Читать книгу Сто оттенков Веры - Таласса - Страница 1

… Сеновальная трава стояла колом.

Комом в горле.

Горе.

Будто бы она враз лишилась веса и не могла примять его, сено, голыми коленками и длинными голенями.

Сено – противное!

А она – беловолосая, тоненькая, полупрозрачная, со странными сизыми глазами. Мало кто мог долго смотреть ей в глаза. Да она и не поднимала их. Почти никогда.

Сено как колется, невыносимо!

Она попереступала коленками, лёгкая, почти не продавив сухой травы.

Коротко вздохнула, но плакать не стала: Он не разрешал реветь, когда вздумается, дисциплинировал. Да и не смогла бы: словно уже не могла получить на это разрешение…

Сено так и продолжало впиваться – чем дальше, тем больнее, хоть, вроде бы, должно быть наоборот.

Часа два назад весь дом пришел в какое-то дурное, громкое и горестное движение. Обычно тихий, теперь он захлопал всеми дверьми (или это были окна?), затопал внутрь всеми сапогами (или это – такие тяжелые ботинки?), наполнился говором – вопросительным, приказным, не терпящим безответствия!

Входили и выходили.

Свои и чужие.

Садились и вставали.

Выдвигали, скрипя, ящики комода, шуровали тут и там, по корешкам книжек на этажерке старенькой прошлись, на полки в шкафу позаглядывали.

Зачем-то трогали гирьки ходиков и, походя, скомканное, на лавке, полотенце.

Пили вчерашнюю (сегодня она не ходила к колодцу) воду из капающего на половик ковшика.

Спрашивали.

Она отвечала. Не сразу отвечала, подумав. Кажется, точно. То, что помнила. Честно. Он отучил её лгать: это было просто сделать. Если знать – КАК.

…У нее зарябило в глазах: тот, кто спрашивал, сидел у распахнутого окна, за окном – богатый куст шиповника, без цветов пока, конечно: месяц май. И – сильный ветер, яркое, жёсткое, прямое солнце близкого вечера.

Ветки беспрерывно качались. Она смотрела на того, кто спрашивал, и на куст – одновременно. В глазах от этого прямо заломило, всё стало расплываться. Она поняла, что вот-вот расплачется. Но сдержалась, снова сдержалась. «Плакать ты станешь потом, когда будет на то серьёзная причина», – говорил Он ей когда-то. Она очень хорошо помнила это.

И говорил это голосом, который был… был… голос был – как… как синий бархат! Да, как синий бархат.

Они вместе смотрели фильм с таким названием в день её рождения.

Она тогда смотрела, почти не дыша.

Не помня себя, не слыша ничего, кроме неразборчивых звуков с экрана.

Не ощущая ничего, кроме охвата новенького ошейника и стальных прикосновений наручников, сидя в которых смотрела фильм.

От начала и до конца.

1.

REC:

###

«А вот теперь ты оценила не только невыносимую пошлость и скуку почти всего “обычного” окружения – но самую глубину её!

Будто когда-то брошенный в колодец камень только теперь отдал звук своего приземления. И сопоставив время со скоростью, ты поняла это расстояние. Не на бумажке нарисованные цифры – с присобаченными в конце (на выбор) “км”, “миль”, “парсек”. Не то, что можно ощутить – порывом ледяного воздуха, пробегом единственного облака на ветреном закате или захлопыванием рта росянки вокруг глупой мухи. И совсем не такое, о котором можно легко сказать – пусть и самой себе.

И сразу же – будто наткнувшись открытым глазом на острый сучок в полном тьмы чужом парке – ты поняла, что не хватало малости, чтобы сложить небольшой пазл собственной судьбы.

Вернее, понять – что вообще с ней и зачем она тебе.

Гекуба ужасна. И вид ее – пошлость.

А подчинение – на этом свете – не для тебя!»

…

Намёки раздавались щедрыми Парками – повсеместно и каждовременно.

Это ведь ты схватила самый длинный из кухонных ножей, когда отец (в твои 12 лет) попробовал – только попробовал – замахнуться на тебя во время дурацкой ссоры. Нет, ты ничего не сделала дальше, ни одного движения – просто держала этот нож, но он опустил руку, заметно смутился и больше никогда не угрожал, даже голоса не повышал.

Это ты, начиная с 16-ти, сама и только сама выбирала себе мужчин (естественно, делая так, чтобы никто из них даже не заподозрил, что выбор этот – не его). Пара “опытов” подчинения стороннему выбору вспоминаются как смешные и нелепые штуки – вроде небольного падения на задницу на ровном месте, где-нибудь посреди Невского, славным летним днём!

Это же тебе, признайся, в самой глубокой и острой из твоих влюбленностей, больше всего нравился такой вот момент. Ты приходила в его маленькую квартирку. Звонила. Он открывал тебе дверь. Высоченный и мощный, молча обхватывал тебя за бёдра, подымая и прижимая к себе, вносил в прихожую. Ставил на низкую обувницу (простенький такой, бабушкин, в полметра высотой, а шириной как раз в ступню и еще немного). Ты прижималась к стене, а он вставал на колени и начинал медленно снимать с тебя обувь. Да, особенно зимой: чуть обтряхнуть сапожки от снега, медленно тянуть вниз длинную “молнию” или распутывать заледеневшие шнурки. Гладить твою лодыжку. Тёплую – хоть и с мороза – лодыжку. Скользить бережными (крупными, прекрасной формы и очень сильными) пальцами по глади чулка. Медленно, целуя и прижимаясь лицом, вынимать, чуть покачивая сапог (вперед-назад, вправо-влево…), твою ногу. Ставить ступню на свою ладонь. Целовать ее подъём. Перебирать пальцы, еще пленённые чулком. Обнимать всю её, согнув в колене и прижав к своему голому животу (а ты в это время пальцами ноги дотягивалась и легко надавливала на его пах). И так же – со второй ногой: что-то мыча, шепча, будто заклиная, приговаривая “ножки, мои ножки…”, обнимая тебя всё выше – и снова опуская руки вниз, а после, тяжело дыша, ложился рядом, одной щекой на обувницу, чтобы ты могла свободную ногу поставить на другую его щёку.

Тщательно выбритую.

Горячую.

Легко касаясь…

(Но тебе всегда хотелось надавить… посильнее или даже услышать лёгкий – маленький, неопасный! – хруст).

Это ведь тебе они (кому доставалось – шутя, по щщам) говорили: “Ух, рука-то у тебя тяжелая!” и смеялись. А ты смеялась в ответ, помалкивая о том, что “лёгкой” сделать руку тебе не удастся. Искренне – нет. Обманывая – себя и их – да, пожалуй, можно.

Это тебе приходилось сдерживать себя, когда, целуя их, ты запускала пальцы в их волосы (рыжие, русые, каштановые – гладкие, вьющиеся, жёсткие) – и сжимала руку. Сжимала сильнее и сильнее, и поворачивала стиснутую ладонь – зная, что хоть несколько волосков да будут вырваны. И снова смеялась, отпуская и прося прощения. Но думая: “А за что прощать? Это ведь так хорошо!”

Ты могла (в пылу взаимного торопливого раздевания) порвать горловину его футболки, порой рванув её назад с такой силой, что оставалась тонкая красная полоска на его шее, сразу под кадыком.

Ты любила, будучи сверху, цепко схватить его за запястья, разбросить в стороны руки, прижать к постели (ковру, кафельному полу, доскам, траве), придавить грудью его грудь – и двигаться быстро и сильно, ощущая рывки его рук и всего тела – и не отпускать, жадно и близко глядя ему в лицо, в полузакрытые глаза – приближая последние судороги. И – слышать его финальное рычание, заключая этот звук прямо в свой открытый рот!

Был лишь один, который не рычал, а лишь тихо стонал, поскуливал – на тонкой высокой ноте звериного детёныша, впервые попавшего в капкан. Стеклянно запотевшее его лицо в момент «кончины» словно разбивалось, и тысячи исказивших его осколков втыкались в ваш общий, туго натянутый стон. И он был тем самым, кого – тогда, давно, и впервые именного такого – ты… не узнала. Не поняла, что да – это он, тот самый, который был счастлив, только подчиняясь.

Не думай, скольким ты отказала в себе, увидев хоть на миг – хоть крошечной тенью в их глазах – тревогу, вопрос, испуг, непонимание, невыговоренное “нет”.

И не вспоминай о тех, кто готов был (через это “нет”) всё же попробовать. Не отдернуть руку, когда ты, не шутя, кусала их в мякоть ребра ладони, в упругую выпуклость под мизинцем. Выдержать, не поморщившись, твою пощёчину (всегда – заслуженную, хотя ты могла бы заменить ее просто скандалом или просто обиженным молчанием или просто…). Промолчать, когда ты отрывалась от его плеча – а сквозь прокушенную кожу наливались выпуклые капельки, и ты их тут же слизывала: слаще этой соли нет ничего!

Они ели – с тобой.

И пили, конечно, на брудершафт. Ты выпивала своё шампанское быстро, чтобы аккуратно вынуть руку – и смотреть, как допивает он. Мечтать же – о том моменте, когда сможешь (пока он не оторвал губ от края) слегка, но плотно надавить на ножку бокала – и услышать чудесный звук, который сопровождает стекло, ломающееся о зубы. Увидеть вмиг расширившиеся зрачки, внезапную бледность, вскинутые вверх изумлением брови – и вчуже вспомнить Ясперса и Pupillenunruhe, эти быстрые движения зрачков!»

Вера замолчала, нажала stop на диктофоне своего Galaxy, подумала, что уже поздно, что Серафима так и не зашла, и не позвонила даже, и что уже хватит, хватит, хватит, черт возьми!

Вспомнила – уже в который раз за сегодня – как мужик с белёсыми, мягкими, какими-то расплывшимися, как белок яйца на негорячей пока сковородке, – глазами шел на неё сегодня утром, в метро, внизу, когда она стояла у края платформы.

«Не стойте у края платформы» – это они механическими голосами всегда говорят. А где же стоять-то? – если поезд подходит к ее краю. Она тогда что-то почувствовала, спиной, лопатками, пространством между ними – и оглянулась. Никогда раньше этого не делала. Но, похоже, что теперь как раз станет делать. Как заведённая.

Оглянулась.

Увидела эти глаза. Потом уже – коричневый плащ, жидкие волосы без цвета, поднимающиеся – почти незаметно – руки, которым явно хочется толкнуть! Её, Веру. Двумя жуткими сероватыми руками.

Её, невысокую, с отличной осанкой, манкую брюнетку (несколько седых волосков на висках она всегда вовремя закрашивала), со свежей стрижкой-каре, зеленоглазую («У тебя глаза – табачного цвета и словно дымные: посмотреть в них – как крепкой сигарой затянуться», – так витиевато когда-то влюблённый Коп выразился). Её, Веру Крошлую – тридцати трёх лет, стройную, всегда стильно одетую женщину. В этот раз – в тёмно-зелёный кожаный френч, псевдожокейские чёрные сапожки на низком каблуке с традиционной рыжей полосой по верху голенища и замшевые перчатки горчичного цвета. Никаких платочков, шарфиков, косыночек на шее: высокий ворот тонкого свитера цвета бурых оливок.

А этот – шёл на неё, прямо на неё. Вера это точно поняла, потому что боковым зрением видела, что больше никто не оглянулся, а глаза мужика смотрели прямо в её зрачки.

Она тогда молниеносно отпрыгнула – как ей показалось, стремительно, ловко и далеко. Мужик прошёл, как ни в чём не бывало. Чуть задел полой длинного расстёгнутого плаща – по лодыжке. То есть она вовсе не отпрыгнула, а коротко отшагнула влево. Даже не на целый шаг. Никто ничего не заметил.

Взгляд мужика ушёл – вместе с ним – за Верину голову, совершенно безадресно.

«Адреналин, вау!» – обязательно сказала бы Аглая, тётушка Веры, москвичка, красавица, которой никак не дашь её 45 (даже учитывая присказку о «ягодке опять»), с княжеской породистостью, изящнейшими ручками, умной, красиво поседевшей головой и парадоксальным – в ней – современно-молодёжным юмором. Причём, без искусственности – во всём этом. Таковое сочетание встречается редко. Может, потому они и были так доверительны и близки, что не виделись часто? Хорошо думали, прежде чем написать или позвонить друг другу («поВацапаться» – как они это называли). В редкие же приезды её в Питер (и в ещё более редкие Веры – в Москву) не могли наговориться, нагуляться, наслушаться каких-то невероятных концертов, без труда попадая на закрытые показы и сверхмодные вечеринки (с которых шумно возвращались, будя Глашиного сына, Никиту: студента, спортсмена и красавца – в маму). А уж для посиделок на свежем воздухе летом находили такие места в обеих столицах, до которых Вера в Питере, а Аглая в Москве никогда бы в одиночку не добрались. Просто не нашли бы.

А вот о мужике Вера не стала ей рассказывать.

Почему-то…

Фу-ф-ф!

Она тряхнула головой, волосы разлетелись и снова ровненько улеглись, недавно и очень хорошо (читай – дорого) подстриженные. Мужик-недоубийца ушёл из головы. С платформы. Из вестибюля станции. Следующая станция – «Площадь Восстания». Восстания!

…

…Зима была, кажется. Но морозов так и не дождались. Стояло какое-то межсезонье (а для неё – безвременье): ни заморозков, ни оттепелей, ни настоящего снега. Хотя именно сейчас снег шёл. В окно своей кухни Вере был виден небольшой дворик с парой фонарей, ничего толком не освещающих, кроме собственных столбов. В этих конусах молочного света снег тихо кружился, не падая, а пребывая во взвешенном состоянии: почти полное безветрие. Полузаметённая дорожка чьих-то следов (от угла дома к парадной, а может, и наоборот – не различить).

Да, надо бы спать – пока не накрывает второй волной (а за ней могут прийти ещё и ещё – непредсказуемо, неостановимо – как сухой кашель, сотрясающий тело) того, от чего невозможно избавиться, не наговорив на диктофон, не настучав на стареньком ASUSе, не – хотя бы – выкрикнув общим звуком невыносимости в пустоту идеально прибранной квартиры.

Что он там сказал? «Ничем помочь не могу». И еще, профессионально: «Сожалею». И в брови грусть добавил. Потому как в глазах – её и так предостаточно. А так – серьёзный и умный. Маленький и живой, как подросток, только седой. Хотя… Ей было трудновато судить об этом «бывш.психоаналитике», как она его про себя назвала. Два его медицинских образования закончились – на момент их встречи – получением третьего, экономического.

– Отчего же вы бросили и психиатрию, и психоанализ?

– Оттого, голубушка, оттого…

– Что? Не станете отвечать?

– Нет, не стану. На что вам? – грустно протянул Леонид Артемьевич и снова приложился к

рюмке коньяку.

«Значит, и он не поможет», – спокойно подумалось. – «Справляйтесь, голубушка, сами – со своими мыслями и фантазиями». (Вера предпочитала называть их «фантазмами»: были они порой витиеваты и пугающи!)

…

Клик – она открыла Word, клик – папка «сисТема».

Еще клик – создала новый файл.

###

«Ты всё так же учтива и обходительна, отвечаешь на все вопросы стандартно и спокойно, пока “прибиваясь” мозгом к уже – для тебя – исчезающему поведенческому шаблону. Ты начинаешь видеть их (обычное, стало быть, окружение) насквозь. Но это тебе удается только после того, как сама себя ты просветила весьма болезненным рентгенчиком правды. После самовскрытия и самостоятельного – вручную! – выволакивания собственных душевных “внутренностей” на свет.

Они были странных цветов. Чаще чёрного. (Но белый оставался постоянным “фоном”.)

Из непривычного материала сделаны. Преобладали телячья и свиная кожа, по-разному выделанная: от нежной замши, нарезанной на узкие полоски, через крепенькую, как на мягких ремнях, и похожую на нубук, – к суровой аки правда сыромяти. Из кожи были спроворены длинные витые кнуты, от одного взгляда на которые ты холодела.

А уж предназначены, казалось бы, вовсе непонятно для чего. Тем не менее, ты весь набор осматриваешь и виртуально крутишь в пальцах, осторожно пугаясь: не держала такого раньше! Ты принюхиваешься к этим предметам, сгибаешь и дёргаешь, пробуешь на “жестокость” – о собственное бедро или ладонь, и пытаешься понять: как именно замахиваться, и куда должен прийтись удар».

Вера нажала «сохранить», потянулась, потёрла глаза.

Потом выключила комп, настольную лампу. Телефон – нет. Может позвонить, извинившись за неприход, недавняя беспечная знакомица Серафима и занять ее ухо, без мозга, бла-бла-блательством, ныне, правда, весьма бла-бла-благотворно влияющим на Веру. Стрекоча и плывя, перепрыгивая и ахая эмоциями, описывая происшествия, сыпля мемами, роняя что-то презрительное об очередном хайпе, и лишь иногда вопрошая и помалкивая, Сима создавала подобие выныривания из Вериной VR. «Что за нах?! Ну, и при чем тут её сын, старшеклассник Иван, его увлечения, а также Симины родители, какие-то неизвестные мне её приятели и прочее кирикуку?..», – думала порой с досадой Вера. А тем временем симпатичная Сима (тридцать шесть лет, короткая тёмно-золотистая стрижка, задорное личико: «ладная, милая, славная», как сказали бы многие) – то разливалась, то шептала «тайное». «Ну что за радость о такой чепухе – ей толковать, а мне слушать?» – укоряла себя Вера, слушая и слушая дальше – но не слыша, не вникая в «общие места», всё больше отдаляясь и глубже стыдясь.

…

Ирреальность мысли иногда становилась сущим реалом.

Наговариваемое Верой на диктофон или нащёлканное на компе, казалось, сразу же передаётся тому, для которого всё это предназначалось. Нет, у него не было ни имени, ни возраста, ни облика. Но это было так же просто, как написать пальцем по запотевшему стеклу – а некто стоял бы по другую сторону этого стекла и читал, не заботясь перевёртыванием зеркального текста, улыбался, покачивал головой, хмурился порой…

Но как она могла всё это объяснить Леониду Артемьевичу?

Их беседы были, увы, непристальными, и она чувствовала это. Хорошо понимала, что «коль не оплачено – извиняйте, а по знакомству – уж послушаю». Познакомились по случаю: психоаналитика привел Верин бойфренд, которому провалившиеся, с сухим блеском Верины глаза имели случай перестать нравиться. Да, она их, своих boyfriends, в последние пару лет только так и величала – никаких «любимых, дорогих, милых, единственных». «Любовь-морковь-страсть-ужасть» за это же время куда-то испарились. Очистив при этом необъятное поле ровным улыбкам, почти нейтральному сексу и фразе «давай-ка разбежимся друзьями», которую Вера произносила с едва скрываемым облегчением примерно раз в полгода.

«Верой без правды» служила она своим мол.челам, только теперь осознав причину. А причина была в уловках.

В какой-то момент они стали ей слишком заметны, а после – и обидно очевидны. Она возненавидела уловки. Собственные и противоположного пола. В одночасье сделалась неинтересной игра, не только правила, но и результат которой ей были известны с самого начала.

Почти по-бродски, «ставя босую ногу на красный мрамор», казалось бы, восхитительного начала, она быстро попадала в пристально гниющее болотце, ярко усаженное обманчиво-мягкими зелёными кочками, над которыми вились мушки привычных (и уже – с привычным их разнообразием) уловок.

Вот эта кусачая малютка собирается вызвать у Веры укол ревности – и сейчас повернётся спиной, демонстративно воркуя с тем, кто только что беседовал с Верой.

Вот сейчас он (или она – абсолютно неважно) сделает замечание кому-то третьему – и тут же, со значением, пристально, поглядит Вере в глаза: «Замечаешь, как я поддерживаю тебя, как мне важно твоё одобрение?»

А вот и сама Вера закинет руки за голову и потянется, через пару секунд поняв, для чего: а чтобы показать, как соблазнительны обводы ее груди, или расхохочется, повернувшись к незнакомцу именно в профиль: хорош и он, и длинная изящная шея, и нежные косточки ключиц, выступающие в небольшом, но продуманном вырезе.

Ладно – на таком вот, не очень близком и не слишком важном уровне. Но когда одна, вторая, третья маленькие и, кажется, столь невинные уловки, накапливаясь, дают непригодный для пары «уловщиков» перенасыщенный раствор густо-солёной лжи, этим же… нельзя питаться!

Точно в той же степени – будто в зеркало гляделась – стало для нее самой невозможным плодить и множить арсенал уловок. Стоило ей заметить, что на них элементарно ловятся и ведутся, интерес тотчас же пропадал. Иногда хотелось взять за руку, отвести в сторону и терпеливо обрисовать весь путь взаимных уловок. Путь простой: «Я делаю это, ты реагируешь так, не так? – значит – вот так, дальше – идём вот туда и вот за этим. – Что? не туда? – тогда вот сюда: а третье дано не нам, не здесь, не в этой малокайфовой лайфе. Но ты будешь говорить, что я всё выдумываю, и мысли твои идут в другую сторону? – так покажи её мне, это сторону, дай же мне насладиться её другостью и твоей оригинальностью. Сэпрайзд ми!».

Уловки и повторы.

Повторы уловок.

Повторения, с пропуском первых повторов и внесением тех, которые будут повторены уже через час или день. Целые ритуалы из уловок – по принципу «Я-знаю-что-ты-знаешь-что-я-знаю-что…», обставленные обеими сторонами так, чтобы иметь формальное право разрешить себе то, что иначе, при других условиях, не сможешь или не дашь себе права разрешить.

Стало тошно.

Причем, физически: как на карусели, на которую тебя заталкивают и заставляют крутиться вопреки твоему желанию.

Вера честно пыталась вырваться за плотные обручи уловок, только кажущихся естественными, незаметными, почти эфемерными: неосторожные звуки слов, мгновенно сходящие с лиц выражения – и та, потрясающая все и всяческие представления об искренности, смена всего, когда случалось невольно услышать или заметить тех (говорящих или делающих), кто не заметил в тот момент её присутствия. А наблюдение за наблюдающим?! – отдельная роскошь, что открывает титанические бездны неискренности сделанного или произнесённого ранее.

Попробовала было вообще не доверять, чего уж проще: но последовавшее за этим понятие «проверять» огревало по сознанию полной своей неприемлемостью.

Сунулась в обратную сторону, наплевательскую: но ненадолго хватило равнодушия и собственной неоткровенности – в отношениях с теми, с кем спокойно можно было бы их и не поддерживать.

Упомянутое болотце быстро теряло суффикс, демонстрируя необратимую глубину топи. Она тем более была неприятна, что осознавалась полностью и просчитывалась влёт: от первого взгляда и до последнего стука закрываемой двери или перспективного плана собственной удаляющейся спины.

Возник как-то раз, случайно-виртуально, вполне достойный мальчик Костик. Из Москвы: «Съезжу, Аглаю с Никиткой увижу – всё польза, если что…»

На год младше Веры, светленький, вьющийся, печальноглазый, и «матовый», как она таких называла: с идеальной кожей неописуемого, ангельского оттенка.

Он так был смел и оригинален – в чате, а после в долгих (спасибо, WhatsApp!) разговорах, так порывист – в желании скорой-скорой (привет, «Сапсан»!) встречи, так расцвёл на Ленинградском вокзале, встречая её с цветами. Так взвивались его кудряшки, и очки, и улыбка, и сам он – весь одетый во всё тоже светлое. Так – всем голосом, и взглядом, и телом, и походкой – был рядом, вместе, вплотную, без условностей, без уловок, наконец-то.

«Так… так… так…», – как сказал «пулемётчик», которым он, собственно, и оказался.

Пулеметные очереди длинных разговоров в форме монолога.

Политика, политика, политика – бог ты мой!

Но – уловись же, милая, в эти сети: я умный, я редкий, я не-такой-как-все, а ты – у меня, здесь, со мной, значит – и ты-тоже-не-такая-как-все…

(Вера вздохнула, но теперь легко – ой, не так, как тогда вздыхала!)

…

– Су… суро… сур-р-рово! – он тяжело дышал. Узкая грудная клетка и плечики судорожно двигались, не справляясь с притоком загустевшего воздуха. Овальное родимое пятно с фасолину величиной – на левой стороне его шеи – ритмично пульсировало в такт дыханию, топорщась несколькими растущими из сморщенной коричневой поверхности волосками. Обеими совершенно мокрыми от пота ладонями он схватился за Верину безвольно повисшую правую руку и испустил финальное. Щёлкнул тумблер. Всё погасло.

Наконец, стали возвращаться какие-то внешние звуки и запахи: будто бы шаги и приглушенный смех, тонкий звон стекла, чьё-то покашливание, слабое дуновение аромата: кажется, кажется, Sole di Positano от Tom Ford. Дорожка лишилась освещения. Они были в боулинге. Их время закончилось…

– А ты знаешь, – Вера чуть-чуть подержала на языке паузу. – Ты знаешь, зачем человек живёт?

– За… зачем?.. – Тон заинтересованно-испуганного ребенка, даже глаза растопырил. И очки,

криво сползшие на щеку, поправил. И обветренные губы приоткрыл.

– Чтобы стать Достижимым.

– Господи… Кто это?! – изумился Костик.

– А это, видишь ли, тот, к кому всегда и практически напрямую может обратиться душа

каждого из ушедших.

– Куда, – тупо, – ушедших?

– Это – другой вопрос. Это – не ко мне, милый.

– Ну и?..

– Ну и вот, понимаешь теперь, насколько это важно: прожить эту жизнь так, чтобы стать Достижимым для хотя бы одной из бессмертных душ? Впрочем, и одной совершенно достаточно.

– А-а-а… – протянул тогда Костик задумчиво. – «Достижимым»… Надо же. Забавно. Сама придумала? – пощелкал пальцами, помолчал. – А ведь, пожалуй, это неплохая идея. Даже хорошая, классная. Это ж просто супер! А то… мы тут с Рыковым прямо измучились, особенно он: чуть не чокнулся, размышляя о бессмертии души. По ночам буквально с криком вскакивал, тормошил испуганную жену и кричал: «Я не могу поверить, что душа не бессмертна! Не могу!!!». Что бы тебе – вот тогда-то не подъехать и не прояснить этот простецкий вопрос?

– Хе-хе… Ишь, размечтался: катайся тут, успокаивай вас всех! – Вера подмигнула хитро. – И, кстати, об ушедших: уходить пора. И что-то мы с тобой… – Она оглянулась вокруг, – как-то тут так разволновались, даже орали, кажется!

– Да ну?! – ужаснулся он, проводя тылом ладони по своему еще не высохшему лбу, – да, вроде, точно, да…

– Вот тебе и «да»!

– Ну, а что ж ты думала, – он одернул пиджачок, снова поправил очки, забрал свой портфель. – Три часа провести тут, размахивая руками, разбегаясь и с припрыжкой кидая тяжеленные шары – практически впервые, да еще постоянно любоваться на то, как ты одним шаром – уж в который раз – валишь все кегли: это же сколько силы воли надо иметь, чтобы просто не за-ду-ш-ш-шить тебе немебля!..

– Эй-эй! – Вера отскочила от нешутейно протянутых к ее шее рук Костика. – Ты вообще-то учти, что игры эти наши невинные не столько жизнь собой утверждают, но и о смерти «мементо морят».

– Какая, нафиг, опять смерть?!

– А вот такая. Кегельбан-то произошел от варварский кельтской игры, в которой кеглями служили дети военнопленных. А откуда, ты думал, происходит их антропоморфная форма? Вот-вот. Вместо шаров же – головы их родителей употреблялись, которые удобно было держать, просовывая пальцы в глаза и провал, бывший носом, что мы наблюдаем и поныне!

Вот так они тогда, в Москве, веселились. И не только так. Пулеметные очереди воспоминаний. Фу ты, черт!

«А ты пойдешь со мной в…?»

«Зачем?»

«Ну, там будут очень важные для меня люди!»

«Не хочу!»

«Почему ты молчишь? Тебе не понравилось?»

«Не понравилось, да»

«Кхм… Вообще-то могла бы и промолчать!»

«Ты же сам спросил – почему?»

«Что – почему?»

«ВСЁ почему!»

Вмёртвую «расстрелянная», почти без ворсинок, его зубная щетка.

Пылища (только что гильзы не валяются под тахтой – пустые гильзы отстрелянных уловками девушек) в его квартире на Покровке.

Пулемётно-частое позванивание его беспрестанно отправляемого и трезвучие принимаемого «яблочного» общения.

Скользящие вовне, неприятно попрозрачневшие глаза и переставшие быть искренними улыбки.

Когда тронулся обратный, Москва-СПб, счастью Веры не было никаких пределов!

«Освобождение. Обновление. Вдохновение», – как-то так, у Лорки, что ли, было? Нет, у Луиса де Гонгоры. А, плевать.

Теперь же это было у неё, у Веры. Которая оставила там – на балконе квартиры Костика – вывешенные с позором, башкой вниз, из пулемёта уложенные уловки!

Вопрос «зачем» перестал не только проговариваться, но и существовать: остался бумажный макетик когдатошнего собора высокой пылающей готики.

Но неужели всё старательное построение уловок, вся их прецизионная настройка и многофункциональная направленность стоят отнюдь не парижской мессы, а всего лишь элементарности инстинкта продолжения рода – в его современной интерпретации? «Она старается его зацепить, он – её уложить, она – после – его привязать, он – после – не позволить ей этого сделать»: детский сад, штаны на лямках!

Частенько возникал в памяти короткий, но весьма и весьма зацепивший Веру монолог – на одной из пафосных презентаций (шеф Андрей Андреич часто отправлял ее вместо себя – знал, что «нажористых» клиентов их рекламной редакции она не пропустит и после не упустит). Монолог был выдан случайной соседкой по столу, PR-менеджером крупного консалтингового агентства.

Дама доброжелательная, весьма неглупая, дорого и неброско одетая, стройная, подтянутая (пока, вроде бы, природно, а не аппаратно), но уже – с лёгким шёлковым шарфиком на шее и не украшенными ничем, кроме бесцветного маникюра, дабы не привлекать лишнего внимания, руками. Соответственно, дама «слегка за пятьдесят».

Они довольно долго обе держали лёгкую планку отвлечённости, неявных взаимных комплиментов, даже – что бывает редко на столь разношёрстных мероприятиях, – обсудили, взаимно порадовавшись похожим склонностям, что-то киношное и книжное. Дама казалась довольной и спокойной, опытной и вполне самодостаточной. Она уверенно подавала руку подходившим к ней, улыбалась благосклонно, позволяя ухаживать за собой сидящим рядом и напротив мужчинам, и делала это с видом неявного, но всё же превосходства.

Она прекрасно держалась.

Однако Вера в какой-то момент уловила её пристальный взгляд: в сторону маленького импровизированного танцпола, куда отошел ровесник ее, и тоже интересный, который только что подходил к её ручке с поцелуем – а вот уже топтался там, однозначно обнимая брызжущую юностью шатеночку.

Фраза дамы пресеклась. Глаза мгновенно – будто их ловко долил услужливый официант из тутошних, – наполнились смесью грусти, понимания и слабого протеста.

– Я – постмодерн.

– Простите?..

– Все видят во мне только цитаты из меня, уже когда-то бывшей.

Вера поняла, что отвечать не надо.

– Виден мой опыт. Мое понимание. Моя неоднозначность. Мой возраст… А она, – дама

повела взглядом в сторону танцующей девушки, – она кажется первоисточником. Одна из моих ровесниц сказала как-то – с таким надрывом, что мне даже неловко за неё стало: «Всё, милая, скоро нам останется лишь по стеночке стоять, глядя, как уводят молодых красоток, и не иметь ни малейшей возможности хоть как-то повлиять на эту ситуацию». Нет-нет, – она поняла выражение лица Веры, – только не надо жалеть меня и всех нас, «дам базальтового возраста», как я это называю! Да, крепость наша (как в градусе, так и в терпении) бесспорна, не правда ли? – Вопрос был риторическим. – Но замковый камешек здания третьей половины женской жизни вовсе не в этом.

–  Третьей?

–  Ну, так говорят: это возраст, называемый «Как вы сегодня чудесно выглядите!». Итак,

закон природы. Кстати, вы знаете, что женщина как самка перестаёт быть привлекательной для мужчины как самца, когда перестаёт быть фертильной? Банально: прекратить, наконец, пахнуть довольно мерзкими, согласитесь, выделениями регул и вздохнуть с облегчением, что не надо больше бояться залёта! Но немногим, к сожалению, пока видна и ясна «эпоха новой искренности», провозглашённая тем самым Воденниковым, о котором мы с вами только что говорили. Возвращаясь к началу моей тирады, отмечу, что немногие хотят увидеть в нас не только ту сакраментальную (не догадываясь, что она еще и сакральна) «прожжённость». Да попросту – это понимание, которого мужчины боятся и потому избегают. А прибавьте-ка к нему еще и то, что осталось почти неизменным, и только улучшилось, проварившись – пусть так, кулинарно! – в этом опыте. Та же самая откровенность лишилась наивной глуповатости. Свежесть восприятия приобрела глубину и возможность сразу уцепить суть. Доброта перестала быть бесхребетностью, а радость – всегда готовой кукольной реакцией на всё! – Дама, переводя дыхание, отпила маленький глоток вина.

Вера при этом заметила, как опущены – и уже навсегда – уголки ее вполне еще сочных губ.

– Итак, если вы еще не устали, – Вера энергично замотала головой: «Продолжайте!», – то

могу сказать вам вот что. Именно обновленная или даже новейшая искренность – это то, что может дать этим мужчинам если не гарантию, то хотя бы возможность жить в согласии не только с двадцатилетними цепкими крошками, которые высосут из них всё, что только возможно и выкинут, но и с собой – и с нами, ровесницами. Существует же ступень, взойдя на которую, можно перестать бояться и от этого ненавидеть друг друга! Ненавидеть – и всё более отдаляться. Отдаляться, всё глубже увязая в непризнаниях, и всё яснее видеть и понимать: это – не удалось, то – упущено, а с ними – больше уже не по пути.

Дама замолчала.

Выдохнула.

Лицо её разгладилось.

Искренняя улыбка благополучно вычла лет десять из её возраста.

– Ну что, не расстроила я вас? – Дама пытливо всмотрелась в Верино лицо. – Не принимайте слишком к сердцу, вам еще далеко до этих частностей и честностей. Однако, – и она быстро стрельнула взглядом за плечо Веры, к двери, – за мной уже пришли. Одно только хочу сказать вам, моя милая, а вы запомните это.

Вера вся подобралась, как на уроке химии: не понимаешь, так будь предельно внимательна, возможно, всё откроется твоему терпению?

– Вы даже не подозреваете, насколько огромный сектор не совсем… – дама чуть замялась, – как бы вам сказать… не совсем привычных потребностей, стремлений и мечтаний людей в данный момент остаётся малодоступным не только для обработки, применения и удовлетворения, но даже – просто для понимания! И это – весьма интересная тема, – выделила она интонацией последнее слово.

Лицо её стало лукавым, а Верино – слегка вытянулось в немом вопросе.

– Однако, мне пора. Очень было приятно пообщаться с вами, Верочка! Не сиди я с вами рядом, вечер просто бы не состоялся, – и благодарно коснувшись Вериного запястья, не дожидаясь ответного комплимента, она встала и пошла к выходу.

У двери стоял и улыбался двадцатипятилетний (никак не старше), яркой красоты, русоволосый молодой человек. Естественно загорелый (по зиме – только горные лыжи или Тай), одетый в светло-серый костюм, рубашку цвета запёкшейся крови и жемчужного оттенка мокасины. Сияющими глазами он смотрел, как дама неторопливо приближается к нему.

Его левая рука бережно держала крупный белый ирис с изысканно вывернутыми шоколадного цвета внутренними лепестками.

…

А еще раньше, до этого всего – было ещё и такое вот.

Были люди как люди, женщины как женщины, тётки-дамы-гражданочки-сударыни. «Вторые половины», к которым некоторое время относилась и она. Такая, как они: присмотреть, купить, обуютить, старшим – угождать, родным – улыбать, друзьям – стол ломить. Ну, и прочее.

Ладно, пойдет.

Ладно, пошло.

Шло-шло, пока на горло не зашло.

А дальше – резануло по живому!

Оказался нарушен сон. Нарушены рефлексы, будь они… неладны ли, накладны? Нарушено обоняние. Нарушено равновесие почти незримых и плохо объяснимых вещей – изнутри и, как следствие, снаружи.

Глухое близорукое обожание – этой второй своей «половины», – потихоньку выпутываясь из потёмков и тенет, расползалось – подобно тонкому кардигану натуральной шерсти, побитому молью маленьких, но чётких прозрений. Они были крохотными, но их было много! Сначала они тыкались вслепую почти, налетая на стройные и довольно уверенные компромиссы. Осыпали на них кристальчатую пыльцу с крылышек, числом – два. Компромиссы прихлопывали их «честными» ладонями, после брезгливо вытирая замаранные руки о ближайшее окружение предметов и людей. Но число крылышек, вместе с числом особей, ими обладавших, росло и множилось, хрустело и пожирало, что твоя саранча. Кормить «это» было уже нечем, бороться – неизвестно как.

Компромиссы, браво кинув взоры через левое плечо и сделав губами звук «п-ф-ф», удалились (впрочем, с достоинством).

Дело заключалось в том, что у Веры Сергеевны Крошлой была надежда прожить, не опускаясь температурой тела (и души в нём) ниже, допустим, 37,8º. Скучные 36,6 её не устраивали. На том с любимым мужем через 3 года и разошлись, так как выводить путаные графики температурных зависимостей она была не в силах, и чёрен становился лик в зеркале, волос же – напротив – бел…

Решение остаться брюнеткой пришло само. Вернее, прикатило серым весенним утром, по пути на работу. Оно, это решение, приняло форму старой, но бодрой чёрной «Волги», что чуть не переехала её, Веру, совершенно побитую вышеозначенной молью! Однако в последний момент, видно, смерть передумала – и только предупредительно, стоп-краном, сорвала боковым зеркалом сумку с плеча за ремень, который, радостно лопнув, сохранил брюнетку в целости и сохранности.

В сухом, но готовом впитать неявно обещанную обновлённую искренность, остатке на сегодня для Веры обозначились 33 года, стройность, незамороченность и несколько нитей седины на висках. Свободными же остались – квартира, сердце, покрой одежды и разворот плеч.

…

Затрезвонил телефон – внезапно обрушился на нее ярким звуком!

Веру будто несильно, но плотно вдели поддых. Дыхание прервалось на несколько секунд.

«Номер не определён».

Ладно, зелёная трубка.

Молчание. Или тишина. Что не одно и то же.

Секунды три ещё. Пять, семь…

Короткие гудки сброса.

Она прикрыла глаза, всё же вдохнув. Но ощутила не привычный воздух своей комнаты, а знакомую (откуда?!) пряную смесь: пот, нечто кожаное, но не кожное, горячее дыхание, что с трудом просачивается сквозь кляп – тускло-красный пластиковый шарик на чёрных, тоже кожаных, ремешках, сурово стянутый сзади на шее. Ей въяве увиделась эта фотография с одного из странных сайтов.

Смесь ужаса и узнавания.

Или ужаса – как раз от этого узнавания?!

Из невключенного диктофона до нее почему-то еще доносился её же собственный голос: низкий, чуть глуховатый, ровный, почти нежный, но со стальной непререкаемой искрой – на самом дне.

Голос, которым тихо приказывают.

Голос, которым спокойно недоумевают.

Голос, которым молчат – но его всегда слышит тот, кто сейчас (тогда? когда?..) стоит на коленях перед ней, со скованными за спиной руками, – он хорошо слышит её голос!

Ну, да, там ведь был и текст, на сайте этом: Вера вспомнила, как выглядела страница, на которую её как-то выкинуло Яндексом. И что там было написано. На чёрном фоне, понятно. Красным шрифтом «Arial» – это она очень хорошо запомнила.

Дама – та, на презентации – ещё ведь кое-что добавила, почти уходя. Нагнулась к Вере и тихо заметила, что, дескать, интернет нам помогает теперь во всём, абсолютно во всём, «по всем темам (запомните, детка) нашей разнообразной жизни».

По всем темам.

Вот Вера и набрала в поисковике «Тема». С большой буквы: как она услышала и поняла.

И стала читать…

###

«Твой “нижний” слышит голос своей Верхней, Госпожи, Хозяйки – даже тогда, когда вы не вместе, и он не прослушивает твоих голосовых сообщений: утром, только пробуждаясь, днём, где-то работая, вечером – в мечтах о тебе, ночью, когда он спит в одиночестве. Но и когда спит, он готов уловить Твоё желание (Госпожа позвонит и скажет краткое “Разденься”), чтобы тут же встать – и сделать это. Ты всё будешь слышать – телефон лежит у его кровати: как он снимает футболку и специально-тесные трусы, как потом выпрямляется, снова берет трубку в уже вспотевшую ладонь, прижимает к уху, быстро дышит, быстро говоря: “Да, я сделал это, Хозяйка” – “Хорошо. Я вижу”. Он знает, что Ты действительно видишь его сейчас: “Эй, а зачем свет включил?”. И он выключит, восхищённо улыбаясь.

Сначала его будет ошарашивать Твоя способность знать всё (или почти всё: ведь если у тебя нет этого дара, Ты не годишься для роли – и всей жизни – Госпожи), после он привыкнет. Нет, “привыкнуть” – невозможно. Он примет это как незаслуженный подарок – давая взамен всё, на что только способен: всё свое терпение, всю искренность, все силы, всё смирение и преданность – Тебе, Госпоже, Хозяйке!».

Почти дословно, да.

И обращение-название «Хозяйка», и местоимения, к ней относящиеся, – с заглавной. А вот «нижний», «саб», раб» (было там еще и «вещь», и «ничто», и кое-что похуже – с Вериной точки зрения) – с маленькой буквы.

С маленькой.

Почему?

Потому что Тематический этикет.

Кодекс.

Много новых слов…

Вера не хотела, чтобы это её странное увлечение длилось и длилось.

Нет, не хотела! Она ведь была хорошей, правильной девочкой – всегда была, спасибо или проклятье семейству (или собственному – наперекор – характеру).

Не хотела и старалась всеми ладонями закрывать от этого все уши и глаза. Но это разворачивалось вширь, одновременно показывая глубину (ту самую – незнаемого колодца), захватывало в свой плотный металлически-кожано-деревянно-верёвочный круг всё больше и больше.

А связывало разум, кажется – уже внутри этого круга. Нет, не круга: Вера уже догадывалась, что это спираль, которая поднимает её и тех, кто понимает, выше и выше! Одновременно показывая, насколько долго и больно потом, возможно, придётся падать. Связывала и держала этих немногих людей, что вышли в реал (и Вера – с ними, вот-вот, со страниц сайтов). Всплыла давно любимая ею фраза: «…я здесь удержан сознаньем беззаконья моего».

(…Вальсингам рывком головы назад отбрасывает потные волосы со лба, выплёвывая в лицо священнику всю горечь этой фразы!)

Возможно, для многих – если не всех – это и стало первым толчком?

Я – вне закона.

Вне привычного.

Вне традиционного.

Вне общепринятого, дозволенного, банального, обывательского, пресно-обычного.

Вне.

А для Веры? Это не было «вне» – это было найденным, наконец, названием того, что всегда было внутри неё.

Всегда!

…

– Жозеф Голоривер, – как-то боком, словно пропуская невидимое вперед, представился

посетитель, что вошёл в приёмную и без приглашения сел у стола, напротив Веры. Она быстро заполняла бланк заказа на доставку воды (новой фирме телефонного звонка в качестве гарантии оплаты не хватило).

– Простите, где? – без тени удивления отозвалась она.

– Да-да… – продолжил, слабо улыбаясь, посетитель, когда увидел, что она дописала и подняла голову. – Я привык, что при знакомстве передо мной сначала извиняются. – Он улыбнулся увереннее. – Впрочем, неважно. Я ведь сюда не о себе пришёл говорить, а вот, – посетитель коснулся отложенного было ею бланка, – о ней…

      Вот это голос!

Негромкий, но звучный, низкий, какой-то объемный – будто не в небольшой комнате говорит, а в просторном храме с поразительной акустикой. Но и мягкий, выстилающий бархатом пространство слуха, спокойный.

Никогда такого не слышала.

– Простите, – снова по-дурацки повторила она. – Но причём здесь…

– Нет-нет, вы меня не поняли, – возразил странный Жозеф. Странный, ибо одет он

был (под потёртым расстегнутым тёмным пальто) в терракотовую толстовку, сразу напомнившую о Маяковском, мешковатые серые брюки, на голове же имел готически-фиолетовую беретку с залихватской «лапшинкой». – Я – лишь о питьевой воде. Чистой воде. Из глубокого чистого источника.

– Простите… – Веру будто заклинило на извинениях перед этим высоким костлявым

человеком. – Так, давайте, по существу.

– Чьему?

– Что – «чьему»? Не поняла вас.

– Чьему существу? Вашему, конечно? Ведь я к вам пришел.

– По какому вопросу? – Верин тон слегка посуровел.

– Прошу вас, не начинайте сердиться только оттого, что пока не понимаете существа самого

главного вопроса вашей жизни. – Очень странный Жозеф улыбнулся почти лучезарно, как старой знакомой, запамятовавшей момент знакомства.

– Гм-м-м… – Вера взяла паузу вместе с тоном терпеливого ожидания. Посетитель молча

ждал. Чего? Приглашения к продолжению разговора, вероятно.

– И… – протянули они одновременно, и вместе улыбнулись.

Ледок был взломан.

– Давайте так: вы ко мне пришли, значит, вам и говорить. Я слушаю.

– Чётко расставляете приоритеты, – ласково сказал посетитель. – Я не ошибся. Вы –

прирождённо доминантная личность!

– Благодарю. Всегда об этом догадывалась, – Вера полуфыркнула.

– Тем легче нам будет общаться дальше, уважаемая Вера Сергеевна.

– Жозеф, не знаю вашего отчества…

– А у меня его и нет! – заключил довольный посетитель и откинулся на спинку стула,

потирая руки с видом «ага, подловил».

– Что ж, обойдемся без него. Далее.

– О существе. Само понятие существа имеет, по крайней мере, два смысла: облик

существующего, его внешность и обозначение, а также внутреннюю сущность всего живого и даже… неживого, – с нажимом на последнее слово ответил посетитель. – Меня, как художника, да, художника, – Жозеф привстал, как бы представляясь вторично, – интересуют оба аспекта. И не смогу сразу сказать, который из них – более и в первую очередь.

На мониторе выскочило окошко внутриредакционного чата. Вера краем глаза глянула – заявка на машину: служба…, время подачи…, время возвращения…, подпись руководителя. Вера, кратко извинившись, быстро вывела ее на печать. (Андрей Андреич был старомоден – любил «вещественные доказательства»: «А то вы там изловчились и в чатике всё исправлять, хулиганьё – потом концов не сыщешь!». Всё-таки его вполне моложавые 67 лет давали себя знать.). Быстро выдернула из принтера лист, чиркнула входящий номер, вложила в папку, папку – на свое место, в стеллаже сбоку.

– Ни одного лишнего движения! – зачем-то восхитился посетитель.

– По-моему, ничего особенного, обычная секретарская работа.

– А вы не замечали, уважаемая, какими бестолковыми – даже в сущих мелочах! – бывают

иные секретари? Сколько совершается ими ненужных перемещений по офису, как теряют они драгоценные минуты и часы? Сколь бесцельны порой их действия, и как долго и коряво делают они то, что вы, например, можете выполнить лаконично и изящно?

– Не знаю, у меня нет времени наблюдать за рабочим процессом других секретарей. – Вера

понимала, что как раз начинает терять своё (и шефа) драгоценное время.

– Нет-нет, прошу вас, не обращайте на меня внимания! Делайте, что запланировали. Ведь вы

превосходно планируете и отлично справляетесь с планами. Умеете одновременно печатать документ (составляя его и попутно редактируя), отмечать нужное в ежедневнике, общаться с начальником, записывая его указания, да еще при всём этом наблюдать за кофемашиной и отвечать на телефонные звонки. Своим голосом, своим удивительным голосом. В нём, позволю себе отметить, – и деловитость, и какая-то даже ласка к пусть и незнакомому человеку, который, однажды вас услышав, захочет слышать снова и снова.

– Вам не кажется, что это уже – перебор? – пока кокетливо спросила Вера. – Мы видимся

впервые, едва ли кто-то из моих знакомых столь подробно описывал вам стиль моей работы, к чему ведут ваши комплименты – не вижу и пока вообще не понимаю истинной цели вашего визита.

– Да-да-да, – будто спохватился посетитель. – Вы ведь привыкли, что если кто-то вас хвалит,

значит, ему… что-то от вас нужно? Начиная от вынужденной ответной похвалы – и заканчивая услугой, которая для вас будет обременительна.

Вера смутилась.

В основном, так всё и происходило, и, вероятно, не только у неё одной. Настоящих друзей, которые «просто так» – и восхищаются, и слушают заинтересованно, и радуются успехам, и помогают без лишних просьб – было мало, буквально двое: москвичка Аглая и Копилкин. Фёдор Копилкин, или просто Коп – сорокалетний, чёрно-юмористический, вечно взъерошенный типус, любитель Вериной стряпни и своих – признаться, занятных – монологов, редкого таланта и периодической запойности композитор-минималист. Насочинял Коп тучу музыки, но даже мизерную её часть, кроме вполне нормальной Веры, да двоих-троих получокнутых друзей Копа, мало кто знал и слушал.

Она вернулась мыслями в офис, быстро «пересчитав» тех, кто хвалил бессребреннически.

– М-да. Правы. Не стану возражать.

– Вот! – Жозеф обрадовался. – Еще одна черта сильной личности: уметь признавать

правду, сколь бы горька она ни была. Признавать спокойно и с достоинством.

– Слушайте, мсье! – неожиданно для себя выдала Вера. – Ой…

– Нет-нет, не смущайтесь. Вы опять же совершенно точно, хоть и подсознательно, угадали

во мне потомка французского дворянского рода. Поразительно! Позвольте, мадам, поцеловать вам руку. – Он быстро разогнул своё, будто свинченное из прямых плоских планок тело, подщёлкнул каблуками (упс!) и протянул руку. Вера от неожиданности – и обращения к ней, и этого вполне естественного, без натяжек, жеста, – послушно положила свою руку на ладонь Жозефа. Он приложился коротко. Губы оказались сухими и прохладными. «Приятно…» – успела подумать она. Он распрямился.

– А берет-то не сняли, батенька! Кто ж даме руку целует, не снявши головного убора? –

Оба понимающе рассмеялись. На этой «высокой» ноте их и прервал тоже повышенный на четверть тона голос шефа из кабинета. Нет, не раздражение, лишь любопытство: «Что это там – и без меня – происходит?». Дверь к нему в кабинет всегда была чуть приоткрыта, когда там не было посетителей. «Ве-ера-а-а!» – протянул голос.

– Иду-иду, Андрей Андреич! Простите, Жозеф, я на минутку, подождите. – И Вера

зашла в кабинет.

Минут через семь (чувство времени – то, что в ней особо ценил шеф) вернулась.

Никого.

Пусто.

Стул для посетителей у её стола придвинут на место. Ни звука не доносилось, пока она была в кабинете (обычно всегда прислушивалась – кто там перемещается), обычно «громкая» дверь не хлопала. На столе лежал жёлтый диск.

Без надписей, в прозрачной коробке. (Как сказали бы на «Пикабу», «Аж олд скулы свело!»: Вера давненько не брала в руки CD – всё давно на флэшках да в «облаке».)

…

В последние месяц-два её начала подмучивать бессонница. Зима, впрочем, и так – не самое любимое время года, однако – это не дело. Что за ерунда – спать по четыре-пять часов?! Ничего после этого хорошего не выходило: и работа начала слишком утомлять (а ведь – не мешки таскала), и выезжать «в свет» стало напряжно, и у себя видеть гостей – влом, а уж самой – к кому-нибудь в гости – и вовсе никаких сил.

«Не провалились, так опухли», – тупо пробормотала она, глядя в глаза зеркалу. Тоже –

зелёные. Тоже – никакие.

Это было произнесено после четырнадцатичасового сна с пятницы на почти воскресенье. И – после рабочей недели, ежесуточный сон которой опять же не превышал пяти часов.

Казалось, Вера не лежала в своей постели, а впиталась в ортопедический суперматрас.

Пыталась встать раньше, просыпаясь, вязко выныривая из толщи дурного – без сновидений, значит, бесполезного («IMAX не завезли? – Механика на мыло!») сна. И не могла. Валилась обратно на подушки, мимо них, под них, под тахту, под ковёр, под дом, под землю – будто не было для неё вообще никакого дна.

– Чёртова баба!

«Это же – травки-травки, всё – экологически чистейшее, наш журнал (шур-шур-шур,

перелистнула) – ах, вот наш президент: правда, какой молодой и милый? Да, добываются они в Альпах, в Непале, в диких амазонках (где?!), ну да, всё – почти святое! Сон нарушен? Вот, держите, на здоровье, инструкция внутри, погодите, денежки пересчитаю».

Потом уж, выйдя на улицу, прочла название и сообразила: ну да, точно! «Рю де ля Пэ» – из воспоминаний всем известного пациента профессора Преображенского, а если по буквам, то лекарство это называлось «пакс», баба так и произносила.

Утром и вечером.

Запить водой.

(Заесть едой.)

И вот теперь пошли уж вторые сутки, как невинно-зелёная капсулка безнаказанно вынула

из нее позвоночник, тихо, но непререкаемо отключила мозги (да-да, именно что «мозги»: это теперь только тушить и давать жрать другим безмозглым – дабы не!), сделала всё вокруг бессмысленно мягким, безвольным, переполненным пустотой и одной-единственной мыслью: «Не заснуть снова!».

Она всё-таки вставала и ходила, ходила, ходила ломаными кривыми по своей небольшой, хоть и трёхкомнатной, квартирке. А больше – сидела тупо, как забытый кем-то тряпичный манекен, причем, забытый в каком-то совершенно для манекенов не приспособленном месте: на ресепшене или за кассой бодрого магазина.

Смотрела в окно.

Серость внешняя – дополнительная к сегодняшней внутренней – заползала и через стекло.

Слонялась.

А жёлтый Жозефов диск не просто манил и звал: он нагло тянул, прямо за руки и за ноги, подтаскивая за ними и мысли с душой, к ноутбуку и почти неиспользуемому дисководу.

– Чёрт возьми! Чёрт-чёрт-чёрт! Всё! Я терпела, честно терпела почти неделю. Я пыталась, и у меня получалось. А теперь – всё. Пора. Плевать, что там записано, хоть кило вирусов! – И решительно (насколько это возможно, находясь в непослушном теле) села к компьютеру. И телефон наконец включила.

Чмок! – дисковод плавно заглотил диск.

И показалась единственная на нём папка с названием «0.txt».

Стала открывать – затрезвонил телефон.

– Веруня, привет!

– М.

– Спишь?

– М-м-м.

– Ой, я не вовремя?

– Мн-ы-ы-ы…

– Прости-прости, не хотела помешать, – голос Серафимы торопливо извинялся. – А что ты

телефон-то не отрубаешь, когда спишь и… вообще?

– Что «вообще»? Куда вообще? Где мне тут вообще найти кусок отдыха?!

Пауза.

– …Ну и? Что ты там замолчала, Серафима?

– Да вот, слушаю. Наслаждаюсь даже, можно сказать!

– Это чем же? – съязвила Вера.

– Да тем, что наконец-то человек продемонстрировал другому человеку свое право на

прайваси.

– На что?

– Английское privacy означает наличие сугубого личного пространства индивидуума. А

также – ненарушение. Например, его свободного времени (ежели оно не занято вознёй с расчленёнкой), его корреспонденции (коли из письма не тикает слишком отчетливо), его телефонных разговоров (буде он – не специальный и весьма тайный агент), и всего остального прочего, которое личное! Ха! Кстати, тут бостонский дружок мой виртуальный – ну, ты помнишь, я рассказывала как-то, Мэтью, – обрушился на меня всеми виртуальными силами. И только за то, что я в мэйле ему поставила «галочку» на «запросить уведомление о прочтении». У меня какая-то древняя версия осталась Аутлука. Орёт, понимаешь, на чистом английском письме: «Ты что, нахалка? Да как ты смеешь на мою прайваси покушаться?! Я что, обязан тебе отчитываться, как мамаше – малолетний, что – да, дескать, маман, получил, да, во столько-то, да, изволите ли видеть – сейчас прямо читать начну и вскорости отвечать!». Кипел так, что у меня аж Opera вспотела!

– Ха-ха-ха! Так тебе и надо, нарушительница. – Вера сразу простила звонок не ко времени, а сердиться на Симочку дольше пяти минут было невозможно: оптимистка хренова, всё равно рассмешит, а там и про любую обиду забудешь. – Ну, а чего звонишь-то?

– Так вот, прайваси нарушаю.

– Ладно тебе. Что-то хотела?

– Хотела. Тебя услышать, душа моя. – Сима порой грешила полудежурными, однако

произносимыми чертовски сердечно, «душа моя», «дорогая», «детка». Вера, впрочем, не одергивала, и та грешила дальше.

– Хе-хе. Ну, услышала.

– И хорошо. И спасибо. И пока.

– Пока, Сим…

Вернулась к папке.

Открыла первый файл.

###

«Рассмотри меня – только очень внимательно.

Попробуй проникнуться: сначала просто формой, всеми ее утайками-тенями-светом-изворотами-изломами-изгибами.

После – проникай внутрь света, рискни понять, что его составляет, какова структура этого света, где он начинается и чем может закончиться.

После – улови ароматы. Ты ведь любишь ароматы, ты разбираешься в них, ты живёшь в них, купаешься и отторгаешь, руководствуешься и вычёркиваешь из своей жизни. Но не навсегда, нет, не навсегда!

После – попробуй развить свои фантазии, касаясь линий: их холодноватой точности, их росчерка, их переплетений.

После.

После…

После ли?

Или – до?!

До того, как разум насытится своей непогрешимой логикой – и расслабится, и уйдёт в область запредельного: касаний-ударов-боли-дыхания-шёпота-сомкнутых век.

До тех пор, пока язык не устанет называть вещи “своими” именами – и умолкнет, поняв, что это – ненужно-недужно-натужно!

До того момента, когда руки не смогут более низать чёрные значки привычных букв, означающих привычные движения привычного нёбу языка, и оторвутся от вечных клавиш, от старенького самопишущего пера, от бумажных обманок – ставши парой крыл, дуэтом страха и страсти, тандемом двойного объятия в тишине, что прерывается лишь хлещущими звуками нагайки.

До времён баснословных, неутолимых, грешных: в поту движений, в попытке не двигаться (так – менее больно!), в черноте подглазий, в глубоком сне, похожем на гильотинирование…

До того, как мы – не узнанные друг другом, обманувшиеся в самых горьких своих надеждах, кающиеся, каждый в своей тесной келье (одежд, желаний, пустоты) – путаясь в новом, только что изобретённом словнике, в загадках – и простых ответах… мы наконец-то захотим ПОЧУВСТВОВАТЬ!

Почувствовать, что всё остальное – ничто.

Что “звук” – лишь содрогание воздуха, когда конец плети на исходе движения перекрывает скорость этого звука и щелчок его становится невыносимым!

Что “вместе” – наша иллюзия, которую мы прямо сейчас воплощаем.

Что “навсегда” – и значит сейчас, “сей же час”, но не позже.

Что время сжирает их, остальных, но не до конца – исхитряясь выплёвывать измочаленное нечто, которое было когда-то всем.

Я слушаю тебя.

Твой голос чуть горчит.»

2.

Пришла уверенность, что вот теперь надо бы поспешить.

Прибавить обязательно: шаг, обороты, громкость. Басов – звуку, контраста – смыслу и яркости – реакциям.

Вера увидела, насколько она медлительна! Поняла, как напрасно замалчивает сама себе то, что должно, наконец, выясниться – так или иначе. Что означали эти самые «так» и «иначе», какую именно степень свободы они допускали – ей никто не объяснял. А значит, стоило поступать так, как она считала нужным. И как, собственно, всегда и было. Сейчас это «нужное» стало сокращающей воздух необходимостью. Нельзя более отмахиваться, отмазываться, делать вид непонимания или фигуру равнодушия.

Он одевалась на работу.

Деловой костюм – серый в тонкую полоску, отливающую сталью. Сталь? «Ага, и стебель – уж всенепременно!», – фыркнула бы верная себе Аглая, любительница и знаток творчества Марины Ивановны.

…Вспомнила вдруг, как они с Аглаей в прошлом году, в февральской Москве, пошли гулять по Китай-городу, под редкостно красивым снегопадищем: густым, привольным, казалось, неотменяемым! Занесло узкие московские переулочки, и подруги (а они таковыми себя и считали, да и смотрелись – когда стройная Аглая скрывала седину краской) спокойно шагнули, под ручку, на проезжую – да и почесали по ней. Шага не прибавляя нисколько. Говоря то с паузами, то бойко. Смеялись. Подкидывали ногами рассыпчатую белизну. Сбивали её друг у друга с шапочек и воротников. Снова смеялись. В том числе и когда бесшумно подъезжали – вплоть почти, до касания бампером подолов их шубеек! – два «мерса» и одна «ауди». И все беззвучно дожидались – пока весёлая парочка не отступала на тротуар, шутливо пугаясь и пропуская их.

– Ха, они нас боятся!

– Да они даже боятся сигналить!

– Боятся, что мы испугаемся и… к-а-а-к напр-р-рыгнем! – И снова хохот.

Лиц у встречных не было: невозможно разглядеть через сплошняк снега. Начали подмерзать, кружа и рискуя перед машинами, рисуя следами и опять смеясь. Зашли в церковь Федора Стратилата. Почти никого – среда, полшестого вечера. Свечки, понятно, поставили. Постояли. Помолчали. Возможно, помолились, хоть и обе точно не знали – как.

Стали выходить. Аглая включила телефон, брякнула коротко сыну, Никите – сказала, чтобы рано их не ждал.

И тут возник рядом невысокий такой мужичок. Аккуратный. Даже благолепный. Но без противного елея этого неотмываемого – когда видишь: святоша хочет денег и прямо сейчас! Нет, вполне без. Услышав концовку вопроса Веры, с которым она повернулась к Аглае («А что бы значил этот самый Стратилат? Федор – понятно, хе-хе»), не педалируя, вписался плавно:

– Вас, барышни, что именно интересует, позволю себе вопрошать? – Обращение вполне светское.

– Да, в общем, отчего это он – Стратилат? Я, например, про Елоховскую знаю: там раньше рынок был, на площади, и он ольховыми ветками выстилался, чтобы не скользко, не грязно и кислородно, типа. А «елоха» значит «ольха», – похвасталась как ребёнок Вера.

– Интересно, а «Стратилат» с «архистратигом» как-то коррелируют? – лениво вставила Аглая.

– Так же примерно, как и помплимус с палимпсестом, дорогая, – парировала невозмутимая Вера.

Мужичок отмолчался с минуту, воззрясь на нахальных барышень.

– Похвально, что интересуетесь происхождением названий, – он, в слабом освещении из открытой двери церкви, уже почти выйдя с ними на улицу, улыбнулся. – Итак…

Никакой «итаки» для новоявленных пенелоп не произошло.

Потому что прямо на них, из тёплого нутра кадящей и покачивающейся огоньками церквушки, выпрыгнула… здоровенная собака! За доли секунды все трое бросились на все четыре стороны, давай – именно Бог! – ноги. Аглаша – вскрикнувши придушенно, Вера – ойкнув на такой высокой ноте, что сама себя не узнала, а мужичок – с отменным вкусом крякнувший, не ошибившись, «сука!». В непосредственной, понятно, близости от врат храма Господня.

Когти лап (четырех – или всех шести?!) громко процарапали по звонкому (каменному!) крыльцу. Чёрный (или серый? белый? пёстрый?) выкатился клуб шерсти. Какой-то кривой, но обширный красный оскал (пасти – или великих глаз страха?) пролетел снарядом прямо меж ними всеми!

И скрылся.

Не оставив следов.

На пухлом слое свежего снега…

###

REC:

«Что же дальше? Вот так и лежать – не спя, угасать – не болея и разламываться на разновеликие куски – оставаясь абсолютно целой?!

Везде и всюду – светотень.

Свет и тень.

Не “свет” и “мрак” – это разное (по звуку, да и по существу, которое есть одна из ипостасей звука).

Именно свет и тень.

Свет и… Тема?

Плотно связаны они этим тёплым “т”, цвета подпалой шёлковой борзой. С двух сторон от “т” – две наперсницы, две чистенькие, чуть продлённые, тихим голосом спрашивающие “е”: пола женского, здоровья деревенского!

Свет и тень.

Тень и свет.

Дни крутятся, как цепочка на пальце. Хорошо, если цепочка – на кольце, кольцо на пальце – и великовато слегка. Крутится цепочка, кольцо трёт пальчик, тень несётся натянуто по замкнутому кругу света. Из “теперь” смотришь на “тогда”, которое было “до того, как”, “позже”, а может, и “никогда” – мечталось лишь.

“Порвалась дней связующая…” цепь! Но кажется, что связаны были не дни вовсе, а те самые определения времени: нечто, которое последовательно называлось “раньше”, “сейчас”, “потом”. В свою очередь, эти ничего не обобщающие словечки, как слюда ногтем, расслаиваются, становясь всё тоньше, прозрачнее, призрачнее.

Можно расслаивать на дни и ночи.

Можно – на часы: наручные, песочные, биологические, всепоглощающие. Знаки цивилизаций, ход времён, что, кажется, неуловимым.

Как сможешь, терпя, так и расслаивай! И расслаивая – расслабляй эту сведённую мышцу: спасибо, если голени – это мы проходили при дальних заплывах, а теперь ведь – сердца!

Смысл. – Тень. – Свет. – Мысль. – Тема.

Смысл мысли.

Смысл Темы.

Тень смысла.

Масло с суслом.

Стаксель с марселем.

Сервантес с майонезом.

(проба пера, ха-ха!)

М-да…».

STOP.

Вере не особенно хотелось припоминать некоторые особенности безнациональной охоты, которая всё оказывалась и оказывалась неволей. Но она сказала себе привычное «надо». Надо всё вспомнить (как Шварценеггер, что ль? – вспомним детство), во всём перед собой отчитаться и понять, что да – всё это уже ушло – осталось там, в прошлом, которому нет ни одной лазейки для back’a, возврата, повтора.

Завершить гештальт этот идиотский!

…Вспомнила, как подарила своему когдатошнему очередному бойфренду, сидящему в своей шикарной красной Audi А8, маленькую фарфоровую куколку. Маленькую, размером с её, Верину, ладонь. Нарядную – в бархате и кружавчиках. У того был день рождения. Он засмеялся, вертя ее в огромных руках большого, наголо бритого человека с густым голосом. Да, он – большой человек! Сильный, накачанный, весь какой-то развёрнутый – во все стороны. Такой, которому никто и никогда, похоже, не решался противоречить. Вертел и смеялся. Он вообще любил вертеть и смеяться. Причем, смех этот частенько отдавал – как нечищеный рот после долгого сна – чем-то таким, что не хотелось бы слушать и нюхать дальше. Угрозой. Причем, просто – по праву большей физической силы.

Потом он посадил куколку на колени, выше – на свои мощные, хорошо развитые ляжки. И повернул ее нежным фарфоровым личиком к ширинке. И снова загоготал. И посмотрел на Веру ожидающе. Вроде бы, надо поддержать? Это же – юмор такой! Он ждал поддержки. И она поддержала.

Тогда.

Но почему-то поняла тогда же, что он ещё… дождется. Похоже, он, сука, напросится!

Вера теперешняя, сидя дома во вращающемся креслице, поболтала одной ногой. Вторую она почти всегда поджимала под себя.

Вспомнила его – такого глазастого: да, красивые карие глаза, густые ресницы, мощной римской лепки голова: яркая внешность! Но зачем он тогда повернул куколку к своей ширинке, грубо притиснув ее маленькую белокурую головёнку в бантиках? Зачем?

От соседей внизу (все их кухонные амбре поднимаются вверх и заползают почему-то именно в Верину спальню, а не в кухню – по прямой) потянуло жареным лучком. «Поесть? Не поесть?..» Нет, лучше записать, пока не позабывалось всё нафиг. Записала, сложила в папочку «сисТема» да и забыла. Самопсихоанализ такой: проще примитивного.

###

REC:

«Разве имеют смысл события?

События – в смысле, вообще. Безотносительно происходящие, входящие и выходящие, как сограждане – из дверей метро? Если смотреть на них, то пестро и все же – однотонно до тошноты.

А если видеть? Вот тут-то и начинается разница между событием и происшествием. Событие – как со-бытие: это значит “быть с”. А происшествие – то, что “происходит, шествуя”, а значит, продлено как во времени, так и в пространстве. Но что именно извлечёшь из этого шествия: двух евангелических зверей и одну, евангелическую же, птицу или… дыру на подошве – частное дело событопроисшественника.

Главное – вернуться!

Нет, не к кому-то или чему-то.

Не куда-то.

И даже – не зачем-то. Незачем!

Главное – пройти этот путь, но в обратном направлении. И не для того, чтобы – к началу. А потому что только это возвращение поможет избавиться от ложного пути: в сторону, в тупик, по чьим-то чужим меткам, следам.

Вернуться – к себе.

Вернуться – значит пройти тот же путь. Однако, глядя в него – словно в зеркало: там, где было левое – станет правое, правильное, правдивое, правопреемное.

Попробовать найти дорогу – по тем же проходным дворам, входя в них там, где когда-то был выход – и пока не зная: те же ли это дворы? Войти под арку (изумившись этому подарку): а ведь попала именно туда!

Прохлада тени.

Отвесный зной остался позади.

Впереди – только сообщающиеся сосуды дворов, ряд гаражей, фрагментарно выбитые стеклянные плитки, что заменяют узкие окна цокольного этажа одного из нежилых домов, новые двери, таблички – около, чей-то дальний неразборчивый голос – но с оттенком вопроса, шарк собственных шагов, подвздошье дышит – слышит стук собственного сердца.

И ты видишь себя, словно в перевёрнутый бинокль – маленькую и далеко. Дальше, чем можно достать. Достать – отсюда, из сегодня, из сего дня – из этого вечера, который еще не скоро сойдёт на нет, сойдёт на ночь. Достать, просто проходя вдоль горизонтальной отопительной трубы с теми же, запомненными, надписями, но только справа – налево!

Иди – и не сворачивай, и не сетуй на чью-то несправедливость: ты сама себе – высший суд, никто не будет так строг к тебе, столь непредвзят и неумолим!

Не жалуйся: не пытайся вызвать чью-то жалость.

Ты поймешь, что это примерно, как прокрутить запись на древнем катушечном (!) магнитофоне – в обратном направлении: неузнаваемо, дико – но вдруг возникает что-то… другое, иная сущность, изнанка звука или вдруг внезапно заполнились паузы. Но появилась своя гармония, пусть – пока – какофонии, но она – тоже гармония, лишь созданная по другим правилам. А эти правила – уже в твоей воле: что услышишь – то твоё. И запишешь это своё собственными нотами, на своём чистейшем, не размеченном другими листе, указав размер и темп.

А клавиши будут только белыми: в белом цвете – весь спектр, а вдобавок – и чисто!

Только идти следует не останавливаясь, ровным шагом, забыв о спешке и ностальгии, потеряв записную книжку с оглохшими номерами телефонов, оставив рваньё обид: раз уж порвано – выкинь и забудь.

И тогда, пройдя всеми этими дворами памяти, захламлёнными закоулками, гулкими арками, редкими световыми пятнами, – выйдешь на облитый вечерним стрельчатым солнцем июльский Невский – откуда когда-то было начато “туда”, и поймёшь, что вернулась – к себе самой. Наново найденной в четырёх простых буквах: Т, е, м, а.

И нет больше этого горького горба меж плечами, нет верных вериг, нет несладких сетей, нет тянущих тенет: нет, как нет!».

STOP.

Вера отъехала в кресле от стола, потянулась, мурлыкнув, снова подъехала, нашарила домашние тапки-зайцы, сунула в них ноги, встала.

Подтянула просторные серые брючки и длинные рукава ярко-оранжевой фуфайки и взяла Жозефов диск.

Вроде как… поотговаривала себя.

Как будто смущалась: опять читать странные чужие письма? «Да с удовольствием! – пропела бы Аглая. – Знаешь, сколько всего интересного можно узнать?!». Она, конечно, шутила: любила чёрно поюморить – и в этом со своей племянницей очень была похожа.

Но тем, что диск он оставил на столе – собственно, дано разрешение. Так? Так.

Тик-так. Тук-тэк.

Дэн-нь-дэ-эн-н-нь… (и так – одиннадцать раз).

Часы с боем.

Коп подарил.

Настолько нехарактерный и просто неподъёмный – для возможностей его кошелька и цинического интеллекта, отвергающего любые роскошества – подарок, что Вера тогда, в свой прошлогодний день рождения, опешила. Открыла коробку (размером с обувную), а там, в бархате синего футляра, – настольные часы. С боем!

– Ну, ты, Коп… Ну, ты вообще, дал! Ты это… откуда же?! Ведь ты… – мямлила она, не веря глазам. Не поверив бы словам «нет, не украл». И не доставая дивные часы из коробки.

А они были в корпусе из какого-то тёмного, нарядного, но сдержанного дерева, с тактичной позолотой вокруг циферблата, с инкрустацией даже (перламутр? – упасть, не встать!). Тихо цыкали там, в глубине, приглушённые, подрагивая по кругу секундной стрелкой.

– А чё такое-то? – Коп скроил только его мимике подвластную физиономию с подробным выражением: «Я? Это не я. Что, красиво? Ну, ёпт! Кому – тебе?! Очень надо! Так, мимо шел…». – Ты, в общем, брала бы. И спасибо говорила. И – за стол бы уж провожала, а? Я голодный!

И теперь, заводя их, как и положено – в одно и то же (старалась) время, Вера прислушивалась к их ходу, нежному звону, жизни. Иногда ловя себя на том, что как-то лично соотносится с ними. Вот как только? Сама не смогла бы объяснить.

Она дослушала часы и открыла следующий файл с желтого диска.

-–

December 2, 2018:

––

Donna Es (01:48 PM):

Приветствую.

:-*)

Хakc (01:48 PM):

:-)

Donna Es (01:48 PM):

Как сам?

Хakc (01:51 PM):

Настроение странное.

Donna Es (01:51 PM):

А-а-а… Ну, это бывает. На Рождество идёшь?

Хakc (02:05 PM):

Да как-то… не хочется.

Donna Es (02:06 PM):

А чего?

Хakc (02:06 PM)

Не знаю. Скучно.

Donna Es (02:07 PM):

Ну, ясно: тебе ж все и всё – знакомо.

А я решила, что можно Лео сделать роскошный подарок: сводить его на настоящую, первую в его жизни, Тематическую вечеринку. Заслужил!

Хakc (02:07 PM):

Думаю, это будет правильно.

###

Если бы не словосочетание «Тематическая вечеринка», ей бы оставалось только вскинуть бровь. Это означало бы «И?.. И что тут такого? За каким таким странным хреном еще более странный… э-э-э… крендель оставил диск с чьей-то сугубой перепиской?». Но при последней прочитанной фразе её будто окатило из крещенской проруби, а через мгновение – кипятком!

От-ку-да?!

Это был единственный ее вопрос немому диску.

Откуда незнакомый человек знает?

Знает то, о чем недавно узнала она: о Теме, т.е. БДСМ?

Что она сделала не так?

Где «прокололась»?

Как ее можно было отследить: появления на сайтах, пролистывания, переходы, секретные клики ее мышки?!

Она нигде не регистрировалась, не участвовала в опросах, никому не бросала в приват личные сообщения, не обсуждала, не была, не состояла…

Понятно, что кулхакеры могут запросто вычислить по IP-адресу (а теперь – и по облаку и вообще, чуть ли не святым духом!) кого и где угодно. Но Вера-то – не банк, не олигарх, не ЦРУ! И даже не ФСБ. Кому могла понадобиться скромная служащая небольшой фирмы? И, главное, для чего? Кто и что может потребовать от Веры Крошлой «в обмен на ужасные знания» о никого пока не задевающем содержимом её вроде бы простой – да с запятой… – душеньки?

Нет, надо… вот что.

Во-первых, закрыть файл.

Во-вторых, встать и пойти на кухню.

В-третьих, закурить сигарету.

И, в-последних, задуматься. Крепко тебе, милая, задуматься!

А в-пятых, Вера ничего этого не сделала, памятнув вскользь с усмешкой о любопытстве и кошке, да и стала читать далее.

-–

December 5, 2018:

––

Donna Es (02:13 PM):

Слушай, тут две кандидатши наметились в сабочки, но обе промышляют этим делом – за денежку (с мужчинами), и обе свитчеватые – то Верх, то низ. Одна – приезжая, вторая – ещё не знаю. Но думаю, одного поля ягодички.

Хakc (02:22 PM):

Нафиг обеих.

Donna Es (02:28 PM):

А вторая – славная такая… Показать?

Хakc (02:29 PM):

Ну, покажи.

Donna Es (02:31 PM):

Ага, сейчас…

Хakc (02:34 PM):

Ну, ничего такая… крупная.

Donna Es (02:35 PM):

Взгляд – выдает.

8-(

Такая «запростотак» или «типа по любви» – вряд ли будет… или как считаешь?

Хakc (02:36 PM):

Да, не похоже.

Donna Es (02:36 PM):

Ладно, поболтать-то всяко можно.

Хakc (02:37 PM):

Всяко.

Donna Es (02:37 PM):

Ну и вот.

8)

Хakc (02:39 PM):

Да, надо б нам с тобой в паре как-нибудь поработать…

Donna Es (02:41 PM):

Парник?! Я бы – очень да! Вот только…боюсь недосоответствовать тебе.

;)

Хakc (02:41 PM):

Шутишь?

Donna Es (02:41 PM):

Ага. А ты меня в каком именно качестве хотел бы увидеть в данном союзе?

;)

Хakc (02:47 PM):

Да в самом отменном качестве, как ты понимаешь.

:)

###

Мило, мило…

Вера хмыкнула и решила покурить здесь, не отрываясь. Страх прошел.

Скажи, пожалуйста!

И за таким вот, простеньким, банальным разговорчиком, как-то совсем «между прочим» и довольно буднично, в середине серенького рабочего денька, обсуждались интереснейшие вещи. Да, весьма интересные – ей, Вере. Но откуда (чёрт его все-таки возьми, этого Жозефа!) ему знать, что они будут ей не только интересны, но уже и понятны.

Не во всём, конечно. Что за «парник» такой, она пока ума не приложила, хотя ясно, что к даче и огороду это отношения не имеет. Может, производное от «пары», и ударение на «а»?

Надо все же попытаться припомнить: может, ее когда-то знакомили с Жозефом? Может, из прошлой жизни персонаж, из очень давних, юношеских увлекательств Академией художеств, мастерскими, бдениями околомузового свойства?

Вера сама себя назвала тогда «околомузой» (и художники дружно поддержали): ее разок изобразили, на большущей дипломной работе (групповой портрет выпускников консерватории, Вера позировала исполнительницей на цимбалах-ах-ах!). И еще больше года после этого она была желанной гостьей, спасающей то булочками, то колбасой, то мелкой идеей или вдруг верным замечанием (чутьё и вкус) в одной из творческих мастерских аспирантов Академии.

Она потянула ноздрями воздух и даже удивилась, что он не пахнет смесью масляных красок, пыльноватых занавесей и растворителя – одним из самых любимых составных ароматов её жизни.

Нет, Жозеф был не оттуда – Верина память на лица была отличной (причем, с умением делать поправку на возраст).

А может, его подослали?!

Нет, это вряд ли: кто ты такая вообще, дорогуша, чтобы к тебе кого-то «подсылали», хе-хе…

Donna Es (04:07 PM):

А у тебя вообще – были такие экшены, совместные с кем-нибудь еще, Верхним?

Хakc (04:08 PM):

Да. Но не с моими нижними.

Donna Es (04:08 PM):

Т.е. ты Верховодил – над (сколькими) чужими (гм-м-м… «прокатными») нижними?

Хakc (04:10 PM):

И так было. Или, например, вместе со знакомой Верхней работал с её нижними.

Donna Es (04:11 PM):

В-о-она, вишь у тебя – опыт-то какой!

Хakc (04:20 PM):

Ладно, посмотрим. Только моя нижняя темноты боится. При этом в процессе глаза всегда закрыты, и повязки переносит хорошо. И очень боится чужих прикосновений.

Donna Es (04:22 PM):

Батюшки, какие мы все боязливые-то! А «прикосновения» чужого стека – как? Или – если чужие руки, но в тонких резиновых перчатках?

Хakc (04:24 PM):

Вообще. Но боится – это не значит, что не хочет. Боится.

Donna Es (04:24 PM):

Ах, во-о-он оно что… Хитрец!

В общем, вот что: для первого совместного чего угодно – лучше всё же мне тихохонько, в уголку (можно – за неплотно задёрнутой шторой) посидеть – поглядеть. Чтобы мне понять, ЧТО и главное, КАК между другими происходит. А уж потом – как-то участвовать. Хотя, можно сговориться, чтобы тот, кому захочется первому присоединиться, подал бы голос (или знак какой): готов/а/ы, дескать, а вы?

Как считаешь?

Хakc (04:36 PM):

Посидеть, посмотреть, понять – да. Штор никаких не надо – достаточно повязки на глазах нижней. Да, и имей в виду – в сабспейсе она вообще не может говорить. Зато стонет – заслушаешься!

Donna Es (04:39 PM):

Ах, это прекрасно!!! Обожаю! Дайте еще!

Хakc (04:40 PM):

Звуки?

Donna Es (04:41 PM):

Да, их, родимых. Я от многих поотказывалась только из-за их молчания в экшене (думали, партизаны фиговы, что это, блин, их ЗАСЛУГА!).

8-(((

Хakc (04:42 PM):

Не, там этого нет. Я сразу объяснил, что показывать передо мной свою «силу» – это непростительная слабость.

Donna Es (04:43 PM):

Во-во! Покажи-ка ее, силушку свою неванильную, в том, что не будешь меня раскачивать, когда я на тебе катаюсь, мой маленький пони: вот это – сила, а так – неа…

Хakc (04:43 PM):

Ну, то ж грубая физика.

Donna Es (04:47 PM):

А без нее тоже никак, извини!

###

Та-а-акс.

Значит, говорите, Хакс?

И некая Донна Эс?

Фу ты, буквально, ну ты!

Вера вдруг развеселилась. Приостановилась на пол-эмоции. И поняла, что давно уже не ощущала себя настолько просто, свободно и… понятно – для самой себя. Куда-то укатилось состояние тупой мути, которое в ней жило весь последний год, а то и дольше. Истаял толстый слой ванильного шоколада лжи, что грязевой плотностью стягивал всё её тело, мысли, недвижения души и разменную монету нелюбимых дел. Стало понятно, куда подевались «якобы друзья» и «вроде бы знакомые» – со всеми своими ничтожными заботками, холодными тушками и скучнейшими разговорами ни о чём.

«Ваниль, ваниль, сущая ваниль!» – вспомнила она, мелькнуло в одном из обсуждений на каком-то форуме. Тогда – сразу полезла в поисковики: что за «ваниль» такая? Оказалось, что так Тематический народ называет народ нетематический. Откуда такое название взялось? Оттуда, из заграниц: vanilla – самый простецкий сорт мороженого, ванильное. Без добавок. Примитивнее некуда. А мы, дескать, Тематическое сообщество, куда как сложнее – да еще с такими «добавками»! Вера тогда тоже иронически вскинула левую бровь: не слишком ли много они на себя берут?

Посмотрим дальше, почитаем, полистаем, подумаем.

Точка бифуркации, похоже, вырисовывалась в виде клавиши Enter. Или – в двойном мышьем клике.

Нет, здесь, в спальне, больше одной сигареты курить не надо: плотные шторы впитают запах, она не сможет спать. А свежий воздух – это для неё всё.

Свежий воздух…

– Свежий воздух! – воскликнула Вера, и тут же замолчала: еще не хватало – начать разговоры с самой собой. Но свежесть резко изменившего своё направление ветра уже проникла в её лёгкие, нашла же их нелёгкая!

А с кем ещё-то сейчас поговорить?

Проявилась и разрослась та прохладная и обширная пустота вокруг, которую она почуяла ещё тогда, ещё давно, ещё даже в невспоминаемые сознательно времена.

Ещё, возможно, там, в старой родительской квартире, когда она – в одиночестве, найдя прабабушкино рукоделие – крутила и разматывала толстенькие мотки мулине, связывая их в сложные и редко удающиеся узлы.

Но красивые же!

И снова распрямляла, распутывая – и снова сплетала, пока не добивалась, наконец, желаемого. Из разноцветных ниток, сплетённых в несколько «косичек» (не порвать!) получилась маленькая весёлая плёточка с твердой удобной ручкой (внутри сидела ручка шариковая, без стержня и со сломанной резьбой колпачка).

– Верочка, зачем тебе это? И отчего ты не учишься вышивать?

Прабабушка Александра Самсоновна («праша», как называла ее любимая и единственная правнучка) сроду не вязала и не шила. Для этого, как ей казалось, существовали дворовые девушки. Или белошвейки, специально нанятые. Она лишь вышивала. Да, это – позволительно. И не лишено изящества. («О, да, моя дорогая девочка, ma fille aimée et terrible»: Вера редко бывала непослушной, но упрямицей – всегда.).

– Прашечка, но это же красиво!

– Mon dieu! Ты будто бы готовишь себя к карьёре матроса. Absolument! И тренируешься в вязании морских узлов. К чему это? Тебе едва ли пригодится… – и снова раскладывала тонкими пальцами в тяжёлых кольцах один из бесконечных своих пасьянсов.

А вот, похоже, пригодиться вполне сможет! Теперь-то.

Что-то там, в последней строчке переписки?

«Пони» (вернее, pony-play). Да, Вера об этом уже знала. Госпожа ставит нижнего (вернее, он сам встает: всегда работают три принципа BDSM – добровольность, разумность и безопасность, по-английски «SSC») в позу… кхм… лошадки: коленно-локтевая сиречь. И начинает кататься на нём, верхом, в полное своё (и «лошадки» тоже) удовольствие. Оказалось, что целая индустрия задействована в этих полудетских игрищах: изготавливают полные комплекты сбруи и прибамбасов для этих «человеко-пони», включая разноцветные султаны из перьев и даже твёрдые кожаные «копытца»! Во, народ даёт…

###

Donna Es (04:51 PM):

Но ты знаешь (с твоей подачи), никому еще из моих не помешала «зарядка по Хаксу» (с моей «подгонкой» – под мужчину). Клёвая вещь – и результаты налицо!

Хakc (04:55 PM):

Да ну?!

Donna Es (04:57 PM):

Точно! Лео похудел килограмма на четыре, за три недели, и погибчал весьма прилично. Он теперь – такая девочка у меня, свежефеминизированная, славная! (Ещё бы бюсту нарастить – но, увы, не в наших силах.)

Хakc (05:03 PM):

Кстати, соски сделать почувствительнее можно.

Donna Es (05:04 PM):

Ну, это у него и так есть, от природы. Хотя улучшать никогда не поздно!

А ты как это делаешь?

Хakc (05:05 PM):

Жестоко. Бу-га-га)))

Donna Es (05:05 PM):

Да ладно тебе… Опиши-ка!

Хakc (05:09 PM):

Да банально все.

В статике – зажимы, прищепки (от одной до дюжины), грузы.

В динамике – щиплем, выкручиваем, гладим нежно – плюс бондаж груди.

###

Вера задумалась: правильно – «бандаж» (как корректору ей не было равных). Медицинское, живото-беременно-поддерживающее и ортопедическое.

Они что там, калечат, что ли, друг друга?!

Ой, мама…

Быстренько залезла в поисковик, заглянула в… «ванильный», кхм, словарь. Потом зашла на один из форумов по Теме, проверила. Нет, действительно, там – «бондаж»: искусство связывания, Япония, узлы, веревки, тра-та-та, аригато – ещё порция новых слов.

###

Donna Es (05:10 PM):

А, ну это – ясно. Думала, что-нибудь эдакое!

А бондаж – простой (и действенный…хи-хи)))? Или как-то… особенно шибарчато?

%)

Хakc (05:16 PM):

Шибари не люблю. Витиевато и по нашей ментальности – не то. Предпочитаю проще и эффективнее. И чтобы доступ был – к нужным мне частям тела.

Donna Es (05:18 PM):

Правильно мыслишь! Помню, неудобняк какой был, когда новый нижний вырядился в полную кожаную обвязку. Фирменную, из Амстердама пёр, думал, на границе – повяжут неформально! Умора. Перетрясся весь! Всё придумывал: что же говорить-то будет?! Как и чем объяснять? От ужаса, говорит, похудел на кило, не меньше – меньше чем за полдня. Прикинь, какая действенная диетка!

Но у него попка – обширная, так что уж петлёй стека я по незатянутому в ремни – всяко доставала! И потом, просто ладошкой – старым добрым методом всех правильных мамашек! – очень славно.

Хakc (05:41 PM):

Ты сегодня будешь в «Идальго»?

Donna Es (05:42 PM):

Не знаю пока. Есть дела. Буду звонить.

Хakc (05:42 PM):

Угумс. Я пока тоже под вопросом – спать хочу.

###

А вот из этого куска следовало уже гуглить: кто ж ещё-то расскажет, что такое «феминизированная», «шибари» и «фирменная обвязка из Амстердама»?

В глазах пестрело от открывающихся страниц.

В голове – ещё «пестрее» от всех этих малопонятностей.

Захотелось подумать о чём-то… привычном, простом, почти родном.

О Копе, например.

Губы. Его. Такие её. Для неё. Под неё…

Вера как-то ехала в вагоне метро, и краем уха уловила (в толчее, за её спиной: не видно кто –кому, но достаточно громко): «О, да, ну… ты понимаешь, у нее такой был ротик… созданный для….м-м-м… мине… – Тише ты! Да, понял я, придурок, не ори».

Так вот, его небольшой аккуратный рот – под мягкими, верхнюю губу закрывающими полностью, усами и пухлая нижняя губа (кстати, отсутствие двух верхних резцов: такая вот частность, под усами почти незаметная) – просто идеально был создан для куннилингуса.

«Кискострадалец» – эвфемическое определение, которым они с Аглаей успешно пользовались для определения того, кто обожает оральные ласки (для прекрасных дам), более чем все остальные «номера нашей программы». Да уж, оно полностью подходило другу-Копу, любимцу-Копу, Копу-единственному – такому. Что тут скажешь? Так и есть. И – Мастер. Да, с большой «М»! Весьма большой «М». Страстной «М». Неутомимой «М». Невыносимо-ярко-влажно-розово-крышесносительной – некусачей, вакуумной, продлённой и бесконечной «ЭМ-м-м-м-м!!!»…

Вера крупно вздрогнула, повела – как-то одновременно, «восьмеркой» получилось – бёдрами и плечами. Хохотнула, потеплев везде и сразу. (Коп, должно быть, очень сильно где-то сейчас икнул.)

«…Ни в предложном, ни в дательном – не обрамлять этих плеч, изрезанных, как кора – перочинным – влюбленными…», – вспомнилась фраза из длинного, когда-то – на первой влюблённости – ему посвящённое. Потому что вся левая сторона его груди, левое плечо, левое бедро, и немного – по правой стороне тела, куда пытался достать от очень сильного и почти неконтролируемого желания, – были действительно изрезаны, испещрены колюще-режущим чем угодно!

В первый раз она увидела его – голого, крепкого, бронзового – растопыренным первым взглядом… и перепугалась, как ребенок. Ей показали «страшное»! Настолько странно-пугающего обнажённого тела она еще никогда не видела. Чтобы на человеке было так немного «живого места». Даже – хорошо помнит – в тот момент зажмурила быстро глаза, подумав «открою – а мне показалось. Это свет так падает от фонаря с улицы через занавеску ажурную, или я выпила лишку, или на нём – причудливо порванная майка телесного цвета».

Свежие и зажившие.

Зарубцевавшиеся и почти уже невидные.

Фигурные и просто небрежные.

Будто баловался кто-то жуткий.

Большой и злой.

С удовольствием и знанием дела.

– ЧТО это?!

– Это… Ну, я так с богом разговариваю.

Вот и всё «объяснение».

Да, испугалась поначалу.

Да, потом привыкла.

Да, даже настолько, что однажды и сама – под его воющими «Давай, ну, давай же, я так хочу, я тебя прошу, умоляю! Ну, сделай же это!» и сованием ножа для фруктов, с неострой пилочкой, –сама его немножко порезала, на одном плече. Кстати, не особо-то и испугавшись, следует отметить. Тогда – знать не знала, что бывают в Теме и игры с кровью (порезы, иглы, шрамирование, клеймение, даже – вышивание по телу!).

О как.

###

-–

December 7, 2018:

––

Donna Es (02:41 PM):

Я тут, прикинь, с ванильным мальчиком встретилась. Ужоссс, полный голяк. Хоть и с фантазией, и трепетный, и восприимчивый, и умненький, и – последняя капля – с красивой попкой и с разрешением – ух ты! – пошлёпать по ней. Да, проверила – разрешает, но и только. Без огонька, знаешь ли, без этого вкуса особого, без въезжания – в «предлагаемые обстоятельства», без-без-без… Покатило только на пару встреч, а дальше – аж жубы шводит, как шкушна-а-а!..

Хakc (02:42 PM):

Ваниль – sux, отстой. По мне любой Тематический партнер лучше ванили, даже если «по знаку» не совпадаем.

Donna Es (02:43 PM):

В смысле – по знаку?

Хakc (02:55 PM):

Ну, знаешь, девочка, бывают такие разные Темолюди – Верхние и нижние, садо и мазо, Домы и сабы…

Donna Es (02:56 PM):

Да, дяденька, я слышала, что такие – бывают. И нетакие – бывают. Встречаются даже такие, о которых вообще ещё нигде не написано!

%)

Хakc (02:57 PM):

Во-во. Так я и говорю: лучше оказаться в постели с любым собратом по Теме, чем с ванилью.

Donna Es (03:22 PM):

Кстати, ссылку на тот (помнишь, о ревности? – пост) мне Киса прислала – с таким предварением: «Вот разочарование! Синн, к которой я интуитивно отношусь уважительно (я вообще к вменяемым Верхним женщинам отношусь уважительно, ибо невменяемых сколько угодно), написала неумный и агрессивный пост на «sezam-ada.net» по поводу Тематической моногамии. Сама Синн живёт в системе из пяти человек, причём давно, что пока в моей статистике эксклюзив – такого никому не удавалось. Вопрос интимный, и никто её не вынуждал раздеваться перед общественностью, ежели неохота. Но человек сам заговорил, и заговорил голосом подростка-эпатажника: “Я человек свободный, делаю, что хочу и мне плювать“».

Donna Es (03:22 PM):

И далее: «Да за ради Бога! Плюй. Собственно, никто и не возражал, напротив – люди именно об этом сами заговорили, многие сказали, что живут или хотели бы жить в системах. С чего такие прыжки? Текст грешит также нелогичными, чтобы не сказать малограмотными ссылками на историю человечества: “Когда-то было запрещено, теперь можно”. Где, когда, чего? В каком веке, в каких культурах, кому? Боюсь, так обобщать не выйдет, история вольного обращения не любит. Короче, прочитала-прослезилась».

Хakc (12:40 AM):

Ну, да, да. Впрочем, банально.

Да, кстати, возвращаясь к девочкам. Вот девочкам моим нравится, если их шлёпать – да ещё по попке, взбитыми сливками украшенной.

;)

Donna Es (12:48 AM):

А еще хорошо, когда сливки – на свою ножку в сетчатом чулке, и он её обли-и-и-изывает, а я в это время его – ремешком, мягонько – по спинке, плечикам.

Donna Es (04:48 PM):

– «Доктор, помогите! Я никак не могу сосредоточиться на всём!»

Хакс (4:49 РМ):

– «Следующий!»

;)

###

SEZAM-ADA.NET.

Вера «проверила» это сочетание на языке, как дольку чего-то слегка жалящего, но сладкого, но с горчинкой – и терпкого до покрытия мурашками всего тела!

Всё вдруг раззуделось – и во рту, который только что несколько раз произнес это «сез-з-зам… сезам-ада-нет… сезам-ам-ам…и нет никакого ада!», и в ямке горла, и ниже – вибранув в грудине, и – прыжком вверх – снова под пальцами, что время от времени надавливали на «page down», и… еще кое-где.

Очень кое жарко где!..

-–

December 9, 2018:

––

Donna Es (10:10 AM):

Привет.

:)

Снова тут подумала – о ревности. Да, не приходится спорить, что ревность – совершенно естественное проявление человечности. У тебя вот – трое девочек нижних. Они друг друга знают определенно – лично, то есть? Ты их знакомил? Или так, догадываются лишь?

Хакс (10:11 АМ):

Нет, не знакомил. И не буду. Пусть так, на голом, хе-хе))), месте догадываются. Ревновать точно будут.

Donna Es (10:15 AM):

А мне кажется, что ревность естественна только для неразвитых особей.

%)

Хakc (10:16 AM):

Вот удивительно от тебя такое слышать, право!

Во-первых, развешивание ярлыков – само по себе… ну, ты понимаешь.

Во-вторых, ревность есть активное проявление инстинкта собственности – одного из базовых инстинктов человека.

Donna Es (10:18 AM):

Типа «моё – не трожь»?

Хakc (10:19 AM):

По-моему, в первую очередь – да.

Donna Es (11:01 AM):

Не знаю… Мне бы хотелось её, ревность эту, изрезать в клочья, куда-нибудь засунуть, запупырить и зафитилить подальше, чтобы вообще не вспоминать о ней ни-ког-да! Ну, разрушает же, на пустейшем месте – одни развалины оставляет, дымящиеся, блин! Но, как ты мне сейчас ответишь: «Сие – не в наших силах». Увы.

Хakc (11:01 AM):

И ах.

Наглая память подкинула ещё один «эпизодец». Давно, очень давно. Верочке было семнадцать. Краснодарский край. Лето. Каникулы после первого курса, перед возвращением и «картошкой», начало августа.

Вечные солнце и море!

Детски-мелкое Азовское с ракушечными разнокалиберными пляжами и… мёртвый, приторно разлагающийся дельфиний ребёнок – метра в полтора длиной, который не смог вернуться в море вместе с отливом, угаснув ночью на мелководье. Она тогда, после слабого притока тошноты, смешанной с жалостью, взяла перочинный ножик у какого-то местного мальчика (собралось много народу – поглазеть), и с каким-то первобытным остервенением попыталась срезать спинной плавник с лаково-черного дельфиньего тела. Нож тыкался словно в камень, но без привычных искр, а с мокрым свистом проскальзывания, не оставляя даже намека на вмятины. Крепость неподвластной человеческому, почти невооружённому, насилию кожи насмешливо отвергала все потуги загорелой девичьей руки. Схватка длилась до пореза ребра ладони. Вериной, ясно. Солнце угнетало затылок. Пресное безводье ракушечника влезало между пальцев упорных ступней. До слёз хотелось пить! Все ушли. Кто-то – со счастьем уловления нескольких выпученноглазых бычков. Гнусаво просигналил старенький «жигуль» одного из местных, что всё равно ехал в их посёлок и мог захватить кого-то с собой. И Верочка, путаясь в обиде неприобретения и сгорая со стыда за свою бессмысленную жестокость, тоже побежала на зов цивилизации, прижав к губам пахнущую мертвечиной ладонь…

В эти абрикосово опадавшие дни, она и познакомилась со странным парнишкой. Местным, но совершенно на остальных местных непохожим. Их ровесник, он почти не купался, сидел на полотенце – прокопчённо-загорелый с выцветшими волосами почти до плеч, – на берегу, с бумажной книжкой (вау!). И просто иногда смотрел на них всех, приезжих и оголтело-каникулярных! Почти всегда молчал. Смутно как-то улыбался, слушая Веры и её подружек с друзьями болтовню, в которой не участвовал. Но как-то раз позвал на домашнюю дегустацию. Большая его семья занималась небольшим виноградарством. Что-то там у них праздновали, и он сказал, что его тоже пригласили. Сказали, что можно – с девушкой. Он выбрал Веру. Она не возражала.

Краснодарский край оправдывал свое название щедростью столов, накрытых в просторном дворе, над которым плотно свивалась тяжкая арка плюща, там и сям проткнутая маленькими бутонами палевых ползучих роз. Мужчинам были предназначены стаканы, а женщинам – небольшие гранёные стопочки.

Виноградное вино.

Эта певучая тавтология принимала обличья всех цветов!

Белое, с внутренне-салатовым оттенком, было свежо-кислым, гасило жажду. Тонко-розовое, с изломной искрой в гранях стопки на закатном луче, обтекало гортань, щебеча и танцуя. Жидко-рдяное заметно густело в процессе переливания из стекла прямо в подрёберную ямку. Рубиновое словно на секунду каменело во рту, приобретая вкус черемуховых ягод. И, наконец, чёрно-пурпурное, с сатанинским отблеском, которое было не соком, но сердцем винограда, переполненным вязкой обильной кровью: оно позволяло с лёгкостью разомкнуть грудную клетку, чтобы душа – любвеобильная, чисто вымытая и почти свободная от тела, – могла беспреградно и безнаказанно взмыть к перезревшим южным звездам, бесшумно пробив слой притихшего плюща.

Ох, и надегустировались же они в тот вечерок!..

Однако паренёк, крепко обнимая покачивающуюся, хохочущую и всё ещё что-то неразборчиво рассказывающую Веру, довёл ее до дома, сдал на руки разбуженной подружке Соньке, сказал «до завтра» и ушёл, тихо прикрыв дверь.

А вот назавтра они увиделись поздним вечером, уже в полной тьме. На Вере было лёгкое шёлковое платьице с широким поясом. Они пошли гулять. Она говорила, что-то спрашивала, он односложно отвечал. Шли долго. Уже и посёлок кончился, и огни все отдалились. Дошли до моря. Она сказала, что через три дня они с ребятами уезжают. Жалко, что так быстро время пронеслось: было здорово! Постояли молча (он – сзади неё), глядя в сторону шумящего, но почти неразличимого (было новолуние и лишь пара фонарей у мола светили) моря. Он вдруг обнял её за талию. «Как вчера», – подумала Вера и не удивилась. Его пальцы ловко развязали её поясок. Вера напряглась, кашлянула, быстро обернулась, собираясь засмеяться и что-нибудь шутливое ответить на его жест. Но он её опередил:

– Не бойся. Он, – погладил пояс, – мне нужен для дела.

– Вовка, ты что… вешаться надумал?! Так деревьев же – на пару километров вокруг – ни единого. Да и мыло я сегодня не взяла.

– Смеешься всё. Смешливая ты. Нет, Вер, я вот что подумал…

– Что? – Она, разглядев его совершенно серьёзное лицо, осеклась.

– Я тут прочитал… Знаешь, есть такая штука, то есть можно попробовать её сделать. Такая… ну, странная немножко.

– Какая?

– А ты не будешь издеваться надо мной? Обещай, пожалуйста. – Он просил тоже серьёзно, и глаза были чернее головешек. «Фу ты, господи, видно – не шутит вовсе. Что ж ему надо-то?» – Вера заволновалась, ладошки похолодели, взмокнув.

– Нет, Вов, не буду. Ну, что такое? Говори скорей!

– В общем, можно, понимаешь, с человеком сделать некую… вещь…, то есть… ну, в общем, придушить.

– Что-что?! Ты что, рехнулся?

– Подожди, дослушай. Вот, – он протянул ей пояс, – нужна широкая и скользкая ткань, полоса ткани. Затягиваешь её на шее, перекручиваешь сзади, под затылком. И начинаешь очень медленно, только очень-очень медленно, затягивать…

– Вовка, ты сдурел просто от своих книжек! – Вера искренне возмутилась.

– Я думал… , что ты…

– Что – я? Что я способна убить человека?!

– Нет, что ты! Речь не идёт о смерти, вовсе нет! Думал, что ты – смелая, ты – рисковая девчонка, тебя мало что пугает. Я увидел, как ты резала дельфина, и…

– Да, прямо уж там – «резала»! Так, попробовала на прочность. Кожа – вообще непробиваемая! Даже у такого маленького… – Вере снова стало стыдно и жаль дельфинёнка.

– Нет, ты очень смелая. Ты и плаваешь дальше всех парней, и ныряешь глубоко, и в шторм – не боишься совсем: я всё это видел, и понял.

– Да что ты понял-то, дурачок?

– Что тебе можно довериться.

И тогда они попробовали. Сели на тёплый ракушечник, он – спиной к ней, сам положил Верин пояс на свою шею, сам перекрутил его сзади, сам вручил ей, обернувшись, оба шелковистых конца. И сказал «тяни». И она стала тянуть… Ей было страшно – в первых полминуты примерно. Он стал задыхаться. Она отпустила. Он отдышался и попросил: «Ещё раз, Верочка, милая, пожалуйста, не бойся: я сильный, и это… такой кайф!». Она снова начала тянуть. Он снова часто задышал, но на третий раз она уже не отпускала. Его дыхание через несколько секунд почти прекратилось. Она в панике бросила концы пояса, заглянула ему, привалившемуся к её коленям, в лицо, прижала ухо к груди. Сердце тихо билось – Вовка… спал.

В Теме это называется «игры с дыханием».

###

-–

December 19, 2018:

––

Donna Es (12:58 AM):

Я тут, помнишь, говорила, что есть 2 девочки – и обе Темой зарабатывают. Ну, с одной я так дальше фотографий и не пошла, а с другой пару раз болтали по телефону (да и письмецо она мне одно неплохое написала). Потом я перестала ей писать-звонить – а она всё пишет и пишет, всё увидеться хочет! Может, попробовать увидеться? Как думаешь?

Хakc (12:59 AM):

Думаю, можно. Не понравится, так пошлёшь.

Donna Es (01:00 PM):

И то! Вот она 21-го приедет, надо будет сговориться. Потом расскажу.

Хakc (01:01 PM):

Расскажи-расскажи. Ты хорошо рассказываешь, вкусно. Правда. Весьма вкусно.

(*ушел на обед*)

Donna Es (01:03 PM):

Bonne appétit! А я всё так и обдумываю: наше (о, боже, когда же?) совместное парное «кирикуку». И вопросы назрели. Появляйся, как вернешься.

Хakc (05:34 PM):

Вернулся. Давай вопросы.

Donna Es (05:35 PM):

Откуда ты вывел, что Софи боится чужих прикосновений? И пытался ли как-нибудь с этим делом разобраться (ну, теоретически)?

Хakc (05:35 PM):

Опыт был.

Donna Es (05:36 PM):

Так, может, именно ЭТО (чужое) не понравилось, от конкретного человека (М. или Ж., кстати)?

Хakc (05:37 PM):

Женщина, нижняя. Потом аналогичная ситуация повторилась с другой женщиной, тоже нижней. Но там было хуже, само присутствие постороннего доводило до истерики.

Donna Es (05:38 PM):

Ага… Значит с Верхней-то – и НЕ было?

;-ь

Хakc (05:38 PM):

Не было.

Donna Es (05:39 PM):

Уже немного вдохновляет-с!

Хakc (05:58 PM):

Да, я тут о ревности еще подумал: ревновать Верхних – бессмысленно.

Donna Es (05:59 PM):

Пожалуй… (*раздумчиво*). А еще смешнее – ревновать своих нижних ещё к чему-то (их свободному времени, другим нижним, тому, о чём они тебе, возможно, не говорят или недоговаривают).

Хakc (06:00 PM):

Факт. Но мы уже говорили о спонтанности и часто – необъяснимости возникновения этого чувства. Ну, всё. Отпал. Целую.

###

Вера вспомнила где-то услышанную фразу «ревность, как и любовь, не в ладах со здравым смыслом». Интересно, а Верхние своих нижних любят? И какой именно разновидностью любви? Похоже, без прямого разговора об этом с самими Верхними, вряд ли можно догадаться.

Ревность, ревность…

Вера иногда и хотела бы приревновать своих мол.челов, но естественным образом это не возникало, а искусственно не могло быть вызвано: они почему-то были Вере поголовно верны! Но чем дальше, тем яснее приходила она к тому, что ревность теперь – слишком мелкое чувство: она, похоже, перерастала саму себя. А ведь когда-то была болезненно ревнивой: всякий пустяк и намёк вызывал целую бурю в душе, а дальше – просто ураган во внешних проявлениях! Разобравшись же в причинах возникновения этих вспышек, от которых после и самой было неловко, Вера застыдилась этой почти наркотической зависимости от чувства собственности, неоправданной гордыни и нежелания понимать и соблюдать ту самую прайваси другого человека, о которой говорила Серафима.

###

-–

December 20, 2018:

––

Donna Es (12:22 AM):

Привет.

Хakc (12:23 AM):

Я сегодня москвичей своих встречаю, друзей.

Donna Es (12:26 AM):

А что за друзья? Тематические?

;)

Хakc (12:26 AM):

Нет, думают, что они – ваниль.

Donna Es (12:26 AM):

Гыг)))

А ты что, собираешься доказать им обратное?

Хakc (12:31 AM):

Зачем? Мне и так хорошо.

Donna Es (12:32 AM):

А почему тогда «думают»? Забавно.

Хakc (12:33 AM):

Ну, ты ж знаешь: настоящей ванили нет! Есть непробитая Тема.

Donna Es (12:33 AM):

Это да!

Хakc (12:34 AM):

Вот-вот.

Эх… а какая вчера Тематическая погодка была!

Donna Es (12:39 AM):

Это ты о снеге? Чтоб гол. попом – в него?

8)

Хakc (12:39 AM):

Не попом, а ногом.

Donna Es (12:40 AM):

Неа, попом – и после порки! Это ж – милое дело.

%)

Хakc (12:41 AM):

Знаю. Но мне больше нравится междуножием.

Donna Es (12:41 AM):

Экий вы, батенька, извращенко!

;)

Хakc (12:42 AM):

Какой есть. Но мне нравится.

Donna Es (12:44 AM):

Так это главное! А остальные уж потерпят (поелику сами просятся).

Хakc (12:46 AM):

А что им остаётся, а?

Donna Es (12:48 AM):

Ничего, ты прав.

А помнишь этого, моего блондинчика (что на фотографии – шейкой «застрял» в извороте древесного ствола)? Вернулся же он в родные пе-е-ена-а-аты, в Тал-ллин-н то бишь, позвонил – а сегодня письмецо получаю. Благоволи – фрагменты:

«Как ошейник звёзд с шипами,

звёзд – с иголками

он меня ласкает, душит, тянет

к себе, на облако.»

Donna Es (12:48 AM):

И далее:

«…вам:

блюстители и послушники

всем очкастеньким и тщедушненьким

всем, подстриженным “в ноль”,

обожающим боль –

боль дарил щедрой россыпью».

Хakc (12:49 AM):

Сильно! С пониманием.

Donna Es (12:49 AM):

Мнэ… и что с ним таким делать-то?..

Хakc (12:50 AM):

Пороть.

Donna Es (01:10 PM):

– Пациент, вы страдаете половыми извращениями?

– Ну что вы, доктор, я ими наслаждаюсь!

Хakc (01:11 PM):

Это же мое крЭдо!

###

Вера, читая, всё никак не могла прийти к какому-то одному чувству.

Ей хотелось бы выделить химически чистое приятие либо неприятие Темы. Хотелось вот так, на чужом примере, ощутить – надо или нет?

Но было и спокойно – от явной обыденности этого диалога (а ей раньше казалось, что существует некая глубокая «тайна Темы», не позволяющая общаться расхожими фразами, будничным слогом).

И одновременно немножко смешно – от привычности инет-шуточек и смайликов, например.

И тревожно – оттого, что эти люди вынуждены (или это для них – естественно?) постоянно изобретать необычные ситуации, просчитывать шаги и реакции другого, прикидывать – как нужно, как можно, а как – ни в коем случае…

И страшновато – от, казалось бы, незамысловатого «пороть»!

Что во всём этом было плюсом, а что – минусом, чётко понять не удавалось. Насколько им, этим двоим, было вольготно среди своих фантазий – и их скорого воплощения – было видно и пугливым взглядом неофита. Но как, интересно, они ведут себя в обычной жизни? Удаётся ли скрыть себя-истинного от взглядов обычного, ванильного, окружения? Есть ли какие-то секретные знаки-признаки-пароли, по которым можно выделить из толпы своего?

Ой, нет!

Надо встать, пройтись.

Курить? Нет. Совсем не хочется.

Соку вот, апельсиново-лимонного, любила его. Фух, холодный! А кроме него в холодильнике лишь пришлый йогурт, смурной сыр да некомплектное – одно – яйцо.

Хм-м, а как они вообще находят друг друга?

Ну, а как вы все, скажите на милость, впервые «внедрялись» в интернет? Да всего-то – и двадцати лет не прошло!

Возможно, Тематические сайты существовали и тогда, но, скорее всего – только зарубежные. Да, помнится где-то на форумах, было обсуждение «как и где искать партнёра». Выступил кто-то из старожилов: нижний мужик из прямо-таки Нижнего Тагила, со стажем в Теме чуть не тридцать лет. Ага, он бы еще папашкину порку в 5 лет вспомнил! А делился он воспоминаниями о чрезвычайной сложности этих поисков: «И где же вам удавалось их найти? – А где вот вы обычно знакомитесь? И мы так же: на улице, в кафе, в поезде. – А как же определить-то «своего», чтобы не нарваться? – А по глазам!»

Это какой же проницательностью надо было обладать, чтобы действительно не нарваться по полной?!

Как выглядело это «нарваться» и что именно за собой влекло, можно было только догадываться…

###

Хakc (01:19 PM):

Подумал тут, что каждое время года по природе своей является Тематическим, поскольку предоставляет целую палитру вариантов использования окружающих ландшафтов в «нездоровых» целях. Очевидно, во-первых, что основное достоинство зимы – холод. Второе – снег. Третье – темнеет рано. Четвёртое – по ночам народу на улицах мало.

Donna Es (03:29 PM):

Ой!.. Умору нашла, про Тематический большущий такой, чтоб на нем прыгать, пляжный мяч: сабочка на нем, доукомплектованном вечно бодрым фаллоимитатором, может развлекаться, тем самым давая отдых Верхнему, и – следующий коммент: «Никогда не знаешь, когда он взорвётся – добавка эмоций»!

:)

Хakc (03:31 PM):

А то ж. Кстати, моя надувная груша-кляп, для нежных дамских мест, натурально-таки – там и взорвалась!

Donna Es (03:32 PM):

Фигасе!!! И как?!

Хakc (03:33 PM):

Да всё пучком. Только визгу было – кошмар: Боинг – на взлёте!

Donna Es (03:33 PM):

А шарик, который шумит и позванивает в действии, сразу напомнил мне наручники: они издают такой дивный звук, когда малыш Лео мастурбирует – просто леоново-малиновый звон!..

Donna Es (03:38 PM):

Я еще и маленьким таким ошейничком («для шалуна» называется: кожаное колечко с застежкой и поводок-цепочка, с петелькой на конце) его шалунишку закрепила, а уж к нему – наручники (а поводочек – мне!), и – строго: дрыг влево–дрыг вправо – почти расстрел (то есть плетью по спине).

Хakc (03:39 PM):

Тоже мило. Хотя наручники, думаю, брутальнее.

Donna Es (03:40 PM):

Я, кстати, и так собиралась вторую пару прикупать. Надо себя побаловать – к НГ.

Хakc (03:41 PM):

Ага. Надо. Правильное дело. Новый год…

Donna Es (03:42 PM):

8)

Хakc (03:42 PM):

Больше девайсов, хороших и разных!

Хakc (06:19 PM):

Так каков вердикт для твоего таллиннского блондинчика?

Donna Es (06:21 PM):

А хрен его знает, его «согласие» ещё на 38 делить… Там увидим.

Хakc (06:22 PM):

Ясно. Ну, есть простая проверка. Затребуй его сюда.

Donna Es (06:24 PM):

Так это – запросто! Могу и билет (сюда) оплатить, с дорогой душой.

8)

Хakc (06:25 PM):

Не, пусть сам. Приедет – тогда всё на свои места и встанет.

Donna Es (06:28 PM):

И то.

Хakc (06:29 PM):

Именно. Нижних нужно проверять готовностью к. А я лично люблю ещё навешивать разные условия встречи. :)

Donna Es (06:49 PM):

А-а-а, это – да, завсегда, и по-другому не бывает, а как же!

Хakc (06:50 PM):

Да ну?

Donna Es (06:51 PM):

В смысле, всяко-разно еще сверху напридумывать? Чтоб непрямыми путями?

Хakc (06:52 PM):

Угумс. Ибо тернист.

Donna Es (06:53 PM):

О, да! Зато в концe этого пути…

;-ь

Хakc (07:07 PM):

Факт. Как говаривал некий «маркиз» (который большую часть своей жизни был графом: маркизом был его отец, пока был жив): «Ни одна клеточк Вашего тела не останется неоскверненной!» Ах-ха-ха!..

Donna Es (07:07 PM):

«Клеточк» – это я лублу! О, да, а еще коробочк, плёточк и сабочк!

###

Да, господа, как же нам тут без Донасьена Альфонса Франсуа обойтись?

Без «философа-злодея» и «автора-негодяя», как простенько отозвался о нем Клоссовски. Он, кстати, обронил еще и то, что «священная ценность может быть попрана только в том случае, если она лежит под ногами»: забавная перекличка. Никак невозможно без него, родимого, отца-основателя, высокохудожественного садиста!

И де Сада Вера читала.

Но в этой вот, разговорной, интерпретации вся притягательность и необычность классического материала почему-то задумками этой парочки (и, вероятно, их исполнением) дискредитировалась. Вере казалось, что потерпит она еще с пяток минут чтения, да и откажется от затеи вникать в столь грандиозное (как ей казалось) новое.

…Фантастический ландшафт, заселённый выбивающимися из здравого смысла персонажами, что всё чаще и настойчивее разворачивался перед ней, был создан для грёз, из которых будет складываться реальность. Он будет сначала – для колыхания на волнах фантазии, после – для вкрадчивого погружения внутрь себя, для поиска и нахождения желаемого (да-да, такого – и только такого!). И, наконец – для полного растворения в действии и сопровождающих его звуке, ритме, гуле… детском гулении, подростковом смущении, зрелой уверенности, опыте и неизменном контроле!

Контроль.

И еще раз – контроль.

Контроль ей сейчас же представился толстой тёткой в тёплой куртке – и с компостером!

Компостер-р-ром!!!

Компостнуть – все эти, разной степени счастливости, «билеты»!

Всех – пробить!

Дырками, насквозь, фигур… ально выражаясь.

Разыгралась.

Неужели, наконец, соединятся и выстроятся по ранжиру пресловутые Берновские «Взрослый», «Ребенок» и «Родитель», а «Король», «Рыцарь, «Дама» и «Паж» вольются, обменявшись невостребованными ролями, в их трио – и сисТема будет выстроена? Неужели составляющие элементы смогут сделать её устойчивой? Неужели это возможно в пусть даже кажущейся простоте и будничных обсуждалках?!

Ей, знавшей, что «важнейшим и главнейшим условием доминирования лидера над группой является способность и готовность приносить в жертву свою и чужую жизнь», пока что не очень хотелось срочно становиться некой жрицей, что приносит кого-то в жертву. А при необходимости – ещё и самой стать жертвой: вот что выдумали! Но она всегда была охотницей. Диана, блин, с луком! Пореем.

Правда, «группа» ей не скоро светила. Притом, что она никогда не была подчёркнуто моногамной девицей. Да, что есть, то есть. Но ведь и тут, в читаемом сейчас диалоге, у каждого Верхнего было – вот как интересно – не по одному нижнему. И это казалось вполне естественным.

«Распущенность? Неразборчивость? Всеядность? Узаконенный разврат?!» – эти милые понятия вихрем пронеслись в Вериной, и так забитой вопросами по кончики волос, голове.

Существо, среднеарифметически похожее и на отъявленного монстра, и на записного ангела, маячило между ее покрасневшими глазами и монитором. Никого, хотя бы отдалённо напоминающего ранее ей известного – ни внешне, ни по «хим. составу» – на зов пусть и виртуального воплощения не откликалось, как ни кликай курсором по экрану.

###

Donna Es (07:16 PM):

Да! у меня задумка есть.

Хakc (07:17 PM):

Давай.

Donna Es (07:19 PM):

Значит, иду с Лео своим – в музей какой-нить. Эрмитаж хорошо, чтоб масштабно! И я – с тростью, белой (!). И в очках – чёрных, натюрлих. А он меня – под локоток. Ну, это уж – перед самим действом, чтобы на слепую в музее не шибко изумлялись! И вот, ведёт он меня… в мужеский (!) сортир, со словами: она инвалид, типа – сама не может. Мы следуем степенно, медленно, я – неверными (хи-хи) шагами. Надо еще бы тросточкой – по кому-нибудь, «нечаянно» приложиться. Входим. А я говорю: «Ой! Как странно пахнет! В чей это ты меня ведешь?!» (в бабьем-то – очереди обычно, да и запашок другой). А Лео – мне: «Так там очередь», и тут я – в плач! А он меня успокаивать. Я утихаю, и мы направляемся в кабинку для инвалидов – она большая такая! Ну, а там… чего захотим, то и будем делать! Как тебе?

;)

Хakc (07:21 PM):

Гхм… экия у Вас фантазии! Мило. Мне нравится. Кстати, о зиме. Зимой особенно хорош бондаж под одеждой. Там ничего сложного. Все определяется практикой. Хотя, признаюсь, женщины в этом плане интереснее мужчин. У женщин грудь более выражена. И промежность устроена интереснее…

Так, мне пора.

Целую нежно.

###

Вера тоже с толикой нежности – воздушно-виртуально – поцеловала когдатошнее сочетание нажатых клавиш, которое привело её на первый из Тематических сайтов, и пошла всё-таки курить на кухню.

Вдыхая и медленно выдыхая несравненно вкусный – сейчас – дым ментоловой сигареты, она не стала включать как обычно радио «Эрмитаж». Да, под его необязательное мурлыканье так хорошо одиночествуется. Но сейчас, именно сейчас ей не захотелось этого нейтрала.

Захотелось побыть именно в тишине, почти полной.

3 часа 47 минут.

Ночи.

Летом будет – утра…

Лето вдруг показалось близким и отчётливым; ясный план будущего был почти у неё под рукой: составлен, разложен, расписан, и не по неделям – по дням, и даже по часам! Куда-то отпало, как мешающий хвост от другого животного, чувство жуткой неприкаянности, непонятности (что дальше? куда? с кем? – и зачем, в конце концов?!), уязвимости и незадействованности серого вещества.

Докурила.

Отпила изрядную дозу сока (кисло-сладким залило приятно саднящее нёбо). Вернулась к мерцанию монитора…

Что-то там… нужное мелькнуло? Она вернулась к переписке, зашла по ссылке «sezam-ada.net». И сразу же попала на страницу с анкетой.

Анкетой раба.

Вот так, товарищи…

Утро вернуло ей тот, виртуальный, поцелуй – невидным, но ощущаемым ноздрями, губами и роговицей глаз огромным и раскалённым солнцем нового, под прямые лучи которого она вышла, впервые без зонта и шляпки.

3.

…Его было много.

Оно оживало на сетевых фото, рисунках, в текстах и обсуждениях всё настойчивее и беспардоннее. Хм-м-м, а чего она, собственно, ожидала, когда из десяти высыпанных ссылок восемь вели прямёхонько к «самым лучшим проституткам Москвы»: «Дешёвые, элитные, зрелые, старые, выезд, метро, районы, сбросить, применить…» – у Веры плыло в глазах и горели кончили ушей.

Оно чаще кривлялось, чем бывало естественным. Скорее продавало себя, нежели протягивало бесплатную дружественную руку. Рассчитывало на быстрый впрыг друг в друга, а не на плавное и манящее перспективой погружение.

Оно не стеснялось в выражениях, нет, нисколько! Но порой проявлялось и с весьма недурной – в любом случае, приятно-читаемой – стороны.

Оно пестрело ссылками на чаты, номерами Вацапа, реже – телефонами. Можно было сделать простейшую выборку – по всё тому же поисковику – и ретивые авторы засвечивались в разных форумах совершенно по-разному: Верх и низ, Господа и рабы, садисты и мазохисты – и все это могло предстать одним условно-бесполым существом, низведенным (воздвигнутым?) до нескольких символов, разбитых посередине привычной @.

Оно – сообщество, именующее себя Тематическим, и его члены.

Кто-то из них объявлял это с помпой, кто-то скромничал, смущаясь и заранее кроша извинениями. Кто-то – грамотно и сложно до изысканности (этих – мало), кто-то – с удручающим количеством грамматических ошибок, чуть ли не в собственном нике – скорее всего, только что наспех изобретённом. Кто-то продуманно и взвешенно, а кто-то – в сломяголовной суетливости неофита, минуту назад узнавшего, что не он один мечтает быть крепко связанным, подвешенным и выпоротым!

И только на этом сайте Вера увидела искомое – начиная с непрямого названия. «Sezam-ada» можно было трактовать как угодно, переосмыслять, делать из него перевёртыши или прочесть лобово, что не отменяло ничего из донесённого этими двумя словами.

Спокойное оформление, толковая система навигации, никаких сальных баннеров, подмигивающих не только глазком, но и гораздо более откровенными местами.

Были статьи (обширная библиотека – и подобранная пристально), отсылки к первоисточникам: о, нет, не только к незабвенному маркизу – Мазох бы его побрал! – но и к авторам поближе, посвежее и более «практическим». Были и переводы текстов с западных сайтов (с неизменными аккуратными ссылками на в основном англоязычные оригиналы).

Особенно же порадовала та «мелочь», что за эти недели сплошного вирт-серфинга стала для Веры визитной карточкой создателей сайтов («листать дальше или уходить»): стильные и разбитые (нет, не в кровь) по разделам (раздеть? не раздеть?) фотогалереи. На фото не было электрических розеток за спинами девочек-моделей (пусть и непрофессиональных, но отобранных со вкусом и преподнесенных негрязно), теней от проводов, торчащих внизу кадра кусков компа/кресла/домашнего тапка, свет был более-менее выставлен (или хотя бы отсутствовала вспышка «в лоб») и даже подозревались постановка и развитие сюжета.

Несколько часов вжикнули спиральной вспышкой – через глаза к мозгу, ямке горла, подвздошью – и разлились горячим и колким где-то меж желудком и коленями, как-то… оставшись там и не принимая пока формы.

…

Утро нового дня.

Привычность.

Холодно-водяная.

Зубно-пастовая.

Серая, заоконная.

Кофейная, милая.

Эх, никотиновая…

Вера сказала себе «нет, только не сегодня утром» – и не стала залезать в интернет. Не стала (запретила себе – пока) и вспоминать в подробностях текст с желтого диска. «Что-то там… вроде бы… ещё было. Нет, завтра, потом, когда-нибудь. Хватит совпадений!» – вполне скарлеттовские мысли, только чёрной мамушки рядом не хватало – с корсетом наперевес.

Ох, корсеты, корсеты же!

Она успела вчера забежать ещё и на сайт с корсетами. Пречудесными вещичками они оказались. Вспомнила она своё давнее увлечение историей театрального костюма. Но то были карандашные, скромно-схематичные, в серенькой книжке, будто способным ребенком нарисованные иллюстрации. А тут – разнообразие материалов, расцветок, фасонов и даже назначений. На каждый день, на вечеринку, на выход – в «ванильные» люди. Тканевые, кожаные, кружевные, латексные, металлические даже! «For Mistress and your honey submissive girl. А также для Прекрасной строгой Леди и ее послушного раба (феминизация)». Вон оно что, превращение мужчины в женщину, кто и насколько рискнёт: от просто подкрашенных губок плюс тот же корсет с чулочками – и до операций по смене пола (но о таком – уже на других сайтах).

Тут же, послушной иллюстрацией, вспомнился мальчик Тадзио – из «Смерти в Венеции». Когда Вера впервые смотрела фильм, то до появления этого воплощённого ангела в купальном костюме, сомневалась: нет, все-таки… это же девочка?! Ну, не может быть он мальчиком, всё – девичье, нежное, плавное (роман прочла позже). И именно это дьявольское унисексовое изобретение («О, прекрасный эфеб», – как, прыснув, выразилась бы, томно заведя прекрасные глаза, Аглая) довело до инфаркта беднягу Аушенбаха. Аушенбаха, будто надбитого, как край старенькой чашки, с закрашенной (Вера машинально поправила волосы) сединой. Аушенбаха, цитировавшего: «Частая смена одежд, и покой, и нагретые ванны…».

Да-да, ванны.

Этот «крючок», как оказалось и как явно сказалось потом, завис внутри Веры, пока что ничего действенно не зацепив.

А вот и трель упавшего в кишочки скромного чёрного Galaxy письмеца…

Про… про кого же это, от кого?!

###

«Мне пришла в голову мысль об ароматах.

Ваши духи Marina de Bourbon, кажется, принудили меня к этому.

Самое необъяснимое.

Самое неподвластное исчислению на языке разума.

Самый явный из признаков соприкосновения.

Самая памятная из всех мет воспоминаний.

Это – невидимые герольды, что возвещают появление долгожданного, шлейф, который тянется вслед уходу – и позволяет еще немного побыть под чарами присутствия.

Аромат цветущих табаков, таинственно-горький – в обступившей его ночи. Нежная пряность ночной фиалки – с тем же, фиалковым, оттенком. Душное дыхание раскалённых полднем магнолий. Одуряющий натиск персидской сирени. Лимонная свежесть неподвижных «Верхних» – чайных роз.

Удивительнее запахи неживых вещей. Пыльная затхлость солнечного луча – сквозь неплотно сомкнутые шторы в пустой квартире. Строгий, со сладкой подкладкой, аромат сандалового ожерелья. Жаркая телесная нагретость кожаной рукояти теннисной ракетки, только что отпущенной радостной рукой победителя.

И это судорожное узнавание духов возлюбленной, где-то на шумной улице, вслед за мгновенным поворотом головы к незнакомой женщине: вспышка! – и холод ошибки – и ноющая боль невстречи.

Но – прочь, прочь: не об этом.

Всё, что могу сейчас – обернувшись и падая взглядом в Ваше лицо – это застыть на месте, обратясь в столб внутреннего неподвижного света, от которого лицо моё стало солнцем, опущенные руки похолодели – и не было ни радости, ни бешеного топота сердца, а только боязнь: хоть единым движением нарушить чистую струнную ноту изумления, взятую встречей где-то между висками и душой, между мной и Вами, между потерей и обретением».

Подпись «Not_Enough».

Что ещё за «нот инаф»?

Кому и чего – недостаточно?

Отправитель неизвестен. Отправлено… вчера? – нет, сегодня, около двух ночи. Возможно, это и не подпись вовсе, а просто заключительное предложение: просьба не заканчивать, но что – и с кем?

Перемещаясь по городу в своих простых беспроводных TWS BT-02, она – под особенно подходящий, какой-нибудь неземной трек, – начинала с удвоенной внимательностью вглядываться в лица окружающих. Чувствовала себя тогда, как спятивший кукловод, которому вдруг почудилось, что все его питомцы разом… вздохнули! Но, поморгав и для надёжности тряхнув головой, улыбнувшись нелепому подозрению, продолжала жить дальше, в привычных самодельных декорациях, обходя чужих марионеток с их многочисленными перекладинками и нитями.

Друг Копилкин недавно принёс диск со своим очередным звукосумасшествием под названием «Carrot & whip» (аналог русских «кнута и пряника», чему Вера уже совсем не удивилась). Послушав, предъявила автору сильный закос под Jay-Jay Johanson'а с его трип-хоповыми переборчиками и перебеганием звуков из одного уха в другое – до степени настырности, сравнимой с l'idée-fixe.

На это Коп безапелляционно и даже с гордостью отбрехался (как он один это умел), скривил физиономию вселенской обиженности и плеснул – за это! – себе коньяку в два раза больше, чем Вере. И вот теперь она почувствовала сплетение событий последнего времени – как тот же trip-hop: что-то ритмичное, бесконечное, негромкое, затягивающее. То, что морочит, ничего ясно не говоря, то, что намекает постоянно и неотступно, но чем-то неуловимым, подмигивает, но не даётся – в полном своем смысле.

«Что за фигня-то?!» – сама собой возмутилась Вера и себе же ответила: – «Да, такая вот, сестра, фигня.»

– Ты не слушаешь меня совсем! – Коп небольно дал ей ногой по ноге под столом.

– А? Ой…

– Где летаешь-то, птица?

– Да тут я. Вернулась. А что ты говорил?

– Да вот, Алиска моя…

Алиса Копилкина, племянница Копа: худышечка полубесплотная, беленькое, невысокое, огромноглазое существо, только что тихо отпраздновавшее восемнадцать, но видом – пятнадцатилетка. Федор её, считай, вместо мамаши, сестры его непутёвой, и вырастил. Любил с какой-то отчаянностью, прям предсмертно! Учил тому, что сам мог-умел-любил. Водил, пока была маленькой, то на рисование, то на гимнастику, то в какой-то авангардный театральный кружок. Да, ходила, но – нет, ничего из этого ей как-то особо не нравилось, ни к чему, даже и способности имея, интереса не проявляла. А с год назад (подробно рассказывал ей Коп) стала и вовсе отрешённой, неразговорчивой, чуть ли – не от мира сего. И по участку их дачному (где Вера была пару раз) бродила, как кем-то выброшенная на улицу худенька кошка, только что не мяукала жалостно…

– Так что – Алиса?

– Замечаю вот, что-то странное с ней происходит. Я же тут пристроился подкалымить, и домой только после десяти вечера прихожу. Ну и… Вижу, мгновенно что-то на планшете прикрывает – и пятна – тут же по щекам расплываются! Ты ж знаешь, кожа у нее слишком белая, и врать она мной не приучена: посему, результаты – на лице. Спрашиваю «Что ты там смотришь?» – молчит. Попробовал поднажать – еще хуже! Так замкнулась – за три дня ни слова не сказала. Только улыбается какой-то такой… тайной улыбкой, словно знает что-то… такое, но ни за что не скажет. Опять спрашиваю: «Болит что-то? Или кто обидел?» – «Нет», – отвечает. – «Всё нормально.» Ну, нормально – так нормально. Я в душу не лезу обычно. Ни к кому.

– А… Может, у подружек надо было осторожненько расспросить?

– Какие там «подружки», Верк?! К ней уж с полгода, даже больше – вообще никто в гости не приходит! Был разговор из серии «А куда, блин, все подевались? Или ты – чумная?!» Свела к шутке: всех, дескать, переросла, ровесники – неинтересны никак. А кто тогда, спрашиваю, интересен вдруг стал, и с какого перепугу? Опять – какие-то отмазки, шуточки, тоже странные – не такие, как раньше были. А вот глаза, кстати сказать… – Коп как сам себя остановил, – да, глаза: сейчас подумал. Почему-то в них – плохо скрываемая… радость! Точно. Вот же ж блин, а? Как это я…

– Слушай, – Вера, хоть сама ни детей, ни младших сестёр не имела, догадывалась, что действительно, глаза – всё скажут о ребёнке, и спрашивать не надо будет – вглядись только. – Ты вот что – не мучай Алиску вопросами своими, а? Толку-то! Если видишь, что взгляд – спокойный, если не заметно, чтобы плакала – так отстань от нее. Ей всё-таки не семь и даже не тринадцать. И потом – всё же ты ей не отец родной, а всего-то – дядюшка.

– Че-е-ево-о-о?! – Коп прямо подпрыгнул на стуле, вскочил, глазищи выпучил, руками замахал! – Да я ж ее растил, как свою, родную, самую что ни на есть… Я же к ней… Я… ВСЁ – для нее, ты же знаешь! Я ночей не спал, на памперсы целое состояние ушло, только что грудью не кормил! А она… – и он, не сдержавшись, грохнул наотмашь крепкой ладонью по стенке кухни: аж всё на ней, маленькой, вздрогнуло.

– А она… – Вера подержала паузу, дождалась, пока затихнут на полке крышечки на потревоженных чайничках (она их собирала – и даже с отколотыми носиками), и спокойно глядя ему снизу в глаза, сказала, – она будет любить не тебя, а своих детей. И племянников с внуками. Вот так-то, Коп.

…

Вход Веры в собственную приёмную, как рот – ладонью, прикрыл довольно громкий общий разговор. «Великий топ-менеджмент» в количестве всего-то четырёх человек «толпился» перед дверью генерального в ожидании начала еженедельной летучки. Они смолкли, почему-то смущённо поздоровались и поспешили войти в широко распахнутую шефову дверь.

Она размотала шарф, вынула наушники, сняла и убрала в шкаф серебристую, из козочки, шубку и быстро переобулась в чёрные туфли-лодочки.

Включила комп, сразу ткнула в мигающую (значит, есть новая запись) табличку «Непредвиденное»: заполнялась она в выходные и праздничные дни охраной (внизу, на входе), и доступ к ней был только у охраны, Веры и шефа. Запись от 23.03 вчерашнего дня: «Со двора было слышно крик о помощи. Конкретно – помогите, спасите, кто-нибудь скорее. Был произведён выход на улицу. В освещённом квадрате местности никто не обнаружен. Старший дежурный… (ФИО, подпись)».

– М-да, шершавым языком охраны, – вздохнула Вера, читая дальше: – «О проишествии записано в 23.07. В 23.13 явился сотрудник компутерного (sic!) центра Семён… (неразборчиво, вчиталась) Пахотников (да, есть такой, взяли в штат, дизайнером в КЦ, неделю назад: рыжеватый, симпатичный, видно сразу – непростой), сообщивший, что желает пройти в туалет. Был допущен без пропуска на второй этаж, в вышеозначенное помещение. Вышел через 25 минут».

Что делал Пахотников тридцать пять минут в служебном туалете сразу после чьих-то криков о помощи? А может, ничего такого особого не делал, делая лишь то, что и положено делать – в туалете.

«Что-то я сегодня притормаживаю… Ах, да, я же мало спала!» – Вере будто кто-то другой сообщил об этом: она не чувствовала ни усталости, ни покалывающих и ведущих не туда, хорошо известных ей ощущений послебессонья, ни сухости во рту, ни песочка в глазах.

Всё же – проверочно – встав от стола, подошла к зеркалу.

Аккуратная стрижка.

Ровная, тёплого смуглого оттенка, кожа.

Зелёные – спокойные и внимательные – глаза.

Не особо строгий, но достаточно офисный тёмно-бежевый костюм – прямая юбка, пиджак. Лёгкая кремовая блуза.

Туфли-лодочки.

Чёрные туфельки от Kurt Geiger – весьма изящные, дорогие и удобные.

…

«Веруся, ты сейчас будешь смотреть это кино одна!!!»

Тихо разъярённый Сашка-синдром (самый распоследний из её ванильных бойфрендов) резко встал в темноте летнего фестивального показа в Доме кино и, небольно наступив на одну из Вериных чёрных туфелек (они тогда были свежекупленными), ломанулся к выходу. Вся спина его кричала при этом «верни меня немедленно!».

Вера спину не послушалась.

И ничего относительно спины не предприняла. Лишь с довольной физиономией покрутила в руках только что у Сашки-синдрома отобранный DVD со старым, но спецом отреставрированным (чего в инете не сыщешь), пока не смотренным ею фильмом «Четыре».

А месяц назад Аглая как раз упомянула, когда они вацапались, об этом творении Хржановского-младшего. И понимала она в кинематографе поболе Вериного: немало текстов написала в своё время для киноэнциклопедии «Кино и контекст» – под псевдонимом «Марина Ильина», водила знакомства с несколькими известными режиссёрами, а с одним была настолько близка, что имела право называть его просто Арчи.

– Ну, Илья снял мощный довольно-таки, но с массой несовершенств фильм. Сначала он монтировал его вроде как курсовую или дипломную, я не помню точно, работу. Потом перемонтировал на полный метр, который его как раз и подпортил. То видно концепт, то нет, в сюжете – разбросы и провалы. Но это – чуть ли не первый очень узнаваемый и хорошо прочитываемый Сорокин: настоящее готическое мракобесие совкового разлива. Ну, ты понимаешь! Некоторые сцены я только с изрядным трудом могла смотреть. Большой кусок фильма снят в настоящей русской деревне. Показаны одни старушки, а старики их все померли – от пьянки, ясно. Старухи – никакие не актрисы, то есть, понимаешь – натуральные, пожившие, без грима, без пудры, без зубов. Делают кукол, в процессе этого пьют самогон, матерятся, скачут, расхристанные, устраивая настоящую оргию! Жуть, Вер… Неприкрашенный такой «а-ля рюсс», не матрёшечный, а настоящая «немытая Россия». Я, конечно, понимаю (да-да, отсюда, из пупа Земли, Москвы-столицы и понимаю!), что это – правда, но смотреть на это не хочу. Я – урбанист, ну, ты это знаешь. Так что, даже и перематывала, при просмотре, кое-какие сценки. Там еще Шнур – равный сам себе и очень хороший. Хвостенко чуть ли не в последний раз появляется на экране. Мурзенко – «алкаш» с длинным носом (в «Апреле», в «Богине» снимался: тощий такой, весь скукоженный). Тяжёлый фильм, но такой – значительный. Если бы ещё перемонтировать по уму: вкус у Ильи есть. Ну, так что ты хочешь? – воспитанный поколениями художников! Но мастерство там и не ночевало. Может, молод больно? Да, не последний, по-московски ухватистый мальчик. Но фильм, дорогуша, смотреть надо. И не перематывать! – Такой вот развернутый коммент Вера от Аглаши получила. Даже и не встряла ни разу: Аглая увлекалась всегда хорошо и неперебиваемо.

А Сашка-синдром достал этот диск внезапно.

Она попросила посмотреть (быстро) и пообещала вернуть (через день буквально).

Он отказал.

Она снова попросила.

Порезче.

Он снова отказал, промямлив невнятное.

Она попросила в третий раз: тон её был явственно-угрожающим.

Сашкины гнилые отмазы снова не прокатили: он элементарно вредничал.

И именно в эту минуту стало понятно, насколько он Веру достал за пару месяцев своим общим и частным поведением, а именно: ленивым и наплевательским на всех, кроме себя-любимого, а также сексуально почтинесостоятельным, псевдофилософски-размазанным и даже вербально – неинтересным. Вот Вера и отняла у него, весьма ловко выхватив, диск – только для того, чтобы, наконец, покончить с «синдромом Кавериной» раз и навсегда.

«Синдром Кавериной» возник в переписке с этой самой Кавериной Касей. На самом деле – «Кассиопеей» аж! Такой вот выверт в её свидетельство о рождении попросила вписать 35 лет назад ее чудаковатая маман – сама именуемая Мелиссой Витальевной. «Однако Кассиопея Львовна Каверина – лет в твоих, например, 96, – поверь, будет произноситься дивно, дивно!» – так успокаивала Касю Вера. А была Кася очень славной, поэтической и вместе с тем цинически-насмешливой приятельницей Веры уже десятилетней давности, врёмен частых походов по местам «Боревой и пьяновой славы». Происходило выражение от названия многим известной галереи-кафе на Литейном – ну, и того, что в ней еженедельно (а то и чаще) происходило.

И вот как-то, в онлайн общении с Касечкой, высказана была ею же, Касечкой, мысль следующая.

«Вот ты, Верок, такая вся активная! Сама вечно со всеми знакомишься, ничего и никого особо не смущаясь. Сама всё придумываешь и изобретаешь. Сама им звонишь, мужикам. Или – не звонишь, коль не хочешь! А я вот так не могу. Я обычно тихо-тихо сижу – и жду. Никаких практически тело- или душедвижений не совершаю. Я, понимаешь ли, считаю, что они сами, мужики, должны это всё делать. Равно как и всё вокруг должно происходить как-то… само. А уж моя забота – принять и…»

«И не питюкать, что ль?!» – естественно-негодующим образом вопросила Вера. Она тогда не то чтобы возмутилась, но от роли «пассивной жертвы», на себя пару раз ее примерив, отказалась сразу и наотрез: не те, не так и непонятно, для чего.

Отсюда и родился «синдром Кавериной»: сидеть тихо и ждать, пока всё как-то само собой сложится.

С Сашкой-синдромом Вера именно так и попробовала. Даже нарочно «забившись» с Касечкой: дескать, а попытаем вот такого еще щастьица! Причем, попробовала честно. И той же Касе без утайки описывала, как вполне себе милый Саша пришёл на выставку в музей фотографии (что на Петроградке её любимой и родной), как его с ней, Верой, познакомили, как она сидела потом в кулуарах выставочного зала, приведомая туда (именно так) всёподрядснимавшим Сашей. Как она вела себя там – тихо-тихо, прямо как сама, вероятно, в такие же минуты, Каверина. Как молчала, слушала и тихо, уже совсем тихо, улыбалась. Как ничему не противилась. Ничего не предлагала. Ни с кем не шутила. И – боже упаси! – ничегошеньки сама не придумывала.

И вот, прошла неполная пара месяцев – и что мы имеем?!

Скуку смертную. Обречённость ждать (чего-то). Свою «жилеточность» – для его постоянных нескладух и метательств. И полное непротивление ничем – всему.

Вот вам и тема…

«С полным уходом из этого кино, Веруся!»

…

– Фу-у-уф!.. – Она, сидя тогда в тёмном зале, с явным и громким облегчением выдохнула, хихикнула и сунула коробку с диском в сумку. Уселась в кресле поудобнее, развеяв пришедшее в мысли ужасающее: они вместе смотрят фильм до конца, он через губу комментирует, потом идут в молчании и отчуждении, а в ярком свете метро ей невмоготу даже ему под ноги глядеть, не то, что в постное личико – кошмар кошмарный!

А фильм «Четыре» после просмотра – тем же вечером, только поздним, тщательно вымарав все «адреса и явки» Сашки-синдрома из своего телефона и головы, – она подарила той же Касечке (они жили через две улицы друг от друга). Предлог для подарка был хохочущей Верой тут же представлен изумлённой Касе, что спустилась на улицу в халате и тапочках, прямо под мелким тёплым дождичком:

– В честь благополучного избавления от синдрома имени тебя, милая моя Каверина!

…

– Ну что, доброе моё утро, удалось ли отдохнуть-выспаться? – выпроводив тихо жужжащий обсуждениями менеджмент за дверь, шеф подошёл поздороваться. Невеликий рост, седая шевелюра, цепкий молодой взгляд. Дорого, стильно и неброско одет. Ему – хорошо за шестьдесят, но всегда подтянут, бодр и ровен, а редкая суровость (только не к ней – она любимица) никогда не бывает беспричинной. И безрезультатной.

– Спасибо, Андрей Андреич, да, в общем.

– А отчего неуверенность такая? – Нечто отеческое проступало иногда в начальнике. – Да и, постойте-ка…э-э-э, неправда ваша! И спали скверно, и ели кое-как, да и… думаете о чём-то… – он запнулся.

– О чём?

– А сами-то мне не хотите ли сказать? Что ж я вас допрашивать буду?

– Нет-нет, Андрей Андреич, всё нормально, не беспокойтесь, – Вера благодарно улыбнулась.

– Ну-у-у, милая моя! – он, кажется, досадовал. – Эдак мы с вами так и будем… – Шеф прищёлкнул пальцами, будто подыскивая формулировку, – вечно любоваться на запертые двери, тиская в руках связку подходящих ключей, рассуждая на тему… (она похолодела) «а надо ли?» – и не смея открыть. Не принимаю я такой тактики. Да и вам не советую! – он вдруг тихо хохотнул, а она опешила, чуть рот не открыв. – Зайдите ко мне, Вера, с планшетом, – и ушёл в свой кабинет.

Вера зашла, получила задание, вернулась, села за комп, стала искать телефоны тех организаций, что попросил шеф, но параллельно открыла сайт по уже сохранённой ссылке.

«Sezam-ada.net» (после пары кликов) начал развёртывать свои заманчивые и пока не пугающие общей нарядностью и плавностью кольца – исполинские мышцы завлекательного змия.

Как большинство ее знакомых, что планомерно занимались виртуальным «бродизмом» (как Вера называла инет-сёрфинг), начинали сразу с картинок-фото, так Вера всегда и неизменно начинала с форума. По этой лакмусовой бумажке судила о тех, кто сюда заходит, а значит, о вероятном будущем круге общения, неважно – виртуальном или реальном. Стиль, уровень образованности, общая «планка» плюс разброс мнений и пожеланий публики был тестом на IQ: она (публика) его проходит или она (Вера) отсюда уходит. Редко бывало, чтобы толковый и продуманный сайт привлекал похотливых гопников или в разной степени отвязных глупцов, а то и мелких провокаторов: модераторы тактично отслеживали неформат и ненавидимый Верой хайп. И наоборот: адекватные граждане никогда не толпились там, где их никто ответной адекватностью не радовал. В «Сезаме» всё было ОК.

Идти по нему дальше (параллельно отвечая на телефонные звонки и выполняя поручения) Вера решила в сторону начального, т.е. словаря понятий. Из него, прежде всего, следовало, что оказывается, в свете современных тенденций садомазохизм относится лишь к девиациям, а не болезненным состояниям. «Вариант нормы». Вере заметно полегчало.

Помнится, на каком-то из форумов был персонаж с не просто говорящим, а кричащим ником «Супермегадоминатор», обращающийся к остальным исключительно «господа девианты». Значит, «отклоняемся» только лишь от общепринятых норм сексуального (да и любого) поведения, которыми она была сыта… по самую ваниль!

Собственно, аббревиатура БДСМ имела три частично пересекающихся части – БД, Д/с и СМ. Первая – Бондаж и Дисциплина: связать веревками-цепями и заставить или маршировать или наоборот, замереть в таком состоянии, гонять туда-сюда, завести жёсткий режим, строить, втолковывать и наказывать за непослушание. Доминантность и сабмиссивность – вторая из «троицы» – это так называемый «обмен властью». Это значит, что ты мне передаёшь право быть Доминантом (Верхним, ТОПом), я принимаю это право, по общей тщательной договоренности и оговорённым табу (то, чего никак нельзя делать) – и уже с позиций этой власти (а попросту – как ведущий в данных отношениях) делаю с тобой (ведомым) то, чего нам обоим хочется. И, наконец, то самое «садомазо», которым пугают маленьких обывателей. Ничего, товарисчи, ужасного, но опять же: договорённости, хорошо изученные приёмы безопасной порки (флагелляции или спанкинга) и экшены (встречи), ведущие не к увечьям, а лишь к обоюдному удовольствию двоих (или более – но при этом вовсе не ставя знак равенства между экшеном и сексом, кстати) людей с небанально устроенным самосознанием и некоторыми особенностями восприятия реальности и… нереальности.

И значок-символ Темы похож на знак дао, только разделенный не на два поля, а на три: трискеллион или, по-простому, трискель.

А вот и три правила Темы, на каждом (уважающем себя, посетителей и уголовный кодекс) сайте прописанные в самом начале: SSC – Safe, Sane, Consensual – Безопасность, Разумность, Добровольность – БРД (где-то встречалось даже просто «борода»: шутники) плюс ограничения по возрасту (тут разброс от 18+ и до 21+). Они-то и отграничивают обыкновенных (в сущности, не гневливых, осторожных и адекватных) девиантов от неБРД-шно разъярённых домохозяек, навешивающих соседкам горячим жирным половником промеж нахальных зенок либо от их пьющих – и сильно! – мужей, что могут совершить (уже – уголовно наказуемый) замах ножиком или чем потяжелее.

Вера мрачновато хмыкнула, вспомнив соседей по даче Копилкина: пятидесятилетний дядя Егор, будучи градусно вдетым после баньки и легковооружённым небольшим топориком, частенько гонял жену свою по огороду, иногда выгоняя и на улицу! И та, запыхавшись, бывало, стучалась и к Копу (один раз – при Вере), с привычно испуганными глазами и запасом жалостливо выговариваемого, почти нежного, мата на ещё не старых губах.

…

Прикрыв окно сайта, она решила «отвлечься» на работу.

Но фантазия, катализированная этими обычными («уже – обычными?» – со слабым ужасом подумала она) словами начала разыгрываться не по-рабочему. Затянувшаяся тишина в кабинете шефа не сулила сюрпризов: вот-вот оттуда донесётся привычное «Ве-е-ерочка!». Или будет совершён собственно выход стремительного шефа.

Боялась, что её застукают – за?.. Нет, лишь опасалась. В основном, за психическое здоровье шефа, внезапно узнавшего бы кое-что о достаточно близком ему человеке. Пусть даже – всего лишь по работе.

Было чувство вкушения весьма запретного плода – и в весьма необеденное время? Нет, лишь тонко капало куда-то очень глубоко, и тут же разливалось, заполняя все вопросительные лакуны, ощущение ЭВРИКИ, принесённое той новой Эвридикой, для которой теперь стало самым важным не оборачиваться!

Вера вышла в коридор, пошла к курилке. В отличие от многих фирм, попросту выгонявших курящих сотрудников на улицу в любое время года, Андрей Андреич разрешил пользоваться (предварительно укрепив) балконом в торце второго этажа, пристроив к нему удобный «зимний» тамбур. На что сотрудники ответили благодарным ударным трудом!

«Здравствуйте», «привет», «добрый день!», «как настроение?» – говорила она, слушая саму себя со стороны. И этот голос был ей незнаком.

«Все нормально», «о’кей», «кручусь, как обычно», «хорошо, а у вас?» – отвечала она на ежедневный вопрос, уже отчетливо слыша, как фальшивит теперь её интонация. И как верно отвечала она не менее фальшивым вопрошаниям с приклеенными улыбочками.

Они хотели знать вовсе не это, а то, в каком настроении нынче шеф, насколько свободен его график, и как можно просочиться к нему на приём, имея в серьезном виду как раз его настроение, о котором можно судить по неомрачённости секретаря.

– Эх вы, недогады, – думала Вера. – Моё главное правило: все свои проблемы, заботы, болячки и непонятки оставлять за дверями офиса. И уж если кому-то их предъявлять, так только тому, кто соображает – раз, реально может помочь советом или как-то еще – два, и не станет бренчать об узнанном на каждом углу – три. Из вас, мои милые (из штата в 77 человек – Вера всегда была в курсе кадровых перемещений), удовлетворяют всем трём позициям лишь пара женщин да пяток мужчин.

Позиции, по-зи-ции…

И с неопущенными веками, но в соответствии с законами глубокого сна, что выключает окружающую реальность полностью, она, сидя в дальнем углу курилки и якобы втыкая в телефон, чтобы не мешали, «посмотрела» забавный, но страшноватый сон. Сначала показалось – забавный, но, очнувшись (когда сигарета прижгла указательный палец!), поняла, что какая-то независимая жуть надвигается на нее…

Встряхнулась, кому-то улыбнулась, встала, вышла.

Сев за комп, открыла свежесозданную папку «сисТема» и стала очень быстро и безошибочно набирать.

###

«Ты поймала этот тонкий миг перехода от сна к реальности – только так и можно запомнить свой сон.

Сон ли это был?

Покачивание чьей-то важной головы – с осуждением, одобрением или предупреждением?

(И чьей же?..)

Миг перехода от сна к реальности.

Миг – и больше не вернуться к отправной точке, не отменить узнанное раз и навсегда, не вернуть обратно в хаос чёткую картинку, будто пером отменного рисовальщика мгновенно набросанную на лист блокнота твоей отрывной жизни. Миг этот похож на песочные часы: игольной узости пространство от “ещё” до “уже”, в котором на тысячную долю секунды присутствует “и”. Соединение, стык покоя и движения, незаметный глазу как перемещение часовой стрелки. Та темнота, в которой бывший свет не в силах сомкнуться с будущим без мгновенной остановки.

И эта остановка (показалось – сердца) сотворила сон-видение.

Будто бы в городе теней и ведьм, городе разрушенного солнца и опасного золота, городе, укутанном каждый ноябрь – по шпили главного собора на высоком холму – туманом неизбежной расплаты, в этом городе тебя впервые назвали “Госпожа”.

Во сне же пришло холодное и ясное, будто небо сразу после наводнения, осознание: когда ты выходишь на этот гладкий лёд, с незаметным, но неизменным уклоном, то кажется, что никогда не научишься скользить по нему легко и виртуозно. Однако почти тут же понимаешь, что, однажды ступив на него, уже не сможешь остановиться!

И ты пошла вперёд, начав отбор.

Их было немного: ты отличалась строгостью в предпочтениях.

Приходившие, но не подходившие – уходили: кто в скрытой злобе и обиде, кто – в недоумении и отчаянии: “Но почему, Госпожа?! Я же смогу! Умоляю Вас!..”

А один – так и не ушёл, хоть и не остался с тобой.

…Ты увидела его ранним утром, с балкона последнего этажа: там, у старинной резной парадной двери, ведущей в дом, где ты жила в маленькой съёмной квартире.

Очень ранним утром, весной.

Он лежал так, что невозможно было, взглянув, сказать “человек” или “мужчина”.

Это было тело. Только тело – без лишней теперь души.

А толстая кошка, спокойно присев у его бывшей головы, лакала из темной лужицы…

– Что ж, – сказала ты этому телу, не разжимая губ. – Ты сделал свой выбор, основываясь на моём. Возможно, это – единственный выбор. Выбор саба».

###

…Шеф показал себя умницей, уехав на встречу и давши смехотворное поручение, исполненное Верой минуты за четыре.

Она вернулась к словарю.

Да, приходилось признать, что с некоторых пор дни её стали не то чтобы быстрее и короче: они стали гуще! Если раньше жизнью наигрывалась простенькая мелодия, то теперь к жалейке стало присоединяться – о, столько инструментов, что даже не все их названия она смогла бы перечислить. А ещё бы понять – кто сейчас солирует, и что вообще будет дальше?!

Что за «девайс»? Английское device – приспособление. Всего-то. Плеть это, цепь, кожаные наручи или стек, всё одно – «девайс». Существуют жёсткие девайсы для порки, называемой спанкинг (смешные деревянные дощечки, вроде разделочных, но с закруглёнными углами и иногда с дырочками, или лопатки, похожие на те, которыми на тефлоновых сковородках котлетки переворачивают: вкупе именуемые puddles – «лопатки», «шлёпалки»; специальные стеки и ротанговые трости, эти – для парочек, вероятно, подвисающих на англо-бурской войне). Есть гибкие (во! – русские наши родные розги или стеки с петлями на конце – для «лошадок-пони», которыми и люди не прочь иногда становиться). А есть так называемые подвижные – это уже серьёзные, сильно похожие на цирковые, укротительски-львиные штуковины: кнуты и плети с разным количеством хвостов, по-разному сплетённых, разной жёсткости, суровости и неизбывности. А вот такие штуки как скамья для порки, андреевский крест (все дружно вспоминаем наш военно-морской, он же андреевский, флаг с голубым косым крестом) или «испанская кобыла» – это уже девайсы интерьерные (или крупногабаритные).

«Испанская кобыла» мелькала в каком-то историческом фильме – обычное седло, укреплённое на устойчивых деревянных козлах. Через него можно по-разному перебрасывать «жертву» или сажать верхом или как угодно еще закреплять, а там уж и… и… и что с ней делать?

Так, знамо дело, пороть, эх!

Вера вздрогнула, впервые произнеся это слово, пусть и не вслух. Кстати, оно ей было несколько привычно из-за тётушки – отличной портнихи. И в «портнихе», и в «распарывать» (старое платьице) просвечивало всё то же.

Та-а-ак, кажется, приехали.

Ладно, поедем дальше, это – лишь промежуточная почтовая станция. (Ау, Самсон Вырин!).

С бондажом, например, Вера призадумалась. Допустим, Верхняя связала, отошла в сторонку, пристально посмотрела – красиво. Спросила «как – удобно?». И пущай себе нижний стоит-сидит-висит и радуется! А нижний тут возьми, да и промямли: «Госпожа, простите, но очень хочется в туалет…». И что бы Вера, интересно, стала делать – на месте этой предположительной Верхней, а? Задачка.

Ну, допустим, сама виновата: надо было перед бондажом заслать его туда, куда ему сейчас восхотелось. А может – так и сделала, а он – вот, поди ж ты! – опять за своё. Значит, что тогда? Быстро развязывать? А поначалу быстро не получится. Резать путы? Верёвки нынче дороги, и редки – правильные. (Вера внимательно читала на Sezam’e обсуждение верёвок и редкие места их покупок: уж извините, Алиэкспресс тут не катит – покупать лучше исключительно лично!). Всё же, сдерживая гнев или таки гневаясь, развязывать, ежеминутно боясь, что человек не выдержит, «а ковры у меня – сплошь персидские»?!

Вот и первые вопросики, а сколько их ещё будет (если будет – будет тебе, ох, как-будет-то!..).