца Моисеева, не упуская подробностей и упирая на вероломство Фрола Савельевича.

Чем дальше рассказывала Христина, тем более заинтересованным казался Хвастунов, тем с большим вниманием прислушивался он к словам рассказчицы. А когда Христина обрисовала падение на колени и предложение ей купцом денег, ратман даже привскочил и прошёлся по комнате. Христина уж было хотела поведать и о том, как собралась она проучить купца Моисеева, но Хвастунов вдруг сказал:

– Это дело тако-ое! В полицию бы надо… Да ведь огласка…

– Досифей Тимофеевич… – начала Христина, но Хвастунов перебил её.

– Досифей Тимофеевич – оно, конечно, – человек уважаемый… Степенный человек… Благодарный человек… Умеет в положение войти. Должностишка-то у меня – что? Выборная должностишка, жалованья не положено. Писарям вон и тем положено, – и ратман кивнул в ту сторону, где скрипел пером старательный чиновник, встретивший Христину. – А бургомистру и помощникам – ни-ни!.. Досифей Тимофеевич – человек благодарный. Тут примерно такое дело…

– Да ведь я заплачу! – догадалась Христина.

– Оно, конечно, хорошо, – отозвался Хвастунов, скользя взглядом от шеи Христины к плечу. – Это дело тако-ое. Только… Кхе-кхе… Что деньги холостому человеку?

– Так чего же вы хотите? – удивилась Христина. – Вот у нас давеча кошка окотилась, не хотите ли разве котятами взять?

Алфей Харалампиевич закашлялся, разглядывая тонкое, стянутое золотой кручёной браслеткой левое запястье Христины.

– Котята – это дело тако-ое, – протянул он. – Ежели там мышей ловить или для дамского какого развлечения – так котята очень даже полезные… Но одинокому человеку котята… вроде бы примерно… не знаешь, к чему их и применить… Деньги – оно, конечно… Да ведь бывает – и сам не поскупишься, даже и двести рублей… А Досифей Тимофеевич – человек благородный… Как не помочь?..

– Оно, конечно, – отозвалась Христина. – Это дело такое. Только… Не могли бы вы завтра заехать ко мне к двум часам? И насчёт двухсот рублей… После поговорим. Завтра…

– К двум часам? – насторожился отчего-то Хвастунов.

– Я вас ждать стану, Алфей Харалампиевич. И насчёт двухсот рублей, что давеча говорили…

Заскрипели, застонали часы в столовой Хохтевых и нехотя, точно старик, недовольный, что обеспокоили его, отбили двенадцать ударов. В следующее мгновение зазвенел резво колокольчик, и Меланья, предупреждённая Христиной, впустила купца Моисеева, заметно взволнованного и поминутно что-то ищущего вокруг себя глазами. Вышедшей навстречу Христине купец облобызал с жадностью руку, и Христина поморщилась: и пальцы, и губы купца были влажными.

Они прошли в столовую, где был накрыт стол, но Фрол Савельевич, шедший следом за Христиной, вдруг наклонился к самому её уху и зашептал горячо:

– Горькими покажутся мне все эти кушанья… все сладости земные перед грядущими наслаждениями… Мог ли и мечтать я прежде?..

Христина вздрогнула, но прежней неприязни уже не испытала. Ей было смешно и немного страшно, вместе с тем она поймала себя на мысли, что ей нравится слушать купца и хочется, чтобы он говорил ещё. Но она испугалась этой грёзы и стала гнать её от себя. Обернувшись к купцу, она снова вздрогнула: он смотрел на неё чёрными от расширившихся зрачков глазами. Взгляд его – остановившийся, немигающий – волновал и пугал Христину. Казалось, этот взгляд околдовывает её, ещё немного, и она, утратив волю, станет послушно делать то, что повелит ей этот колдун. Христина опустила глаза и сказала тихо:

– Вон там за дверью – лестница. Ступайте по ней наверх. Она приведёт вас в мою комнату. Ждите меня там. Слышите?

Купец Моисеев припал влажными губами к руке Христины, а в следующую секунду решительным шагом направился к двери у противоположной стены, где скрывалась та самая лестница, которой суждено было привести купца к сладчайшему, незабываемому мигу. Христина, услышав из-за притворённой Фролом Савельевичем двери торопливые звуки шагов и короткий грохот, подсказавший, что купец Моисеев впопыхах оступился, прыснула со смеху, прикрыв рот ладонями крест-накрест.

Оставшись в столовой одна, Христина налила себе чаю. Без четверти час она поднялась по скрытой лестнице наверх, где было душно и сумеречно из-за опущенных штор. На широкой Христининой кровати сидел в исподнем купец Моисеев и шевелил, точно рак клешнями, пальцами ног. При виде Христины он вскочил и даже как будто захотел броситься навстречу вошедшей, но переменил решение и, забравшись вместо этого на постель с ногами, подтянул к подбородку край одеяла.

– Стал терять надежду, – зашептал он так же горячо, как в столовой. – Сказал себе, что и не могло быть такого, что по гордости, бесом внушённой, возмечтал о невозможном. И, быть может, даже неправильно понял тебя… вас… тебя. Приди же ко мне, царица!

Фрол Савельевич, удерживая левой рукой одеяло, протянул правую к Христине, задержавшейся у большого зеркала в резной тёмного дерева раме и поправлявшей на затылке причёску. Христина повернулась к Моисееву, улыбнулась, и в это самое время снизу донёсся приглушённый звук колокольчика.

Купец Моисеев так и застыл с вытянутой вперёд рукой. Но голос Меланьи, прокричавшей вдруг: «Досифей Тимофеич приехамши!», – вывел купца из оцепенения. Он соскочил на пол и, босой, заметался по комнате, беспорядочно хватая всё, что попадалось под руку – свой ли жилет, шаль Христины – то прижимая к себе, то роняя, то бросаясь за новым предметом.

– Бросьте вы ваши вещи, – шептала Христина, – да бросьте же! Я сама спрячу… Сюда!.. Да подите же вы сюда!

Схватив Моисеева за руку, она почти силой подтащила его к стене, вдоль которой стояли огромные расписные сундуки. Откинув крышку одного из них, оказавшегося наполовину пустым, Христина повернулась к купцу:

– Полезайте! – зашептала она. – Полезайте, Фрол Савельевич, не мешкайте! Я вас потом выпущу.

Фрол Савельевич, у которого после Меланьининого возгласа словно дар речи пропал, молча, не глядя на Христину, на трясущихся ногах перешагнул через бортик сундука и покорно улёгся на бок, не забыв подложить под щёку сложенные ладони, как будто только затем и явился в дом Хохтевых, чтобы покойно выспаться в сундуке.

Христина осторожно опустила крышку, повернула в замке ключ, потом, подумав немного, спрятала ключ на дно рядом стоящего сундука. Туда же опустила вещи купца Моисеева, оправила измятую купцом постель и спустилась в столовую. Перед ней стоял Богдан Македонович.

– Ось ты де, ягидко! – сказал он, завидев Христину.

– Чаю хотите? – спросила Христина, указывая на стол.

– Коли б горилки… Ото б дило!

– Не держим, – брезгливо повела плечом Христина.

– Ну… хоч бы яку блоху зловыть, – пробормотал попович, озираясь кругом и без церемоний ощупывая скатерть, покрывавшую стол.

– Ступайте туда, – Христина кивнула на дверь. – И наверху меня ждите.

– Дило таке, що не жде, – снова пробормотал попович и покорно направился к двери, скрывавшей лестницу в покои Христины.

Он ушёл, а Христина снова подсела к самовару. Но Богдан Македонович проявил гораздо более нетерпения, нежели предшественник. И, спустя недолго, Христина услышала его шаги, а в следующую секунду дверь отворилась, и попович, испуганный и недоумённый, предстал перед ней. Завидев Христину, пьющей чай, он, казалось, ещё больше удивился.

– Ягидко! – воскликнул он.

И Христине почудилось, будто чашки подпрыгнули в буфете.

– Ягидко, що ж ти тут робыш?!.. Казала пьять хвилин…

– Ишь, нетерпеливый какой кавалер, – усмехнулась Христина, сдувая пар с янтарного озерца чая, заключённого в золочёном блюдце, которое она ловко держала снизу на пяти пальцах.

– Скилькы ж чекаты? Ты ж обицяла!

– Ступайте наверх, – как можно строже и даже несколько сердито сказала Христина. – Что вы раскричались? Весь дом сбежится…

Часы между тем ударили половину.

– Ну, добре… – недовольно буркнул попович и застучал сапогами по ступеням лестницы.

Спустя четверть часа, за ним последовала и Христина. Попович казался Христине смешным, и она не принимала его всерьёз, но вместе с тем, он немного пугал её своей непредсказуемостью и силой. Когда она вошла в спальню, попович, как был в сапогах и подряснике, лежал на кровати поверх одеяла.

– Батюшки! – невольно вырвалось у Христины при виде сапог. – Да что же это!.. Снимите вы свой армяк или нет?

– Ягидко! – проворно соскочил с постели Богдан Македонович. – Яка ж ты сердита! То ж для закоханых не мае значення – армяк, чи шо…

Попович принялся раздеваться, Христина отвернулась. Побачь же, ягидко! Як Адам – голий!.. – услышала она через несколько секунд.

– Так чего же стоите! – сердито воскликнула Христина, не оборачиваясь, лишь наклонив слегка лицо к левому плечу.

Она услышала, как попович зашлёпал босыми ногами, как заскрипела под ним кровать, и как прохрустело нежно накрахмаленное бельё. Христина обернулась: вещи Богдана Македоновича были разбросаны по полу, и, судя по их количеству, он, действительно, остался «як Адам». Сам же Богдан Македонович уютно расположился в кровати, натянув лёгкое пуховое одеяло до подбородка.