Читать книгу Река жизни - Тамара Пилипцева - Страница 1

Летние ночи короткие. Не успели звезды разгореться, а уже гаснуть время. В безмолвии просыпается лес. Наступает предрассветная пора. Как мудро устроено природой: рассвет зарождается в тишине. Забрезжил свет на зеркальной речной глади. Еще немножко – и туман начнет клубиться над водой. Сонная березка сбрасывает дремоту: пора причесать шелковые косы, пока соседи ее лохматушки не увидали. Ближайшая родственница березки, ольха, уже успела расправить свои блестящие клейкие листочки и нарядиться в пушистые сережки. С осуждением посматривает на свою соседку-родственницу. Птицы на восток поглядывают: вот лучи солнца зажгут краешек небосвода – и пора им песни петь. Не торопитесь, успеете еще и спеть, и полетать. Летний день длинный…

Природа не проснулась, а крестьянин уже на ногах. В разгаре сенокосная пора. Заходили точила по косам, заскрипели телеги, мужики с бабами и детьми двинулись на луг. Пока роса не высохла, надобно побольше успеть скосить. Трава в это время мягкая, сочная. Василий с Анисьей в поток влились. Телега дребезжит, и руки молодой женщины по животу скользят – гладят, успокаивают. Просит подождать день-другой, с сенокосом еще не управились. Срок-то уже подошел. Василий на жену с опаской поглядывает: уж больно колдобин да ухабов на дороге много, как бы не растрясти первенца. Человек еще в этот мир не пришел, а о нем уже заботятся, оберегают.

По лугам расстилается белый пар, а на реке он – как белое разливное молоко. Кузнечик в зеленом концертном фраке, еще не потревоженный человеком, концерты дает на зависть своим сородичам-насекомым. Роса серебрится на траве. Лошадь невзначай задела куст, и у Василия вся одежда стала мокрой. Ничего, солнышко высушит. Поднимается оно, такое огромное и величественное, и приветствует крестьян, которые встали раньше его. И такое яркое и бодрое, как красная девка! И верхушки леса зажглись от его первых лучей.

Настроение человека меняется вместе с природой. Утро было спокойное и в душе Василия и Анисьи вызвало умиротворение. А вчера днем дул сильный ветер, листочки на деревьях трепетали. Ну а к вечеру вообще все пришло в движение. Но грозовые тучи, к счастью, мимо проплыли. Анисье в такую пору было тревожно. И ребенок вел себя неспокойно: так разбушевался, думала, что уже пора настала. Успокаивала его. Как только тревога из души матери ушла, и дитя успокоилось.

Крестьяне лучше других сословий понимают природу, потому что ближе к земле. Вся их жизнь связана с природой: землей, лесом, рекой. «Мать сыра земля всех кормит, всех поит, всех оденет, всех своим теплом согреет». Крестьяне живут среди природы и сами являются частью природы. Природа дает растения – и крестьянин их выращивает. И Анисья своим мудрым крестьянским умом понимала, что человек может делать ошибки, а природа-матушка всегда права и, в силу природной чуткости, одухотворяла природу. Без природы нет жизни. Женщина с благодарностью принимала все явления природы: мороз и зной, ливни и снегопады. Все, что окружало, для нее было живым. А у всего живого свой язык – и у порывов ветра, и у лучей солнца.

Из года в год ничего не меняется в жизни деревни. А времена года измеряются сезонными работами.

Спешились у своих делянок. Стали выгружать косы, грабли. Мужики, не теряя драгоценного времени, лошадей распрягли и приступили к косьбе. Бабы бидоны с водой, корзины с едой под телеги ставят: в зной там будет прохладнее. В бидонах – колодезная вода. Такая вода хорошо силы восстанавливает. Какой бы труд ни предстоял в поле, на лугу или току, обязательно воду с собой везли. Роса высохнет – бабы сено ворошить пойдут, скошенное вчера. В воздухе стоял запах травы. А пока, заметив в скошенном сене траву зверобоя, стали ее выбирать: заболеть может буренка, если она в корм попадет. Вот уж поистине удивительно: человека эта трава лечит от девяноста девяти болезней, а для животного плохо, скотину лихорадит.

По лугу разносился детский смех. Он напоминал звон хрустальных колокольчиков. И все ребятишкам интересно. Не пройдут мимо ни одного паучка, ни одной мошки, обязательно рассмотрят. Учатся понимать язык природы – им жить предстоит среди нее.

К полудню солнце засветило во всю мощь знойного лета. И в воздухе разлились запахи цветов. Запах медуницы в нос шибанул, как на пасеке. Душица источала приятный аромат, ее ярко-розовые цветы привлекали пчел, бабочек, шмелей. Небо – в невесомых легких облаках. Дождя не будет. Бабочки танцуют, шмели забасили.

В жаркие летние дни утомленные жарой люди, птицы, звери – все прячутся в тени, чтобы переждать зной. Утром белые и желтые кувшинки радовали глаз своей красотой, а к полудню спрятались под водой. В природе наступает «тихий час». Но сегодня крестьяне не собирались его соблюдать, сегодня большой праздник – день Ивана Купалы, поэтому мужики решили пораньше закончить, чтобы бани успеть истопить. А пока косьба в разгаре. Воздух от зноя звенит. Взмокшие рубахи прилипли к спинам косарей. Но вот Мирон Левченков вопросительно посмотрел на своего отца Лукьяна Емельяновича. Тот поднял глаза к небу, прикинул по тени время, не спеша вытер косу и пошел к повозке. Пораньше так пораньше. И потянулись мужики к жбанчикам с водой и квасом. Купальная ночь – самая короткая в году, и этой ночью мало кто будет спать.

Молодежь в предвкушении веселья перекликались друг с другом, шутили. Праздник решили начать часов в пять, а до этого на берег реки, к месту проведения гуляний, нужно успеть притащить березку, украсить ее цветами и пестрыми лоскутками.

Праздник начали с хоровода вокруг березки. И песни пели напевные, народные: «Береза моя, березонька, / Береза моя белая, / Береза кудрявая. / Стоишь ты, березонька, / Посередь долинушки…». Когда стемнело, разожгли костер и спалили чучело из соломы. Его Харитон Левченков и Василий Архипов заранее приготовили. Это чтобы всякая нечисть: ведьмы, оборотни, водяные, русалки, лешие, которые оживают в такую ночь, исчезли. Леший может так по лесу заплутать, что не скоро домой и дорогу найдешь. Водяной вообще может утопить, а с русалкой тоже шутки плохи: защекочет и на дно утащит. Вот, чтобы задобрить речных дев, девушки плели венки из полевых цветов и хороводы водили в них вокруг костра. Натанцевавшись, несли веночки за деревню, вверх по течению реки, и бросали в воду. А затем с криками и смехом шли по берегу. Если чей-то венок цеплялся за куст, его подбадривали, и кто-нибудь из ребят палкой выпроваживал его из «плена». И венок продолжал свое спокойное плавание.

Подле костра устроили целый пир с блинами, яйцами – кто что принес. А затем игры продолжились, загадывали загадки, дурачились, поддразнивали друг дружку.

В полночь самые смелые – Матвей Козодоев и Клавдия Трифонова – пошли искать цветущий папоротник. По народному поверью, его цветок способен сделать человека умным и богатым, а также открывает зарытые в земле клады. Праздник закончился только на рассвете. Матвей с Клавдией вернулись без клада, но объявили о своем решении пожениться осенью. Волшебная ночь пары сводит…

Вот в такую загадочную ночь народного праздника Ивана Купалы родилась в семье Никитиных девочка. Ночью начались у Анисьи схватки. Хорошо, что с сенокоса успели вернуться. Василий помчался за Марфой. Знахаркой была, умела и в таких делах помочь. Незаменимый человек в деревне, до врача в уезде не всегда и доберешься. А она знала толк в травах – какая от зубной боли, какая от ломоты в костях поможет. Сама их собирала. У каждой травки свой срок сбора. Вот Марфа и выдерживала эти сроки. Готовила настойки, отвары, мази, никому не отказывала. Травы сушила под навесом, чтобы свойства их не ухудшить.

Женщина рожает, и земля, на которой она живет, тоже родит. Значит, женщина – самое главное существо на земле? Выходит, что так. Она – источник жизни! Но женщина без мужчины не родит. Мужчина ее и обеспечит, и защитит. Значит, они оба важны, чтобы новая жизнь зародилась и никогда не прерывалась. Как и хлеб без земли. Земля – женщина. Хлеб – мужчина. Они тоже друг без друга не могут.

Боль накатывала волнами. Не хватало дыхания. Анисья застонала и почувствовала, что боль уходит. Когда ребенок закричал, Анисья обессиленным голосом спросила:

– Кто?

– Девочка, девочка, вон какая глазастенькая, – весело ответила Марфа. Одной рукой она держала ребенка, а другой легко шлепнула новорожденную по крохотной красной попке. Малышка закричала, а Марфа рассмеялась: «Певунья родилась».

Человек криком известил о своем появлении в этот мир. Дитя уже жило целых девять месяцев, но это были совсем другие месяцы – в утробе матери, связанные пуповиной. А теперь его отделили. Девочка совсем беззащитна перед этими людьми. И теперь от них, но прежде всего от матери и отца, будет зависеть, как она будет расти, развиваться, чем ее будут кормить. Анисья что-то говорит, а голос такой слабый, совсем не слышно, Марфа ниже наклонилась.

– Вася, наверное, мечтал о сыне.

Марфа махнула рукой.

– Ага, все отцы мечтают о сыновьях, а любят больше дочек. Вон Федор Маркелов трех сынов имеет, пил беспробудно, чуть ли семья по миру не пошла. Агафья совсем с ним извелась, а как родилась Хавронья (угораздило их назвать девку таким именем, на свинячье похоже, где они его только нашли?)… Так я о чем говорю – как родилась дочка, так Федор пить перестал, а несколько лет совсем не просыхал. Девке шестой год, а он ее с рук не спускает. Идет на луг, в одной руке вилы, а на другой Хавронья сидит и обнимает его за шею. И оба смехом заливаются. А ты говоришь, сына.

Все это Марфа рассказывала, а руки делали свое, привычное дело: мыли, обтирали, пеленали. Сделав все необходимое, она положила ребенка рядом с Анисьей, приговаривая: «Ну, теперь расти, дитятко, по часам и минуткам – на радость родителям и миру честному».

Вот свершилось чудо, и сразу все человеческие проблемы ушли, отодвинулись куда-то далеко-далеко, за горизонт. Анисье не верилось, что будничная суета может вернуться. В эти минуты во всей Вселенной было только два человека: маленькая девочка без имени и мать, склонившая голову над ней. И эта малютка уже известила о своем появлении – не весь мир, конечно, но трех людей точно.

Василий во время родов стоял в сенях и слышал раздирающие душу крики Анисьи. И она чувствовала его присутствие через стену, но ни за что не согласилась бы, чтобы он присутствовал при родах. Стыдоба какая, засмеют в деревне. Когда ушла повитуха, Василий приблизился к жене и робко, неуклюже погладил ее по волосам; перевел взгляд на дочь, и его сердце наполнилось такой нежностью, которой он от себя не ожидал и в которой боялся признаться. Все эти нахлынувшие чувства одновременно смешивались со страхом за абсолютно беззащитное существо. В нем боролись два чувства – желание взять дочь на руки и боязнь этого. Утром, проснувшись от плача малютки, Анисья увидела рядом с подушкой букетик васильков.

Не в капусте найденный, не аистом принесенный, а родился человек в муках. Так предначертано человеку приходить в этот мир – с болью. Но муки быстро забываются, и остается радость. Прежде всего, радость для родителей. Родилась девочка в бедной семье, и поэтому жизнь ее была предопределена от колыбели до смертного часа (если не произойдет чуда, но в чудеса не очень-то верили). Работа с раннего детства. При изнуряющей работе – жизнь впроголодь. Постоянная борьба за выживание. А те, на кого работали эти полуголодные люди, и ели сытнее, и жили веселее. Одна из несправедливостей жизни…

У Василия и Анисьи сомнений не было в выборе имени дочери – конечно, Василиса. Анисья очень любила цветы, которые сельские жители считают злостными сорняками, – васильки. А она их во всех уголках сада сажала и любовалась. В саду цветы, рядом любимый Васенька; может быть, и васильки любила потому, что его имя созвучно было с названием цветка. И вот долгожданное счастье: в самом начале двадцатого века, после шести лет их совместной жизни, родилась дочка. Счастливее матери, чем Анисья, не было на всем белом свете. Конечно, Анисья втайне молилась о ребенке. Бездетность воспринималась в деревне как наказание судьбы и большое человеческое несчастье.

Крестили Василису через неделю, в церкви села Поречье. В метрической книге приходской батюшка Святослав сделал запись, что дано ей имя Василиса, что рождена она 7 июля 1901 года. Родители: крестьянин Никитин Василий Акимович и его законная жена Анисья Савельевна. Крестными родителями новорожденной стали крестьянин Мартюшев Наум Емельянович и крестьянка Левченкова Пелагея Кирилловна.

Родилась Василиса, любимая и долгожданная, и еще не знала, что этот мир сотрясается от войн, беспорядков, насилия, политических и экономических потрясений. Что именно в этом году в далекой Италии народ устранял последствия ураганов, разрушивших целые города, жители Индии страдают от сильного голода, а на Обуховском заводе в Петербурге произошла забастовка. Но, как бы вопреки всему плохому и разрушительному, в этом году впервые присуждаются Нобелевские премии: физику Вильгельму Рентгену, химику Якобу Вант-Гоффу, медику Эмилю фон Берингу. А Антон Павлович Чехов написал свою бессмертную драму «Три сестры». Но никто из жителей Луговской этого не знал. А многие не узнали этого до конца своих дней…

Начинался двадцатый век. И накатывались его великие события. Но пока до Луговской они не дошли, потому изменений особых не было. Все шло по заведенному не один век назад кругу. Семья Никитиных жила, как все: трудились, чужое не брали, а если давали, то не брезговали.

Через несколько дней жизнь семьи Никитиных вошла в привычное русло. В печи ранним утром загорался огонь: хозяйке надо приготовить на семью, подоить корову и проводить ее на пастбище. В разгаре была сенокосная пора, и деревня вымерла, все от мала до велика уходили на луга. Каждый день заготовки сена – это корм скоту на несколько недель. Василий видел, как слаба жена, и запретил ей ехать с ним на луг. Погода установилась жаркая, сено высыхало, по выражению деда Лукьяна, «на вилах». Спешили убрать, пока не было дождей.

В эту пору случилось несчастье в семье Евстария Трифонова. Во время грозы загорелась изба. Летом все в поле или на сенокосе, только старухи да малые дети дома. Старухи с иконой Божьей матери стали обходить соседские дома. Когда народ прибежал, изба полыхала, спасти ничего не удалось: ведрами воды разбушевавшийся пожар не затушишь! Все, что нажито долгими годами тяжкого труда, пропало. Страшнее этого была только смерть близкого человека. Вся семья в раз оказалась раздетой, разутой.

А Евстарий Тихонович воспринял пожар, как кару Божью. Он смотрел на бушующее пламя, где погибало нажитое непосильным трудом добро, цепенея от страха и беспомощности. Волком не выл, волосы на себе не рвал, а может быть, выл и рвал, только не видел этого никто. Мужик не баба, прилюдно свое горе не выплакивает. А вот его полуживую жену Аксинью бабам с трудом удалось увести с пепелища.

То ли Божья матерь пощадила, то ли ветер дул в сторону реки, но пожар на соседские дома не перекинулся. А то помнят старожилы, какая беда в деревне приключилась в середине девятнадцатого века, тогда полдеревни выгорело. Вот было горе так горе! Потому и боялись пожара: он похлеще вора будет, все унесет, что нажито.

Деревня, где жили Никитины, находилась в центральной части России и называлась Луговская – по фамилии помещиков, которые с незапамятных времен ею владели, да и не только Луговской, а и еще несколькими деревнями. Но Луговская среди них была самой большой, за шестьдесят хозяйств перевалило, а отсюда и наиболее многочисленной. И передавалась она от отца к сыну уже не одно столетие. После отмены крепостного права, когда были разрушены устои помещичьего землевладения, Луговские сумели сохранить право собственности на многочисленные земли и диктовали крестьянам свои условия. Да и некуда было крестьянину идти.

Те клочки земли, которые получили крестьяне, были такими маленькими, а земли такими худородными, что не могли прокормить крестьянскую семью. И вынужден был крестьянин опять идти в кабалу к барину. Приходилось работать с раннего утра до позднего вечера. Семья Василия Никитина не была исключением. Большинство крестьян, как и Никитины, в качестве арендной платы не могли предложить помещику ничего, кроме своего труда. Исключение составляли некоторые семьи, что имели хорошие земельные наделы и по несколько взрослых детей, которые на равных с родителями работали по хозяйству. Если в семье имелся здоровый и сильный мужик-пахарь, это считалось залогом семейного благополучия. Чаще всего в качестве платы отдавали помещику половину урожая. Оставшегося после расчетов с помещиком хлеба крестьянину не хватало, семьи жили впроголодь. Обнищание крестьян продолжалось и после реформы 1861 года. Нередко случались эпидемии тифа, холеры, дизентерии. Они были обычными явлениями в русской деревне.

Река жизни приносила и уносила события страны, деревни, семьи, но с судьбой никто не спорил. У крестьян особая позиция: благодари судьбу, не искушай, от судьбы не уйдешь. Но никогда в крестьянстве не угасала надежда на лучшую жизнь, а главное, на лучшую долю для детей. Это помогало выжить.

Первые поселенцы деревни, по всему, были люди дальновидные. Землю с щедрой природой выбрали. И поля, и луга, и лес – все есть, но крестьянину даже на такой земле жилось не сытно. Все зависело от капризов погоды. Хорошо, если полоски земли в разных местах. Тогда в засушливый год выручит полоска в низком месте, в дождливый – на взгорье. Но не всем везло. Деревня Луговская расположилась на берегу реки Белой. Название реки возникло не случайно. Правый берег реки был белым от изобилия в нем мела, и от этого, особенно весной, когда уровень воды поднимался на несколько метров, по реке плыли белые разводы. В месте, где располагалась деревня, река делала плавный изгиб и очень походила на кошечку Мурку, которая от удовольствия выгибала спину. Так и мурлыкала река свою песенку на радость жителям деревни, особенно детворе, которая летом плескалась в водице с утра до позднего вечера, а зимой каталась на салазках да на самодельных коньках. А сколько тайн и вздохов услыхала река за свою долгую жизнь! Умела хранить секреты.

Крестьянин душой был привязан к реке на всю жизнь. Она и напоит, и накормит, и вымоет. Белая начинала свой путь где-то далеко за горизонтом и заканчивала далеко за горизонтом. По пути лениво петляла среди лугов, полей и лесов, огибая деревеньки. По пути принимала воды притоков. Один находился верстой выше, как бы разделяя территории деревень Луговской и Владимировки, второй был ниже по течению, он с холмов бурно устремлялся к старшей сестре, а достигнув своей цели, смешивался с ее водами и сразу успокаивался.

Дом помещиков Луговских стоял особняком на возвышенности. Был большим, с колоннами, на окнах ажурные наличники. Возле дома был разбит парк с геометрически проложенными дорожками. Стройные ряды аллей, состоящих из лип, акаций и тополей, шли от дома к реке. Неподалеку сад с фруктовыми деревьями и аккуратно подстриженными рядами смородинных и малиновых кустов. На холме расположилась беседка из дерева, такая легкая и воздушная, как будто сейчас оторвется от земли и полетит. Из нее открывался прекрасный вид на реку. В беседке господа летом пили чай, беседовали, играли в настольные игры.

Не один хозяин тесной избенки украдкой вздыхал, глядя на помещичьи хоромы. Не одна крестьянка вздыхала, глядя на наряды барыни. Другой жизни они не знали, и жизнь барыни Луговской была для них верхом мечты о хорошей жизни. Но и свою жизнь они любили, любили такой, какой она была. Но еще лучше проехаться в карете, а тебе лакей ручку подает. Барыня Софья Андреевна протягивает руку в перчатке, а другой держит маленький белый зонтик, чтобы белизну лица не испортить и не стать похожей на деревенских баб. А платье у нее пышное, приталенное, все в сборках и рюшечках. Барыня не думала о куске хлеба. Он у нее был каждый день. С детьми она говорила на французском. Никогда не брала их на руки, никогда не целовала их неистово, как целуют крестьянки своих детей. Может быть, барыня это делала тогда, когда никто не видит? Должен же и у нее сработать инстинкт материнства.

Любимым предметом споров баб были шляпы Софьи Андреевны. Они у нее были роскошные и разных фасонов. Меняла она их часто. Вот у баб и возникали споры. Захарихе нравилась шляпа цвета топленого молока, с круглыми полями, украшенная белыми кружевами, а Макарихе – зеленая, на полях которой разместился букет фиалок. Но у них было единое мнение относительно маленькой шляпки. Она напоминала бабам куриную голову с гребешком и казалась несуразной.

Избы крестьян располагались ниже по течению реки, так как Луговские никогда не разрешали своим крестьянам строительство выше их имения. Мало ли что они могут сбросить в реку. Дома стояли густо, по шесть-восемь в связке. Разделялись огороды изгородями, чаще плетеными из прутьев. А через несколько домов находились пологие проходы и спуски. С годами их народ и скотина протоптали и наездили, по ним можно было и к реке, и в лес, и на луг попасть.

На другом берегу простирались луга, которые и после отмены крепостного права принадлежали Луговским и частично сдавались в аренду крестьянам. Весной река разливалась, и луга затопляло. Мост уходил под воду. Но весенние разливы усадьбе и избам были неопасны. Берег был высоким. Когда вода уходила, на лугах, во впадинах оставалось много небольших озерец. Через какое-то время в них расцветали белые лилии и желтые кувшинки.

Несмотря на то, что деревня располагалась в красивом месте, избы были низкие, в основном вросшие в землю. Почерневшие бревна с поднятыми ветрами соломенными крышами, прогнившими крылечками, маленькими окошками с пузырчатыми стеклами создавали мрачный вид.

Окна изб смотрели на юг и на восток. Северная и западная стороны, за малым исключением, были глухие, без окон; на северной стороне печь располагалась, а к западной примыкали сени. Чтобы выйти из избы, нужно пройти сени и только затем на улицу. А в сенях всего навалено: и сбруя, и инструменты. На стенах гвоздей было натыкано, штырей, полочек, на которых все это висело, лежало, а летом еще и зимняя одежда на крюках висела, ждала своего студеного часа. Часть сеней под кладовку отведено, а в ней бочки, бочонки, мешки, короба с продуктами.

В отличие от других помещиков, Луговские не лютовали. Если кто-то из крестьян из-за неурожая или болезни не мог вовремя заплатить ренту, то ему предоставлялась отсрочка на какое-то время, или он отрабатывал, а попросту батрачил на полях и ферме Луговских.

Крестьяне больше боялись не самого хозяина Петра Петровича Луговского (который в имение приезжал только летом, а в другое время года жил в городе), а его управляющего, Силантия Хмурнова. С ним не забалуешь.

Дружно жили Василий и Анисья Никитины. Оба работящие, вставали рано, еще затемно. И начиналась череда нескончаемых дел. Василий на барском дворе за лошадьми ухаживал. И жена ему под стать, вся в хлопотах, а жили впроголодь, хлеб да картофель – вот и вся еда. А нервы как натянутые канаты, потому что шла вечная борьба за урожай, и мучил вечный страх голода. Василий никогда на жену голоса не повышал, как это делали деревенские мужики по пьяни или дури. Изба хоть и не лучше, чем у других, такая же неказистая, а как могли, обихаживали ее. Василий, если выпадала свободная минутка, постоянно что-нибудь мастерил. Стол, лавки, полати – все было сделано его руками. Он даже деревянный пол сам сделал: от земляного уж больно холодом веяло, особенно зимой. У зажиточных мужиков и дома были покрепче, и землицы было побольше, да и достаток другой.

Возле избы Никитиных проходил глубокий овраг, по дну которого жители протоптали тропинку: хозяева по ней коров гнали на пастбище, дети к реке сбегали, а зимой на санях катались. А когда случались ливневые дожди, то потоки воды стремительно неслись в Белую.

Соседями Никитиных были семьи Левченковых и Монаховых. Глава семьи Левченков Лукьян Емельянович после смерти жены жил со старшим сыном Мироном и невесткой Пелагеей да их детьми. По другую сторону жили Монаховы Игнат Никанорович и Прасковья Пантелеймоновна с тремя сыновьями – Матвеем, Назаром, Фролом да дочерью Степанидой. Семья Никитиных с ними всеми поддерживала добрососедские отношения. На добро отвечали добром. А как Пелагея Левченкова стала крестной матерью Василисы, а Анисья – ее дочери Полины, еще больше сдружились. Сама Пелагея была добродушной, до шуток и песен большая охотница. Василиса и Полина росли вместе. Соседи Мирон и Игнат даже внешне были похожи: оба черноглазые, черноволосые, и лица смуглые. Игнат, несмотря на свою «монастырскую» фамилию, любил над собой подшутить, и это воспринималось людьми как признак нравственной силы.

Дом Никитиных украшен сдержанно, как и принято в деревнях. Самое необходимое, да и этого необходимого не всегда хватало. Одежда в два сундука складывалась – один стоял в избе, а другой, с верхней одеждой, в сенях. Сундуки достались Анисье от родителей.

А в красном углу поставлены иконы с изображением Иисуса Христа и Божьей Матери. Очень украшали божницу расшитые Анисьей полотенца. Вышитыми салфетками застлана полка с посудой. Вообще хозяйка дома была большой мастерицей, вышивала и крестом, и гладью. Анисья была верующей, оставаясь одна, молилась, но напоказ – никогда. В церковь ходила по праздникам, очень ей нравился запах ладана.

На окнах занавески были из домотканого холста, Анисья по краям их вышила крестиком. Нитки она покрасила в отваре свеклы, черники, свежей травы. И изба преобразилась. Умела хозяйка прикрыть бедность…

Но центральное место в избе занимала печь. Она для крестьянской семьи – словно родная мать. Относились к ней с большим уважением, а хозяева смотрели на нее как на живое существо.

Анисья тюфяки сеном набивала, да каждое лето меняла. Даже зимой в избе запах лета присутствовал. И пахло оно, каждое лето, по-новому. Для кого-то это просто запах лугового клевера или тимофеевки, а Анисья в них улавливала аромат легкого утреннего бриза или летнего дождя. И когда вдыхаешь эти запахи, в воображении возникают картины ушедшего лета.

Но пока середина лета. А оно в средней полосе России спокойное. Светит ласковое солнышко. Дома утопают в зелени. За заборами цветы глаз радуют. Луга еще с сочными травами, и воздух пьянит от запахов скошенного сена. Даже на птиц это спокойствие распространяется. Летают без криков своих птичьих, не галдят. Облака застыли, не торопятся, решили отдохнуть. С реки доносятся детские крики и смех. Пожилые люди на завалинках сидят, косточки греют. День летний длинный, можно и много дел переделать, и отдохнуть.

Осенью, с холодами, появилась в доме Никитиных нищенка. Ходила от деревни к деревне и побиралась. Не было у нее ни дома, ни семьи, вот нужда ее и гнала. Звали ее Филимонихой, по имени давно умершего мужа. Анисья предложила ей пожить у них да за дитем приглядеть. Так повелось на Руси: у кого не было старших детей, приглашали жить чужую одинокую старушку – нянчить ребенка. С радостью согласилась Филимониха: стара она стала, и пугала ее надвигающаяся зима. Левая рука у нее была увечная, но старуха умела все делать правой: и дитя спеленать, и чугунок в печь поставить, и крошки со стола гусиным крылом смести. Так у Василисы появилась нянюшка.

Дочь росла, познавала мир, в который пришла. Она уже досконально изучила свою люльку, любила ее покачивание и звуки, которые та при этом издавала. Скрип-скрип-скрип… Если бы она умела говорить, то обязательно бы повторила это красивое слово: скрип… Но почему люлька качается только тогда, когда кто-то из взрослых рядом? А ей хотелось, чтобы она всегда покачивалась. Девочка быстро сообразила, как привлечь к себе внимание. Няня или мама возвращались тогда, когда она плакала. И всякий раз она думала: сразу покричать, или полежать да вокруг посмотреть, а можно и поспать, если сытая. Шевелить руками, ногами, вертеть головой тоже интересно. Только устаешь быстро. Вообще-то не капризная девочка растет. А чего этих взрослых напрасно беспокоить… Они вон, как муравьи, все работают, все куда-то спешат. Заботятся о Василисе, а когда глядят на нее, улыбаются. Значит, ей рады!

Она уже несколько месяцев в этом прекрасном мире, и ей хорошо в нем. Изучение этого мира начала Василиса с потолка. Но был он однообразный, темный, и ей это быстро наскучило. Тогда она скосила глаза и увидела стены. Вот это другое дело. На них подвешены полочки. На полках что-то стояло, но она не знала этому названия, да и для чего это надобно, ей тоже было неведомо. Днем стены оживали. По ним бегали светлые пятнышки, и взрослые их называли солнечными зайчиками. Когда подрастет, она обязательно одного поймает и будет с ним играть. Он такой светлый и, как ей кажется, теплый.

Но как она не любила, когда ее оставляли в люльке одну! Родители постоянно куда-то уходили, потом возвращались, поговорят с ней, потормошат, обнимут, покормят и опять уходят. Чаще с ней та, которую родители называют нянюшкой. Маленькая, и лицо в морщинках. От нее теплом пахнет. Она всегда рядом. Правда, иногда няня отодвигает часть стены и уходит. Тогда стена в этом месте скрип издает: как люлька, только неприятный. Взрослые входили и выходили из избы, отодвинув часть стены.

Скоро она поняла, что самое важное в их избе – это огонь. Взрослые ему постоянно кланялись и что-то в него ставили, а потом вынимали. Ей нравилось смотреть на пламя, она даже сердилась, если кто-нибудь заслонял его. Огонь ее так завораживал, что ей вообще не хотелось капризничать. Василиса даже чувствовала огненных зайчиков у себя на лице. Ей становилось тепло и уютно. Иногда она так и засыпала, глядя на пламя в печи.

Почему-то люлька качалась по-разному. Дети, которые прибегали с улицы шумной ватагой, так дергали веревку, что ей становилось страшно. Она терпела, если они быстро убегали, но если это продолжалось долго, начинала плакать, и тогда ребятишки всей гурьбой убегали из избы. А вот свои качали бережно, держа руками перекладину, без рывков.

Больше всего девочка радовалась приходу матери. Нянюшка называла ее Анисьюшкой. Мать брала Василису на руки, подносила к груди, и та закрывала глаза от блаженства. Возле матери теплее, чем у печи. А молоко у нее было душистое, она ощущала этот запах и выделяла его из сотни других. И сама мама пахла молоком. И засыпалось подле нее особенно сладко. Мамины руки гладили ее поверх одеяльца, она приговаривала: «Спи, спи, во сне расти будешь быстрее».

Человек только рождается, а уже так много получает: видит, слышит, различает вкус, через год начинает ходить. Это как награда, выданная авансом за его последующую жизнь. И не все же оправдывают этот аванс. Но Господь назад ничего не отбирает ни у тех, кто оправдал его ожидания, ни у тех, кто не оправдал. Шанс предоставляется всем одинаковый. Но одни всей жизнью доказывают, а другие ленятся, завидуют, злобой исходят на тех, кто трудится и у кого получается. Трудолюбивые то, что им дается при рождении, приумножают кратно. Значит, это остается на совести самого человека. Большинство людей все-таки совестливых…

Появившись на свет, люди растут. Девочка Василиса тоже росла. Зубы повылезали. Было неприятно, но если пальцы засунуть в рот, становилось легче. Ближе к году ей захотелось встать на ноги.

Жизнь шла своим чередом. Дочь подрастала. Больше Анисье и Василию Господь детей не дал, и вся их родительская любовь обрушилась на Василису. А и было за что. Росла она послушной, доброй и трудолюбивой. У времени очень быстрый бег, и не дано человеку его замедлить, белые полосы сделать широкими, а черные – короткими. Василий продолжал тянуть лямку. На долгих сорок девять лет растянулся срок выкупа полоски не самой лучшей земли. Да и не хватало этой землицы, чтобы прокормить даже маленькую семью в три рта. Поэтому и вынужден был, чтобы оплатить свою землю, работать на господ. Работящим был, покладистым, честным. Поэтому хозяева, хотя и не всегда, но давали ему лошадь с плугом, чтобы вспахать свою землицу. А это не то, что сохой ковырять, раздирая ладони в кровь.

Кум Наум гостинчик крестнице с ярмарки привез. В кулечке был кусковой сахар, а сверху два пряника – ничего, что они были черствые, зато фабричные. Такие продавались в лавке, но никогда не было денег, чтобы купить. Анисья спрятала кулечек, а вечером после ужина налила всем по кружке липового чая и с улыбкой положила по кусочку сахара, а Василисе еще и пряник.

– Откуда, мать, такое богатство? – Василий удивленно поднял глаза.

– Наум крестницу угостил. Ездил на ярмарку продавать грабли и вилы.

Василий отколол маленький кусочек, а остальное протянул жене: «Дочке сбереги».

В отличие от отца с матерью, Василиса запихнула большой кусок пряника в рот, а так как он был твердым и не помещался во рту, то пришлось Анисье прийти на помощь. И ничего, что пряник черствый, можно опустить его в чашку и подержать в теплой воде, тогда он станет мягким. Всем стало весело, они не торопясь пили чай, разговаривали, шутили – и на какое-то время все их невзгоды, страхи за завтрашний день отступили, ушли прочь. В такие минуты счастье поселяется в семье. Так они сидели за столом больше обычного, боясь встать и разрушить возникшее, а вероятнее всего, существовавшее между ними состояние любви. В эти минуты от Василия ушли усталость от изнуряющей работы, недосыпание и страх, что не сможет прокормить семью. От Анисьи – боязнь болезней: мужа, дочери, своей. А Василиса смотрела на отца да мать и думала: какая она молодец, выбрала себе хороших, добрых родителей. Девочка не сомневалась, что это ее заслуга и очень гордилась собой.

Самое счастливое время – это когда мама дома. Зимой темнеет рано, можно ее попросить и сказку рассказать. За окном и в трубе завывает ветер, и слышался им то плач, то вой, то уханье. А на печи тепло. Изба от мороза потрескивает. Дочь на мать с печи посматривает – ну скоро ли она закончит свои бесчисленные дела и к ней заберется? И когда наступает этот момент, то садятся они, прижавшись бок к боку, и Анисья начинает сказки сказывать. Вечером лучину зажигали только чтобы поужинать да чугунки в печь поставить, а разговаривать и сказки сказывать можно и в темноте.

Сказка на Руси – дело святое. Ее рассказывали и в бедных лачугах, и в богатых дворцах. Она передавалась из поколения в поколение. Что-то допридумывали, что-то искажали, каждый сказитель свое что-нибудь вносил, и получалось, что у одной сказки уже несколько интерпретаций. В детских сказках двойной смысл: что-то рассказчик подскажет, а до чего-то ребенок додумается.

И вот уже девочка и не в своей деревне, а уносит ее воображение в страну драконов и жар-птиц. И сосед у нее не Назар Монахов, а Иван-царевич, а подружка Полина – Елена Прекрасная. Она боится дышать, чтобы не спугнуть эти видения. И только потрескивание стен от мороза или скрип открывающейся двери возвращают ее к действительности.

Анисья сказок знала немного, но умела переиначить, придумать что-нибудь новенькое. То имена героев изменит, то место действия загонит за высокие горы, за далекие моря. Сказки были разные – про бедных и богатых, про царей и королевичей, про богатырей русских, которые справедливость могли восстановить. И, конечно, про Иванушку-дурачка, что всегда царевичей умом превосходил и победителем оказывался. И слушала Василиса, открыв рот, моргнуть боялась, как бы чего не пропустить. Но не любила сказок с плохим концом.

– И никто ему не помог? – в испуге округляла она глаза.

– Некому было помочь, – горестно вздыхала Анисья. И видя, как переживала девочка неудачу героя, тут же начинала рассказывать другую сказку, с более счастливым концом. Радость в глазах слушательницы плескалась через край. Но чаще Анисья рассказывает, а руки ее что-нибудь обязательно делают – то фасоль перебирают, то сметану мутовкой в рыльнике взбивают. А зимой, когда завершены полевые работы, ткали и вышивали. Мать сидит за прялкой, а дочь зачарованно наблюдает, как мозолистые пальцы матери вытягивают мягкий ленок или шерсть, и на ее глазах из кудели они превращаются в нить. Льняные холсты отбелят, а часть окрасят с помощью растений. Один кусок холста в отварах листьев березы и шелухи лука окрасят. Он желтым выйдет. Второе полотно – в настое крапивы, чтобы зеленый цвет получить. Фиолетовый – из ягод ежевики. Но очень им с матушкой нравился синий цвет, причем Анисье был по душе оттенок из ягод черники, а Василисе – из коры ясеня. А потом мама сошьет ей новый сарафан, а тяте рубаху. И обязательно мама на ее сарафане вышьет цветы и птичек, а тяте по воротнику сделает неброскую вышивку.

Отцу нравились такие украшения, и он втайне гордился, что жена у него настоящая мастерица.

Наслушается маленькая Василиса материнских сказок, выйдет на улицу и… попадает в сказочный лес. Воображение ребенка рисует разные картины. Смотрит на сугробы широко распахнутыми глазами, и кажется девочке, что это вовсе не снег, а звери, птицы и всякие чудища, которые присели отдохнуть. Вот дракон с раскрытой пастью, а вон стая лебедушек плывет по белому озеру. Налево посмотрит: волк из-за пенька выглядывает, направо – лисица свою добычу уносит и хитро так щурится. Плутовка курочку у соседей своровала. А зайцев сколько, окружили Василису и просят морковку, капустку, а может быть, сосульку – вон их сколько под крышей. Подпрыгнула, отломила самую большую. Ладошки сразу стали красными от холода, но бросать жалко. Попробовала сосульку на вкус. Пресно и холодно. Пока стояла в раздумье – бросить или отнести домой, сосулька таяла, и капельки воды покатились в рукав. Решила отдать ее снежному зайчику. Весело девочке в компании снежных друзей. Ох и мастерица метель, такое волшебство создала!

Прибегала подружка Полина. Василиса и Полина играли в дочки-матери. Полина была на два года моложе и предпочитала роль дочки. А Василиса со всей ответственностью, присущей своему характеру, кормила ее с ложечки, пеленала, укачивала и, как мама, пела ей колыбельные.

Но и к труду родители приучали, не без этого. У Василисы с пяти лет свои обязанности по дому: пол подмести, кур покормить, нарубить для скота сечкой траву в корыте, летом гусей пасти.

Василий целый день работал в лесу. Корчевал пни. Протянул дочери выструганного из коряги бельчонка.

– Это тебе подарок от мамы-белки, портрет ее сыночка.

Бережно берет Василиса подарок из лесу, целый день не выпускает его из рук и, засыпая, кладет рядом. Назавтра, едва открыв глаза, протягивает к нему руку. По душе пришелся девочке подарок тятеньки.

Посадил отец дочь к себе на плечи, за ноги придерживает и ну скакать по двору, коня изображая. Василиса ухватила отца за голову, а сама заливается от восторга, на мать поглядывает. Смотри, мол, как я высоко сижу. Души не чаял Василий в дочке. Но чего уж греха таить, мечтал втайне и о сыне, чтобы, когда подрастет, научить его управляться с топором, косой, запрягать лошадь. Ну, в общем, помогал бы в его мужских делах. А пока вот дочке выстругал маленькую лопатку и грабельки. С какой радостью и одновременно с достоинством приняла Василиса этот подарок. Ну точно, как у взрослых!

Дети не всегда лучшее берут от родителей, а вот Василисе это удалось. Наверное, от избытка родительской любви. Светло-русые густые волосы отца, маленький нос и полные, красиво очерченные губы матери. А вот кожа была светлее, чем у родителей, – хорошее сочетание с ее волосами. И лицо такое одухотворенное, как будто светится.

Детство – особый мир счастья. Потрясения от познания мира приходят из детства: звон церковного колокола в праздничный день, пение птиц, терпкий вкус ягод, запах только что сметанного стога сена, жужжание пчел, бесшумное движение крыльев бабочек. Вот отец взял на колени или на загривки, а у дочки глаза от восторга закрываются. Побежала босиком по тропинке к речке – и крылья выросли. И с годами эти картинки не исчезают: и взрослым человек помнит запах свежей пашни, горьковато-пресный вкус капустной кочерыжки.

Голос Василисы, ее беззаботный смех, бесконечные вопросы отвлекали родителей от тяжкой жизни, выводили из состояния озабоченности, и появлялась надежда на лучшее. Не может бесконечно быть плохо…

Дед Прохор любил этих девочек-подружек. Годков не много, а какие сообразительные! Но разные: голубоглазенькая серьезная, а сероглазенькая бойкая. Прохор сплел им две маленькие корзинки. Прутики выбирал тоненькие, и корзинки получились легкие. Давно он плел корзины. Сам заготавливал ивняк, по берегам Белой таких зарослей было предостаточно. Вообще в деревне было несколько стариков-корзинщиков, но Прохор славился особым мастерством. Его корзины были красивыми и легкими, и это было очень ценно: в такие можно больше насыпать картошки, положить травы. На радость детворе плел он и для них корзины. Для самых маленьких – с детскую шапочку. Нате, помогайте родителям, приучайтесь к труду. Глаза Василисы и Полины радостью засветились. А девочки не торопятся уйти, потому что знают, что дед вынет губную гармошку и заиграет. Отзовется соловей, вначале несмело, а затем поближе подлетит и все смелее и громче начинает повторять за аккордами гармоники. Дед Прохор игру прекратит – и соловушка молчит. Гармонист продолжает – и соловушка подстраивается. У молодых соловьев голос резкий, а у тех, кто постарше, низкий и сильный. Дед Прохор от удовольствия головой машет: «Ишь ты, как выводит». Если кто просил показать, как плетутся корзины, он терпеливо рассказывал, охотно показывал, да не у всех получалось. У кого дело хорошо шло – хвалил, у кого не спорилось – бранил, но без злости.

Вообще Прохор был мастер знатный, на все руки. Он не только плел корзины, он еще и сапожным делом владел. Много чего умел – починить, соорудить, обустроить. Таких мужиков называют рукастыми, как будто у них несколько рук, как голов у дракона. Мастеровые люди – это люди с особым душевным складом. Старик многое умел, но никогда не позволял посмеяться над неумелыми. А научил его корзинному делу отец, а отца – его отец, так и передавалось мастерство из поколения в поколение. Только Прохору некому дело передать. Не было у него сына, а лишь четыре дочери. От первого брака у него не было детей, а когда жена умерла, женился во второй раз, в солидном возрасте. Своих дочерей он называл «толкушками». Но это он так, к слову, в шутку, когда они стали подрастать, вообще-то он их любил. Но какой смысл он в это слово вкладывал, только ему было ведомо. Может быть, от слова «толкать», а куда толкать? – наверное, замуж выдавать. Растолкал он своих «толкушек». Девки, как на подбор, работящие, ядреные и веселые. Такие в невестах долго не засиживаются. Всех выдал, а теперь ждал внуков. Дело можно не только сыну, но и внуку передать.

Захотелось Василисе дойти до того места, где небо соединяется с землей. Это такая тонкая узенькая полоска. Очень она манила. Но одной идти за волшебством неинтересно, вот и уговорила в спутницы свою подружку Полину. Той тоже интересно посмотреть на полоску вблизи, а если повезет, то и потрогать небо.

Чем дальше они уходили от деревни, тем больше она отдалялась. Вот уже и поле позади, рощу краем обошли. По краю опушки леса пошли.

– Василиса, посмотри вон на ту высокую сосну.

– Да она здесь не одна, гляди, поодаль еще несколько.

– А ты вот туда смотри, – Полина показывает на самую высокую сосну. – Это не простая сосна, под ней клад зарыт. Я слышала, как тетка Макариха мамке сказывала.

– А что же его никто не достал?

– Боятся люди. Кто его откопает, того хворь одолеет. Клады несчастья притягивают.

Очень захотелось пить. На дне оврага нашли ручеек. Вода в нем прохладная и вкусная, сил придала. Вышли из оврага, а полоска ну ни на сколечко не приблизилась! Наверное, это полоска не хочет, чтобы вблизи на нее девочки посмотрели. Вот они дошли до березового островка в середине поля, а полоска опять от них отдалилась ровно настолько, сколько они прошли.

– Да она с нами просто играет, – догадалась Василиса.

– Нет, она нас заманить хочет далеко-далеко, чтобы мы домой никогда не вернулись, – захныкала подружка.

Решили путешественницы вернуться, а в какую сторону идти – забыли. Стоят и голосят. Да на их счастье сосед, Игнат Монахов, проезжал, он-то и заметил пичужек, посадил в телегу да и доставил до деревни.

Не успели девчонки до дома дойти, как налетел ветер, дунул несколько раз порывисто, парусом надул подолы платьев девочек. Затем притих в раздумье, а подружки шаг ускорили. Не успели добежать! Пошел дождь, настоящий теплый летний дождь. Полина со всех ног бросилась к дому. А Василиса продолжала спокойно идти. От такого дождика и подрасти можно, грибы вон как растут.

Началась ягодная пора. Несмотря на занятость, Анисья старалась запастись земляникой, черникой, лесной малиной. По берегам Белой росло много ежевики. Ягоды сушили – сахару не было, чтобы сварить. Зимой их можно в кипятке заваривать. Ягоды не успели отойти, а уже грибы подоспели. Позднее пойдет брусника, ее в бочонках мочили. Приятный напиток получался, пьешь и никак не можешь напиться. Для деревенского жителя лес – кормилец.

Анисья из лесу или с рощи всегда приносила дочери кустики с красными или темно-синими ягодками. И видела, с какой радостью та тянула руки к пучку, как загорались глаза девчушки при виде маленького чуда. С утра управившись по хозяйству, пошла с Василисой в лес. Очень не хотела ее брать: мала еще. Да уж очень просилась дочка. Не смогла отказать.

За деревню вышли, мост перешли, лугом прошли и оказались в лесу.

– А вот теперь, дочка, примечай, как мы идем, чтобы не заблудиться, – говорит Анисья. – Оглянись, еще видны крыши изб, а как в лес войдем, тут уж запоминай дорожку.

Василиса, ноги которой еле-еле поспевали за материнскими, загадала, что вон за теми кустиками ягодная поляна появится. Но нет, за кустиками холм вырос. Ага, его обойдем, а там точно ягоды. И опять нет. Вот уже и настоящий лес начался. Анисья впереди идет, в одной руке бидон, в другой – лукошко. Василиса след в след идет, не отстает. Хотя хочется девочке отдохнуть и водицы испить. Терпение закончилось, впору разреветься, но нельзя: мама больше не возьмет с собой. Место началось сухое, с пригорками. Идти легко. Дятел занят своим делом, даже не взглянул на них. Вот барабанит своим носом по дереву, ну точь-в-точь, как барабанщик палочками бьет. Ох и крепкий у него клюв! Как будто прилепился к стволу, наверное, много жуков и личинок под корой. Стук-тук! Стук-тук! Весело у него это получается. К Василисе перелилось его веселье. Уже не отстает от матушки.

А Анисья шла по лесу, как у себя по двору – ей здесь все знакомо. Сейчас будет муравьиная кочка. Вот она. Вот пень, широкий, уже почерневший, на нем можно посидеть, но еще не время. А вот за теми деревьями родник. Там напиться можно.

– Пойдем родниковой водички попьем, – предложила Анисья дочери. Оглянулась девочка, удивленно на мать посмотрела: место уж больно сухое, откуда родничку здесь появиться? А Анисья сделала несколько шагов в сторону валуна и Василису подзывает. Родничок бил тонкой струйкой. Вода в нем была удивительной прозрачности. Девочка руку протянула, чтобы убедиться, действительно это водичка – или так, мерещится. Они подставляли ладони и пили. Вода холодная, аж зубы сводит, но такая вкусная! Василиса облегченно вздохнула. А чуть пониже родника вода скапливалась, образуя маленькое озерцо, размером с тазик, в котором мама муку просеивает. Вода в нем была спокойная, и, заглянув, девочка увидела свое отражение, деревья, облака. Только почему-то все это было опрокинуто.

Присели на поваленное дерево. От быстрой ходьбы онучи в лаптях сбились. Перемотали их, платки завязали потуже. Посидели еще немножко: тихо в лесу, послушали, как птицы поют и продолжили путь по небольшой опушке, где деревья после вырубки не успели еще свои места занять. Зато буйствовали цветы: наполовину желтые, наполовину синие иван-да-марья, белые ромашки, синие колокольчики. Каких только цветов здесь не было! И у каждого девочке хочется остановиться и полюбоваться, да мать торопит.

Лес неожиданно расступился, и предстала их взору ягодная поляна. Тоненькие стебельки черники тянулись вверх, раскинув в стороны зеленые маленькие листочки, а у их основания расположились темно-синие ягоды. И забыла Василиса про усталость: кружку за кружкой высыпает в материнское лукошко. Василиса, хоть и маленькая еще, а понимает, что неправильно думала, будто в лесу разные чудовища живут: лешие, Баба-яга в избушке на курьих ножках. Никаких чудовищ в лесу нет, а живут в нем звери, птицы, насекомые. Значит, сказки – выдумки взрослых, и они теряют свою силу. Так маленькая девочка познает окружающий ее мир.

Анисья, когда увидела, что дело у дочки спорится, порадовалась, что взяла ее с собой. Проворные ручонки так и сновали, быстро наполняя кружку черникой. Ягодка маленькая, а пока человек ей не поклонится, в лукошко не полезет.

Умаявшись, Анисья присела и, прислонившись к березе, задремала. Проснулась она резко, как от удара. Василиса была неподалеку, рот ее был измазан чем-то темным. Разжав ладошку дочери, не смогла сдержать крик: та держала в руках черную ягодку с синеватым отливом, но это была не черника, а ядовитые ягоды, которые плохо действуют на сердце. Сельские жители называли их по-разному, одни – вороньим глазом, другие – волчьими ягодами. Не усвоила дочка материнской науки, что всякую ягодку в руки берут, но не всякую в кузов (а значит, и в рот) кладут.

Схватив Василису, бросилась Анисья к Марфе. Та дала ей какое-то питье, от чего девочку стошнило. Все обошлось. Но Анисья этим летом дочь в лес больше не брала.

Не сытно без молока. Василису угощала крестная Пелагея. Их корова еще две недели назад отелилась. Но у них своя семья большая.

Наконец, ночью и их Зорька отелилась. Новорожденного Василий и Анисья внесли в избу, настелили соломы возле печки, чтобы обсох. Ему было тепло и сухо.

Утром Василиса проснулась и почувствовала, что в избе что-то изменилось. Свесив голову с печки, обнаружила за ней нового жителя. Шерстка у него гладкая. Очень захотелось девочке его потрогать.

Теленок, которому не дали еще клички, проснулся от того, что его гладила чья-то рука. Рука была маленькая и добрая. И ему не захотелось открывать глаза: вот бы так лежать, а тебя гладят. Но есть-то хочется, и теленок открыл свои большущие глаза. Надо встать, чтобы видели, что он проснулся. Оказалось, не так просто – копытца скользят, ноги разъезжаются. Только с нескольких попыток ему удалось подняться.

Потом подошли две хозяйки: большая и маленькая. Маленькую большая называет Доченькой, а маленькая большую – Матушкой. Стали молоком его поить. Не сразу это у него получилось. Доченька с Матушкой стали ему имя подбирать. Так как это была телочка, красная с белой звездой на лбу, то и назвали Звездочкой. Так у нее появилось имя. Она не знала, что это значит, но ей понравилось, и она охотно на него отзывалась. Маленькая хозяйка ласково гладила ее и нараспев произносила Звез-доч-ка, а она старалась лизнуть руки девочки. Они пахли молоком, а молоко телочке очень по вкусу пришлось. Звездочка уродилась непоседой, все норовила со своего ложа уйти, по избе погулять. Там всегда найдется, что пожевать. То рушник потянет, то тряпку с загнетки, которой Анисья чугунки придерживала, когда вынимала из печи. Пришлось отгородить место ее временного постоя.

А когда стало теплее, телочку выпустили во двор. Она удивленно смотрела по сторонам. Здесь все было по-другому, и запахи иные. А главное, был простор. И никто не стоял рядом и не сдерживал вырывающийся восторг. Она подпрыгнула несколько раз и оглянулась на свою маленькую хозяйку. Увидев радость на лице девочки, поняла это как одобрение. И с удовольствием проделала этот трюк еще несколько раз.

Когда Звездочка окрепла, а во дворе потеплело, ее перевели жить в сарай. Там находилось существо, очень похожее на нее, только в несколько раз больше. У него были огромные рога, даже больше ее головы.

– Это твоя мама Зорька, – Василиса гладила ее и показывала в сторону рогатого существа.

А большая хозяйка называла это рогатое существо кормилицей. Ну, если хозяюшки говорят, что это ее мама, так тому и быть. Только рога у нее уж больно страшные. Неужели и у нее такие когда-нибудь будут? Безобразие какое-то. И для чего они нужны? Пока непонятно.

Через несколько дней Зорьку и Звездочку из сарая выгнали. При свете Звездочка сразу поняла, что та похожа на нее. Как же она сразу не узнала своей матери? Если у Василисы есть мама, то и у нее она должна быть. Их погнали куда-то вместе. У обеих хозяек были маленькие прутики, но никто их не бил. И пока они шли по улице, из ворот выходили другие, похожие на них существа, такие же большие, как ее мать, и маленькие, как она. Но все они были разных цветов. И черные, и красные, и пегие, и пятнистые. А хозяйки ласково называли их Машками, Красулями, Чернушками, Ночками, Пеструшками и легонько похлопывали по бокам. Они мычали, обнюхивали друг друга и продолжали путь уже вместе. Только проводив своих кормилиц до выгона, хозяйки, перекинувшись друг с другом словом, возвращались домой. Анисья перекрестила корову и теленка. Первый раз на пастбище после долгой зимы.

Так Звездочка проводила свои первые весну и лето. Щипала траву, отбивалась от комаров и мошек. Иногда, как и ее сверстники, попадала под кнут пастуха. Вечером, когда еще не наступили сумерки, она возвращалась с матерью и другими коровами домой. Шли они степенно, каждая взрослая корова несла набухшее вымя. Стадо редело. Коровы останавливались у ворот и, устало мыча, ожидали, когда выйдут хозяева, подоят и впустят в сарай. Каждая знает свой двор. Звездочку маленькая хозяйка ждала с краюшкой хлеба. А большая хозяйка – с ведром, и уводила ее мать в хлев.