Читать книгу Скверное происшествие - Светлана Замлелова - Страница 4

Прежде чем предложить портреты родителей, что было бы закономерно в череде описаний, я обращусь к тёте Амалии. Во-первых, её дом, который я отчасти уже представил выше, станет тем местом, где и разыграются главные события моего повествования. Во-вторых, тётя Амалия старшая в семье и, пожалуй, во многом задавала тон. А в третьих, тётя Амалия по-своему замечательная личность и заслуживает, чтобы о ней рассказали в первую очередь.

Жила тётя Амалия, как уже известно, в собственном доме. Это был небольшой одноэтажный деревянный дом, выкрашенный в голубой цвет. Зимой перед домом, как и положено, торчал сугроб, летом произрастали ноготки, пионы и золотые шары. Сада при доме не было, зато на задах был огород, где тётя Амалия выращивала такое количество капусты, что каждую осень вставал вопрос: что с ней делать. Капусту раздавали, оставшуюся варили, тушили, квасили, сквашенную снова раздавали – и так повторялось из года в год. В доме тёти Амалии было три просторных и светлых комнаты, две террасы, заставленные каким-то хламом, прихожая и кухня. Обстановка казалась небогатой, но вполне добротной. Сама тётя Амалия очень любила свой домик и крайне тяготилась неудобным соседством – почти вплотную к дому стояла церковь, недавно восстановленная и тоже выкрашенная в голубое. Прежде в церкви был клуб, и субботними вечерами тётя Амалия изнемогала от музыки, сквернословия и визгов, то и дело вздрагивая при мысли, что вот сейчас какой-нибудь разудалый и подвыпивший любитель диско вторгнется в её пределы и учинит непотребство. К слову сказать, за всю историю существования клуба не было зафиксировано ни одной подобной попытки.

Потом в церкви начались строительные работы, и тётя Амалия стала жаловаться на стуки молотков, визги пил, грохот то и дело падающих откуда-то досок – словом на шум, которым сопровождается любая стройка и который, в случае особого везения, прерывается только на ночь. А спустя ещё немного времени выяснилось, что тётю Амалию донимает колокол, трезвонивший, по её словам, день-деньской. Теперь уже тётя Амалия загрустила о клубе. «Ещё неизвестно, что лучше, – говорила она, позабыв, как боялась недавно непотребства. – Те-то хоть по субботам жаловали, а эти… вон – каждый день…»

Дом, в котором жила тётя Амалия, был родовым, но в какой-то момент тётя Амалия осталась в нём одна, и все остальные братья и сёстры, разошедшиеся по своим семьям, признали за ней право единоличного владения общей когда-то недвижимостью. По прошествии скольких-то лет, у тёти Амалии поселилась одна из сестёр – тётя Эмилия, о которой я расскажу в своё время. Между собой две сестры были совершенно непохожи, однако, уживались прекрасно.

Тётя Амалия принадлежала к тому типу людей, что проявляются ярко только в семейной жизни. Здесь они всё знают, диктуют, распоряжаются, создают общее мнение. По-настоящему они живут только среди своих. Попав к чужим, они тушуются, и выясняется вдруг, что это робкие, застенчивые люди, боящиеся встать и повернуться и вообще не понимающие, как следует себя вести.

Дома тётя Амалия казалась мне крупнее, чем на улице, где она выглядела маленькой и напуганной. Со временем я понял, что тётя Амалия и была маленькой, только мечтала при этом, боясь даже признаваться вслух, о чём-то большом. В душе тёти Амалии желания боролись со страхом, и страх всегда побеждал. Она была из тех, кто плывёт по течению и грезит, как повернёт вспять, но как только такая возможность предоставляется, предпочитает плыть дальше. А после плачет и кусает локти.

– Надо же, – говорила тётя Амалия, узнав, что дочка знакомой поступила учиться на журналиста. – А ведь и я сочинения в школе хорошие писала… И как мне хотелось тогда работать в газете!..

– Как я всегда хотела знать иностранные языки! – восклицала она, слушая, как моя двоюродная сестрица переводит этикетку с какой-нибудь иностранной коробчонки.

Этим нелепым восклицаниям и я обязан своими детскими представлениями о невозможности иметь и уметь. К счастью, помрачение моё быстро прошло. Но тётя Амалия оставалась такой до конца дней своих. Она умела только хотеть. Это была мечтательница, невероятно далёкая от действительной жизни. Настолько далёкая, что ей отчего-то представлялось невозможным взять да и выучить иностранный язык. Вероятно, здесь наслаивалось множество всяческих черт, врождённых и благоприобретённых – мечтательность, лень, трусоватость. Но каждый человек и есть не более и не менее как набор определённых качеств в определённой пропорции. Последнее, конечно, условно – взвесить лень или робость ещё никому не удавалось. И всё же, дело именно в сочетании и пропорциях, тем более что число качеств – как пороков, так и добродетелей – не столь уж и велико.

Пропорции и сочетания тёти Амалии дали характер мыши, которая в своей норке оборачивалась более грозным зверем. Но лишь только предстояло высунуть нос наружу или принять какое-нибудь решение относительно самого себя, как этот неведомый грозный зверь снова становился мышью.

Одна действительная неудача, пережитая тётей Амалией в молодые годы, могла и в самом деле убедить её в невозможности сделать сказку былью.

Впрочем, я бы не стал торопиться с назначением причин и следствий. Весьма вероятно, что неудача тёти Амалии укрепила её неуверенность в себе. Но не исключено, что неуверенность поспособствовала неудаче. А быть может, что неуверенность поспособствовала неудаче, которая укрепила неуверенность.

Как бы то ни было, когда пришла пора тёте Амалии смышлять жениха, тётя Амалия сделалась крыловской невестой, беспощадно всех отвергавшей. Зато она забрала в голову, что ей непременно следует дождаться идеального человека и что вокруг – истинно! – не женихи, а женишонки. Правда, крыловская невеста поступала так от спеси, а тётя Амалия от мечтательности и робости. Она всё мечтала, что жених её будет красив, молод, умён, воспитан и благороден, образован настолько, что полиглот, из хорошей семьи, обеспечен и т. д. в том же роде. А он всё не являлся и не являлся. Время шло, вокруг все женились и выходили замуж, а тётя Амалия ждала. Я, кстати, совершенно убеждён, что появись этот полиглот наяву, как тётя Амалия убежала бы и спряталась. Так что полиглот вынужден был бы убираться восвояси.

Но наступил момент, когда тётя Амалия уже приготовилась отдаться новой мечте. Ей как будто стыдно сделалось своих напрасных ожиданий, и она приготовилась мечтать о себе как несчастнейшем создании, принялась жалеть себя, то и дело плакать, а вслух намекать, что от судьбы ещё никто не уходил. И вот тут-то случилась та самая история, благодаря которой тётя Амалия окончательно убедилась, что на роду ей написаны одни несчастья и что лучше уж покориться, потому что, как говорили древние, покорного судьба ведёт, а непокорного тащит.

Одна из ближайших приятельниц тёти Амалии отправилась на заработки в далёкую жаркую страну. Там она свела знакомства с аборигенами и вот однажды без всякой задней мысли разложила перед новыми знакомыми фотографии, привезённые из дома. Среди прочих лиц замелькало перед зрителями лицо тёти Амалии. А надо сказать, что тётя Амалия оставалась недурна даже и до преклонных лет, сохранив если не красоту, то исключительную моложавость. Ничего удивительного, что её фотография привлекла к себе внимание. Раздались вопросы, восклицания и, в конце концов, один из гостей – смуглый красавец со звонким именем – испросил дозволения написать письмо тёте Амалии. На всякий случай, хочу напомнить, что в описываемые времена электронных адресов ни у кого ещё не было.

Приятельница тёти Амалии рассудила так: человек он неплохой и худого ничего не сделает; с одной стороны, может, что у них и сладится, а с другой – даже если и не сладится, то всё равно весело будет. И рассудив, дала адрес.

Вскоре тётя Амалия получила два письма в длинных заграничных конвертах. Одно письмо было от приятельницы, которая шутила, заискивала, извинялась и в самых лестных выражениях рекомендовала своего протеже. С её слов выходило, что он красив, молод, умён, воспитан и благороден, образован настолько, что полиглот, из хорошей семьи, обеспечен ну и так далее. Тётя Амалия насторожилась. И уже не без дрожи в руках вскрывала следующий конверт. Первым делом из конверта выпала фотография – на тётю Амалию смотрел брюнет с тонкими чертами лица, томным взглядом, с каким-то причудливым рисунком губ и родинкой у правой ноздри. Рассмотрев фотографию, тётя Амалия обратилась к письму. На хорошем, даже можно сказать, идеальном русском языке автор приносил извинения, что осмелился писать, оправдываясь, впрочем, впечатлением, произведённым на него красотой тёти Амалии. Кроме того, писавший выражал надежду, что не будет отринут и что рано или поздно тётя Амалия почтит его ответным письмом.

Тётя Амалия не на шутку взволновалась. Она ещё и ещё смотрела на фотографию, перечитывала оба письма, пыталась разглядеть подвох, но видела только, что автор письма красив, молод, умён, воспитан, полиглот и, кто знает, быть может, это его она ждала так долго. Какое-то время она ещё сомневалась и раздумывала, наконец решилась.

Ответ её был робким и более походил на жест вежливости. Дескать спасибо, мы тоже очень рады, уж и не знаем, как вас благодарить. Она отправляла письмо, желая и не желая получить ответ. Но ответ пришёл и, как показалось тёте Амалии, пришёл довольно скоро. Завязалась переписка. Сначала письма были неинтересными: шли бестолковые разговоры о родственниках, об учёбе и работе. Выяснилось, кстати, что новый знакомый тёти Амалии учился в Москве. Но постепенно тон писем переменился. Переход от официальной части к торжественной красавец-брюнет обозначил описанием своего нетерпения, с которым он будто бы ожидает писем от тёти Амалии. Потом он прямо заявил, что её письма для него – это музыка сфер или что-то в этом роде. И наконец в одном из писем появилась следующая тирада: «Что день без тебя? Шкатулка без драгоценностей, опустевший дворец, русло пересохшей реки. Что я без тебя? Лоза без гроздей. Раковина без жемчужины. Шиповник без роз».

Надо признать, что к такому повороту тётя Амалия оказалась не готова. Жемчужина или роза были бы ещё куда ни шло. Но пышность сравнений ошеломляла. Конечно, писалось не без расчёта, но думаю, писавший даже не догадывался, сколь велико было впечатление, произведённое его письмом на адресата.

Следующее письмо свидетельствовало о том, что брюнет явно входит во вкус. Среди прочего тётя Амалия прочитала: «Я шёл по городу и встретил старика. Глаза его не видели, а борода была белее снега. „Где моя любимая“, – спросил я у него. „Я не знаю, где твоя любимая, – грустно покачал головой старик. – Глаза мои не видят, а борода моя белее снега. Спроси у своего сердца. Сердце скажет, где твоя любимая“. „Где моя любимая?“ – спросил я у своего сердца. Но сердце моё молчало. „Ответь, ты знаешь, где моя любимая! – воскликнул я. – Или я вырву тебя из груди моей! Зачем мне сердце, когда любимой нет рядом?!“ И тогда сердце сказало мне: „Твоя любимая в той стране, где не живёт солнце“. И я понял, о ком говорило мне моё сердце».

Сколько раз потом ни перечитывала тётя Амалия письмо, на угрозе вырвать из груди сердце глаза её увлажнялись. На «далёкой стране» увлажнялось уже само письмо.

А пылкий южанин окончательно освоился с сентиментальным жанром. Вероятно, его, что называется, несло. И как-то он написал: «Чему уподоблю лик твой? Лик твой уподоблю солнцу. Ибо как солнце светом своим, лик твой красотою затмевает очи. Чему уподоблю стан твой? Стан твой уподоблю кипарису. Ибо как силуэтом не сравнится никакое древо с кипарисом, так никакая дева не сравнится с тобою стройностью стана. Ноги твои уподоблю колоннам древнего храма, ибо нет более совершенной формы». К слову сказать, ни ног, ни стана тёти Амалии заморский любитель пышных словес отроду не видал. Если же он писал всё это сам, то русским, бесспорно, владел преотлично. Пожалуй, что и получше иного носителя. Но тётя Амалия об этом не думала. Она всё принимала за чистую монету. И если первые её письма были осторожны и сдержанны, то раз от разу они делались нежнее и доверчивее. А уж после колонн древнего храма – и говорить не о чем…

Потом он стал писать ей, что любит детей. Потом всем своим красноречием обрушился на будущий дом, где он поселится со своей семьёй. Он не писал, что это будет за семья, он ничего не обещал, но после «шкатулки без драгоценностей» всё и так было ясно. Правда, тётя Амалия сделала вид, что ничего не поняла, и так, как будто со стороны, посоветовала стены в гостиной оставить кремовыми, но никак не цвета спелой вишни. «Это будет слишком мрачно», – заметила она. Тут у них завязался спор – не без приятности, впрочем – окончившийся предложением любителя детей и кипарисов обсудить цвет стен по телефону. И однажды, вскоре после отсылки очередного письма, в домике тёти Амалии раздались длинные междугородние звонки, и высокий мужской голос нежно сказал в трубку:

– Аллёу!..

Для тёти Амалии это событие было такой значимости, что она могла бы вести от него летоисчисление. Началась новая эпоха – фантом заговорил. Это напоминало сказку про аленький цветочек, когда заговорил зверь лесной, чудо морское. Только голос был не страшный, дикий и зычный, хриплый и сиплый, а весьма даже приятный, так что тётя Амалия слушала его, прикрыв глаза. Внутри у неё всё замирало и от звуков его нежного тенора, и от мысли, что вот, он тратит на неё свои деньги. Тётя Амалия завела даже специальную книжечку, где подсчитывала, сколько приблизительно денег уходило у него на разговоры с ней. Цифры приводили её в пущий восторг.

Встреча и воссоединение казались теперь делом времени. Но главное, тётя Амалия теперь знала, что дождалась идеального человека. А значит, всё было не зря – не зря она отказывала женишонкам и не зря верила, что он придёт. Даже характер тёти Амалии переменился. Она сделалась игрива и весела, куда только девалась её робость!

Когда человек влюбляется, он зачастую выглядит очень глупо. Вот и тётя Амалия не стала исключением. Все её мысли сводились теперь к одной, а потому и всякий разговор она старалась навести на одну-единственную, интересную ей тему. Она вдруг вообразила, что вокруг всем только и дела, что до её переписки. Встречаясь с кем-нибудь глазами, она краснела и без видимых причин начинала глупейшим образом хихикать. В каждом обращённом к ней слове, в каждом полученном подарке она усматривала намёки на свой почтово-телефонный роман и, возбуждая в окружающих недоумение, кокетливо переспрашивала, правильно ли поняла намёк…

Переписка продолжалась что-то около полутора лет. Возлюбленный тёти Амалии намекал на скорую встречу, ничего, впрочем, не уточняя и не слишком-то поторапливаясь. Но тётя Амалия была влюблена, а потому счастлива и пока ещё всем довольна.

И вот однажды, достав из почтового ящика очередное письмо и расположившись в своей комнате в предвкушении волнующей радости, тётя Амалия пережила одну из самых страшных минут в своей жизни, потому что тот хрустальный замок, в котором она жила последнее время, со звоном рассыпался на куски. Произошла самая пошлая история, какая только могла произойти – любимый уведомлял её о своей женитьбе. «Так хотел моя мама, – писал он. – Эту девушку моя мама мечтала видеть моей первой женой». А дальше, как ни в чём не бывало, предлагал тёте Амалии… стать второй его женой, уверяя при этом, что у него достанет средств на её содержание и что свадьбу можно будет сыграть через год.

Нетрудно себе представить, что сталось с тётей Амалией. Несколько дней кряду она проплакала, то жалея себя, то скрежеща зубами на вчерашнего возлюбленного. Тот, кого ещё вчера тётя Амалия считала единственным, объявил ей, что она – вторая. А как же все эти письма?.. Все эти шкатулки без драгоценностей и шиповники без роз? А как же обои в гостиной? А старик с белой бородой?

Тётя Амалия чувствовала, что целый год ею забавлялись – подманили, покормили, почесали за ушком, а потом выставили за дверь. Даже если он был искренен в своём последнем предложении, он не мог не понимать, что предложение это не найдёт понимания. Тётя Амалия, впрочем, попыталась представить себя в роли второй жены. Но тут перед ней встали такие отвратительные картины, что и слёзы высохли. Теперь ей хотелось только одного: убежать, скрыться куда-нибудь и всё забыть! А в первую очередь – забыть и думать об идеальном человеке. Нет никаких идеальных людей, в природе не существует!

Пока тётя Амалия металась, почта доставила ещё несколько писем на её адрес. Когда пришло первое письмо, тётя Амалия осторожно, как будто конверт мог ожить в руках, взяла его и долго колебалась: распечатывать или нет. Два чувства – любопытство и надежда – высказывались «за». «Против» были обида, страх и жажда мести. И тётя Амалия, повинуясь воле большинства, отложила конверт. Та же участь ожидала и последующие несколько писем. А потом письма прекратились. Не было больше и звонков. Телефон, кстати, замолчал как раз перед тем злополучным посланием с предложением второй руки. Очевидно, возлюбленный тёти Амалии оказался человеком расчётливым и хладнокровным и, чтобы не выслушивать попрёки и рыдания, хотел дождаться письменной реакции. Согласие тёти Амалии отняло бы у неё право на протест, и тогда можно было бы продолжить и телефонный роман. Но тётя Амалия хранила молчание, и жених не стал рисковать своим спокойствием.

Долго ещё тётя Амалия убивалась, но потом с ней произошло то, что называется «возвращение к себе». Она снова стала собой: мечтала и боялась, на людях робела и тушевалась, дома распоряжалась – на людях требовалось утверждать себя, дома её и так принимали как старшую.

Она имела сильные желания, но слабую волю. Неутомимое воображение противостояло рассудку, который не всегда поспевал за выдумкой. Прошло не так уж много времени, как история жениховства, из-за которой она ещё недавно обливалась слезами, сделалась для неё красивой легендой, сказкой с личным участием. В этой сказке двое влюблённых волею обстоятельств и людей не смогли воссоединиться. История неудачной любви неоднозначно повлияла на тётю Амалию. С одной стороны, она окончательно убедилась, что «это на роду так написано», и с новой силой затянула своё излюбленное «не для меня». С другой стороны, жизнь её обрела остроту и наполненность. В жизни теперь не было и не могло быть пустот, напротив, была возвышающая драма. Тётя Амалия больше не винила своего возлюбленного за подлость, она даже высказывалась в том смысле, что послушание и нежность к матери достойны всяческого уважения.

А вскоре эта легенда перешла в область семейного предания, почему я, в частности, так хорошо осведомлён о ней. Ну а кроме того, ещё в детстве, проводя время в комнате с книгами во время заседаний женского клуба, я наткнулся на пачку писем, перевязанных розовой ленточкой. Каюсь: в порыве детского любопытства я тогда же и ознакомился с письмами. Хотя в оправдание своё могу сказать, что письма не были убраны, а лежали в свободном доступе на книжной полке. Не раз я слышал всю эту историю от мамы, да и сама тётя Амалия не стеснялась к ней возвращаться. Так что я собрал свой рассказ по крупицам, сопоставляя источники и свидетельства.

Словом, тётя Амалия вообразила, что раз уж ей суждено потерпеть неудачу в устроении личного счастья, то назначение её – в служении ближним. Она уверовала сама и в короткие сроки убедила окружающих, что наделена будто бы какой-то особенной добротой. И что доброта эта заставляет её радеть обо всех и буквально забывать о себе. Основания к такому утверждению бесспорно имелись – тётя Амалия действительно умела сопереживать, сердце её не было злым. Но если на одной чаше весов оказывалась тётя Амалия сердобольная, то на другой – совсем другая тётя Амалия. Во всяком случае, я не припомню, чтобы тётя Амалия когда-нибудь жертвовала собой или предпринимала что-то, не сообразующееся с её собственными интересами. Все свои благодеяния тётя Амалия отлично помнила и не считала лишним иной раз напомнить о них облагодетельствованным. Зато тётя Амалия умела очень убедительно вскрикивать при упоминании о чужих неурядицах. Правда, зачастую этими вскрикиваниями да ещё разве слезами, на которые она совсем не скупилась, ограничивалось всё участие сострадательной тёти Амалии. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы она смогла убедить наших в своей жертвенности.

Признаться, я никогда не понимал, как удалось ей, да ещё так быстро! Убедить всю семью в том, чего никогда не было – это не шутка! Что же было в ней такого особенного, что сохраняло авторитет её непререкаемым, а влияние неограниченным? К тёте Амалии, сумевшей так поставить себя, шли за советом даже старшие братья, перед ней исповедовались, ждали её суда. Ей, например, без всякого труда удалось внушить маме, что мне следует верить с осторожностью. «Это в таком-то возрасте!» – вздыхала тётя Амалия. И что, наконец, есть другие дети, с которых мне не мешало бы брать пример. И мама слушала её, случалось, ни за что на меня обижалась. «Этого я тебе никогда не прощу!» – сурово повторяла она мне в таких случаях, чем приводила меня в ужас. Помню, мне казалось, что это конец, что всё хорошее в моей жизни на этом заканчивается. А мама с укоризной и сожалением говорила о тех самых почтительных и добрых детях, на которых мне следовало бы равняться. При этих сценах тётя Амалия обычно всячески старалась выказать свою солидарность с мамой, и всё в ней дышало какой-то удовлетворённостью.

И всё же… Бедная, бедная тётя Амалия! Мне всегда было искренне жаль её. Представьте только: с одной стороны, этот восточный краснобай, который бесится с жиру, грезя гаремом и гостиной цвета спелой вишни. А с другой – тётя Амалия, мечтающая на своём капустном огородике о принце.

А впрочем, любой человек, включая нашего шиповника без роз, при взгляде на него с определённой точки зрения вызывает подлинное сочувствие. Главное – найти эту самую точку. Все мы – живущие ныне, жившие раньше и те, кому ещё только предстоит жить – все мы товарищи по несчастью. Но нас так много, а времени у каждого так мало, что мы не успеваем разобраться и мучаем друг друга. Хотя следовало бы, пожалуй, принимать друг в друге участие. Потому что все мы в одной лодке, а точнее – в одном окопе. Но и внутри этого окопа мы умудряемся окапываться до бесконечности.

Всмотритесь в любого человека и вы увидите его слёзы и страхи. А увидев, как он, не понимая жизни, сомневается, мечется и страдает, вы непременно пожалеете его.