Читать книгу Блокадный танец Ленинграда. Повесть 12+ - Сьюзи Литтл - Страница 2

Всем жертвам блокады Ленинграда посвящается…..

Я часто прислушиваюсь к разговорам в общественных местах, самые интересные записываю в свой толстый блокнот. На всякий случай. Вдруг пригодится. Наблюдаю жизнь вокруг. Потому что я писатель и истории людей для меня ценный клад, сокровищница в которой я нахожу те самые неидеальные жемчужины для своих рассказов. Недавно, во время творческой командировки в Санкт-Петербурге, мне довелось побывать на балете в Мариинском театре. Давали знаменитую «Жизель». Мне посчастливилось приобрести билеты в Бенуар. Это такой балкон возле сцены. Оттуда все очень хорошо видно и вовремя просмотра представления, складывается впечатление, что ты сам находишься на сцене.

Рядом со мной сидели бабушка и внучка лет восьми. Худощавая, довольно ухоженная дама в летах, в перчатках шестидесятых годов прошлого века и юная леди в выбившихся из дульки каштановых завитушках. Обе сидели с биноклями в руках и неотрывно следили за происходящим на сцене. Девчушка изредка что-то шептала бабушке на ушко, и та ей беззвучно отвечала. Эта пара меня очень заинтересовала и я решил понаблюдать за ними.

Во время антракта дамы отправились в буфет, где девочка получила порцию горячего шоколада и кусок лимонного пирога, а престарелая дама заказала себе обычный чай. Наблюдая за этой тихой парой, не утерпел, решил навязаться.

– Добрый вечер, – подошёл к их столик с чашкой кофе в руках, – вы позволите присоединиться к вам, дамы?

– Не возражаем, присаживайтесь, – с лёгкой лыбкой ответила старшая дама.

– Меня зовут Виталий Леонидович Писарев, я писатель, – решил не тянуть со знакомством я.

– Очень приятно, а меня зовут Донская Дарья Сергеевна, в прошлом балерина, сейчас на пенсии. А это, – кивком головы дама указала надевочку, – моя внучка Арина. Занимается в балетной студии, когда исполнится десять лет, будет поступать в Вагановское училище.

При слове «писатель» Арина оживилась и принялась меня внимательно разглядывать. Даже о сладостях своих забыла, так и осталась сидеть с открытым ртом. Дарья Сергеевна, легонько дотронулась до локтя внучки, чтобы та перестала так пристально смотреть на меня. Девочка поняла бабушкин жест и быстро пришла в себя.

– Очень приятно, – и справилась Ариша, – а я Арина. Мечтаю стать балериной, как моя бабушка.

– Правда? Очень интересно. У вас это семейное? Ваша мама тоже балерина? – я впервые встретил целую династию балерин.

– Нет, моя мама не захотела жить балетом, ей больше точные науки нравятся. Она в институте преподаёт высшую математику. Это мы с бабушкой без балета жить не можем. Моя бабушка так любит танцевать, что и в блокаду не бросала заниматься в балетном классе, несмотря на травму ног, – не без гордости сообщила Арина.

– Серьёзно? Вы пережили блокаду? – чувствуя, что наткнулся на уникальную историю, я переключил свое внимание на Дарью Сергеевну.

– Было дело, – тихо ответила моя новая знакомая. – Пришлось. Мне удалось выжить, и это главное.

– Мне бабушка столько всего рассказывала о том времени, когда немцы окружили город в кольцо и постоянно бомбили. Людям из-за этого нечего было есть. Все голодали, но город врагу не отдали. Настоящие герои, – с восхищением тараторила Арина, видно, её эта тема очень занимала и была не прочь послушать в очередной раз истории тех лет, даже про свой напиток забыла.

– Пей-ка лучше, а то антракт скоро закончится, – бабушка недовольно взглянула на внучку. Та принялась за пирог.

– Я бы тоже с большим удовольствием послушал историю твоей замечательной бабушки, если она согласиться поделиться ими со мной.

Арина отпила шоколад, отчего на губах появились коричневые усы, и умоляюще посмотрела на свою бабулю:

– Бабушка, расскажи Виталию Леонидовичу свою историю, он же писатель. Ему можно рассказать. Вдруг, он книжку про тебя напишет.

– Не говори глупостей, – Дарья Сергеевна строго посмотрела на девочку.

– Отчего же глупости? – возразил я, – очень даже может быть. Я собираю истории о Великой Отечественной Войне и пишу рассказы для детей, чтобы подрастающее поколение помнило о тех днях и не забывало своих героев.

– Ну, что же, хорошее дело вы затеяли, – допивая свой чай, согласилась Дарья Сергеевна. – раз так, приходите к нам завтра в гости и я расскажу вам о том, как я пережила блокаду.

С этими словами она достала из своей сумочки ручку и старенькую, потрепанную годами записную книжку и записала адрес.

– Вот, возьмите, – Дарья Сергеевна вырвала листок из блокнота, – завтра в пять вечера мы будем ждать вас на чай. Мы живём на Удельной.

– Благодарю, я обязательно приду, – я взял листок с адресом и положил во внутренний карман пиджака.

Здание театра залил пронзительный звонок, извещавший об окончании антракта, и о том, что зрителям пора занять свои места. Втроём мы вернулись в бенуар и продолжили просмотр «Жизель». Когда закончилось представление, я попрощался со своими новыми знакомыми и ещё долго провожал взглядом удаляющихся дам в сторону улицы Глинки бабушку с внучкой.

На следующий день я вышел из парадной своего дома. Улица была залита весенним солнечным светом, сгревающим, уставшую от холодных, серых дней, землю. Окинув взглядом двор, я заметил упитанного рыжего кота, вальяжно расположившегося на некрашеной деревянной лавке. Свесив хвост и лапы с края скамейки, котофей зажмурился, подставив солнечным лучам свою щекастую, усатую морду. Нет, он не спал, не открывая глаз, кот жадно втягивал ноздрями весенний воздух, густо пропитанный набухшими почками, готовыми вот-вот разродиться первыми зелёными листочками. Неподалёку, не обращая внимания на прикорнувшего кота, бесстрашно прогуливались голуби в поисках незатейливой пищи. Петербургские коты особенные. Местные жители их любят и уважают. В далёкие времена блокады хвостатые друзья не раз спасали жизнь голодным ленинградцам. А когда, в истощенном Ленинграде почти перевелись коты, их доставили в осажденный город из самой Сибири. Несколько эшелонов животных было привезён в город для борьбы с полчищами крыс, которых развелось столько, что они имели наглость нападать даже на ослабевших от голода людей. Целый десант котов в считанные дни избавил город от крысиной напасти. И люди им благодарны по сей день.

По примеру ражего котейки я широко вдохнул сладковатый весенний воздух и отправился в сторону метро. Через час путешествия под землёй, я уже был на Удельной. По дороге в цветочной магазине купил букет чайных роз для старшей дамы и жёлтые, сочащиеся ярким ароматом, тюльпаны для более юной. В натертой до блеска витрине кондитерской, разглядел урашеный кремовыми мимозами торт. Не идти же в гости с пустыми руками – купил сладкий десерт.

В назначенный час я вошёл в парадную, где проживают мои вчерашние знакомые. Перед дверью я немного заволновался, вдруг, они забыли о назначанной встрече. Но мой нос уловил запах ванильной выпечки, исходивший из двери и волнение испарилось само собой: не забыли, ждут. Облегченно выдохнул и нажал на дверной звонок. Дверь открыла Арина.

Меня радушно приняли и усадили в гостиной за круглым столом, с цветастой скатертью, пить чай. Стены в этой комнате были сплошь оклеены балетными афишами разных годов. За ними небольшими островками выглядывали старенькие потёртые обои, наклеенные, очевидно, ещё в конце прошлого века.

– Бабушка, почему ты не начинаешь рассказывать? – нетерпеливо ёрзала на стуле Арина.

– Да я ужи не знаю с чего начинать, – пожала плечами Дарья Сергеевна.

– Начните с самого начала, – подсказал я, – вы во время войны в другом месте жили, наверно?

– Недалеко отсюда, – подтвердила моя рассказчица, – мы жили в старом двухэтажном бараке, построенном ещё до революции, на Фермском шоссе, в доме номер тридцать шесть.

***

Я родилась в двухэтажном деревянном бараке, построенном ещё при царе Александре III. Мама, бабушка, мои тётя и дядя работали в психиатрической больнице имени большевика И. И. Скворцова-Степанова. В народе её называли Скворешня. Дом призрения душевнобольных находился в нескольких минутах ходьбы от дома. Мама была санитарной в больнице, а папа трудился заводе под названием «Светлана». Там производили лампочки. Весь барак, первый и второй этажи занимала вся наша большая семья. Он представлял собой коммуналку с отдельными комнатами для семей, общей кухней, ванной и туалетом. До войны мы готовили на буржуйках, топили дровами. К дому была пристроена небольшая дровяница, где все мы хранили дрова. А уже после войны нам провели газ. Бабушка с дедушкой жили в соседней комнате и я часто бегала к ним. Через комнату жила мамина сестра с мужем и дочкой Валей – моей двоюроднойШ7 сестричкой. Она была младше меня на четыре года.

Родители много работали и мне часто приходилось сидеть дома одной под незорким присмотром взрослых родственников, что в тот момент находились дома, не на дежурстве. Временами бабушка или тётя заглядывали в комнату, чтобы справиться, как у меня дела. Просунут голову через приоткрытую дверь, убедятся, что со мной всё в порядке и исчезнут вновь. В обед прибегала из больницы мама. Покормит меня и обязательно посадит на колени, прижмет к груди и поцелует в макушку. Мне нравилось сидеть у мамы и прислушиваться к тому, как бьётся сердце у неё в груди. Тогда обвивала её шею своими ручонками, целовала в щёку и заранее зная ответ, но в тайне не покидая надежды, умоляла её:

– Мамочка, милая, можно сегодня ты останешься дома и не пойдешь на работу? Прошу…

Мать привычно вздыхала, целовала меня ещё раз и отрывала мои руки от себя.

– Нет, детка, ты же знаешь, что мне нужно бежать на работу. Мне дома сидеть нельзя. Но ты же умница у меня и всё понимаешь. Давай ты тихонечко посидишь дома, поиграешь, патефон послушаешь, а когда я вернусь с работы, мы с тобой вместе драников нажарим. Хорошо?

Мама гладила напоследок мою белокурую головку и снова убегала в больницу. А я оставалась одна ждать, когда вернутся с работы родители.

Помимо двух кукол, в моём распоряжении был патефон, кем-то подареный родителям на свадьбу. К нему прилагалось целое сокровище из шести изрядно потрепаных грам пластинок. Среди них были записи современных песен и целые концерты Петра Ильича Чайковского, Прокофьева и Рахманинова. После обеда я всегда включала родительский патефон и затаив дыхание слушала музыку, льющуюся из незатейливого приспособления. А ещё я под него плясала.

Ещё с пелёнок при звуках музыки я начинала танцевать. Я могла двигаться без остановки, полностью отдаваясь власти мелодии, пока иголка патефона не доходила до конца и вместо музыки раздавалось противное, режущее уши шипение. Так протекали мои дни. Однажды, когда мне было три года, вернувшаяся пораньше с работы мама, застала меня за любимым занятием. Полностью отдавшись танцу, я закрыла глаза и кружилась по комнате. Мама не стала меня звать, тихо села на стул и молча наблюдала за моими танцами.

– Дашенька, как хорошо ты двигаешься! – восхитилась моим танцем мама, как только закончилась музыка. – У тебя же талант!

После ужина она попросила меня повторить свои движения в присутствии папы. Они многозначительно переглянулись после того, как я закончила и через несколько дней, прийдя, как обычно в обед, мама взяла меня за руку и вывела на улицу. Мы сели в трамвай. Мама достала из своей сумки внушительных размеров кусок расстегая с рыбой и дала мне. Я принялась с аппетитом есть, и заодно поинтересовалась:

– А куда мы едем, мам?

– Ешь спокойно и не болтай ногами. Скоро узнаешь, – тихо ответила мама и я принялась разглядывать проплывающие дома в трамвайном окне, уплетая свой расстегай.

Меня показали учителю балетных танцев, который преподавал частные уроки на дому. Посмотрев на мои детские телодвижения под музыку, Леопольд Исаакович остался доволен и принялся обучать меня танцам. Это были тяжёлые занятия, вовремя которых меня безжалостно сажали на шпагат, растягивали стопы и это было мучительно больно. Но несмотря на боли в мышцах я очень любила заниматься у этого мастера. Он учил меня классическому танцу, готовя к поступлению в балетную школу. Помимо меня, уроки танца брали и другие девочки. Нас было десять. Своего рода небольшая танцевальная труппа.

Раз в пол года Леопольд Исаакович устраивал показательные выступления для наших родных. В небольшой зале расставлялись стулья с высокими спинками, на которых размещались родители и родственники учениц и мы показывали им небольшие постановки. Это были наши первые выступления на импровизированной сцене нашего танцевального класса. Мы всегда с великим волнением ждали этих премьер, ожидая похвалы, восторженных взглядов и оваций со стороны самых главных людей в жизни – наших родителей.

Когда мне исполнилось десять лет, мне пришлось выдержать вступительные туры в Вагановской балетной школе. Это было не так уж сложно, ведь я жила и дышала танцем.

Балетный класс – это источник магии. Каждый раз, когда педагог показывает юным танцорам новое движение танца, происходит волшебство. Асолютно все стоят затаив дыхание и, боясь моргнуть, завороженно следят за телодвижениями педагога. Каждый изгиб тела, каждая напряжённая мышца не останется без внимания пытливого глаза ученицы. В классе я всегда стремилась к идеалу. Размявшись, оттачивала новые элементы, доводя до идеала. В скором времени я была в числе лучших учениц, которые непременно стоят рядом с фортепьяно. Чем ближе ты к инструменту, тем выше ценятся твои способности. Настал тот день, когда меня поставили первой. Радости и гордости моей не было предела. Я много работала над тем, чтобы занять эту позицию и мечта сбылась. Теперь оставалось только удерживаться на этом месте. И два года мне удавалось держаться.

Потом случилась беда. В четвертом классе, когда за окном буйствовала декабрьская метель, и мне минуло почти двенадцать лет, во время занятий в классе, особенно сильно вытянув ногу на станке, я вдруг почувствовала резкую боль в ноге. Сразу в двух местах меня пронзила острая, нестерпимая боль. В колене и в области бедра. Упав от боли на пол, я не смогла самостоятельно подняться. Педагог вызвала школьного врача. Медик осмотрела меня и вызвала неотложку. На скорой меня отвезли в больницу, где, после рентгена и прочих исследований, выяснилось, что у меня множественные разрывы менисков и губы тазобедренного сустава. Травма была связана с перенагрузкой и, как выяснилось позже, врожденной дисплазией соединительной ткани. Врачи поставили крест на балете. Они настоятельно требовали, чтобы я ушла из балетной школы.

– Ты же не хочешь годам к тридцати оказаться в инвалидном кресле? – строгий врач склонился надо мной и сурово посмотрел на меня.

Ничего ему не ответила. Насупилась и отвернулась к стенке. О жизни без балета я слышать ничего не хотела. Внутри была лишь досада. Огромная досада на себя, за то, что родилась с каким-то врожденным дефектом в ногах, на то, что неудачно потянулась и заработала серьезную травму, которая вывела меня из строя и неизвестно сколько времени мне придется лежать на больничной койке. Слушать наставления врача и покинуть балет, которым бредила, я не собиралась. В груди собрался большой комок, который давил и рвался наружу. Когда врачи закончили все свои манипуляци надо мной и оставили меня одну в палате, я не выдержала и разрыдалась.

Примерно через два часа после госпитализации, прибежала с работы моя мама. Завуч нашей школы позвонила ей на работу и сообщила о случившемся. Быстро разузнав в какую больницу меня отвезли, она отпросилась с работы и приехала ко мне. Именно её общества, любви, заботы и поддержки мне так не хватало в тот момент.

– Мамочка! – сквозь туман слез я увидела стоящую в дверях палаты мать и протянула руки ей на встречу.

Врачи уже описали во всех красках о моих травмах. Наказали ей убедить меня отказаться от занятий балетом. Но моя мама, милая мамочка, была полностью на моей стороне. Чтобы я делала без её поддержки и помощи?! Наверное, стала бы самым несчастным ребенком на свете с разбившейся в один миг мечтой.

– Не волнуйся, детка, все будет хорошо. Я сделаю все, чтобы помочь тебе. Нам очень повезло, что я работаю санитаркой в больнице. Я смогу тебя выходить. Ты вернешься в балетный класс. Твои ножки заживут и ты снова начнешь танцевать.

Получив такую мощную поддержку от мамы, я успокоилась и довольно быстро пошла на поправку. Меня даже не расстроил то, что Новый Год пришлось встретить в стенах больницы. Руководство отделения травмотологии устроило нам большой концерт и ёлку. Аккуратно усадив меня на кресло-каталку, полноватая санитарка отвезла меня в зал, полный загибсованных детей, расположившихся вокруг нарядно украшенной ёлки. К нам пришел хор из соседнего дома культуры и пел песни, кто-то читал стихи. А потом пришли Дед Мороз со Снегурочкой и нам раздали подарки. Небольшие свертки с конфетами.

В больнице мне скучать не пришлось. Каждый день после занятий меня навещали девочки-одноклассницы и приносили домашние задания, чтобы я не отставала по основным предметам в школе. Вся члены моей большой семьи, по очереди приходили ко мне. Бабушка, дедушка, папа, тетя с мужем и моей младшей двоюродной сестренкой, и конечно же, мама не забывали обо мне ни на день. Все они утешали меня и верили, что я снова смогу вернуться в балетный класс. А я не верила, я знала, что обязательно вернусь. Но до сих пор не представляю, что бы я делала без их поддержки.

Пришел день выписки. Врачи требовали, чтобы я еще месяц провела дома, лежа на кровати. И я лежала в нашей комнате, хорошо натопленной железной печкой-буржуйкой и ждала вечера, когда вернется мама. Уставшая после смены, она мыла руки и прижималась к моему лицу холодной щекой, еще не согревшейся после мороза. Я жадно втягивала ноздрями остатки зимних запахов улицы с её щеки и крепко обнимала:

– Начнем? – устало спрашивала мама и потихоньку начинала разминать мышцы на моих ногах.

По сорок минут, каждый вечер мама растирала мои ноги, разогревая застоявшиеся за время болезни мышцы. Закончив, она уходила на кухню, чтобы приготовить ужин к возвращению папы. Так прошла зима.

В конце февраля я вернулась в класс и снова встала у станка. Последней. Последней от рояля. Было жутко обидно стоять в последних рядах, после того, как на протяжении двух лет я неизменно была первой. Травма в один день отбросила меня далеко назад. Но ничего нельзя было поделать. Пришлось взять себя в руки и начинать все сначала. Мои ноги, связки, мышцы долго с трудом вспоминали свои навыки и умения. Всю весну я пыталась догнать не только одноклассниц, но и себя прежнюю. Это было нелегко. Участковый врач, который продолжил наблюдать меня после выписки из больницы рекомендовала не перегружать ноги излишними занятиями, чтобы избежать повторных травм. Но я все-равно тайком, после окончания уроков возвращалась в опустевший класс и еще час занималась одна.

Весна пролетела очень быстро и я не заметила, как наступило лето тысяча девятьсот сорок первого года. Учеников распустили на летние каникулы. Я была упрямой и не прекращала заниматься. Папа приладил к стене деревянный брус и получился импровизированный станок, возле которого я проводила дни напролет. Я так надеялась, что в сентябре вернусь в класс и покажу своему педагогу все, на что я способна и меня вернут на прежнее место к роялю.

Но ничего из этого не случилось, не сбылось. 22 июня 1941-го года Ленинград замер возле репродукторов и громкоговорителей. Все замерли, придавленные голосом Левитана, объявившем о начале войны. Я помню, как лица мужчин потменели, стали жесткими, серьезными, многие женщины заплакали. И мама тоже. Глядя на обычно веслую и жизнерадостную маму в слезах, безнадежно качающей, будто маятником, головой, я поняла, что случилось что-то очень страшное.

Город обрел суровое лицо. Напрягся весь, ощетинился кошкой, готовящейся к прыжку. Началась эвакуация. Музеи старались сохранить культурные ценности, в Эрмитаже поснимали картины, бережно упаковали в холщевые тряпки и вывозили подальше от немецких захватчиков. Насыпали в мешки песок и обкладывали ими памятники, в большом количестве расставленных по улицам культурной столицы. Эвакуировали даже заводы. На заводе «Светлана», где работал папа, демонтировали все станки и вместе с рабочими вывезли в Свердловск. Помню, как он пришел домой и сообщил, что по приказу ему нужно выехать вместе со всем заводом. Будет трудиться там.

– Как обустроюсь, размещусь в общежитии, выпишу вас, – обнимал плачущую мать отец, но она не успокаивалась, всё плакала. – Слышишь, заберу я вас отсюда.

Глядя на родителей, разревелась и я. Не смогла справиться с подступившим комом к горлу, подбежала к обнявшимся родителям и заплакала в голос. Тяжело было разлучаться с родным человеком. Никогда еще папа не жил отдельно от нас, а теперь война разлучает. Он обещал нас забрать к себе в Свердловск, но когда немцы сомкнули вокруг Ленинграда кольцо, обещание стало невозможно выполнить.

Больницу номер три, для душевно больных также эвакуировали вместе с пациентами. Санитарок не взяли, поэтому мама, тетя и бабушка с дедушкой остались в Ленинграде, ждать дальнейших указаний свыше.

Эвакуаировали все, что могли. Юных балерин, учениц хореографического училища, тоже решили эвакуировать, чтобы девочки могли там, далеко в тылу, продолжать заниматься танцами. Пятого июля воспитанников младших классов, с первого по седьмой, вместе с директором училища Ревеккой Борисовной Хаскиной и частью педагогов были вывезены из Ленинграда в пионерский лагерь под Кострому. Чтобы не пугать детей, родители говорили, что их везут на отдых, а к началу занятий все вернуться домой. Ребята верили и с легким сердцем, распевая пионерские песни садились в автобусы и уезжали в лагерь. Меня мама не захотела отпускать от себя, сказала, что мои ноги не совсем окрепли после травмы, и поскольку, теперь осталась без работы, она будет работать над моими ногами.

19 августа в город Молотов отправили и старших воспитанников училища вместе со своими педагогами. В Ленинграде осталась лишь меньшая часть преподавателей и учеников старших классов. Оставшиеся по очереди несли круглосуточное дежурство в здании училища. Танец с началом блокады не умер. Ученики под руководством Лидии Семеновны Тагер, давали шефские концерты для воинов. Я тоже была в их числе. Помимо танцев мы, дети, участвовали в строительстве оборонных сооружений, вступили в отряд пожарной охраны МПВО.

Гитлер считал мой родной город ядовитым гнездом, который, по его мнению, должен исчезнуть с лица земли. По его приказу, немецкие солдаты приступили к бесчеловечным действиям. Началось самое страшное. Первую воздушную тревогу объявили уже 23 июня 41-го года. Ленинград обстреливали артилерией, бомбили самолетами. Во время воздушной тревоги мы бросали дома все дела и бежали в ближайшее бомбоубежище и часами, порой, всю ночь пережидали окончание бомбежек. Поначалу, это было жутко и очень страшно. Немцы утюжили город с завидной регулярностью и со временем мы привыкли к бомбежкам. А позже перестали бежать в бомбоубежище совсем. Хотя, я не знаю, можно ли к такому привыкнуть вообще. Но вечно преследующий тебя голод, делает человека равнодушным к внешним раздражителям. Все мысли сконцентрированы внутри желудка, который постоянно требовал пищи и не получал его. Ежедневного пайка, который выделяли на человека, было не достаточно.