Читать книгу Литература. 9 класс. Часть 1 - Т. Ф. Курдюмова - Страница 5

Пристало ли нам, братья,

начать старыми словами

печальные повести о походе Игоревом,

Игоря Святославича?

Пусть начнётся же песнь эта

по былинам нашего времени,

а не по замышлению Бояна.

Ибо Боян вещий,

если хотел кому песнь воспеть,

то растекался мыслию по древу,

серым волко́м по земле,

сизым орлом под облаками.

Вспоминал он, как говорил,

первых времён усобицы.

Тогда напускал десять соколов на стадо лебедей:

какую лебедь настигали,

та первой и пела песнь —

старому Ярославу,

храброму Мстиславу,

что зарезал Реде́дю пред полками касо́жскими,

красному Роману Святославичу.

Боян же, братья, не десять соколов

на стадо лебедей напускал,

но свои вещие персты

на живые струны воскладал;

они же сами князьям славу рокотали.

Начнём же, братья, повесть эту

от старого Владимира до нынешнего Игоря,

который скрепил ум силою своею

и поострил сердце свое мужеством;

исполнившись ратного духа,

навёл свои храбрые полки

на землю Половецкую

за землю Русскую.

Тогда Игорь взглянул

на светлое солнце

и увидел воинов своих,

тьмою прикрытых.

И сказал Игорь-князь

дружине своей:

«О дружина моя и братья!

Лучше ведь убитым быть,

чем пленённым быть;

сядем же, братья,

на борзых коней

да посмотрим

на синий Дон».

Ум князя уступил

желанию,

и охота увидать Дон великий

заслонила ему предзнаменование.

«Хочу, – сказал, – копьё преломить

на границе поля Половецкого;

с вами, русичи, хочу либо голову свою сложить,

либо шлемом испить из Дону».

О Боян, соловей старого времени!

Вот бы ты походы те воспел,

скача, соловей, по мысленному дереву,

летая умом по подоблачью,

свивая славу обеих половин сего времени,

рыща по тропе Трояна

через поля на горы.

Так бы пришлось внуку Велеса

воспеть песнь Игорю:

«Не буря соколов занесла

через поля широкие —

стаи галок бегут

к Дону великому».

Или так бы начать тебе петь,

вещий Боян,

Велесов внук:

«Кони ржут за Сулой —

звенит слава в Киеве;

трубы трубят в Новгороде —

стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждёт милого брата Всеволода.

И сказал ему буй тур Всеволод:

«Один брат,

один свет светлый —

ты, Игорь!

Оба мы – Святославичи!

Седлай же, брат,

своих борзы́х коней,

а мои-то готовы,

ещё раньше оседланы у Курска.

А мои-то куряне – опытные воины:

под трубами повиты,

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены,

пути им ведомы,

овраги им знаемы,

луки у них натянуты,

колчаны отворены,

сабли изострены;

сами скачут, как серые волки в поле,

ища себе чести, а князю славы».

Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя

и поехал по чистому полю.

Солнце ему тьмою путь заступало;

ночь стонами грозы птиц пробудила;

свист звериный встал,

взбился див —

кличет на вершине дерева,

велит прислушаться – земле незнаемой,

Волге,

и Поморью,

и Посулью,

и Сурожу,

и Корсуню,

и тебе, Тмутороканский идол!

И половцы непроложенными дорогами

побежали к Дону великому:

кричат телеги в полу́ночи,

словно лебеди вспугнутые.

А Игорь к Дону воинов ведёт!

Уже несчастий его подстерегают птицы

по дубам;

волки угрозу вздымают

по оврагам;

орлы клёктом на кости зверей зовут;

лисицы брешут на червлёные щиты.

О Русская земля! уже ты за холмом!

Долго ночь меркнет.

Заря свет уронила,

мгла поля покрыла.

Щёкот соловьиный уснул,

говор галок пробудился.

Русичи великие поля червлёнными щитами

перегородили,

ища себе чести, а князю – славы.

Спозаранок в пятницу

потоптали они поганые полки половецкие

и, рассеявшись стрелами по полю,

помчали красных девушек половецких,

а с ними золото,

и паволоки,

и дорогие оксамиты.

Покрывалами,

и плащами,

и кожухами

стали мосты мостить по болотам

и по топким местам,

и всякими узорочьями половецкими.

Червлён стяг,

белая хоругвь,

червлёна чёлка,

серебряно древко —

храброму Святославичу!

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.

Далеко залетело!

Не было оно в обиду порождено

ни соколу,

ни кречету,

ни тебе, чёрный ворон,

поганый половец!

Гзак бежит серым волком,

а Кончак ему путь указывает к Дону великому.

На другой день спозаранок

кровавые зори свет возвещают;

чёрные тучи с моря идут,

хотят прикрыть четыре солнца,

а в них трепещут синие молнии.

Быть грому великому,

пойти дождю стрелами с Дона великого!

Тут копьям изломиться,

тут саблям побиться

о шлемы половецкие

на реке на Каяле,

у Дона великого!

О Русская земля! уже ты за холмом!

Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами

на храбрые полки Игоревы.

Земля гудит,

реки мутно текут,

пыль поля прикрывает,

стяги говорят:

половцы идут от Дона,

и от моря,

и со всех сторон русские полки обступили.

Дети бесовы кликом поля перегородили,

а храбрые русичи перегородили червлёными щитами.

Ярый тур Всеволод!

Незыблем ты в самой передней обороне,

прыщешь на воинов стрелами,

гремишь о шлемы мечами булатными!

Куда, тур, поскачешь,

своим златым шлемом посвечивая, —

там лежат поганые головы половецкие.

Расщеплены саблями калёными шлемы аварские

тобою, ярый тур Всеволод!

Какой раны, братья, побоится тот, кто забыл честь,

и богатство,

и города Чернигова отцов золотой стол,

и своей милой, желанной прекрасной Глебовны

свычаи и обычаи?

Были века Трояна,

минули годы Ярославовы;

были походы Олеговы,

Олега Святославича.

Тот ведь Олег мечом крамолу ковал

и стрелы по земле сеял.

Вступал в золотое стремя в граде Тмуторокани,

а звон тот уже слышал давний великий Ярослав,

а сын Всеволода, Владимир,

каждое утро уши закладывал в Чернигове.

Бориса же Вячеславича похвальба на суд привела

и на Канину зелёное погребальное покрывало

постлала

за обиду Олега,

храброго и молодого князя.

С той же Каялы Святополк полелеял отца своего

между венгерскими иноходцами

ко Святой Софии к Киеву.

Тогда, при Олеге Гориславиче,

засевалось и разрасталось усобицами,

погибало достояние Даждьбожа внука;

в княжеских крамолах жизни людям сокращались.

Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали,

но часто вороны граяли,

трупы между собой деля,

а галки по-своему переговаривались,

собираясь полететь на добычу.

То было в те рати и в те походы,

а такой рати не слыхано!

С раннего утра до вечера,

с вечера до света

летят стрелы каленые,

гремят сабли о шлемы,

трещат копья булатные

в поле незнаемом,

среди земли Половецкой.

Чёрная земля под копытами костьми была засеяна

и кровью полита:

горем взошли они по Русской земле.

Что мне шумит,

что мне звенит —

издалека рано пред зорями?

Игорь полки поворачивает,

ибо жаль ему милого брата Всеволода.

Билися день,

билися другой;

на третий день к полудню пали стяги Игоревы.

Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы;

тут кровавого вина недостало;

тут пир докончили храбрые русичи:

сватов напоили, а сами полегли

за землю Русскую.

Никнет трава от жалости,

а дерево с горем к земле приклонилось.

Уже ведь, братья, невеселое время настало,

уже пустыня войско прикрыла.

Встала обида в войсках Даждьбожа внука,

вступила девою на землю Трояню,

восплескала лебедиными крыльями

на синем море у Дона;

плескаясь, прогнала времена обилия.

Борьба князей против поганых прервалась,

ибо сказали брат брату:

«Это моё, и то моё же».

И стали князья про малое

«это великое» молвить

и сами на себя крамолу ковать.

А поганые со всех сторон приходили с победами

на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол, птиц избивая, – к морю!

А Игорева храброго полка не воскресить!

По нём кликнула Карна, и Желя

поскакала по Русской земле,

горе людям мыкая в пламенном роге.

Жёны русские восплакались, приговаривая:

«Уже нам своих милых лад

ни мыслию не смыслить,

ни думою не сдумать,

ни глазами не повидать,

а злата и сребра совсем не погладить».

И застонал, братья, Киев от горя,

а Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле;

печаль обильная потекла посреди земли Русской.

А князи сами на себя крамолу ковали,

а поганые,

с победами нарыскивая на Русскую землю,

сами брали дань по белке от двора.

Ибо те два храбрых Святославича,

Игорь и Всеволод,

уже коварство пробудили раздором,

а его усыпил было отец их —

Святослав грозный великий киевский —

грозою:

прибил своими сильными полками

и булатными мечами,

наступил на землю Половецкую,

притоптал холмы и овраги,

взмутил реки и озёра,

иссушил потоки и болота.

А поганого Кобяка от Лукоморья,

из железных великих полков половецких,

как вихрь, исторг:

и пал Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Святославовой.

Тут немцы и венецианцы,

тут греки и моравы

поют славу Святославу,

корят князя Игоря,

потопившего богатство на дне Каялы —

реки половецкой, —

просыпав русского золота.

Тут Игорь-князь пересел из седла золотого

в седло рабское.

Приуныли у городов забралы,

а веселие поникло.

А Святослав смутный сон видел

в Киеве на горах.

«Этой ночью с вечера одевали меня, – говорит, —

чёрным покрывалом

на кровати тисовой;

черпали мне синее вино,

с горем смешанное;

сыпали мне из пустых колчанов поганых иноземцев

крупный жемчуг на грудь

и нежили меня.

Уже доски без князька

в моём тереме златоверхом.

Всю ночь с вечера

серые вороны граяли у Плесеньска,

в предгардье стоял лес Кияни,

и понеслись они, вороны, к синему морю».

И сказали бояре князю:

«Уже, князь, горе ум полонило;

это ведь два сокола слетели

с отчего престола золотого

добыть города Тмутороканя

или испить шлемом Дона.

Уже соколам крыльца подсекли

сабли поганых,

а самих опутали

в пути железные».

Темно было в третий день:

два солнца померкли,

оба багряные столпа погасли,

и с ними два молодых месяца —

Олег и Святослав —

тьмою заволоклись

и в море погрузились,

и великую смелость возбудили в хиновах.

На реке на Каяле тьма свет покрыла —

по Русской земле простёрлись половцы,

точно выводок гепардов.

Уже пал позор на славу;

уже ударило насилие на свободу;

уже бросился див на землю.

И вот готские красные девы

запели на берегу синего моря:

звеня русским золотом,

воспевают время Бусово,

лелеют месть за Шарукана.

А мы уже, дружина, остались без веселья!

Тогда великий Святослав

изронил золотое слово,

со слезами смешанное,

и сказал:

«О мои дети, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы Половецкой земле

мечами обиду творить,

а себе славы искать.

Но без чести для себя вы одолели,

без чести для себя кровь поганую пролили.

Ваши храбрые сердца

из крепкого булата скованы

и в смелости закалены.

Это ли сотворили вы моей серебряной седине?

А я не вижу уже могущества

сильного,

и богатого,

и обильного воинами

брата моего Ярослава,

с черниговскими боярами,

с воеводами,

и с татранами,

и с шельбирами,

и с топчаками,

и с ревугами,

и с ольберами.

Те ведь без щитов, с засапожными ножами,

кликом полки побеждают,

звоня в прадедовскую славу.

Но сказали вы: „Помужествуем сами:

прошлую славу себе похитим,

а будущую сами поделим!“

А разве дивно, братья, старому помолодеть?

Когда сокол в линьке бывает,

высоко птиц взбивает:

не даст гнезда своего в обиду.

Но вот зло – князья мне не пособляют:

худо времена обернулись.

Вот у Римова кричат под саблями половецкими,

и Владимир – под ранами.

Горе и тоска сыну Глебову!»

Великий князь Всеволод!

Неужели и мыслию тебе не прилететь издалека

отчий златой стол поблюсти?

Ты ведь можешь Волгу вёслами расплескать,

а Дон шлемами вылить!

Если бы ты был здесь,

то была бы раба по ногате,

а раб по резани.

Ты ведь можешь посуху

живыми копьями стрелять —

удалыми сыновьями Глебовыми.

Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

Не ваши ли воины

золочёными шлемами в крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина

рыскает, как туры,

раненные саблями калёными

на поле незнаемом?

Вступите же, господа, в золотые стремена

за обиду сего времени,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

буйного Святославича! <…>

О, стонать Русской земле,

вспоминая первые времена

и первых князей!

Того старого Владимира

нельзя было пригвоздить к горам киевским;

теперь же встали стяги Рюриковы,

а другие – Давыдовы,

но врозь у них полотнища развеваются.

Копья поют!

На Дунае Ярославнин голос слышится,

кукушкою безвестною рано кукует:

«Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,

омочу шёлковый рукав в Каяле-реке,

утру князю кровавые его раны

на могучем его теле».

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале, приговаривая:

«О ветер, ветрило!

Зачем, господин, веешь ты навстречу?

Зачем мчишь хиновские стрелочки

на своих лёгких крыльицах

на воинов моего милого?

Разве мало тебе было под облаками веять,

лелея корабли на синем море?

Зачем, господин, моё веселье

по ковылю ты развеял?»

Ярославна рано плачет

в Путивле-городе на забрале,

приговаривая:

«О Днепр Словутич!

Ты пробил каменные горы

сквозь землю Половецкую.

Ты лелеял на себе Святославовы насады

до стана Кобякова.

Прилелей же, господин, моего милого ко мне,

чтобы не слала я к нему слёз

на море рано».

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале, приговаривая:

«Светлое и трижды светлое солнце!

Всем ты тепло и прекрасно:

зачем, владыко, простёрло ты горячие свои лучи

на воинов моего лады?

В поле безводном жаждою им луки скрутило,

горем им колчаны заткнуло?»

Прыснуло море в полуночи,

идут смерчи тучами.

Игорю-князю Бог путь указывает

из земли Половецкой

в землю Русскую,

к отчему золотому столу.

Погасли вечером зори.

Игорь спит,

Игорь бдит,

Игорь мыслью поля мерит

от великого Дона до малого Донца.

Коня в полночь Овлур свистнул за рекою;

велит князю разуметь:

князю Игорю не быть в плену!

Кликнула,

стукнула земля,

зашумела трава,

вежи половецкие задвигались.

А Игорь-князь поскакал

горностаем к тростнику

и белым гоголем на воду.

Вскочил на борзого коня

и соскочил с него серым волком.

И побежал к излучине Донца,

и полетел соколом под облаками,

избивая гусей и лебедей

к завтраку,

и обеду,

и ужину.

Коли Игорь соколом полетел,

тогда Овлур волком побежал,

стряхивая собою студёную росу:

оба ведь надорвали своих борзых коней.

Донец говорит:

«О князь Игорь!

Немало тебе величия,

а Кончаку нелюбия,

а Русской земле веселия».

Игорь говорит:

«О Донец!

Немало тебе величия,

лелеявшему князя на волнах,

стлавшему ему зелёную траву

на своих серебряных берегах,

одевавшему его теплыми туманами

под сенью зелёного дерева;

ты стерёг его гоголем на воде,

чайками на струях,

чернядями на ветрах».

Не такова-то, говорит он, река Стугна:

скудную струю имея,

поглотив чужие ручьи и потоки,

расширенная к устью,

юношу князя Ростислава заключила.

На тёмном берегу Днепра

плачет мать Ростислава

по юноше князе Ростиславе.

Уныли цветы от жалости,

и дерево с тоской к земле приклонилось.

То не сороки застрекотали —

по следу Игоря едут Гзак с Кончаком.

Тогда вороны не граяли,

галки примолкли,

сороки не стрекотали,

только полозы ползали.

Дятлы стуком путь кажут к реке,

да соловьи весёлыми песнями

рассвет возвещают.

Говорит Гзак Кончаку:

«Если сокол к гнезду летит,

расстреляем соколёнка

своими золочёными стрелами».

Говорит Кончак Гзаку:

«Если сокол к гнезду летит,

то опутаем мы соколёнка

красною девицей».

И сказал Гзак Кончаку:

«Если его опутаем красной девицей,

не будет у нас ни соколёнка,

ни красной девицы,

и станут нас птицы бить

в поле Половецком».

Сказали Боян и Ходына,

Святославовы песнотворцы

старого времени Ярослава,

Олега-князя любимцы:

«Тяжко голове без плеч,

беда телу без головы» —

так и Русской земле без Игоря.

Солнце светится на небе, —

а Игорь-князь в Русской земле;

девицы поют на Дунае, —

вьются голоса их через море до Киева.

Игорь идет по Боричеву

ко святой Богородице Пирогощей.

Сёла рады, грады веселы.

Певши песнь старым князьям,

потом и молодым петь:

«Слава Игорю Святославичу,

буй туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!»

Здравы будьте, князья и дружина,

борясь за христиан

против нашествий поганых!

Князьям слава и дружине!

Аминь.