Читать книгу Ученик мага - Тахир Шах - Страница 4

Одного упоминания о тряском экспрессе Фаракка, что идет на восток из Дели до Калькутты, достаточно, чтобы вогнать в дрожь даже самого искушенного путешественника. Впервые об этом поезде я услышал от одного искателя приключений, человека бывалого, когда мы остановились на ночлег посреди пустыни намибийского Берега Скелетов, и он порядком хлебнул местной огненной воды. С его слов, Фаракка – поезд-призрак, кишащий вампирами, душителями-тагами и ворами. Вы смело можете садиться в этот поезд только при одном условии: если вам надоело жить.

На вокзале в Дели я протянул кассиру пачку рупий. Тот замялся. «Экспресс Ямуна или Фаракка?» – не глядя на меня, спросил он. Вопрос вполне безобидный, но название поезда подействовало на мое подсознание странным образом – я начал задыхаться.

Кассир повторил вопрос. Стоящий за мной в очереди мужчина поторапливал: «Джалди! – Давай же, быстрее!» В Индии всегда так: если вы стоите перед выбором, а времени нет, обязательно собирается толпа. Каждый высказывает свое мнение: «Фаракка – хороший поезд», – говорит один. «Нет-нет, слишком шумный», – тут же возражает другой. «Купите лучше платок, сахиб» – предлагает третий.

Вслух попросив прощения у намибийского искателя приключений, я прошептал: «Фаракка, пожалуйста».

В тот же день я сел в вагон второго класса, предвкушая поездку в Калькутту на поиски Хакима Феруза. Под рубашкой у меня был спрятан мешочек с безоаром, а в багаже лежало рекомендательное письмо от Хафиза Джана – я надеялся, что со всем этим у меня неплохие шансы попасть в ученики.

Я оглядел купе. И с чего вокруг этого поезда поднимают такую шумиху? С виду все чисто и прилично. Вот глупые туристы, – думал я, – так им и надо. Раздавшийся снаружи стук вернул меня к действительности. Дверь купе отъехала в сторону, в проеме показался мальчишка – чистильщик обуви: глаза-бусины, одет в опрятную льняную рубаху. Окинув купе наметанным взглядом, он оценил обстановку.

– Вам ботинки почистить, сахиб?

– Нет, спасибо, вчера чистили.

– Так ведь уже запачкались, а я хорошо чищу.

Он помахал в воздухе грязной тряпкой – будто чистил ботинки. Я покачал головой, и мальчишка нырнул обратно в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

Минут десять спустя – поезд должен был вот-вот отправиться – дверь снова открылась. В купе вошли хорошо одетые мужчина и женщина, и сели на свои места. На женщине было тонкое малиновое сари, какие носят на юге Индии, на запястьях звенели многочисленные стеклянные браслеты, руки и ноги были покрыты ажурными мехенди – ритуальными узорами из хны. Форма и размер рисунка говорили о том, что женщина недавно вышла замуж. Рядом с ней уселся небритый сухопарый субъект – по всей видимости, муж.

– Вы молодожены? – прервал я молчание.

– Да, мы только вчера поженились, – ответила женщина.

– Вы бы следили за своими драгоценностями, – предупредил ее я, – а то про этот поезд чего только не болтают.

– Я же тебе говорила, – яростно зашипела женщина, – не надо было везти с собой мое приданое!

Не удержавшись, я стал пересказывать все нелицеприятные истории, которые слышал об экспрессе Фаракка: о вампирах, о секте душителей-тагов и о изощренных ворах.

– А еще говорят, в экспрессе орудует одна шайка – они даже переодеваются для отвода глаз или прикидываются слепыми, чтобы им посочувствовали, – подвел я итог.

– Почему же вы тогда сами едете этим поездом? – спросила женщина.

– Признаться честно, я не слишком верю во всю эту ерунду. Посмотрите вокруг. Да безопаснее этого места и представить себе нельзя. Уж меня-то так просто не проведешь. Мне все эти фокусы известны!

В восемь вечера официант принес скромный вегетарианский ужин. После недели мясных пиршеств для меня он стал истинным наслаждением.

Пока я жевал овощи, молодожены нежно ворковали. Когда я доел, попутчица стала чистить сочный грейпфрут. Она предложила и мне дольку. Отличный десерт. Я с благодарностью принял угощение. Не успел я проглотить фрукт, как меня сморило, и я буквально-таки рухнул на полку. Пожелав милой паре доброй ночи, я провалился в глубокий, похожий на транс, сон.

Проснулся я незадолго до рассвета. Поезд остановился на каком-то полустанке пополнить запасы. Спросонья я принялся искать дорожный будильник. Я шарил повсюду, будто слепец, читающий по Брайлю. Часов нигде не было. Решив, что они упали, я заглянул под полку, куда поставил свой маленький чемодан. Часов на полу не было. Чемодана тоже. Я вскочил. Протирая глаза и разгоняя последние остатки сна, я позвал молодоженов – вдруг они тоже пали жертвой проклятия экспресса Фаракка?

Но мне никто не ответил. Молодожены исчезли.

И вот я уже сидел на полу, подтянув колени к подбородку и закрыв уши руками. Паспорт, почти все деньги и половина багажа исчезли. Я возблагодарил Бога за то, что мешочек с безоаром по-прежнему висел на шее, и рекомендательное письмо осталось при мне.

Экспресс Фаракка шел навстречу восходящему солнцу. Поданный завтрак я есть поостерегся. А когда в Аллахабаде ко мне в купе подсел новый пассажир, разговаривать с ним тоже поостерегся. Отвернувшись к окну, я глядел на сельскохозяйственные угодья штата Уттар-Прадеш. Трудолюбивые крестьяне уже вовсю работали на полях – мне они напоминали рассыпанные по скатерти горошины перца. Одни веяли зерно, другие плугами вспахивали охряно-красную почву, третьи с прямыми спинами несли на головах кувшины с водой или тащили домой похожие на огромных пауков вязанки хвороста.

Я бы так и смотрел на рисовые поля и крытые пальмовыми листьями домишки, но вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд нового попутчика. Повернувшись от окна, я тоже на него вытаращился. Его плотное коренастое тело венчала похожая на яйцо голова. На обветрившемся, похожем на мочалку из люфы лице особенно выделялись усы. Волосы у него были в пыли, а лохмотья свои он, скорее всего, позаимствовал у огородного пугала. Пахло от незнакомца как от куска вызревшего камамбера.

Я уставился ему в глаза, он в ответ смотрел на меня. Так мы буравили друг друга взглядами, будто состязались, кто кого загипнотизирует. Никто не сморгнул. У меня на глазах уже выступили слезы, но я не сдавался.

– Вас ограбили, да? – спросил мой попутчик, внезапно переводя взгляд за окно.

– Как вы догадались?

– Забыли, в каком поезде едете? Это же экспресс Фаракка. Вы разве не слышали, что о нем говорят?

– Все я об этом чертовом поезде знаю, спасибо.

– И как вас угораздило?

– Думаю, отравили.

– Фрукты или бенгальские сладости?

– Фрукты.

– Грейпфрут? Банан?

– Грейпфрут.

– Умно, – присвистнул он. – Вкус грейпфрута прекрасно маскирует диазепам.

– Какой же я дурак! Сам ведь предупреждал эту парочку об опасностях. Вот они, наверное, со смеху давились.

Мой попутчик встал. Открыв дверь купе, он выглянул в коридор и внимательно осмотрел дверь снаружи.

– Перед отправлением поезда к вам чистильщик обуви заглядывал?

Я кивнул.

– Откуда вы знаете?

Он сунул мне под нос испачканный чем-то бурым указательный палец.

– Чистильщик обуви заодно с тем, кто угощает фруктами, – последовало объяснение. – Они работают вместе. Сначала по вагону проходит чистильщик обуви и высматривает подходящую добычу. Он увидел, что вы иностранец, и путешествуете один, поэтому оставил на двери метку кремом для обуви. А человек с отравленным грейпфрутом по этим меткам и ориентируется.

– Оригинально, ничего не скажешь, – вяло отозвался я.

– Гениально! – поправил меня мой попутчик. – Но в экспрессе Фаракка я ничего другого и не ожидал бы.

Следующие несколько часов этот усатый оборванец много чего порассказал. Оказалось, он частный сыщик – друзья зовут его Ватсон. Россказни об экспрессе Фаракка он с легкостью развенчал, сведя все тайны к нескольким простейшим аферам.

– Задолго до того, как между Дели и Калькуттой пустили поезда, эта дорога кишела ворами, – говорил он. – Между этими двумя важнейшими городами находится священный город индуистов – Варанаси. И вот уже три тысячи лет, как сюда стекаются всякие мошенники. Ведь всем известно: паломники – люди простые и доверчивые, их легко обмануть.

– Неужели?

– Точно вам говорю, – отрезал Ватсон. – Да вот взять хотя бы вас. Вы ведь прекрасно знали об опасностях этого поезда, но бдительность утратили. Молодожены, – подумали вы, – какая прелесть. Вместо того, чтобы подумать: «Ага, молодожены, держи ухо востро, не подпускай их к себе!»

– И откуда мне знать, что вам доверять можно? – спросил я.

– Ниоткуда, – ответил Ватсон. – Вот видите, вы уже учитесь.

Я стал подсчитывать в уме последствия великого ограбления. Ничего утешительного.

Минут через десять сыщик прервал молчание:

– Ну надо же, грейпфрут! – покачал он головой. – И как вы могли на такое купиться?

– Я ожидал, что мошенники будут гораздо более подозрительными на вид, – огрызнулся я, озадаченный тем, что какой-то незнакомец вдруг ни с того ни с сего стал читать мне морали.

Впрочем, моя доверчивость не произвела особого впечатления на Ватсона. Казалось, ему невдомек, что меня сейчас нужно не ругать, а утешить.

– Вы ведь даже и не догадываетесь, на каких виртуозов мошенничества можно наткнуться в Индии, да? – спросил он напрямик.

Я покачал головой.

– Таги! – стал перечислять он. – Фансигары. Люди петли. Обманщики – вот они, предшественники современных мелких жуликов. Они заложили поистине великую традицию – жаль, сейчас измельчали, опустились до банальных краж.

– Но эту-то кражу они провернули с большой изобретательностью, – возразил я.

Сыщик меня не слушал.

– У секты душителей-тагов был культ ритуальных убийств в честь богини Кали, – заявил он. – Видите ли, для тагов убийство – это искусство. Они не видели в нем ничего зазорного.

– И сколько же народу они поубивали?

– Миллионы! – выкрикнул Ватсон, прищелкнув пальцами. – Миллионы, по самым скромным подсчетам. В те времена добираться из одного города в другой можно было месяцами, если не годами. И когда люди понимали, что кому-нибудь из их родных или близких давно бы уже пора вернуться домой – было уже поздно, и ничего нельзя было поделать.

– А что же тогда случилось со всеми тагами?

– Англикосы смекнули, что таги представляют для страны угрозу. Что никуда нельзя поехать. На дорогах опасно. Тогда появился человек по фамилии Слиман, который вызвался извести тагов. Даже жаль, право слово. Он выучился их тайному языку – рамаси, вызнал их правила.

– И что же это за правила?

– Во-первых, – Ватсон сделал страшные глаза, – никогда не оставляй живых свидетелей, всех души румаалом – по-особому завязанным платком. Во-вторых, всегда отрезай жертвам головы, чтобы их нельзя было опознать. Но самое важное – третье… готовы? Таги могли месяцами выслеживать намеченную жертву. Они высылали разведчиков, навроде чистильщика обуви, который нашел вас. Втирались в доверие к слугам, прикидываясь праведниками… Но все равно, не прошло и тридцати лет, как их окончательно извели. Ваши англикосы заставили их переключиться с завязывания платков в хитрые узлы на ковроткачество. Ковры у них выходят знатные.

Около полудня моя несчастливая поездка на экспрессе Фаракка подошла к концу. Уж очень меня не радовала перспектива провести еще одну ночь в этом поезде. Я твердо вознамерился сохранить при себе то немногое, что еще уцелело, и сошел на станции Мугхал Сарай, откуда можно было добраться до Варанаси. Я решил, что сначала заявлю о краже паспорта и денег, а потом сяду на автобус до Калькутты.

Ватсон сошел вместе со мной. Он сказал, что выполняет секретное задание по поручению одного из аллахабадских клиентов. Мы взяли на двоих такси – индийскую машину марки «Ambassador». Пока ветхий драндулет вез нас к самому священному из городов Индии, Ватсон делился со мной не предназначенными для чужих ушей подробностями расследования.

– Обычно мне попадаются гораздо более интересные дела, – стал жаловаться он под конец. – Однажды довелось расследовать убийство – вот это как раз по мне. А сейчас тоска сплошная. Чаще всего заказывают проверить, не прячет ли семья жениха каких-нибудь скелетов у себя в шкафу.

– А что, если прячет?

– Предъявлю эти скелеты, – сказал Ватсон, – и за девочкой дадут меньше приданого.

Мы еще не доехали до Варанаси – знаменитого Города Света – как частный сыщик прошептал, что ему пора входить в образ, и был таков.

* * * *

Вот уже три тысячи лет, – а? может, и дольше – Варанаси считается центром индуизма. В город на западном берегу реки Ганг ежегодно приезжают миллионы паломников. Одни посвящают молитвам и омовениям в водах «матери Ганги» лишь несколько дней. Другие остаются до конца жизни. Они верят, что умерев в черте древнего города, границей которого считается Панч-Коси-роуд, они достигнут просветления. Их душа попадет прямо на Небеса и освободится из вечного круга перерождений. Каждый день на берегах Ганга тысячами кремируют праведных индуистов. Кремация проходит на специально отведенных для этого обряда гхатах – крутых каменных ступенях, что ведут к реке. На закате в жутковатой тишине пепел умерших развеивают над священными водами. Я брел по лабиринту узких улочек, где было полно садху, попрошаек, озорных детишек и водяных буйволов. Звякали монетки в руках нищих, глухо били в похоронные барабаны, кричали велорикши, прокладывая себе путь сквозь толпу. Ноздри щекотал запах лепешек-пури, которые жарили прямо на улице за переносными прилавками, а еще – куркумы, корицы и кориандра, а еще – навозных куличиков, что сушились в тени возле стен.

Повсюду виднелись символы: над потайными дверями – свастики, у миниатюрных алтарей – светильники, заправленные топленым коровьим маслом гхи. Густой дым от сандаловых благовоний висел в воздухе над грязными проулками будто грозовая туча.

Я потихоньку продвигался вперед. Здесь все, кроме меня, понимали символы, все знали, как себя вести. И хотя мне не дано было постичь глубинный смысл всего происходящего, я был ошеломлен. Индия – грандиозный театр жизни, а в Варанаси разыгрываются самые выдающиеся пьесы из его репертуара.

* * * *

Я направился к Дхоби-гхату, где, как я слышал, можно было найти жилье по сходной цене. После ночи, проведенной в экспрессе Фаракка, я не мог себе позволить дорогого жилья в Варанаси. Но в районе Дхоби-гхата гостиниц не было вообще. Слово «дхоби» в переводе означает «тот, кто стирает белье», то есть на этом гхате всего лишь стирают. Десятки мужчин месили белье, будто огромные комья дрожжевого теста. Они синхронно швыряли намыленное белье на каменные ступени гхата. В Варанаси проживает около пятидесяти тысяч браминов, и многие из них нанимают себе персональных дхоби – так они уверены, что их одежду не положат рядом с одеждой представителей низших каст.

Один из дхоби увидел, как я недоуменно озираюсь, и подошел ко мне. Лицо у него было плоским, как лопата, нос приплюснутый, руки по локоть красные от постоянной работы в горячей воде. Я спросил, не знает ли он, где тут можно переночевать, и он повел меня в свое однокомнатное жилище.

Его темная мазанка формой и размерами походила на перевернутую плетеную рыбачью лодку. Внутри было не продохнуть от пара. Зайдя в домик, дхоби первым делом протиснулся к набитому конским волосом матрасу и довольно улыбнулся.

– Дас рупиа.

– Десять рупий, чтобы спать на этом?!

Я осмотрел гнилой, кишащий блохами матрас, что лежал рядом с баком, где кипятилась рубашка брамина. По сравнению с остальной обстановкой он выглядел еще прилично. Над баками с одеждой поднимался густой пар – от него здесь все прогнило. Плесень настолько глубоко въелась в стены, что мне даже показалось, будто на ней вся хижина и держится. Отскреби плесень от стен – и вся постройка развалится.

Жилище ужасное, как ни посмотри. Я стоял и думал: согласно Женевской конвенции, в нем нельзя даже военнопленных содержать. Дхоби терпеливо ждал ответа. В конце концов, я-то не военнопленный, – решил я. – Да и красть у меня к тому времени было нечего, так что тоже не страшно.

– Хорошо, – кивнул я хозяину-дхоби. – Я согласен, но прошу считать это актом добровольного умерщвления плоти – буду как Томас Бекет, который носил под одеждой кишащую вшами власяницу. Что-то мне подсказывает, что Беккет чувствовал бы себя у вас как дома, – пошутил я.

Но дхоби давно уже потерял нить моих рассуждений – по-английски он совсем не говорил. Он снова улыбнулся, послюнил пальцы и потер их друг о друга, красноречиво показывая, что плату следует внести вперед. Я достал мятую купюру и отдал ему.

Снаружи, всего в нескольких метрах от Ганга сидел на корточках молодой садху. Одежды он не носил, все его тело покрывала корочка пепла, заплетенные в мелкие косички волосы сбились в колтун, а на лице начертаны эзотерические символы. Дхоби почтительно поздоровался с подвижником. Приветствие, впрочем, осталось без ответа. Вместо того, чтобы поздороваться, подвижник достал свой чилам – маленькую глиняную трубку – и глубоко затянулся. Угольки в трубке на мгновение ярко разгорелись, и посвященный выдохнул густое облако дыма с характерным запахом марихуаны.

Первым делом я искупался в баке дхоби, чуть не сварившись заживо, а потом отправился гулять по улицам Варанаси.

В вестибюле фешенебельного отеля обнаружилось отделение банка, и там мне согласились помочь с переводом денег. По каким-то необъяснимым причинам за деньгами я должен был явиться в их калькуттское отделение. Потом я направился в полицейский участок – заявлять о пропавшем паспорте и ограблении в поезде. Тут мне пришлось пройти через унижение: около тридцати офицеров всех званий собрались послушать очередную историю об экспрессе Фаракка.

Вечерело. Я брел через маленькие рыночки в сторону гхатов и реки.

Свернув с относительно широкой улицы в пустынный переулок, я набрел на небольшие мастерские. В тесных помещениях, сгорбившись за ткацкими станками, сидели женщины. Среди них несколько молоденьких – едва за двадцать – но в большинстве своем немощные старухи. Все они носили простые белые сари. Никаких украшений. Некоторые были обриты налысо. Я уже слышал об этих всеми позабытых женщинах – вдовах Каши.8

В индуизме считается: вдовы находятся вне каст, нередко их называют колдуньями. Говорят, всякого, кто осмелится с ними заговорить, ждет великое несчастье. От них отказываются родные, отворачиваются даже самые близкие друзья, так что ежегодно они тысячами стекаются в Варанаси доживать свои дни. Лишь некоторые решаются наложить на себя руки – ведь самоубийство лишает надежды на достижение просветления.

Вы обязательно увидите их на людных улицах, на широких каменных гхатах – повсюду. Одни протягивают руку, прося подаяния, другие слишком горды, чтобы побираться. Те же немногие, кому удается найти работу, обречены на тяжелый физический труд в нечеловеческих условиях за мизерную долю тех денег, что платят обычным работникам. Но мало того, многие подвергаются еще и оскорблениям, насилию со стороны недобросовестных работодателей.

За одним из ткацких станков скрючилась молодая женщина. Лицо у нее будто окаменело, подушечки пальцев окрашены хной, нос крупный, на подбородке полумесяц шрама. Не осмеливаясь поднять взгляд, она изо всех сил старалась не отстать от остальных ткачих. Звали ее Девика. В тринадцать лет Девику выдали замуж за человека на двадцать два года старше, так что овдовела она рано. Три года назад, после смерти мужа свекровь обозвала ее колдуньей и выставила из дома.

Как и все здешние вдовы, Девика, которой к тому времени было двадцать три, ожидала дня, когда Бог призовет ее в рай. Она знала: возможно, предстоит прожить в Варанаси не один десяток лет – в индийском обществе вдовы крайне редко выходят замуж повторно.

По иронии судьбы вдовы – относительно новое явление в Индии. До 1828 года, когда англичане объявили ритуал сати вне закона, вдовы оканчивали жизнь на погребальных кострах своих мужей. Отмена этого варварского обычая обернулась тем, что неприкаянные вдовы съезжались в Город Света. На берегах Ганга они начинали новое существование в ожидании естественной смерти.

– Свекровь, – Девика, убедившись, что хозяина мастерской нет поблизости, продолжила шепотом свой рассказ, – продала все мои вещи. Дала мне билет в вагон третьего класса до Варанаси и поклялась выколоть мне глаза, если я посмею вернуться.

Девика не отрывала взгляда карих глаз от пола, вспоминая эту сцену.

– Когда я сюда попала, то первое время чувствовала себя как прокаженная. Люди плевали мне вслед, выкрикивали оскорбления. Матери шептали детям: «Не подходи к ней, она заразная!» Я благодарю Бога за то, что он послал мне эту работу. Работа, конечно, тяжелая, но это работа. Я каждый вечер молюсь о скорой смерти.

Услышав мой глупый вопрос, не думает ли она о повторном замужестве, Девика невесело улыбнулась.

– Да как же мне опять замуж, – смутилась она. – Нет, это невозможно. Я ведь вдова.

* * * *

В Варанаси темнеет быстро. Похожий на шум примитивных печатных прессов стук ткацких станков, над которыми при свете свечей горбились вдовы, становился все тише и тише – улицы вновь оживали. Древняя магия Каши пробуждается на закате. Когда в лавках торговцев шелком и цирюльников закрывают на ночь ставни, на улицах появляются бесконечно длинные процессии паломников. Босые, скрюченные, полуслепые, они спешат узкими тропками к многочисленным храмам – их здесь называют мандирами. Их нередко строят у самой границы воды.

Кое-кто несет на голове на специальных подушечках шипящие газовые светильники, и они освещают все вокруг призрачным голубоватым светом; в воздухе стоит резкий запах цветов могры, шаркают босые ноги, и звонят храмовые колокола. Здесь будто в несчетный раз играется спектакль по пьесе Шекспира – все на зубок знают, что должны говорить и что делать. Густая толпа, где смешались паломники, священники и священные коровы, вдруг расступается, пропуская похоронную процессию. Завернутое в шафранно-желтую ткань тело умершего несут на бамбуковых носилках к Джаласаину – гхату, отведенному для кремации.

Носильщики с потрясающей точностью вписываются со своей ношей в увешанную оранжевыми гирляндами рамку металлодетектора – совсем как в аэропорту. Это устройство изначально поставили здесь, чтобы не пропустить террористов к Золотому храму. Давным-давно не работающая рамка стала играть новую роль – религиозную. Спешащие попасть в Золотой храм паломники останавливаются и низко кланяются перед тем, как сквозь нее пройти – они, возможно, верят, что после этого на них снизойдет благодать.

На помосте возле самой воды горело десятка полтора погребальных костров, искры мерцали в прохладном ночном воздухе. За кострами высились целые поленницы дров одинаковой длины – подходи и зажигай.

Смерть и последующее просветление – вот что занимает умы жителей Варанаси прежде всего. Но здесь, в отличие от всего остального мира, смерть – событие чудесное, радостное. Ничего общего с западными катафалками и гостями во фраках и дорогих туфлях. Ни скорбных лиц, ни гробов, ни могильных памятников, ни кладбищ, ни гадких черных вуалей. Смерть считают здесь переходом в иное существование, относятся к ней практично, по-будничному.

Тело несут дальше. Сопровождающие платят за меру дров. Когда погребальный костер готов, сверху укладывают тело усопшего. Подносят священный огонь. Потом остывший пепел соберут и развеют над водами Матери-Ганги.

Мне стало не по себе от царящей здесь обыденности. Я сел в лодку и направился домой, где меня ждала кишащая вшами постель дхоби. По размерам лодка была едва ли больше каноэ – такие обычно нанимают скорбящие родственники. На веслах сидел сгорбленный старик с завязанной двойным узлом длинной седой бородой. Мы рассекали гладь священных вод, на которой плясали огоньки спущенных на воду свечей. Я оглянулся. В ночи виднелись огни погребальных костров. Вздымающиеся вверх волны огня, будто лесные пожары, не оставляли после себя ничего живого. От таких последних почестей захватывало дух.

Когда я попытался рассказать дхоби о своих похождениях возле гхата для кремации, тот в ответ лишь глупо улыбался, обнажая кривые зубы. Он вручил мне кружку темной мутной воды из Ганга – прополоскать рот. Потом взбил самодельную подушку – ворох грязной одежды, завернутый в простыню.

Устроившись на убогом ложе, я почувствовал себя чуть ли не святым. Приятное и совершенно новое для меня чувство. Теперь я понимал, почему Томас Бекет так дорожил своей власяницей. Мелькнула мысль: может, чаще надо подвергать себя таким вот наказаниям. Я закрыл глаза и представил мерцающие огни погребальных костров… У населявших матрас диких блох начинался пир.

В пять утра дхоби уже вовсю трудился – кипятил очередной бак с браминской одеждой. Я сел, завернувшись в простыню, как в тогу. За окном было еще темно. Керосиновая лампа освещала все вокруг тусклым неверным светом. Дхоби явно обрадовался, увидев, что я проснулся. Он вручил мне аккуратно сложенную стопку одежды. За ночь он каким-то образом ухитрился выстирать и отутюжить мою рубашку, брюки, носки и даже трусы. От одежды приятно пахло корицей. Я принялся его благодарить, но он лишь сморщил нос, дважды чихнул и схватил мою импровизированную подушку – белье еще предстояло выстирать.

Затем мой хозяин склонился над чугунным котлом и выудил оттуда носок. С превеликой осторожностью он явил на свет его содержимое – три сваренные вкрутую яйца.

Темнота за окном постепенно рассеивалась, и в первых проблесках зари я разглядел группу женщин, направляющихся к реке. Босые, в простых белых сари, они неторопливо спускались к воде, будто не замечая утренней прохлады. Дойдя до укромного уголка на берегу, женщины принялись мыться в священных водах Ганга.

Закончив омовение, вдовы замерли в безмолвной молитве, протягивая руки к восходящему солнцу – наверное, молили Бога поскорее призвать их в рай.

* * * *

Уехать из Варанаси оказалось очень даже непросто. Миллионы индийцев готовы на все, лишь бы сюда попасть. Из Каши уезжают только те, кого призывают неотложные дела. Не прожив в городе и дня, я почувствовал, что на меня накатывает апатия – во время долгих странствий иногда такое случается. Смелые планы поступить в ученики к великому чародею постепенно утрачивали свою привлекательность. Меня отравили, ограбили, я ютился в хижине дхоби. Что стало с моей мечтой освоить науку чародейства? Нет, ни в коем случае нельзя забывать о главном. Решено: на следующий же день я выезжаю в Калькутту.

Приняв такое решение, я направился к гхату Панчаганга – если уж не окунуться в воды Ганга, то хотя бы зайти по колено. Зная, что над рекой развеивают пепел несчетного количества умерших – я уже не говорю о том, что туда бросают обугленные трупы, – естественно ожидаешь, что вода будет грязной. Паломники и местные жители каждый день моются в Ганге. Они даже пьют из реки воду – считается, что она чище воды из высокогорных источников. Но почему же тогда при всей этой грязи люди не мрут, как мухи? Ученые нашли этому объяснение: они считают, что Ганг обладает способностью к самоочищению и восстановлению уровня кислорода в воде. Когда в пробирку с водой из Ганга поместили микробов-возбудителей холеры, они погибли через три часа. В пробирке с дистиллированной водой те же микробы прожили целых двадцать четыре часа. Моряки давно заметили, что вода из Ганга невероятно долго остается свежей. До недавнего времени отплывающие из Калькутты корабли брали на борт столько воды из Ганга, сколько могли увезти.

Когда в 1902 году махараджа Джайпура Савай Мадхо Сингх II отправлялся в Англию, он повелел изготовить два гигантских серебряных сосуда – они до сих пор считаются самыми большими изделиями из серебра в мире. Каждый сосуд вмещал почти две тысячи галлонов (около девяти тысяч литров). Наполнив оба сосуда священной водой, Махараджа велел взять их на борт.

У гхата Панчаганга я забрел по колено в воду в надежде смыть с себя хоть сколько-нибудь блох. Но вскоре чувство полнейшей радости обернулось ужасом: течение несло в мою сторону обугленную человеческую руку. Только я немного успокоился, как кто-то постучал меня по плечу: укутанный с ног до головы тип протягивал мне бутылку с мутной водой, приговаривая с сильным акцентом:

– Сахиб, не бояться вода из Га-анга… хорошо для пить. Толко питнасть рупи.

– Нет, – отшатнулся я. – Отстаньте от меня. Я тут только что такое видел!

Я отвернулся, но снова почувствовал его руку у себя на плече.

На этот раз я обернулся, чтобы накричать на торговца, но тот открыл лицо, и я понял – никакой это не торговец, а тот самый частный сыщик по имени Ватсон. Он преобразился до неузнаваемости.

– Как вы узнали, что я здесь?

– Я же все-таки сыщик.

Ватсон велел мне обуться. По его словам, вот-вот должно было начаться необычное действо. Я еще не отошел от зрелища плывущей руки, и колени у меня подгибались.

– Так что случилось, Ватсон? – допытывался я, пока мы бежали по лабиринту узких улочек.

– Сами скоро все увидите.

– Вам удалось отыскать какой-нибудь скелет в семейной кладовке?

– Ну, не то, чтобы целый скелет, – улыбнулся мой провожатый, – так, череп, несколько косточек… пока еще не весь скелет. На это мне понадобится чуть больше времени.

Мы вскарабкались в повозку к велорикше. Ватсон велел везти нас к Рани-гхату. По дороге он подробно рассказал о ходе своего расследования.

– Дела продвигаются неплохо, – начал он. – Месяца два уйдет на наблюдения. Мы тут не сидели сложа руки – кое-что проверили.

– Например?

– Да так, по мелочи, – сыщик напустил на себя скучающий вид. – Не липовый ли у жениха школьный аттестат, не встречается ли он с другими девушками, нет ли у него уродливых родинок, бородавок, наростов на гениталиях. Ну, сами знаете…

– Не уверен.

– Нам еще предстоит проверить, с кем его семья враждует, привлекался ли кто из них к суду, не скрывают ли они долги, наследственные болезни, нежелательных побочных братьев…

Оборвав себя на полуслове, Ватсон велел рикше остановиться и повел меня на пустырь за Рани-гхатом. Похоже, здесь недавно снесли какое-то здание. Кучка старьевщиков копалась среди кирпичей – вдруг да отыщется что-нибудь полезное.

В самом центре площадки в состоянии глубокой медитации сидел садху.9 Лицо у него было изможденным и осунувшимся, возможно, он выглядел старше своих лет. Борода спутанная и уже порядком поседевшая, руки в цыпках, из одежды только лунги – набедренная повязка – и коралловые четки. У его правой ноги лежал человеческий череп.

Череп многое объяснял. Этот садху принадлежит секте Агхора. О представителях этой секты – агхори – я узнал в пору своего увлечения охотниками за головами из народности нагов. Их верования очень близки традиционному шаманизму. Говорят, что агхори дана власть над злыми духами. А еще, если верить традиции, они каннибалы. Некогда они во время обрядов пили человеческую кровь из чаш, сделанных из человеческих черепов. Но для агхори череп значит гораздо больше, чем простой сосуд для возлияний. В черепе живет дух умершего. И пока череп не сожгут, душа остается в плену у агхори. Вот такие джинны – духи – служат садху в мире теней.

Сыщик подтолкнул меня в сторону аскета.

– Зачем он тут сидит? Что сейчас будет?

– Просто смотри.

Садху сидел, скрестив ноги, и медитировал. Прошло несколько минут. Подошел какой-то человек, вырыл руками неглубокую ямку в земле и ушел. Мы продолжали наблюдать. Спустя еще какое-то время пришли сразу человек пятнадцать. Они окружили агхори. Кажется, они точно знали, что тут затевается. Садху вышел из транса. Поднялся на ноги. Обернул лицо старой рубашкой, опустился на четвереньки и сунул голову в вырытую ямку. Ямку засыпали песком, а садху так и остался стоять на коленях.

– Ватсон! Что здесь происходит?

– Садху погрузился в спячку, – ответил сыщик.

– Но зачем?

– А почему бы и нет?

– Человек в спячке… где-то я об этом уже слышал… так это же просто иллюзия! – крикнул я.

Ватсон сурово на меня посмотрел.

– Я знаю, что иллюзия, – прошептал он. – Кричать-то зачем?

Прошел час. Люди сосредоточенно созерцали стоящего на коленях мудреца. Прошел еще час. Мимо пробегала бродячая собака. Она попыталась стащить чашу-череп агори, но в нее запустили палкой, и она убежала.

Еще час ожидания. Я с ума сходил от скуки. И тут Ватсон повернулся ко мне.

– Вы обратили внимание на мелкий, сухой песок, каким засыпали яму?

– Обратил. Он разительно отличается от земли вокруг.

–Вот именно. Смотрите внимательно: видите, здесь везде глина. А в яму насыпали сухой песок. Садху может сквозь него дышать.

Через четыре часа после погружения в спячку агхори вдруг вытащил голову из песка. Снял с лица тряпку и глотнул воды из черепа. Нас с Ватсоном это могло и не убедить, но остальные явно находились под сильным впечатлением.

На обратном пути я рассказал Ватсону о самом известном случае погружения человека в спячку, о котором когда-либо слышал.

В тридцатые годы девятнадцатого века пошла молва, что в далекой деревушке где-то в горах штата Джамму появился йог, который может надолго погружаться в спячку. Вскоре слухи о худом нелюдимом человеке с пронзительным взглядом по имени Харидас дошли и до махараджи Лахора.

Махараджа был большим скептиком. Он послал за Харидасом и потребовал, чтобы тот проделал свой фокус под наблюдением специалистов. Харидас согласился.

При дворе махараджи жило немало выдающихся английских врачей. Во время первого же осмотра один из них обратил внимание на то, что у Харидаса удалены некоторые мышцы вокруг языка, что позволяет ему беспрепятственно продвигать язык назад, перекрывая тем самым доступ воздуха в горло. За несколько дней до намеченного погребения Харидас начал принимать горячие ванны, погружаясь в воду до плеч, очищал кишечник и питался лишь молоком и простоквашей.

Накануне погребения он заглотнул полоску льняной ткани длиной в тридцать ярдов. Чиновники и придворные с изумлением наблюдали, как Харидас извлекает материю из заднего прохода, окончательно опустошая пищеварительный тракт.

Наконец, Харидас сел в позу лотоса, заткнул ноздри и уши мягким воском, перекрыл доступ воздуха в горло, закрыв его языком, и сложил руки на груди.

Пульс не прощупывался. У врачей-европейцев не было объяснения этому феномену. Харидаса поместили в большой ящик, ящик заперли на висячий замок и опечатали личной печатью махараджи.

Затем ящик со всеми церемониями вынесли во дворцовый сад, где к тому времени уже вырыли большую яму. Ящик опустили в яму и засыпали землей. Но и этого показалось мало: землю над погребенным заживо садху засеяли ячменем, а вокруг возвели высокую ограду и выставили круглосуточный караул из солдат дворцовой стражи.

Так прошло сорок дней. Обитатели дворца изнывали от любопытства. В конце концов, терпение у придворных кончилось, и махараджа отдал приказ снести ограду, скосить ячмень и раскопать яму. Ящик достали, замок открыли. И с опаской открыли крышку. Ко всеобщему удивлению, садху был жив и сидел в той же позе. Врач вытащил у него из ушей и носа восковые затычки, вытянул язык вперед и вдохнул воздух ему в легкие. Не прошло и часа, как йог полностью пришел в себя.

В награду Махараджа щедро одарил Харидаса бриллиантами. Жители Лахора узнавали его на улице, и вскоре за ним по пятам стали ходить толпы поклонников. После этого в городах по всей Индии стали проводить такие погребения заживо. Харидас прославился, свою простую одежду он сменил на роскошные наряды.

Его всячески привечали и угощали во дворцах знати. Вскоре он и сам позабыл о том, что родился в глухой горной деревушке. Но какое-то время спустя стали поступать жалобы, что садху, якобы, соблазнил многих дам из высшего общества, и терпение махараджи иссякло. Харидаса отправили обратно в родную деревушку, и о нем больше никто ничего не слышал.

Я спросил Ватсона, что он обо всем этом думает.

Он на мгновение задумался, а потом посмотрел мне в глаза и гаркнул:

– Чушь собачья!