Читать книгу Немое кино без тапера - Святослав Тараховский - Страница 9

Он запустил движок и – полуоборот к ней. Тонкое, едва заметное движение, говорящее о намерениях.

– Привет, Дарья Петровна. Как ты?

– Лучше всех… – «Потолстел и уже лысеет», – отметила она.

– Сколько мы не виделись?

– Лет, наверное, пятнадцать… – «Зачем я согласилась? Зачем уступила матери?»

– А ты ничего. Цветешь.

– Ты – тоже. Цветешь и пахнешь… – «Отвратительный сладкий парфюм».

– Куда едем? Кальян, караоке, боулинг, баня, бильярд? Два ка-ка, три бэ-бэ.

– Все и одновременно… – «Корпоративный юмор, отстой. От зажима?»

– Тогда в «Донну Клару».

В результате приехали в «Фаэтон». Дарья отметила, что его непоследовательность очень похожа на ее собственную, и сей крохотный факт слегка смягчил ее настрой к нему.

В столь непоздний час ресторан оказался полупустым; они выбрали дальний стол в притемненном углу, пересекли узорчатый, в армянской вязи на стенах зал и уселись друг напротив друга. Расположились вполне демократично, в духе полного гендерного равенства, безо всяких с его стороны галантных ухаживаний, выдвиганий-задвиганий перед ней стула и тому подобной старомодной ерунды.

Смиренный официант бесшумно снабдил их меню; обслуживание парочек, думающих больше не о том, чтоб вкусно поесть, а о том, что, где и как будет происходить с ними дальше, было любимым его занятием – как правило, за него надежно платили.

Марик выбирал много и со вкусом, удовольствие жизни во многом состояло для него в чревоугодии. Сперва он советовался с ней, потом, отвоевав монопольное право, распорядился едой и питьем по своему разумению. Салатовая скатерть на столе оказалась тесно уставлена сперва закусками и зеленью, потом огненным кебабом, на котором лопались нарывчики жира, и вином – пили армянское коллекционное красное «Гандзак». «Любимое вино католикоса», – с ходу сочинил он, и она не возразила, потому что вино и впрямь оказалось божественным.

От простых вопросов прямиком перешли ко все более сложным воспоминаниям; путь сближения мужчины и женщины за едой, питьем и беседой проходил у Марика и Дарьи гораздо быстрее, чем бывает обычно. Выяснилось: пережитое не умирает в человеке, лишь запрятывается на дальние полки и при нужде немедленно востребывается памятью и языком. Молодые организмы не забыли счастливое детство и общее свое взросление, оно вспоминалось теперь со смехом, румянцем, легким приятным стыдом и открывалось одним и тем же ключом: «А помнишь?…»

«А помнишь, – спросила она, – ту нашу последнюю встречу?» – «Конечно, – ответил он, – еще бы, в деталях». На всякий случай она напомнила, что было лето, на ней было обалденное ситцевое платье в горошек, чуть что, раздуваемое бесстыжим ветерком. Они ходили в кино, потом поедали мороженое в кафе на Пресне, запивали оранжевой фантой, он взахлеб рассказывал о монархическом величии Англии и о том, что собирается съездить туда с отцом. «Да-да, – кивнул он, – все правильно, было, конечно, платье, мороженое, Англия и еще какие-то второстепенности». Но про себя вспомнил другое: как крепко он поддал тогда, как тискал ее в каком-то подъезде, потому что ее квартира в тот вечер была занята родителями, а других мест, куда можно затащить для дела девчонку, тогда еще не было, как все кончилось ничем и как потом, дома, ледяной струей он обезболивал в умывальнике тот самый свой орган, что остался позорно не примененным.

Официант перманентно содержал пару в поле своей услужливости – они же, закороченные друг на друге, окрестности не замечали. Дарья нынешняя нравилась ему. Не могли не нравиться нормальному мужчине ее быстрые блестящие глаза, тонкие реакции и открытый смех, весь ее еще молодой, но уже зрелый, много обещавший темперамент, дополненный аккуратным носиком, белозубым фасадом, задиристо вздернутым на затылке пучком волос. Она нравилась ему как женщина и, подсознательно, как шанс, не использованный когда-то и предоставлявшийся еще раз теперь, пятнадцать лет спустя – с мужчинами всегда все понятно и предсказуемо. Но самое неожиданное заключалось в том, что и ей, уже избравшей свой особый путь, он тоже был интересен. Такого с ней не было давно. Нежданно для себя самой она вдруг оказалась в положении морской купальщицы, не могущей достичь берега; едва она успевала вынырнуть из одной волны информации, как ее накрывала следующая. Эйнштейн, Шаляпин, адронный коллайдер, Достоевский, израильско-палестинский конфликт, Ленин, Бетховен и музыка вообще, финансовый кризис, Шагал и снова Достоевский, которого она, к своему стыду, почти не знала. Он фехтовал словами, жонглировал именами, осыпал ее картечью цитат и неслыханных понятий. Шагал все же был ей ближе других, она попыталась завязать о нем беседу, даже спор, но и в этом вопросе Марик легко ее подмял. Она знала, что окончил он не Сорбонну, не Кембридж и даже не МГУ, а всего лишь Плехановский, куда Миня, спасая ребенка от армии, Марика задвинул, и такой неслабый кругозор экономиста не мог ее не удивить. Каждое его слово попадало в цель. Единственный шанс мужчины, рассчитывающего всерьез зацепить ее к себе интерес, был как раз в этом: ум и знания. Марик соответствовал; сам того не зная, Марик прокладывал верный путь.

Кайф – ключевое слово современности. Кайф – кусочек рая на земле. Человек жаждет рая при жизни и готов за это платить немалую цену. Заметив начавшееся скольжение мужчины к женщине, официант, подмигнув, предложил гостям кальян, и они, без особого промедления, согласились. Марик согласился тотчас же. «Хочу ли я этого? – спросила себя Дарья и к собственному удивлению тоже ответила утвердительно: – Да, можно попробовать, это авантюрно, значит, интересно». Официант знал дело. В такие минуты молодым требуется не курение – именно кайф, расслаба, предполетное состояние, обесточивающее мозги и облегчающее тело.

И вот он в руках, волшебный инструмент, гибкая трубка, мундштук, охваченный губами, бульканье голубых пузырей в сосуде, торопливые затяжки по очереди, одна, другая, третья, и вот оно, прозрение, освобождение, отвага! Вот они, магические улеты Востока, необходимые человеку в двадцать первом веке и вечно, пока он вовсе из-за кайфа не переведется. Минут через несколько Дарья встряхнулась и заново внимательно Марика оглядела: и вовсе он не толст, заключила она, нормально по-мужски упитан, крепок и лысеет обаятельно, словно нимб возникает над его большой круглой черноволосой головой. «Мне хорошо, – сказала она себе, – спасибо, мама. Мне так хорошо, что может стать еще лучше. А что? Я не из бесплотного теста, у меня давно не было мужчины, а Марик свой, такой обаяшка, умница, такой почти родной».

Для них ли либо по заведенному правилу включили музыку. Воздух поплыл, замелькал, закружился, рассыпался. Он не втыкал более в нее глаза, незачем было, довольно было чувствовать рядом ее приманчивое тепло, согреваться в нем, тянуться к нему своим мужским, значит, детским существом. Немаленькой мягкой ладонью он накрыл ее горячую руку, пригласил к танцу, и она, закрепив мундштук на кальяне, охотно поддалась.

Дарья танцевала прекрасно. Когда-то двинутая на балете Ольга мечтала пустить ее по своим стопам и даже пристроила десятилетнюю Дашу в хореографическое училище. Девочка училась охотно, делала успехи, но к тринадцати годам у нее налилась грудь и отяжелели бедра. Бесплотный ребенок превратился в плодородную девушку, замечательную для жизни, непригодную для балета. Ольга страдала, училище Дарье пришлось оставить, но, слава богу, искусство не покинуло семью. Дарья увлеклась живописью и благополучно выросла в художника. Художника, чье тело пожизненно не забывало танца.

Она вышла на танцпол, прильнула к Марику, доверилась ему инстинктом. Слабое, ручное животное, готовое повторить любое движение, любую прихоть мужского начала. Но не было у них на паркете движения и не возникло, по сути, танца. Чувства перехлестывали, убивали его. Организмы двигались еле-еле, вжимаясь друг в друга, превращаясь в одно, единое на двоих существо. Не было ни слов, ни поцелуев – ни к чему, да и с чего бы? Она положила голову на широкую Марикову грудь, доверилась ему и все про себя забыла. В ней, как в ночном доме, установилась тишина. Она забыла имя свое, возраст, живопись, отца, мать, в какой стране и городе живет и прочую, прочую ерунду, плыла в музыке в размельченном на молекулы состоянии, она и уже не она.

И вдруг.

Толчок, удар, хлыст!

Резкий, всепроникающий, мышиный запах мужского пота стеганул ее на вдохе и прервал дыхание. Мигом вернувшись в себя, она слегка отстранилась, отвернула голову деликатно, мягко, чтоб не обидеть его, но чтоб самой увернуться, избежать кошмарной, отвратительной струи, и сама себя за это возненавидела. Подумаешь, пот, подумаешь, запах, разве это главное в человеке? Но для нее, как и для многих, кто в этом не признается, телесные мерзости человека были совершенно непереносимы и разом отворачивали от людей. Она знала за собой такой грех, знала, что неправильно это, нехорошо, даже гнусно, но поделать с собой ничего не могла. «Что случилось?» – спросил он. «Все прекрасно. Пить хочу», – ответила она первое, что пришло в голову, чтоб кончить этот танец и эту пытку.

Он подвел ее к столу, благодарно приложился к руке, усадил и налил сока в высокий стакан. Сел в кресло напротив, все еще сияющий, счастливый от дарованного ему в танце аванса, от того, что вот-вот осуществится его долгожданный реванш. «Да, да, все понимаю, – потягивая сок, думала она. – Каждый день душ и классный дезодор, а то, что запах – так это его мужской мускус, его индивидуальность самца. Кто-то к нему привыкнет, кому-то даже очень понравится. Но не мне, только не мне. Нет мужчины без брака. Не одно, так другое, третье, десятое. Мужик – сплошное несовершенство».

Встреча завершалась правильно, но формально, оба это ощущали, но исправить ничего уже не могли.

Он перехватил у гардеробщика белую шубку и сам набросил ей ее на плечи. Она спросила его, куда он направляется, он ответил, что туда, куда она пожелает; она пожелала домой, что вполне совпало с его желанием побыть с ней немного еще. Он распахнул и замкнул за ней дверцу машины, набрал ход и включил для подзавода настроения модную музыку, которую она – «извини, болит голова» – почти сразу отрубила. Подвисла неразговорчивая тишина. Злая чушь лезла в голову. Мысли были не слышны, но влияли на общий настрой. Он смотрел на темную дорогу, на снежный песок, осыпавший лобовое стекло, она – на вечерний мрак, промельки огней и людей. «Блин, – думал он, – что сломало эту психопатку? Где я прокололся? В чем? Идиот. Сколько раз говорил себе, что нельзя быть открытым и искренним с бабами, что они воспринимают это как слабость, а слабости эти животные не покоряются». – «Все правильно и прекрасно, – думала она. – Я знала, что с мужиками у меня никак – лишний раз убедилась. Жалко Марика».

– Почему молчим? – не выдержал он. – Почему вообще все завяло?

– Все было здорово, я немного устала.

Возле дома он полез к ней с решающим поцелуем, чтоб застолбиться на будущее, но был отодвинут и окончательно сбит с толка. «Не прощаюсь, Дашка? – спросил он. – До связи?» – «Пока-пока», – бросила она и выпорхнула из машины.

Ольга не задавала вопросов, упорно смотрела на дочь, ждала, что Дарья не выдержит первой. Так и произошло.

– Нет, мама, нет. Больше ни о чем не спрашивай.

– Но почему «нет», Даша?

– Потому. Потому что не мой человек. Все, мама.

«Господи, где же он твой? – подумала Ольга. – Существует ли вообще?»

Через четверть часа – больше не стерпела, ей понадобилось срочно вынести во двор помойку. Очень удобный повод, чтобы еще в лифте вызвонить Миню и все ему доложить. «Я подумаю, как с этим быть», – ответил Миня.