Читать книгу Дамы из Грейс-Адьё и другие истории (сборник) - Сюзанна Кларк - Страница 7

С малых лет жила я в доме доктора Куинси, что на той стороне Гиблого холма. Иногда в зимние сумерки Гиблый холм (где обитает Чудный народец) казался мне длинным бурым кораблем посреди сумрачного моря. Далекие огоньки мерцали среди темных дерев, словно серебристые звезды.

Матушка моя состояла при докторе кухаркой и прислугой по дому. Доктор Куинси (безобразный лик, словно плохо нарисованная лошадиная морда; скудная бороденка; тусклые слезящиеся глаза) был стар и учен. Добрая душа, старик сразу распознал во мне то, что укрылось от матушкиных глаз, ибо истинное мое призвание состояло вовсе не в том, чтобы сбивать масло, печь кексы и прясть, как мечталось матушке, а в изучении древней истории, латыни и греческого. Во всем этом доктор меня наставил и желал приобщить также к древнееврейскому, алгебре и геометрии, но время сыграло с ним злую шутку, и прошлым летом старик покинул сию земную юдоль.

На следующий день после смерти доктора матушка испекла пять пирогов. Ныне злонамеренные завистники отверзают уста свои, и ложь вылетает оттуда и гуляет по свету, однако правда в том, что пироги (испеченные моей матушкой) были премаленькие. Терзаемая внезапным и великим голодом, я съела их все, что и стало причиной нашей ссоры. В сердцах матушка предсказала мне ужасные несчастья (бедность, брак с нищими, цыганами и прочие скорби). Однако, как говаривал мистер Обри{7}, такую красу не скроешь, и вскоре я стала женой сэра Джона Соурестона и поселилась в Пайперс-Холле.

Пайперс-Холл – прелестнейшая старая усадьба, такая приветливая в погожие деньки. Возвели ее в незапамятные времена (думаю, еще при царе Соломоне). На лужайках вкруг дома высятся древние деревья; одеянные в мантии солнечных лучей, выше крыш возносят они свои кроны, словно величавые исполины из героических времен седой древности. Тенистые аллеи устилает длиннолистая мята и благоуханный тимьян. Когда в сумерках мы с Дафной ступали по травам, то словно ангелы ласкали нас своим чистым дыханием.

Сэру Джону Соурестону исполнилось тридцать два: среднего телосложения, кареглазый, длинноногий и статный. Он редко улыбался – не раньше, чем замечал улыбки на лицах других людей. С детских лет сэр Джон страдал великой меланхолией и приступами безудержного гнева, страшившими друзей, соседей и слуг, – словно некое злое божество, позавидовав дарам, коими сэра Джона щедро одарили небеса (молодости, красоте и богатству), наложило на него дурное заклятие.

В доме жил щенок, родившийся в день нашей свадьбы. Будучи трех-четырех недель от роду и еще толком не умея ходить, он любил вскарабкаться на плечо сэру Джону, когда тот почивал после обеда, ибо не чаял в хозяине души. К несчастью, как-то раз, увидав в окно лошадиную морду, щенок от испуга изгадил сэру Джону камзол. Тогда мой супруг засунул бедняжку в мешок и утопил в пруду. Мы прозвали щенка Недотепой, ибо все на свете, как говаривала Дафна, приводило его в недоумение. Думаю, он так и не понял, за что его утопили. У сэра Джона было три громадных черных пса, и более всего на свете любил он охотиться с ними на Гиблом холме.

Спустя два месяца после свадьбы мы с сэром Джоном отправились в Кембридж, чтобы испросить совета у знаменитого лекаря – доктора Ричарда Блексуона. При себе у нас была склянка с мочой сэра Джона. Встав на колени, доктор Блексуон молился в чуланчике за черными бархатными занавесками. Вскоре в чуланчике объявился сам архангел Рафаил (как случалось всегда после молитв доктора Блексуона) и вперил взор в склянку с мочой. Доктор сказал нам, что по цвету мочи (красноватому, словно бы с кровью) архангел Рафаил доподлинно определил причину душевных терзаний сэра Джона. Сэр Джон нуждался в просвещенных беседах. Архангел Рафаил возвестил, что болящий должен собрать в доме своем ученых мужей, дабы там они упражняли свой разум в философии, геометрии, риторике и механике. Слушая их речи, сэр Джон обратит свои мысли к материям возвышенным и приятным.

Сэра Джона так обрадовал совет, что всю обратную дорогу мы распевали баллады и веселились от души. Даже трое громадных черных псов сэра Джона возвысили свои голоса, славя ученого доктора Блексуона и архангела Рафаила.

Вечером я в одиночестве гуляла в саду среди героических дерев, когда повстречала миссис Слопер (мою матушку).

Миссис Абигайль Слопер (вдова, сухощавая и долговязая, лицо, формой напоминающее ложку, а цветом – зеленый сыр; прислуга и кухарка покойного доктора Иеронимуса Куинси) не находила себе места, когда доктор, назло ей, говорил на древнееврейском. Матушка считала слова доктора колдовским заклятием, я же понимала, что он всего лишь жестоко насмехается над ее невежеством, но не могла отучить его от этого вздорного обыкновения. Бывая напугана, матушка разговаривала сама с собой; держала двух кошек (белых с голубизной) – Соломона Гранди (четырех лет от роду) и Синешерстку (десяти лет), а еще телку Полли-Топотушку (одного года). В 1675 году матушка закопала синий горшочек с шиллингами под кустом красной смородины в саду доктора Куинси, однако после кончины доктора дом спешно продали, и с тех пор мысль о том, как вернуть свои сбережения, не выходила у нее из головы.

– Добрый вечер, дражайшая матушка, – поздоровалась я. – Войдите в мой дом и отведайте угощенья.

Матушка не отвечала. Она вглядывалась в сад, а сама все скатывала и раскатывала фартук.

– Ах! – вздохнула матушка. – Наконец. – (Разглядывая бук, словно обращалась к дереву.) – Дочка-то моя совсем от рук отбилась!

– Вовсе нет, – возразила я – что вы такое говорите! Поведайте, что гнетет вас, дражайшая матушка.

Однако она не ответила, а принялась расхаживать по саду, жалуясь кустам шиповника, что девочка ее выросла неблагодарной. Взывая к молоденьким апельсиновым деревцам, матушка сетовала, что дочь ее не любит свою мать.

– Ах, матушка! – воскликнула я. – Зачем вы заставляете меня ссориться с вами? Отчего не желаете сказать, что случилось?

Матушка закрыла лицо фартуком и жалобно зарыдала, затем внезапно отняла фартук от лица.

– Будь что будет! – воскликнула она (очевидно, обращаясь к каменному богу Юпитеру, который взирал на нее с изрядным презрением). – Помнишь ли ты тот день, когда старый доктор преставился, а я испекла пять пирогов, которые дочь моя съела до последней корочки?

– Ах, матушка! – воскликнула я. – И не надоест же браниться? Дались вам эти засохшие пироги! Они были такие маленькие!

– Нет уж, – отвечала она Юпитеру (словно статуя ей возражала). – Где это видано? Целых пять пирогов! Вот я и рассердилась, потому и сказала крошке Соломону Гранди и старушке Синешерстке, – (матушка имела в виду своих котов), – так вот, я и сказала им: а дочка-то моя съела сегодня аж пять пирогов! Целых пять! Тут я подняла глаза и увидала этого красавчика сэра Джона Соурестона. Он был верхом на своей любимой лошадке – сладкий, точно маслице! А сэр Джон возьми да и на Гиблом холме спроси меня: «О чем это вы толкуете, миссис Слопер?» Мне ли было не знать, что сэр Джон Соурестон положил глаз на мою дочку и что он высматривает ее сквозь заросли бузины? Что было делать – признаваться, что дочка моя съела целых пять пирогов? Вот я и придумала сказать, будто дочка сегодня напряла пять мотков пряжи…

– Нет! – вскричала я. – Матушка, не может быть! Неужто вы солгали сэру Джону?

– То-то и оно, что солгала, – отвечала она. – И дочке моей от этого вышло только благо. Ибо сэр Джон Соурестон выпучил свои глазища, словно плошки с шоколадом, и молвил: «Всемогущие звезды! Никогда о таком не слыхал! Миссис Слопер, в воскресенье я женюсь на вашей дочери».

«Вот так дела, – отвечала я, – и что ж теперь, дочка моя сможет вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает?»

«Так и есть, – отвечал он, – но в последний месяц первого года нашего супружества придется ей каждый день прясть по пять мотков пряжи. А если…»

– Что «если», матушка? – в страхе вскричала я.

– О-хо-хо! – запричитала матушка. – Говорила я вам, что дочка моя совсем отбилась от рук? Ведь говорила! А я-то сделала ее важной дамой. Теперь у нее есть красавчик-муж, она может вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает, а где благодарность? Хорошо хоть, – и тут матушка с лукавым видом постучала пальцем по носу, – дочке моей ничего не грозит. Сэр Джон Соурестон до смерти ее любит, он и думать-то забыл про те пять мотков…

Так, оправдавшись перед кустами шиповника, буком и садовыми статуями, матушка удалилась восвояси.

Однако сэр Джон Соурестон ничего не забывал. Я знала, как знаю непреложно, что Чудный народец обитает на Гиблых холмах, в первый же день последнего месяца первого года нашего брака сэр Джон велит мне исполнить обещанное. Поначалу я готова была выплакать реки горючих слез, потом вспомнила о добродетельных римских матронах, о коих вещал доктор Куинси. Как бы ни были велики их страдания, ни слезинки не проливалось из их очей. Так напрасно ли в моей хорошенькой ангельской головке роилось столько умных мыслей? Неужто не найдется хитроумного способа обмануть подлую судьбу? И я решила не загадывать наперед и действовать по обстоятельствам.

Тем временем сэр Джон отправился в Лондон, чтобы отыскать ученых джентльменов, способных излечить его меланхолию. В деле сем мой супруг очень скоро преуспел, ибо оказалось, что нет ничего проще, чем уговорить сих достойных мужей пожить в доме богатого землевладельца за его счет. Сэр Джон свел знакомство с неким мистером Обри. Настойчивость сэра Джона вкупе с иными обстоятельствами (угрозой долговой тюрьмы!) заставила того согласиться не раздумывая.

Мистер Обри записывал все, что мог вспомнить, про обычаи былых времен. От него пахло бренди и мелом. С ног до головы ученый муж был испачкан чернилами, а изо всех карманов у него торчали рукописи. Мистер Обри был членом Королевского научного общества и моим добрым другом. Сей ученый джентльмен составлял жизнеописания всех выдающихся мужей современности, дабы их заслуги не канули в Лету. Сам мистер Обри говорил, что подбирает щепы с разбитого брига Времени и раскладывает их на песке и все же самые ценные сокровища уносят воды забвения.

Много лет мистер Обри желал посетить наше графство, ибо, по его словам, оно славится хранителями старины, кои, в случае преждевременной кончины, оставят потомков без своих воспоминаний, если только кто-нибудь, радеющий об общественном благе, не запишет их. Мистер Обри давно уже лелеял эту мысль, но его останавливало отсутствие свободных средств и друзей, готовых с радостью и надолго предложить свой кров нежданному гостю. Некогда мистер Обри и сам владел обширными землями, поместьями, фермами, коровами, овцами и прочим имуществом, а также (я уверена) преогромными сундуками с серебром и золотом. Однако судебные тяжбы, злые родственники и превратности судьбы лишили его состояния. Ибо ничто не способно так измучить ученого мужа и погрузить его в пучину слез, говаривал мистер Обри, как судебное крючкотворство. Однако ныне, Миранда, говорил он, все мои горести остались позади, и просил у меня в долг три фунта.

Вскоре к мистеру Обри присоединились другие мужи, знаменитые своей ученостью. Мистер Милдрет, добрый и застенчивый джентльмен, словно присыпанный пылью, изучал насекомых, каковых в его коробке было ровно двести тридцать семь мертвых особей. Мистер Шепрет вычислил дату основания Лондона. Подобно дате рождения, число это позволило ему составить гороскоп города, и теперь мистер Шепрет знал его будущее. Доктор Фокстон неопровержимо доказал, что корнуольцы суть разновидность рыб. Борода доктора Фокстона вилась естественным образом, что, как известно, есть свидетельство мудрости.

Всю зиму просвещенные беседы ученых мужей изрядно развлекали сэра Джона. К несчастью, недуг, терзавший его, имел одну особенность. Все, что поначалу внушало сэру Джону особое удовольствие, впоследствии вызывало у него сильнейшее отвращение. К весне он называл ученых джентльменов не иначе как бесчестными и ненасытными мошенниками, а также неблагодарными пьяницами. Сэр Джон жаловался, что ученые мужи его объедают и манкируют своими занятиями, а за обеденным столом взирал на бедных ученых джентльменов так грозно, что те начисто утратили аппетит. Бедняги скромно жевали свои горбушки и пребывали в самом унылом расположении духа. Миновало лето, и неотвратимо приблизилась годовщина нашей свадьбы. Как ни пыталась я выкинуть из головы мысли о предстоящем испытании, но только о нем и думала.

В тот день мы с моими учеными друзьями сидели под громадным буком, что рос у дверей Пайперс-Холла.

Мистер Милдрет вздохнул:

– Джентльмены, мы оказались плохими лекарями. Нам не удалось развеять печаль бедного сэра Джона.

– Истинно так, – согласился мистер Шепрет, – однако мы преуспели в другом. Леди Соурестон (он имел в виду меня) заметно повеселела, слушая наши ученые разговоры.

– В том нет нашей заслуги, – отвечал мистер Обри, – ибо Миранда всегда весела.

– Мистер Обри… – начала я.

– Слушаю, Миранда.

– Как странно, мистер Обри. Всю жизнь я провела у Гиблого холма, но мне так и не довелось увидеть никого из Чудного народца.

– Чудного народца? – удивился мистер Обри. – О ком ты толкуешь, дитя?

– Они живут на Гиблом холме. Или под холмом, точно не знаю. Пребольно щиплют бедную молочницу, метут пол, выпивают сливки и оставляют в башмаках серебряные пенни. Надев белый колпак и оседлав пук соломы с криком: «Лошадка и охапка!»{8} – летят в винные подвалы французского короля. Там пьют вино из серебряных кубков, а затем ищут повешенных злодеев, коих спасают, ежели им придет такая блажь.

– Ах вот оно что! – воскликнул доктор Фокстон. – Миранда толкует об эльфах.

– Именно так, – отвечала я. – О Чудном народце. Доктор Куинси уверял меня, будто в Англии они почти перевелись. Самой мне их видеть не доводилось, но старики из тех, что заслуживают доверия, наблюдали, как обитатели Гиблого холма, горестно понурясь, выезжают в широкий мир на косматых пони, как ныряют в мрачные подземные дыры или исчезают средь теней меж дерев. Вот я и подумала, что нет для ученого мужа достойней цели, чем разузнать правду о Чудном народце, как нет в целом свете места, более подходящего для этой цели, чем Пайперс-Холл под Гиблым холмом, ибо там они обитают. Мистер Обри, известны ли вам заклинания, вызывающие эльфов?

– И не одно! – отвечал мистер Обри. – Мистер Ашмол{9} (антиквар выдающийся, собравший в Оксфорде коллекцию древностей) записал несколько.

– Мистер Обри… – начала я.

– Да, Миранда?

– Не могли бы вы показать их мне?

Не успел мистер Обри ответить, как мистер Милдрет с хмурым видом поинтересовался, а работают ли эти хваленые заклинания?

– Почем мне знать, – пожал плечами мистер Обри.

– И кого же мы вызовем первым? – спросил мистер Фокстон.

– Королеву Титанию, – отвечал мистер Шепрет.

– Самого обычного эльфа, – предложила я.

– Почему, Миранда? – спросил мистер Шепрет.

– Они столько всего умеют! – воскликнула я. – Пекут пироги, собирают овец в гурты, сбивают масло, прядут пряжу…

И тут все ученые мужи стали надо мной потешаться.

– Все это умеют ваши служанки, Миранда, – сказал мистер Шепрет, отсмеявшись. – Нет, нас интересует собственное устройство эльфов, поэтому нам нужна их королева. Кроме того, она одарит нас своими дарами.

– Как же, – хмыкнул мистер Милдрет, – королева привечает только юных красавцев.

– А чем мы нехороши? – удивился мистер Шепрет.

Доктор Фокстон заметил, что из множества неудобств, возникающих в беседе с эльфами, самое неприятное, что в любое мгновение собеседники способны исчезнуть с глаз долой. Посему ученые джентльмены решили составить список вопросов, чтобы был под рукой.

Вопрос: есть ли у эльфов религия?

– В Корнуолле жила одна фея, – вспомнил доктор Фокстон. – Однажды она услышала, как священник читает молитвы, и спросила, будет ли даровано спасение и вечная жизнь таким, как она? «Нет», – отвечал ей священник. С криком отчаяния фея бросилась со скалы в бурное море.

(Эту историю доктору Фокстону рассказал один очень набожный господин, который не солгал ни разу в жизни. «Иначе бы я в нее не поверил», – заметил доктор, а мистер Милдрет, человек кроткий и мягкосердечный, всплакнул.)

Вопрос: вступают ли эльфы в брак?

Мистер Шепрет заявил, что эльфы не живут парами, как христиане и голубки, а владеют своими женщинами сообща.

– Хм! – возмутился мистер Милдрет.

– Ба! – удивился мистер Обри и быстро записал услышанное.

Вопрос: правда ли (как утверждают некоторые), что эльфы пришли в упадок и вовсе не так сильны, как прежде?

Вопрос: какова система правления эльфов – монархия или республика?

Вопрос: если у них монархия, правда ли (как мы слышали), что король и королева Страны Фей пребывают в ссоре?

Вопрос: правда ли, что их королева в одном над собой не властна?

Так, споря и ссорясь, ученые мужи сочинили сорок два вопроса, коими вознамерились мучить ни в чем не повинных обитателей Гиблого холма, буде с ними повстречаются. Тут мистер Фокстон заявил, что ни эльфам, ни христианам навязчивость не к лицу. Мистер Обри вздохнул и обещал уменьшить количество вопросов.

– Смотрите, сэр Джон Соурестон! – прошептал доктор Фокстон.

– Мистер Обри! – воскликнула я.

– Да, Миранда?

Однако я не успела ничего сказать, ибо сэр Джон позвал меня в дом.

– Дорогой мой, – обратилась я к сэру Джону, – отчего вы невеселы? Негоже, чтобы наши ученые гости видели вас столь мрачным. Они так стараются развеять вашу печаль!

– Куда мы идем, сэр Джон? – продолжала я. – Что это за лестница? Должно быть, ребенком вы играли в этой части дома и теперь хотите показать мне ваш тайник?

– Никогда не бывала в этой комнате, – забеспокоилась я. – А вот и три ваших пса сражаются за кости! Сэр Джон, неужели большущим псам по душе крохотная комнатенка? И зачем здесь лежит эта маленькая прялка?

– Миранда, – отвечал мне сэр Джон, – ты очень молода, и посему в обращении с тобою мне приходится обуздывать свой праведный гнев. Однако часто ты смотришь дерзко, а речи твои непочтительны и неподобающи для женщины.

– Ах нет, дорогой мой, вы ошибаетесь: когда я смотрю на вас, в глазах моих одна лишь любовь!

– Почем мне знать? – промолвил мой муж. – Иногда, Миранда, я готов тебе поверить, но сомнения возвращаются, чтобы терзать меня снова и снова. Разве людям, а особенно женскому полу, не свойственно лгать? Они впитывают обман с материнским молоком. Словно неразумные дети, обвиняют друг друга во всех грехах. Ложь и обман, которыми они опутывают меня всечасно, – (сэр Джон разумел слуг, соседей, поверенных, родственников и прочая, прочая), – жалят мою плоть, словно пчелы. Впрочем, меня не злят их укусы, но твоя ложь, Миранда, твоя ложь пронзает сердце, словно острый меч. Выходя за меня, ты клялась, что в день прядешь по пять мотков пряжи…

– По пять мотков! Да что вы, сэр Джон! Разве кому-нибудь по силам подобное!

– Надеюсь, Миранда, твои клятвы не окажутся лживыми. Жена, Миранда, – хранительница совести мужа и посему должна вести себя так, чтобы не испытывать его терпение, ибо злое это дело – подвергать ближнего искушению. Убить в гневе, Миранда, – это ли не грех?

Сэр Джон заплакал, но не надо мной проливал он свои слезы. Он оплакивал свою злосчастную судьбу, словно моя смерть огорчила бы только его, а мои страдания не в счет.

– Не терзайте себя, дорогой мой, – промолвила я весело. – Нить, что я спряду для вас, будет тонкой и мягкой. Мы с Дафной сошьем из нее рубашки, и всякий раз, когда ткань будет льнуть к вашей коже, вам будет казаться, будто это я припадаю к ней губами.

Однако сэр Джон запер дверь и удалился.

Из окна я видела ученых джентльменов, сидевших под буком. Они обрадовались, когда сэр Джон ушел. Когда сумерки сгустились, ученые мужи выпили за здоровье друг друга и запели балладу времен своей юности про пастушку – ту, что так любят петь некоторые джентльмены. На прощание ученые мужи, взявшись за руки, спели про пастушку еще раз, засим отправились почивать.

Дверь кухни отворилась, и на лавандовые кусты упал свет от очага. Выглянула Дафна. (Дафна Бабрахем: служанка леди Миранды Соурестон, то есть моя; светлые волосы, пахнет розмарином и прочими приятными вещами; владелица двух платьев, синего и красного). Дафна тихо позвала: «Мадам, где вы, мадам?» Затем она прошлась по дорожке, оглядываясь по сторонам и удивляясь, куда я запропастилась. Дафна боялась, что сэр Джон уже утопил меня в пруду.

– Ах вот вы где! – воскликнула она, заметив меня в окне. – Что вы там делаете? Откуда выходит это оконце? Я иду к вам, голубушка!

– Нет, – отвечала я, – ступай в постель. Сегодня мне захотелось переночевать в этой комнате.

– А что за ужасные звуки я слышу?

– Собаки охраняют мой сон, – отвечала я. – Доброй ночи, голубушка. Благослови тебя Господь. Я ни капельки не боюсь.

Всю ночь псы рычали и вздрагивали во сне. Наверное, им снилось, что они гонят оленя по Гиблому холму.

Утром сэр Джон принес кудель и еду, снова запер меня и удалился. Серебристый туман за окном скрывал очертания Пайперс-Холла. Все, что ни есть на белом свете (как то: деревья, изгороди, фонтаны, статуи, жилища людей, скота, кур, пчел, лошадей и прочая), таяло в сером мареве. За Гиблым холмом разлилось золотистое сияние, но солнце еще не выглянуло из-за кромки леса. Запели птицы, и серые розы опустили головки под тяжестью капель росы.

Четыре серые фигуры в длинных мантиях приближались к буку, что рос у дверей Пайперс-Холла. Один из обладателей мантии чихнул и пожаловался на утреннюю свежесть, не слишком благотворную для здоровья. Другой посетовал, что за ужином съел слишком много сыра и маринованной селедки. Третий страшился, что Чудный народец его похитит.

У доктора Фокстона была волшебная шляпа, которая (как он полагал) в древности принадлежала злому старому чернокнижнику Саймону Форману{10}. Сейчас доктор нахлобучил шляпу на голову. Солнце показалось из-за кромки Гиблого холма. Звонким голосом доктор Обри начал читать заклинание, в коем магических слов было, как слив в пудинге.

– Я, Джон Обри, призываю тебя, о королева Титания, именем…

Я послушно внимала и повторяла за ним слова заклинания. Только там, где доктор Обри произнес «королева Титания», молвила: «Pharisee Vulgaris»{11}.

– …заклинаю, строго наказываю и повелеваю Тетраграмматоном, Альфой, Омегой и прочими возвышенными и чтимыми…

Туман над Пайперс-Холл порозовел и засеребрился. Из сада донесся шорох, но то лишь три птицы вспорхнули с ветвей.

– …смиренно снизойди к моему искреннему и чистосердечному рвению, без обмана, мошенничества и притворства разреши мои сомнения и удовлетвори мое любопытство, исполни все, о чем прошу…

Туман над Гиблым холмом подернулся позолотой. В курятнике раздалось шуршание, но то лисица спешила укрыться в лесу.

– …спеши, спеши, спеши, приди, приди, приди. Fiat, fiat, fiat, amen, amen, amen…{12} – Мистер Обри помедлил. – Etcetera{13}, – закончил он торжественно.

Туман над Гиблым холмом обратился каплями воды. Что-то зашумело под окном, но я не поняла, что это было.

Наступило долгое молчание.

– Всем известно, что королеве Титании нельзя доверять, на редкость взбалмошная и капризная особа, – наконец вздохнул доктор Фокстон.

– Может быть, ей не пришлась по вкусу ваша шляпа? – парировал мистер Шепрет, желая поддеть собеседника.

Внезапно псы взвыли, запрыгали и заметались как оглашенные. Они никак не хотели угомониться, и я в страхе забилась в угол.

– Женщина, – произнес голос, – о чем ты плачешь?

– Ах! – воскликнула я. – Ты дух?

Маленький и черненький. Волосатый. Кривенькие ножки, как ручки у кувшина. Невзрачное личико. Длинный черный хвост. Я удивилась – всем известно, что у ирландцев хвосты достигают четверти ярда, но мне еще не доводилось слышать о хвостатых эльфах.

– Ты добрый дух или злой? – спросила я.

Вертя длинным черным хвостом, гость, казалось, обдумывал вопрос.

– Не твое дело, – наконец буркнул он. Затем мотнул головой в сторону окна. – Там, на лужайке, столпились четверо упрямых старцев в нелепых потрепанных шляпах.

– Видно, они расстроены, что их заклинание не возымело силы, в отличие от моего, каковое привело тебя ко мне!

– Что мне за дело до пустых старых заклинаний? – возмутился чернявый, ковыряя в зубах чем-то похожим на старую заячью кость. – Я спрашиваю, о чем ты плачешь?

И тогда я рассказала ему свою историю, начав с пирогов (которые были премаленькие), а закончив пятью мотками пряжи.

– Буду откровенна, о дух, – промолвила я, – истинное мое призвание состоит в изучении древней истории, латыни и греческого. Мне проще взлететь, чем усесться за прялку.

Дух задумался над моей бедой.

– Ну, с прялкой-то я справлюсь, – наконец промолвил он. – Утром я буду подходить к твоему окну и забирать кудель, а вечером приносить пряжу.

– Как мне благодарить тебя за щедрость? – воскликнула я. – Впрочем, я и раньше слышала, что Чудный народец всюду творит добро и ничего не просит взамен.

– Где это ты такое слышала? – Гость почесал под мышкой. – Тебя обманули, женщина.

– Ах, может ли это быть!

Дух зыркнул на меня черненькими глазками и молвил:

– Каждый вечер я буду трижды спрашивать у тебя свое имя, и если через месяц ты не угадаешь его, то станешь моею!

– Думаю, за месяц я справлюсь.

– Думаешь, справишься? – засмеялся дух и завертел хвостом – Ответь-ка мне, как зовут этих псов.

– Ну, это нетрудно. Их зовут: Платон, Сократ и Евклид. Сэр Джон сказал мне.

– А вот и не угадала, – отвечал дух. – Одного зовут Злой, второго Злее, а третьего Самый Злой. Они сами назвали мне свои имена.

– Вот как, – удивилась я.

– Может статься, – с довольным видом заявил дух, – что ты и своего-то имени не знаешь.

– Миранда Слопер, – отвечала я, – тьфу… то есть Соурестон.

– Женщина, быть тебе моею! – рассмеялся дух и упорхнул, прихватив кудель.

Весь день в комнатке висел полумрак от листьев, что кружились за белыми стенами.

Когда сумерки снаружи уподобились полумраку внутри, дух вернулся.

– Добрый вечер! – сказала я. – Как поживаешь, о дух?

Мой чернявый знакомец насупился:

– Серединка на половинку. Болят мои старые ушки, гудят мои старые ножки…

– Ох, – вздохнула я.

– Держи свои мотки, – сказал дух. – А теперь скажи, женщина, как меня зовут?

– Ричард? – предположила я.

– Нет, не Ричард, – отвечал дух и завертел хвостом.

– Тогда, может быть, Джордж?

– Нет, не Джордж. – И мой чернявый знакомец завертел хвостом еще пуще.

– Неужели Никодимус? – не сдавалась я.

– Вот и не угадала, – молвил дух и был таков.

Как ни удивительно, но шагов сэра Джона я не слышала, только заметила среди мелькающих теней на стене его длинную тень. Увидав пять мотков пряжи, сэр Джон был потрясен до глубины души.

Каждое утро муж приносил мне кудель и еду. Собаки радовались хозяину, но разве можно сравнить их оживление с тем восторгом, с коим встречали они моего чудесного спасителя! Псы ластились и обнюхивали его, словно дух источал нежнейший аромат роз. Я перебирала в уме все имена, какие знала, но не могла угадать искомое. Каждый вечер мой чернявый знакомец приносил мотки и каждый вечер придвигался все ближе и все радостнее вертел хвостом.

– Женщина, – смеялся он, – быть тебе моею!

И каждый вечер сэр Джон забирал пряжу, чтобы на следующий вечер снова поразиться моим успехам, ибо он знал, что три злобных сторожа не пустят ко мне никого из людей, кроме своего хозяина.

Однажды, когда месяц подходил к концу, я выглянула в окно и увидела слуг, которые с печальными лицами покидали Пайперс-Холл. Средь толпы я заметила светлую головку Дафны. Девушка заливалась слезами.

Ученые мужи, сидевшие под буком, казалось, были удивлены не меньше моего.

– Сэр Джон! – воскликнул мистер Обри. – Куда уходят слуги? Кто будет ухаживать за леди Соурестон?

(Сэр Джон говорил всем, что я больна.)

Сэр Джон пригнулся и сказал что-то, чего я не расслышала. Казалось, слова сэра Джона несказанно удивили ученых мужей.

– Разумеется, нет! – воскликнул мистер Шепрет.

Мистер Обри помотал головой.

Мистер Фокстон торжественно промолвил:

– Мы – джентльмены и ученые, сэр Джон, а не пряхи.

– Сказать по правде, – заметил мистер Милдрет, – прясть-то я не умею, а вот пирог испечь могу. Я читал об этом в книге и, думаю, справлюсь. Нужно взять муку, чистую воду, немного изюма, начинку, какую вы любите, еще, наверное, несколько яиц, а затем…

Доктор Фокстон (некогда служивший учителем в начальной школе) стукнул мистера Милдрета по макушке, чтобы тот замолчал.

После ухода сэра Джона ученые мужи стали жаловаться друг другу, что в последнее время Пайперс-Холл стал неуютен и угрюм. Быть может, пришло время оставить усадьбу и вернуться в широкий мир, вопрошал мистер Шепрет. Затем ученые мужи решили дождаться выздоровления леди Соурестон, которая была так к ним добра. Тут мистер Милдрет поднял глаза.

– Так вот же она! – воскликнул он. – Я вижу леди Соурестон в окошке меж листвы!

– Миранда! – вскричал мистер Обри.

Доктор Фокстон помахал мне шляпой, мистер Шепрет послал мне двадцать воздушных поцелуев, мистер Милдрет от избытка чувств прижал руки к груди, а мистер Обри радостно заулыбался.

– Доброе утро, мои ученые друзья! – крикнула я. – Обнаружили вы свою королеву эльфов?

– Нет, – отвечал доктор Фокстон, – но мы придумали еще восемьдесят четыре вопроса, чтобы задать ей их, когда она появится.

– Вам стало лучше, Миранда? – спросил мистер Обри.

– Надеюсь, что поправлюсь до конца месяца. Рассказать ли вам, мои ученые друзья, о странном сне, который приснился мне намедни? Мне снилось, что если ученый муж хочет призвать волшебное существо, то прежде всего должен узнать его настоящее имя.

– Ты права, Миранда, – сказал мистер Обри, – у многих эльфов есть тайные имена.

– Известны ли они вам? – крикнула я.

Ученые мужи склонили головы. Завязался нешуточный спор. Затем все они согласно закивали.

– Нет, – ответил за всех мистер Обри, – нам они неведомы.

Наконец настал мой последний день. Рано утром я выглянула из окошка и увидела, как волнуется листва под струями холодного дождя над Гиблым холмом. Когда сэр Джон принес кудель и еду, я поведала об этом ему.

– На Гиблом холме водятся олени, – задумчиво промолвил сэр Джон.

– И не только олени! – подхватила я. – Помню, как после нашей свадьбы вы твердили мне, что не знаете большего наслаждения, чем охотиться на Гиблом холме и, сразив добычу, вернуться домой, где вас ждет поцелуй верной Миранды. Возьмите с собой этих славных псов, дайте им вдохнуть ароматы трав на Гиблом холме. Отправляйтесь-ка на охоту вместе с вашими учеными гостями, сэр Джон!

Сэр Джон нахмурился, размышляя, что месяц еще не закончился, а стало быть, собакам надлежит оставаться подле меня, но мог ли он устоять перед сладостным ароматом лесов, что проникал в окно вместе с ветром?

Я слышала, как, сидя в тени бука, мистер Шепрет и мистер Обри радовались тому, что сэр Джон забыл обиды и пригласил их поохотиться. У доктора Фокстона была особая охотничья шляпа, каковую он немедля и нахлобучил. Затем сэр Джон, ученые джентльмены и егеря вскочили в седла и поскакали в сторону Гиблого холма, а Злой, Злее и Самый Злой мчались впереди, обнюхивая все, что попадалось по пути.

Дождь зарядил на весь день. И весь день новые слуги сэра Джона отлынивали от работы, ибо не осталось никого из старых слуг, чтобы их образумить. Хлеба полегли. Лопасти маслобоек не крутились. Ножи и серпы затупились от неумелых рук. Ворота были распахнуты настежь. Коровы и лошади забредали в поля, ломали изгороди и топтали посевы. Какие-то негодные мальчишки забрались в сад и объелись яблок. По всему дому только и слышны были крики и ругань новых слуг.

Пришло время явиться моему чернявому знакомцу, но его не было.

В летних сумерках серые кролики резвились в саду, прежде чем забраться в огород полакомиться салатом. В лесу ухали совы, лаяли лисы.

Последние солнечные лучи угасли за Гиблым холмом. Сейчас придет сэр Джон, чтобы убить меня. Время шло, а он не появлялся.

– Миранда!

– Добрый вечер, дорогие мои ученые друзья! Какого зверя вы добыли на охоте?

– Никого мы не добыли, Миранда! – вскричал мистер Милдрет в великом волнении. – Мы пришли, чтобы поведать об удивительном событии, каковое с нами приключилось. Стоило нам добраться до Гиблого холма, как Платон, Сократ и Евклид (он говорил о собаках, которых дух именовал Злым, Злее и Самым Злым) помчались так, словно спешили на встречу с лучшим другом, коего не чаяли обнять. Лошади понесли, и мы были не в силах их укротить. Собаки привели нас на ту сторону холма, где никто из нас не бывал. Громадный олень-самец с блестящими дождевыми каплями на крапчатых боках выскочил прямо перед нами и взглянул так, словно он – Владыка всех живых созданий, а мы недостойны называться людьми. Лисы перебегали дорогу и смотрели нам вслед. Серые крольчата без страха взирали на нас из своих каменных колыбелек. Однако Платон, Сократ и Евклид неслись вперед сломя голову, лошади мчались за ними, и мы не успевали изумиться всем чудесам…

– Так все и было! – воскликнул мистер Шепрет. – А потом какой-то угрюмый тип из егерей крикнул, что нас занесло в подземное королевство, где звери мстят охотникам за обиды, причиненные на земле. Доктор Фокстон вспомнил о диких скачках, что длятся вечность, о заколдованных всадниках, что страшатся спрыгнуть, ибо, коснувшись земли, рассыплются в прах. Но мистер Обри призвал нас уповать на Всевышнего и не страшиться…

Неожиданно мы остановились у зеленой лужайки средь темного леса, поросшей цветами. Тот угрюмый тип крикнул, что таких цветов нет нигде в целом свете! Однако сэр Джон обозвал его болваном и заявил, что знает все названия не хуже собственного имени, ибо это пастушкины слезки, девичьи застежки и бродяжий гребень. В самом центре лужайки мы обнаружили меловую яму, скрытую высокими травами и цветами, названия которых знал сэр Джон. Оттуда доносилось жужжание. Слуги отогнали собак (к их величайшему неудовольствию), а мы заглянули вниз. И как вы думаете, кого мы там узрели?

– Не ведаю, доктор Фокстон.

– Бесенка, Миранда! И чем, по-вашему, он занимался?

– Откуда мне знать, доктор Фокстон?

– У него была маленькая прялка, которую он вращал с удивительной скоростью, вертя при этом своим длинным черным хвостом. «Скорее, – воскликнул тогда мистер Шепрет, – скорее говорите ваше заклинание, мистер Обри!» И он прыгнул в яму, а мы – за ним.

– Удивительная история! – воскликнула я. – И что же сказало вам волшебное существо?

– Ничего, – сердито отвечал доктор Фокстон. – Мы задали ему все сто сорок семь вопросов (именно поэтому мы так задержались и опоздали на обед), однако нам попался самый невежественный дух на свете!

Мы замолчали.

– Однако он вас выслушал, – заметила я. – Странно. Что же помешало ему явиться в первый раз?

– Дело в том, Миранда, – ответил мистер Обри, – что в первый раз мы не знали его имени. Стоило нам произнести заклинание и назвать бесенка по имени, и ему пришлось выслушать нас, как ни жаждал он вернуться к своим куделям. Мы узнали его имя случайно, из песенки, которую бесенок распевал, причем прескверной. Выдающийся мастер прялки, Миранда, но отнюдь не поэт. Волшебные существа любят петь, но зачастую обделены поэтическим талантом. Так и будут твердить одну и ту же строчку, пока какая-нибудь добрая душа не подскажет им другую.

Мы снова помолчали.

– И что же он пел? – спросила я.

– «Нимми-нимми-нот, мое имя Том-Тит-Тот», – ответил мистер Обри.

– Меня радует, дорогие мои ученые друзья, – промолвила я, – что вам довелось повстречать волшебное существо, но куда более мое сердце греет то, что вы вернулись домой целыми и невредимыми. Ступайте обедать, хотя, боюсь, еда покажется вам скудной.

И вот с пятью мотками пряжи в руках из вечернего тумана возник мой чернявый знакомец. Сначала я загадала Соломона, потом Зеведея, а после назвала его истинное имя, и бедному Том-Тит-Тоту пришлось с воем убираться восвояси в свою холодную одинокую нору.

Затем с охоты вернулся сэр Джон, хмурый и мрачный, на лошади – черной, как буря. Следом за ним бежали Злой, Злее и Самый Злой. Но стоило ему увидать пять мотков пряжи, как он взял меня за руку, и мы отправились пировать вместе с нашими учеными гостями. На радостях они тут же сочинили славную песенку о четырех джентльменах, которым довелось повстречать волшебное существо. Все наши добрые слуги вернулись домой, и каждый получил по шестипенсовику, чтобы выпить за здоровье сэра Джона.

– Я собираюсь записать эту историю, – сказала я мистеру Обри. – Подскажите, откуда начать.

– Ах, Миранда, – отвечал он, – начни, откуда пожелаешь, но не медли, покуда воспоминания еще свежи в твоей хорошенькой головке. Ибо, поверь мне, они подобны мотылькам – и не заметишь, как выпорхнут из окошка. Если бы все, что я забыл, сгрузить на корабли его величества, весь королевский флот пошел бы ко дну!

Среди многочисленных использованных источников автор хочет особенно отметить замечательный вариант сказки о Том-Тит-Тоте на суффолкском диалекте, изданный в 1898 году фольклористом Эдвардом Клоддом.