Читать книгу Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия - Т. К. Касумов - Страница 10

Наше авторское видение, о котором мы, по существу, уже начали говорить, имеет много общего с традиционной проблематикой касательно вопросов содержания, видов и смыслов агрессии, и основано оно на круге понятий, принятых в литературе. Но, как было показано выше, принципиально важным для наших целей является особенное, то, что связано с метаморфозами агрессии и говорит о её становлении как надличностной сущности, что потребовало уже от нас введение такого понятия. Новое в агрессии, когда она выступает самостоятельной сущностью, обосновавшись прежде в коллективном сознании, есть особенное в понимании и теоретизировании Века агрессии.

Для обоснования такой позиции и создания целостной картины Века агрессии использовались элементы художественности, за отсутствием прежде всего фактов, выверенных наукой, и научность, в соответствии с имеющимися в науке данными. Против такого симбиоза художественности и научности, конечно же, будет не сложно возразить, имея на то желание, подкреплённое позитивистской ориентацией. Однако не станем спешить, ибо такой симбиоз как совмещённый способ познания имеет свою логику и историю, которая убеждает нас в обратном. Как известно, таким путём шёл в своих поисках истины Фрейд, органически сочетая художественность (вымыслы, научные мифы) с научностью. Художественность, прежде всего, позволяла Фрейду закрывать лакуны незнания, и здесь ему не было равных. Так, воссоздавая по-своему картины агрессии, отцеубийства, обосновывая роль либидо в психоанализе, Фрейд доводил художественность до научной выверенности, а последнюю (науку) раскрепощал, предоставляя свободу от старого и отживающего.

С позиции «вечного возвращения» и «сверхчеловека» проблему соотношения «художественности» и «научности» решает Ницше. По этому поводу Рудольф Штайнер (1861 – 1925), основоположник антропософии и исследователь творчества Ницше, писал, что «он стремился выбраться из научного и ближе подойти к действительности посредством художественного душевного настроения ближе, чем можно подойти к действительности посредством науки».19 Но этого было также недостаточно, и эта смена могла оставаться чередой эпизодов «вечного возвращения», того миропорядка, в котором всё должно повторяться. Тогда художественность также должна сменяться научностью и наоборот.

Пытаясь воссоздавать картины прошлого из жизни агрессии в мире людей и в большей мере уразуметь её настоящее как Век агрессии, нам ничего другого не оставалось, как сочетать художественность с научностью. И таким же путём мы пытались разрабатывать агрессию как интегральное явление, исходя из классических наработок.

Однако прежде всего необходимо было исходить из научности, где определяющим остаётся традиционный подход, основанный на психологических и социально-психологических исследованиях агрессивного поведения. Пытаясь же проникнуть в сущность Века агрессии, следовало уже основываться на философских методах познания, склоняясь в то же время и к художественности. Принималось во внимание и то, что агрессия на своём пути к заданности века имеет много исторических предшественниц, начиная с протоагрессии. И что агрессия разнообразится и усиливается чувствами, которые могут добавлять свои особенности, оттенки и нюансы. Как пишет Карл Юнг (1875 – 1961): «Любое душевное явление в действительности настолько богато оттенками, настолько многосторонне и многозначно, что его полноту невозможно отразить в одном зеркале».20 Это, несомненно, касается агрессии и её истоков. Будучи явлением21 широкой и сложной загруженности, в первую очередь социально-психологического и политико-правового характера, агрессия в действительности предстаёт сочетающимися чувствами, определяющими и «питающими» её интегральность. Именно от интегральности чувств, а в большей мере субъективного замеса, взывающих к агрессии, будет связана выраженность и интенсивность агрессивного действия.

Действительно, разве тревога, к примеру, не будет сопереживаться со страхом, указывающим на угрозы, лишения и утраты, чтобы найти выход в агрессии, а обида перемешиваться с местью и завистью, чтобы в полной мере опять же выразиться в агрессии? Что касается чувства стыда, то оно может со страхом и совестью воздействовать на агрессию переменчиво, придавая её развитию ситуативную направленность. И если в одном случае стыд за проступок в одночасье может заглушаться страхом «за себя» и вести к ещё большей провинности и агрессии, то в другом стыд будет усиливаться под воздействием совести и склонять уже к само агрессии. И все эти перемены станут в полной мере доступными сознанию, где решающее место будет принадлежать агрессивным мыслям.

Для разработки агрессии в такой интегральности, когда истоки (социобиологические и актуально-причинные) – чувства – мысли – действия в целостности выражаются и предстают различными элементами психологии, социологии, социальной философии, уголовного и международного права, имеются значимые наработки, которые мы станем дифференцировать. Общим же началом и основой для анализа исследовательских аспектов нам послужат классические теории агрессии. Это инстинктивистскую теории З. Фрейда и К. Лоренца, которые имеют общее и различимое, и теории научения А. Бандуры. Мы постараемся их прочесть, исходя из нашего авторского видения. Так, инстинктивистскую теорию Фрейда, как известно, то отвергали, то принимали, а теперь вот, отдавая должное классику, стали использовать по умолчанию как должное. Мы же инстинктивное в агрессии утопим в «социобиологическом вареве жизни» и свяжем с понятием «агрессиум», выражающим наше авторское (специфическое) видение агрессии в данной проблематике.

Однако сущностными останутся общие и специальные вопросы проблематики агрессия, которые разрабатываются, главным образом, в психологии и социальной психологии, но также находят место в социальной философии, уголовном и международном праве. Это прежде всего общие вопросы того, что есть агрессия, и как она предметно представлена в различных научных дисциплинах. Здесь для нас важно будет показать основные исследовательские подходы и обосновать своё общее видение сущности агрессии как интегрального явления. Именно с этих позиций и исходя из традиций вопроса нами и была предпринята попытка объяснить агрессивное поведение с позиций «интегрализма» (целостного представления), как проблемы взаимодействия составляющих прежде всего «психологического» и «социального» характера. Проблема интегральности агрессии, разрабатываемая в первую очередь как исследовательская процедура, определяется нами в два этапа.

Вначале в агрессивном поведении выделяются значимые составляющие (дифференциация), с тем, чтобы можно было полнее определить их роль и специфику. И затем уже агрессия «собирается» как целостность (интеграция). Такой подход позволяет, во-первых, основательно использовать классические теории агрессии не только в общем плане, но и в частном (применительно к каждой составляющей), а во-вторых (и это главное), успешнее решать проблемы типологизации, управления и контроля агрессии, исходя из её понимания как целостности.

Итак, на вопрос о сущности и природе агрессии в традиционной проблематике мы находим разные ответы и теоретические обоснования «первого плана», ставшие классическими. Это, как уже отмечалось, инстинктивистские теории: психоанализ З. Фрейда и этиология К. Лоренца. Они остаются краеугольными камнями в теоретизировании агрессии, включая и критические отступления. Следующей за ними по значимости можно было бы считать теорию социального научения А. Бандуры. Представляют также интерес теории второго плана различной бихевиористской направленности. Это теории Д Долларда (фрустрация – агрессия), развитая Л. Берковицем и др., и гуманистическая теория Э. Фромма. Высокая эвристическая ценность, большой потенциал отмеченных теорий продолжают и ныне активно работать в исследовательских целях. В своей совокупности они являются тем «языком» и «мерилом», благодаря которым представляется возможным обсуждение сложных вопросов проблематики агрессии. В то же время следует сказать и о том, что взятые по отдельности теории мало что дают пониманию сущностных изменений в перестройке агрессии, в результате которых она становится «лицом» века. Такое положение в традиционном изложении объясняется крайностями авторских позиций, стремлением удержать «на плаву» лишь свою «теорию». При том, что агрессия в этих теориях чаще всего рассматривается как заключенная в себе субстанция, без связи с другими ментальными структурами как, например, инстинкт

Такие «крайности» авторских позиций были обоснованы в своё время и послужили вкладом в понимание природы агрессии. Однако теперь следовало помыслить уже иначе, чтобы выйти из заколдованного круга «или – или» и прийти к общему согласию на основе «этого» и ещё «вот этого». То есть начать творчески синтезировать «спорные представления». Ведь в этом случае «собирательность» как образующее начало интегрального видения агрессии была бы использована и при разработке теории, что в большей мере способствовало бы стыковке теоретических положений с практикой. Словом, всё то, что было «сложено» по отдельности, не подходило для объяснения Века агрессии. Например, инстинкт агрессии был и остаётся, но сам по себе он не объясняет Век агрессии. Также и фрустрация не может этого сделать, которая, к тому же эпизодична и малозначаща.

Знакомство с основными подходами к изучению агрессии мы подводим к пониманию интегральности агрессии. Но интегральность есть также первый накат в понимании и теоретизировании Века агрессии. Понимание того, что пришло время «собирать камни», причём не в «кучу», а системно и в пределах рационального. В этой связи нами предпринимается попытка совместить два дискурса: психологический и социально-философский с тем, чтобы, опершись на выдающиеся теории агрессии, разработанные в различных областях знаний, выйти на интегральное понимание данного феномена.

Такой подход позволяет исследовать агрессию как интегральное явление в контексте основных её составляющих – поведенческих структур, формами которых и будут типические акты агрессии. В этом случае также возможно будет более эффективно и дифференцировано использовать классические теории агрессии применительно к каждой её составляющей в целях интегрирования. Эти все определяющие моменты интегрализма агрессии в понимании её всеохватности и есть, как было сказано, первый заход в разработке вопросов Века агрессии.

Тесно к ним примыкает и проблема смысла агрессии, и всё потому, что смысловая часть агрессии усиливается, оттесняя природное, посредством развития агрессиума. Раскроем понимание смыслоагрессии, то, как она формируется, и каковы её значения в нашем авторском подходе.

Обычно, если мы хотим понять агрессию, ее смыслы, то представляем агрессию в сознании как сменяющийся образ, сотканный из представлений, личного опыта и значимых (опасных) состояний. Находясь в функциональной зависимости от агрессивных представлений и личного опыта, агрессия в нашем сознании подпитывается ими, что находит выражение в новых смыслоагрессиях и образах. Каждый из этих последовательных образов находит свой смысл в последующих образах, обновляясь за счёт новых смыслоагрессий. Агрессию, замешанную на «сгустке» социальности и данную нашему сознанию как предмет переживания и осмысления, мы называем смыслоагрессией, ибо она имеет значения, изначально основанные на социальных контекстах угрозы и напряжённости, интересов и желаний. Смыслоагрессия – это субъективное явление, продукт агрессивных мыслей, создаётся она в сознании, в результате холодных расчётов и умозаключений или под «нажимом» чувств, если верх берут одни эмоции. Мы рассмотрим смыслоагрессии, сопрягая с агрессивными мыслями такие чувства, как обида, зависть, тревога, стыд и страх. В то же время, содержательно смыслоагрессия приходит к нам не откуда-нибудь, а через опыт, в котором представлениям принадлежит важная роль. Будучи нереальной, она ищет место в реальных процессах сознания посредством подбора верного для себя смысла.

Как плод рефлексивного мышления смыслоагрессия означает связь идеи, желаний и опасных ситуаций с агрессивным поступком, который планируется и представляется посредством соответствующей смыслоформы. Таким образом, смыслоагрессия, будучи движущей силой агрессии и вместилищем различных начал, сводит агрессивные мысли к существованию индивида в конкретной ситуации, занятого поисками требуемого смысла. Она указывает, но не объясняет, ведёт, но не приводит. Это, можно сказать, «открытая калитка» в тайны агрессивных конструкций и действий, имеющих сущностные основания. Путь к ним пролегает через большую дорогу социальности и множества «событийных» тропинок, связанных, в том числе, и с фактами биографии. Проникнуть за «калитку» нам не удастся, но мы надеемся всё же получить какие-то «запороговые» объяснительные элементы. Речь идёт об акте, в котором сознание творит себя, и знаках, с помощью которых оно представляет себе смысл своей агрессии. Это проблема подчинения идеи, представлений, рассудка, желаний и эмоций, основополагающему акту сознания – Воле. Сможет ли Воля освободить сознание от образов (метафизической агрессии), заимствованных из представлений, которые были навеяны внешним миром (переживаниями), или не сможет (не захочет, а то и перейдёт на их сторону), и тогда сознание всецело окажется во власти агрессии? В таком случае кризис сознания не удастся избежать без трагических последствий.

В этой связи есть смысл подробнее рассмотреть роль таких элементов, как представления, личный опыт и опасные ситуации (события), которые лежат в основе формирования метафизической агрессии как образа будущих действий. Обратимся за этим к классикам философии.

Проблема представлений в философии основательно разрабатывалась Шопенгауэром (1788 – 1860). Свою знаменитую книгу он начинает с утверждения, что «мир есть моё представление», и что «окружающий его (человека) мир существует лишь как представление, то есть исключительно по отношению к другому, к представляющему, каковым является сам человек».22 Здесь объективное, по существу, сведено к субъективному, мир есть то, что мы себе представляем. Возвеличивая, таким образом, человека, философ в то же время возлагает на него ответственность, ибо полагает, что мир ещё есть и его воля. Таким образом, мир, в котором мы живём, есть продукт нашей воли, это то, как мы поступаем. Не во всём соглашаясь с мэтром философии, отметим всё же справедливость данного вывода. Мир объективен, но то, каков он есть, и что собой представляет, это, действительно, во многом плод наших действий и поступков «вблизи». И то, что в мире расширяются сферы метафизической агрессии, и, соответственно, получает развитие реальная агрессия – это воля (и смыслоагрессия) самих людей, и в первую очередь людей, наделённых властью и силой, лидеров государств и наций. Это воля сильного в отношении слабого, которая преследует цели реализации собственных интересов. В глобальном измерении эта воля осуществляется в насильственном навязывании западными державами своих идеологем и интересов остальному миру. Такая воля может воплощаться убиением огромного числа людей, разрушением их мира в интересах утверждения западных институций. Такова нынешняя политика навязывания другим народам своих богов, имеющая древнее происхождение. Управление победителями побеждённых на основе своих авторитетов имело свои преимущества. Сегодня такое навязывание «богов», то есть западных ценностей и правил, имеет место в Сирии, но завтра эта же трагедия будет иметь уже другое региональное название, ведь желание строить «демократии» по западным лекалам всё более усиливается.

Однако мир – это не только представления индивидуального сознания, без относительно его роли в творении мира, это ещё и коллективные представления общественного сознания, которые активно участвуют в производстве смыслоагрессий, доводя их до реальных действий. Они являются важными звеньями, обеспечивающими взаимосвязи личностной агрессии и общественной агрессии, а значит и всеохватности агрессии в обществе. Что можно в общем сказать о коллективных представлениях?

Как понятие «коллективные представления» активно разрабатывались во французской социологии, в лице, прежде всего, Эмиля Дюркгейма. Общим местом здесь является понимание коллективного представления как продукта данной общности, выработанного «неким единым интеллектом». Их основная функция состоит в поддержании связей между членами группы, формировании у них единого образа мыслей, чувств и действий. Так, применительно к нашим изысканиям, коллективные представления содействуют общему пониманию этнической агрессии, настраиванию враждебных чувств и действий к представителям конкретной нации. Более чётко о роли коллективных представлений сказано Вебером, который полагал, что они являются своего рода набором ориентиров, одним из векторов, определяющих действия индивидов. Коллективные представления покоятся на индивидуальных представлениях. Продукт их взаимодействия составляет основу внутреннего опыта, исходя из которого во многом происходит выбор между агрессией и неагрессией, когда рождаются смыслы, сдерживающие агрессию.

Смысл как «поиск» – это продукт умственного (мыслительного) процесса, общим местом здесь будет понимание того, что благодаря смыслу мы придаём разумность и целесообразность нашим действиям. «Под „смыслом“, – пишет известный русский философ С. Л. Франк – мы подразумеваем примерно то же, что „разумность“. „Разумным“ же в относительном смысле мы называем всё целесообразное, всё правильно ведущее к цели или помогающее её осуществить».23 Получается, что смысл разумен настолько, насколько он целесообразен и достижителен, и что в разумности мы используем лишь то, что отвечает целесообразности. Но тогда всё это практически сводится лишь к проблеме рациональности поведения, а не метафизическому вопрошанию смысла, и, конечно же, мало что проясняет в понимании метафизики смысла агрессии. Так как не станем же мы сводить смысл агрессии лишь к разумности и целесообразности. Существо данного вопроса много шире. Здесь можно задаться рядом вопросов касательно не только самого смысла, но и его отношения к цели и разуму.

Например, каким мы видим смысл: опережающим цель и освещающим ей дорогу или следующим позади неё и дающим ей оценку? Ставим ли мы смысл выше или ниже разума и целесообразности? Ведь смысл, помимо разумности как детальной проработанности цели, несёт в себе ещё и интуитивные начала, не подвластные разуму и исходящие, главным образом, из самого стремления к смыслу (смысл в смысле). Возможно также, что смысл и цели – это просто «одномоментные» процессы, дополняющие друг друга, и они настолько могут переплетаться между собой, что уже не представляется возможным говорить об уникальности смысла.

Так, Ницше под смыслом понимал цель, что само по себе являлось для него ценностью, ибо с утратой смысла и разочарованием, полагал он, наступает нигилизм как процесс обесценки высших ценностей. Как видим, понятие «смысл» может иметь разные наполнения, вытекающие из теории. Однако смыслы могут также быть подвластны ситуации и исходить уже лишь из практики. Цепочки смыслов могут быть разными: от смыслоагрессии до уникальных смыслов, сдерживающих агрессию.

Действительно, мы часто пользуемся словом «смысл» вариативно, исходя из контекста, опыта и мыслительных возможностей. Так, мы используем его в качестве инструмента для усиления значимости того, что делаем или собираемся сделать. В этом случае мы можем видеть уникальность смысла даже в войне, ведущей к освобождению родной земли, оккупированной врагом и удерживаемой им на протяжении долгого времени. Здесь смысл выступает скорее как важное приложение к военному действию, своеобразному «эху (возврату) агрессии», когда мирные переговоры о возвращении земли не дают результатов. Смысл даёт «добро», если предшествует, или выступает в качестве критерия для оценивания уже свершившегося. Но понимание смысла не всегда бывает связано только с «наделением» действия чем-то значимым. Это ведь не только мучительные чувствования, но и «умствования», связанные с извлечением (или обнаружением) чего-то потаённого и скрытого от нас в наших действиях и поступках. К числу таких проблем, ставших вечными, относятся поиски смысла жизни. Вечность, а значит и нерешённость проблемы в том, что мы допускаем основную ошибку, когда понятие «смысл» подводим под конкретные данности, такие как «цель», «благо» или «достижения», которые явно уступают ему во всеохватности. Именно поэтому сведение смысла жизни к какой-либо цели, например, достижительности в сфере вещных отношений, нас не может удовлетворять. Мы интуитивно осознаём, что есть ещё нечто «высокое», которое нам неподвластно. Тогда, оставив желание познавать смысл жизни во всей её полноте, мы станем разбираться в смыслах наших конкретных действий. В этом случае мы будем иметь дело уже со смысловыми единицами, которые можно без особого ущерба свести к определённым данностям.