Читать книгу Дом, в котором нет никаких подвалов - Тамара Николаевна Земляная - Страница 4

Тогда:

Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Ланс пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.

– Нам нужно бежать, – сказала она, и Ланс тоже напрягся.

– Но если мир таков, как он говорит…

– А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.

Ланс возразил:

– Но, если ты умрёшь родами, как мама?

Летти посмотрела на него с тоской и сказала:

– Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Ланс. Нет.

– Не ты сделала, мы оба.

– Я не жалею. Я люблю тебя.

Может быть, он убьет не только Ланса. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Ланса, никогда так вдумчиво и садистски, как с Лансом, но он мог это сделать. Ланс почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Ланс мучительно вспоминал название: злость – не то, горечь – не то… Гнев. Это был гнев.

– Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.

Летти отчаянно затрясла головой:

– Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!

Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:

– Недостаточно.

Летти, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.

И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Тевасу мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Теваса, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Летти потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.

– Как думаешь, он все чувствует?

– Не знаю. Он же ещё такой крохотный… Наверно, нет.

Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить – в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.

Обессилевшая от своих мыслей, Летти закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.

Они – два потерянных ребенка – лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.

Сейчас:

– Что с ребенком, Летти?

Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Летти, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.

– Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?

Лансу было трудно дышать, но он сказал:

– Что с ним, Летти?

Она сказала тихо:

– Его нет.

Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Лансу все труднее было удерживать его от разрастания.

Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.

Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:

– Что случилось?

Она молчала так, как молчат только мертвые.

– Ответь мне! – закричал он, – Я имею право знать!

– Ланс…

– Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!

– Я отдала его. В приёмную семью.

У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:

– Мне было восемнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…

– Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!

Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.

Летти прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома – дерганной прыгающей походкой – куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.

Что Ланс был чудовищно жесток, а она – чудовищно виновна.

Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.

Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:

– Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.

– Нет, – очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, – Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.

– Летти, пожалуйста, не говори таких вещей.

– Оставь меня. Уйди.

– Летти…

– Оставь, я сказала!

Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.

Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Летти вошла в первый попавшийся дорожный бар – дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:

– Виски. Двойной.

Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман – она вдвое превосходила цену – и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Летти сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.

Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.

Интересно – ему больно тоже?

Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.

Летти опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.

Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать – во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал – терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.

Стоп. Она хочет отомстить Лансу – целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?

Нет. Она перепутала. У неё есть Крейг. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Крейг, который точно не заслужил такой измены.

Ланс виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.

Пусть мучается.

Ей захотелось позвонить Крейгу, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.

Она вздрогнула. Ей стало холодно.

Все преследовал виноватый взгляд Ланса, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…

Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его – когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей – ей одной – из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели – она отбивалась – сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» – от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее – этого не было! не было! он не чудовище! – пыталась объяснить, но ее опять не слушали.

Летти умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.

И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.

Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.

Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?

Она вернется домой, а он повесился.

Как ей потом жить?

Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.

Ланс, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.

Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Летти все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.

– Ланс…

– Летти…

– Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня – давно. Для тебя – сегодня.

– Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.

– Что?!

– Ударь. Тебе так будет легче простить меня.

– Ты что, с ума сошел?

– Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.

Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Летти подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку – ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:

– Доволен? Идем теперь на кухню.

Ланс послушно последовал за ней.

Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.

Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Ланс сел на свой стул – с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! – и сказал несмело:

– Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.

– Я сказала, что Тевас его отец.

Ланс содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Летти… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить – опять – ужас, что она не говорила ему – а он был преступно слеп – и что Тевас…

– Зачем? Он?

– Нет! Нет. Он ничего не сделал.

Летти задавила голос, кричащий, что Тевас был близок, близок, слишком близок – с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…

– Но зачем? – пробормотал Ланс, сбитый с толку.

– Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Тевас всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…

Она не знала, что ее слова только все усугубили.

Ланса спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Летти.

Ланс сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно – все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.

«Я вынужден повторить вопрос», – они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Теваса. «Да», – сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было – любовью.

Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Ланс больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.

Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Летти даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.

– Это мальчик? Он здоров?

– Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.

– Летти…

– По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.

Ланс склонил голову ниже плеч.

Летти выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:

– Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Ланс. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Ланс.

Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:

– Чьи глаза у него, Летти?

– Не нужно. Не думай об этом.

– Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.

– Пожалуйста, Ланс. Отпусти его.

Он замолчал, а Летти вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.

Она подумала тогда, что он похож на Теваса.