Читать книгу Однажды детство кончилось - Таня Стар - Страница 3

Ламми Данибур

Эта беда случилась в старенькой школе довоенной постройки, где каждый друг друга знал и был у всех на виду.

И вроде как не со мной, но в памяти храню на дальней полке. И, думаю, каждый сопричастный хранит, как всякую ерунду.

Помню тот тёплый сентябрь, мне исполнилось десять. Вот она я в пионерском галстуке и с дипломатом наперевес. Учебный год только начался, не терпится познать новые предметы и нахватать пятёрок.

Немка Марь Паловна решительно влюбляет в дойч, а ведь до знакомства с ней я мечтала учить французский! Да, в те времена мы ещё умели мечтать! По-настоящему, с чувством! Мы умели доверять, верили в добро и справедливость, считали, что всегда будет солнце, небо, мама и, конечно же, вечная молодость!

В маленьком кабинете на первом этаже, где хранились пластинки, на стене висел немецкий алфавит, а в наглядных пособиях царствовал Шрайбикус, высокие окна выходили на пришкольный двор. Старая берёза, пережившая войну, закрывала ветвями забор, и можно было лишь увидеть дорожку в школьный сад с грядками и фруктовыми деревьями, где нас учили ухаживать за растениями, возделывать землю.

Сегодня я отличилась, немка торжественно вручила адрес Барбары Фишер – моей ровесницы из ГДР и попросила написать ей письмо, благословив дружбу между народами. Я ещё не знаю немецкого, а вот Барбара говорит на русском, потому что этот великий язык изучают во многих странах. Звенит звонок. С гордостью и с предвкушением складываю тетрадь и учебник, представляя, как однажды мы встретимся с немецкой подругой, когда станем совсем взрослыми и вспомним нашу детскую переписку.

Замечтавшись, не заметила, как 5 «А» вышел из кабинета, и «немцы» 6-го «Б» ввалились в класс. Моё место в первом ряду у окна хочет занять Наташка Дубровина, мы поприветкались, и, взяв свой красивый чёрный дипломат, я направилась к шкафу положить пособие. Мальчишки о чём-то спорят, смеются, девчонки тоже скучковаться успели, а я разглядываю стенд у дальнего окна, представляя себя в Берлине, в гостях у Фишер.

Вот Лёшка Ильин молча подошёл, кивком поздоровался со мной и осторожно сел к окну на последней парте первого ряда, обняв портфель и упулившись в жёлтую листву.

Я, наконец, впихнула книгу в тесный ряд и поспешила к выходу. Ещё три урока, и можно бежать домой писать письмо, я уже и текст почти придумала.

Счастливая Марь Паловна столкнулась со мной у двери и попросила поспешить. Ещё не больше минуты, и звенит звонок на урок. Добежав до биологии, я достаю учебник ботаники и, позабыв о Барбаре, спорю с Сашкой Беляком, кто будет дежурить в школе на следующей неделе.

Звенит звонок с урока. Проголодалась! Хочу успеть забежать в столовку, набрать булок. Засиживаюсь там с Надькой, допивая второй стакан компота, а звонка всё нет.

«Странно, может, был, но не услышали?» Выходим из столовой, гремит протяжный, тревожный звонок и голос завуча, призывающий всех срочно идти по домам.

Уроки на сегодня закончены. На входе скорая, милиция и толпа окружила школьный сад. Бледное, испуганное лицо Марь Паловны.

Любопытству нет предела.

– Да что там такое случилось? Кто-нибудь скажет?

– Лёха Ильин повесился в саду на яблоне.

– Как? Зачем?

– Не знаю!

– Все по домам! Пока ничего не известно.

Лёшка – обычный советский мальчик, одиннадцати лет, такой же как все, ничем не примечательный. Эдакий середнячок, только в последнее время замкнулся в себе, неразговорчив, да и в учёбе сдал.

Лёшка принял решение уйти из жизни, потому что виноват. Всё чётко спланировал и оставил записку, как инструкцию к исполнению.

Так в чём же Лёшка виноват? Давайте разберёмся!

Он был, как все, и плыл, как все 5. Мама, папа, я – счастливая семья! Ходил с батей на футбол и в лес за грибами, и на рыбалку. Собирались с роднёй за столом, ели, пили, пели застольные песни. Лёшка чувствовал себя счастливым и защищённым.

А потом разладилось. Отец уехал на Севера, подзаработал, нашёл себе «другую». Сначала скандалы, потом и вовсе развод. Собрался и ушёл. Навсегда.

Мать в отчаянии, бабушка переехала, помогала, как могла. И жили теперь они тоже втроём, но по-другому. Грустно жили. Тяжело было матери видеть своего ребёнка и вспоминать неудачный брак. А отец, как человек честный и правильный, писал письма сыну, рассказывая о своей новой жизни и благополучии.

Злые языки приносили весточки, мол, счастлив твой батя, и скоро будет у него новый сынок. Мама плакала. Бабушка ворчала.

«Всё это из-за меня! – думал Лёшка. – Что-то во мне не так! Иначе не бросил бы нас!»

И вот последнее письмо, где хвалился отец и радовался рождению сына, приглашая на летние каникулы Лёшку посмотреть на брата!

– Я поеду!

– Не позволю! – кричала мать. – Всю жизнь мне испортили! И ты такой же, как и он, бросишь меня!

Маялся Лёшка всё лето, не видел выхода, а тут вдруг нашёл решение! Убить себя! Тогда отец снова приедет, и они с мамой смогут увидеться! И всё вернуть!

Так и написал в своём завещании: «Я вас люблю! Тебя и маму! Прошу никого не винить! Я так решил! Я сам во всём виноват! Папа, хочу, чтобы меня не хоронили до тех пор, пока ты не приедешь попрощаться. Простите! Ваш сын, Алексей».

Спрятал листок в ящике стола, закрыл на замок. Принёс в школу верёвку, написал записку: «Я оставил письмо для отца дома в моей комнате под замком в ящике стола. Ключ в книге Жюля Верна «Завещание чудака». Положил записку в тетрадь, дождался урока на первом этаже (а это оказался иностранный) и приготовился.

Ровно через пятнадцать минут, как Мария Павловна на чистом немецком предложила всем сесть, Лёшка поднял руку и попросился выйти. Она, не задумываясь, отпустила его и продолжила урок. Ильин спокойный шагом вышел из школы в сад, достал верёвку, сделал петлю, залез на яблоню, обвязал ветку, спрыгнул с неё и повис буквально в десяти сантиметрах от земли. В саду никого не было, и только после звонка на перемену его заметили девчонки из 8 «А», у которых там планировался урок труда.

Через три дня Лёшку хоронили. Всей школой.

Помню убитых горем мать и бабушку. Помню рыдающую директрису в чёрном платке. Эту тучную женщину по кличке Свинья я привыкла видеть всегда сдержанной, властной, со строгим лицом, и только в тот день, беззащитная и потерянная, она еле ступала за гробом, благо, супруг, учитель географии, вёл её под руку, поддерживая и не давая упасть.

Помню Марь Паловну, мрачную, с опущенной головой, с печатью вины. Как будто на губах застыл немой вопрос: «Зачем отпустила? Зачем? Почему именно на моём уроке?»

Лёшку не засыпали землёй. Его накрыли плитой, и он остался ждать отца.

Только через две недели отец приехал на могилу. Попрощаться. Отпустить. Ответить на неудобные вопросы следователей. После этого Лёшку похоронили.

Отец и мать не увиделись. Побывав у сына, он сразу же поспешил на вокзал. Единственное, что связывало родителей, ушло, и пропасть между ними стала слишком непреодолима.

Но жизнь продолжалась. У всех. Без Лёшки. А впереди нас ждали так много событий и потрясений, что эта история напрочь забылась, засыпанная пеплом иных воспоминаний.

С Барбарой Фишер я так и не встретилась. Успела обменяться только парочкой писем. Марь Паловна одна из первых подалась за кордон на историческую Родину. Замены ей не нашли, а через три года появился фаворит английский, поглотив также и мой некогда желанный французский язык.

Директриса, когда начался передел, почти не появлялась на людях, сидела в кабинете безвылазно. Тяжело заболела. Умерла. Её заменила какая-то выскочка и карьеристка.

А географ стойко держался и единственный в школе среди учителей-мужчин, кто не спился в тяжёлые времена голода и неопределённости.

Всё это было. С нами. Без Лёшки.