Читать книгу Рядом с тобой - Таня Винк - Страница 3

1975 год, январь

Рама больно упиралась в подмышку, но Галка этого не замечала. Высунув руку в форточку, она ловила снежинки и недовольно сопела – едва коснувшись руки, они обжигали ладонь в отместку за то, что не станут частичкой снега, завалившего огород, деревья, баньку, сарай с дровами, и исчезали, оставив крошечную водяную капельку. Вот если бы снежинки были размером с пластмассовые, что продают в магазине, тогда бы ее можно было потрогать, а попав в рот, она бы хрустела, как вафля. Галя вытерла ладонь, закрыла наружную и внутреннюю форточки, спустилась с табурета на пол и уставилась в окно, опустив локти на подоконник и подперев кулаками щеки. На ее лице было написано разочарование: гулять сегодня не светит, а каникулы вот-вот закончатся. И Юрке тоже не светит – они оба кашляют, потому что ели сосульки. За этим занятием их застукала мама.

Галя прижалась носом к стеклу – ой, как хочется на улицу! В снег! С головой! Сбить сосульку и кусать, кусать… Она обернулась на дверь. Там, за белой дверью со следами кошачьих царапин на нижней филенке, рассерженно скрипела половицами мама. Нет ничего проще, чем по походке распознать настроение родителей: когда мама в хорошем расположении духа, она неслышно летает по дому, а когда в плохом – и стекла в дверях звенят. У папы плохое настроение бывает, если кто-то болеет. Он войну пережил и считает, что все остальное чепуха. Галя подумала, что бы такое сказать маме, чтоб она перестала сердиться, но ничего, кроме уже сказанного «Я больше не буду», в голову не приходило. Может, расплакаться? Иногда это действует. Галя насупилась, скривила рот и запыхтела, но тут послышались торопливые Юркины шаги.

– Галка, – он тихонько закрыл за собой дверь, – я прочитал, – и он помахал перед ее носом книжкой про индейцев. – Сбегаешь?

Вот свинтус! Он просто так не дает читать свои книжки. За это Галка носит записки девчонкам – он уже за ними бегает, да и они тоже. Особенная у него любовь с дылдой из параллельного класса, внучкой бабушки Лейлы. Они как пошли в седьмой класс – с ума посходили.

– Куда? – спросила Галя, заранее зная ответ.

– Сама знаешь, – промычал Юрка.

– Мама в кино не пустит. – Галя подняла глаза к потолку.

– Она тебя и так не пустит, – хмыкнул братик. – Она сейчас идет корову доить, потом в магазин. Ты успеешь! – и смотрит хитро-прехитро.

– Не пойду! – ехидно возразила Галя.

А сама взгляд от книжки оторвать не может.

– Пойдешь! – прошипел Юрка, пуча глаза.

– Сам иди, я наказана. Из-за тебя, между прочим, это ты сосульки сбивал!

– Тогда фигу получишь! – Он щелкнул пальцами по темечку Галки и пошел в кухню.

С книжкой. Нахал! Он бывает нахальным, особенно когда очередной раз втюрится в какую-нибудь девчонку. Юрка мог бы в кино играть, он похож на французского актера Алена Делона, только волосы светлее. Он хороший и умный, не дерется. Они уже решили, что оба будут поступать в университет, на исторический факультет, или в пединститут – как получится, и вместе полетят в Южную Америку к загадочным пирамидам племени майя, в Чичен-Ицу. Интересно, папин друг чеченец дядя Абу имеет отношение к Чичен-Ице? Галка потерла ушибленное место, поерзала на табуретке, подышала на стекло, подождала, пока облачко расползется, и стала рассматривать елочные игрушки, лежащие на вате меж оконных рам. Нет, это неинтересно. Вот бы почитать! Библиотечные книжки она уже прочла, в понедельник их надо сдать, а эта, про индейцев… Ох, какие там картинки! Какая она интересная! Там столько мистики! Юрка дал на пять минут, а она уже влюбилась в эту книжку. Про индейцев Северной Америки она тоже читала, но это не так интересно.

Ей еще пяти не было, а она уже читала заголовки в газете «Правда» и удивлялась, почему имя Саша написано неправильно – США и почему-то большими буквами. Папа объяснил, что никакое это не имя, что это целая страна на другой стороне планеты и в ней сейчас раннее утро, а у нас вечер.

– На другой стороне планеты? – озадачилась Галя.

– Да, под нами. А мы – под ними.

Это не укладывалось в голове, и Галя долго не могла уснуть. Утром она снова пристала к папе, и он заявил, что будет учить ее по-настоящему – после войны папа преподавал в военном училище, так что опыт у него был. И пошло-поехало: глобус, география, гравитация, Солнечная система, арифметика…

В ближайшую субботу, вместо того чтобы после бани остановиться на вокзале у пивной бочки, дать Галке сдуть пенку с кружки, отпить пару глотков и закусить таранкой, папа отвел ее в детскую библиотеку. А там настоящее детское книжное царство! Галя уже давно ходила с папой во взрослую библиотеку, но там все иначе – торжественнее и скучнее. В этой библиотеке Галку однажды ударило током – она тронула пальцем краешек обрезанного провода, свисавшего с потолка вдоль стены. Ее так тряхнуло, что она заорала не своим голосом, – папа бросился к ней со всех ног, зацепил стеллаж, ему на голову посыпались книги, а потом и стеллаж упал, но папа успел отскочить. Это был удар током, сказал папа. Галю могло убить – это он сказал библиотекарше. Та побелела, попросила никому не говорить и побежала за электриком…

Громыхнуло ведро – это мама пошла доить корову. Если Юрка не врет и мама пойдет в магазин, то можно сбегать к этой дылде. А почему нет? До ее хаты туда-обратно десять минут, а мама придет через час, а то и больше.

Галя переместилась в столовую – оттуда виден коровник. Мама вышла из сарая с полным ведром. Галя вздохнула: сейчас процедит молоко и начнет канючить: «Выпей, здоровее будешь». Не будет она здоровее, потому что парное молоко – это ужас. Галю тошнит, а мама все равно заставляет. Вот Юрка целый литр выпивает, да еще заедает батоном с вареньем, но почему-то зимой тоже кашляет и такой же худой, как Галка.

Она вошла в кухню. Юрка сидел на табурете. Увидев Галку, он раскрыл книжку, сказал маме:

– Смотри, это место, где индейцы майя приносили жертвы своим богам, – и покосился на Галю.

Галя зубами скрипнула, но в книжку не заглянула. Мама заглянула – она не может долго сердиться, сказала: «Как интересно!» – процедила молоко, дала котенку Никите и налила в Галину кружку. Она не попросила, а приказала выпить.

– А ты пустишь меня завтра на «Фантомаса»? – спросила Галя с невинным видом, сжимая в руках теплую эмалированную кружку.

Мама опешила:

– Как ты можешь об этом спрашивать?!

– Но я не могу сидеть все время дома.

– Можешь! Будешь сидеть, пока горло не пройдет!

Она стукнула по столу литровой Юркиной кружкой и наполнила ее до краев парным молоком.

Юрке приказывать не надо – он сам взял варенье, батон, сел за стол и положил перед собой книжку. Галя давилась молоком. Мама мазнула помадой по губам, сказала, что в магазин собралась, что вернется через час, взяла сумку и ушла.

Тоже проблема – обмануть маму! Как только калитка захлопнулась, Галя половину молока вылила Никите, а остальное пододвинула Юрке.

– Выпей, а то не пойду!

Юрка ухмыльнулся и все выпил. И даже пузыри не пустил! Жаль, что с сырыми яйцами не обманешь, думала Галя, глядя на белые усы над верхней губой брата, – мама сама их разбивает и заставляет пить. И рыбий жир тоже заставляет, но Галя не противится, потому что от этого жира ноги будут стройными, а пока они кривоватые. Юрка поставил чашку на стол и, вытирая рукавом молочные усы, прищурился:

– Ну?

– Баранки гну! – огрызнулась Галя, отлично зная, что побежит прямо сейчас. – Давай твою записку!

Кот вышел в коридор, посмотрел на Галю и принялся умываться.

– Выпей мое молоко, – сказала ему Галка, надела шапку, шубку и сунула ноги в сапоги. Натянула рукавицы, чтобы кожу на руках не ободрать о мерзлую щеколду, и по дороге прихватила швабру, стоявшую под лестницей на чердак. На крыльце она быстренько сбила шваброй сосульку и, хрустя ею, выскочила на улицу.

И налетела на маму. От неожиданности она замерла, держа сосульку в руке. Но мама ничего не сказала, схватила Галю за руку и поволокла в дом.

– Юрочка, сынок, собирай вещи, быстро! – крикнула мама, снимая пальто. – Галя, помоги брату!

– А что случилось? – в один голос спросили дети.

– Мы уезжаем.

– Опять?

– Да, опять.

– Далеко?

Дети радостно переглянулись.

– Далеко.

– А школа как? – спросил Юрка.

– Не волнуйтесь, собирайте вещи.

Мама снова убежала и вернулась с папой. Папа стряхнул снег с сапог, ушанку повесил на крючок, погрел руки о печку и снял со шкафа все три чемодана, а они вынули из буфета торбы, в которых уже перевозили свои игрушки.

– Может, оставите игрушки? – спросил папа. – Вы уже взрослые.

Слова папы ошеломили их.

– Оставить? – Брат и сестра переглянулись. – Вот так? Сразу?

– Да. Когда-то ж это надо сделать, – он развел руки в стороны. – Хотя… решайте сами…

Дом они покинули через два дня глубокой ночью. Из игрушек взяли Галкину немецкую куклу и Юркину меховую собаку, а торбы наполнили книгами. В Кишинев на своем «москвиче» их отвез сын бабушки Лейлы, отец дылды. Было очень жаль расставаться с этой дружной и гостеприимной цыганской семьей. Галя и Юрка любили бабушку Лейлу, она пекла вкусные пироги и предсказывала будущее. Гале она предсказала красавца мужа и вечную любовь. Юрка сокрушался, что он не цыган, и мечтал попутешествовать с цыганским табором. Дурачок, мама бы ему так показала это путешествие, что два дня не смог бы сидеть.

На дизельном поезде они добрались из Кишинева до Одессы. С одесского железнодорожного вокзала Петя отослал телеграмму своему другу Абу Бисаеву: «Вынужден снова переехать скоро пришлю новый адрес обнимаю Петя», – и вернулся в зал ожидания.

– Папа, куда мы едем? – спросил Юра.

– На мою родину.

– Это далеко?

– Сутки поездом, потом на автобусе – и на месте.

Петя посмотрел на жену – на ее лице застыла тревога. Он взял ее за руку:

– Все будет хорошо.

Вера улыбнулась, но глаза по-прежнему были грустными.

– А где мы будем жить? – спросила Галя, заглядывая в сумку, в которой спал Никита.

– Мы построим дом.

– Большой?

– Очень большой.

– У меня будет своя комната? – спросил Юра.

– Обязательно.

– А у меня? – Галя оторвалась от котенка.

– И у тебя. – Петя погладил дочку по плечу и повернулся к жене. – А у нас будет большая спальня.

Как же ему надоело жить по чужим квартирам! Хватит! Больше никаких переездов! А дом построить нетрудно – он хороший столяр, и работу ему найти несложно.

Они предполагали такой ход событий и несколько раз обсуждали, куда поедут, если что.

– Может, в Харьков, на твою родину? – спросил он как-то у жены.

Верочка усмехнулась:

– Ты посмотри на себя в зеркало, у тебя ж на лбу написано – хочу домой.

У нее на лбу были написаны эти же слова, но она неоднократно повторяла, что там ее никто не ждет. Даже родная сестра.

В поселок Березино, что на середине пути между Могилевом и Минском, они едва добрались с могилевского вокзала из-за пурги и заносов – автобус ломался два раза.

– Это к счастью. – Петя обнял жену, когда злой как черт водитель второй раз объявил, что с двигателем снова проблемы, но на этот раз они могут оставаться в салоне.

С Верочкой он познакомился в таком же полуразваленном автобусе – ехал из Харькова в Чугуев, на аэродром. Вернее, не в автобусе, а на обочине дороги – автобус заглох, и всем пришлось выйти. Улыбчивая, она охотно поддерживала разговор, а он думал об одном: «Вот сейчас мотор заведется, мы рассядемся по местам, и я потеряю ее навсегда». Мотор действительно завелся, и она с детской непосредственностью попросила Петиного соседа поменяться местами. Тогда он еще не знал, что навсегда покорил ее своей кривой улыбкой и печальными глазами. Жила она в Чугуеве в казенной квартире. Они встретились на следующий день, потом еще раз и еще. Затаив дыхание, он держал за руку девушку на четырнадцать лет моложе, но чувствовал себя ее сыном – столько материнского тепла было в изумрудных глазах! Она была первой, с кем захотелось поделиться болью. Через много лет после войны он впервые произносил вслух то, что занимало его каждую минуту жизни, даже во сне. Он поделился с ней своими секретами, не чувствуя при этом унижения и не стесняясь слез, – рассказал, что больше не может летать, что боится высоты, что комиссован из армии и что он инвалид с двадцати пяти лет. Верочка призналась, что отца арестовали, когда ей было три года, что семья превратилась в изгоев – членов семьи врага народа, что мама ездила в тюрьму, на Холодную гору, а ее не пустили и ударили в грудь прикладом. Через много лет в груди образовалась опухоль и мама долго и мучительно умирала. Что старшую, тогда восьмилетнюю, сестру Наталью односельчане выталкивали из очереди за хлебом, и она приходила домой в слезах, но следующей ночью снова шла и занимала очередь, а ее снова выталкивали. Они открывались друг другу, как цветки солнцу, утешали друг друга, поддерживали, и прошлое стало общим. Будто слезы счастья утренней росой умыли два влюбленных сердца, – они поженились. Верочка окончила лесной техникум и получила распределение в Ровно. Петя поехал за ней – без нее он не мог дышать, рядом с ней его буквально распирало от счастья. Она тоже много читала, и ее любимым автором был Цвейг.

– Все у него как-то грустновато, – заключил Петя, прочтя один из рассказов. – Как ты можешь его читать?

– Он рассеивает иллюзии, – ответила Верочка.

Наверное, благодаря рассеявшимся иллюзиям Верочка с сестрой не общалась. Когда-то Наталья открыто, при Пете, заявила, что Вера круглая дура, иначе как объяснить ее любовь к бесперспективному мужику, ведь за Верой ухаживал сам председатель сельсовета!

– Ну и что, что председатель, – хмыкнула Вера, – мне не должность нужна, а душа. – И она поцеловала Петю в щеку. При сестре.

И она была ему очень нужна, она стала для Пети самой большой наградой за всю нелегкую жизнь. Не формами покорила она его, не короткими волнистыми прядями, а доброй душой и глазами – они с такой нежностью смотрели на его изуродованное шрамами лицо. А потом ее руки с такой же нежностью гладили его седую голову и губы целовали шрамы. По ночам она спасала его от кошмаров – будила. Кошмары были разные: то приходил стрелок Степан и спрашивал, где его голова. Петя отвечал, что замотал ее в гимнастерку и отнес в морг санчасти. Снилась лоснящаяся рожа комиссара. Разлепив пухлые губы, он орал: «Ты меня на х… послал?! Меня! Полкового комиссара! Не видать тебе Звезды Героя, как своей ж…!» Звезду он так и не получил, хотя после войны сам Маресьев за него хлопотал. Снился Вася Сталин, совсем пацан, щуплый, стеснительный, улыбается и смотрит на Петю – даже во сне Петя чувствовал, как коленки дрожат: шутка ли, ему поручено научить летать сына самого отца народов! Снился последний бой над Будапештом. Разрушенный, дымящийся, грохочущий, он лежал под крылом истребителя шахматной доской – один квартал занят немцами, другой – союзниками. Подбили. Выпрыгивать с парашютом? Бесполезно – до земли не доберешься, разорвут в воздухе в клочья. В двадцать четыре года он принял решение погибнуть. Но судьба его решение отклонила – пылающий самолет чиркнул крылом по верхнему этажу дворца на берегу Дуная и, выпрямив фюзеляж, воткнулся в огромное окно.

Водитель вернулся в кабину автобуса.

– Ну что? – спросил один из пассажиров, дыша на руки, покрасневшие от холода.

– Сейчас посмотрим.

Мотор чихнул несколько раз и завелся.

– Все, больше чинить не буду! – сердито сказал водитель, выезжая на дорогу. – Если что, брошу этот тарантас посреди дороги и уволюсь к чертовой матери!

– Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса! – сказал тот же пассажир, и все дружно засмеялись.

Потеплело, всех разморило, дети уснули, и, когда автобус остановился на вокзале, выходить не хотелось.

Вот он и дома. Вокзал тот же, хотя его и вокзалом не назовешь – бревенчатая хата с дощатой верандой и скрипучими дверями. Рядом дом бытового обслуживания – Петя в нем стригся. Как давно это было! Страшно подумать – больше тридцати лет назад.

– Я хочу вокзал посмотреть. – Он смущенно улыбнулся.

– Давай зайдем. – Вера взяла чемодан.

– А что мы там будем делать? – спросил Юра.

– Ничего. Я посмотрю – и все.

Петя отнес к порогу багаж и толкнул дверь.

Дверь скрипела так же, как тридцать лет назад. Одно кассовое окошко, доска объявлений, лавки вдоль стен, а на лавках местные забулдыги в карты режутся. Увидели Гармашей – и давай насмехаться.

– Это внучка его или дочка? – толкают локтями друг друга и на Веру кивают. – Ишь какая краля, надо бы ее… – и дальше мат.

Петя приблизился к ним, а они даже не шевельнулись – не узнали его. Да и как можно было через столько лет в седом мужчине с лицом, изуродованном шрамами, разглядеть красавца Петю Гармаша? А он их всех узнал. Схватил за шиворот самого наглого, Сергея Синяка, – они еще в детстве недолюбливали друг друга – и сжал под мышкой его голову. Тот забился, захрипел, остальные замерли и онемели. Карты из рук Сергея посыпались на пол.

– Просите прощения у моей жены, – говорит Петя, не обращая внимания на голову. Синяк побагровел, глаза выпучил, уже губы синеют.

– Петенька, – запричитала Вера, – ты ж его задушишь!

– Одной сволотой меньше будет, – спокойно отвечает Петя, крепче сжимая локоть, и посматривает на компанию, а жертва уже не хрипит, руками не машет и ножками не сучит.

– Хлопцы! Да что же это?! Да он же его… – крикнул сидящий с краю и приподнялся на полусогнутых.

А Петя ему:

– Ты не хорохорься и шапку сними при даме.

– Петенька, отпусти его, Христом Богом молю! – просит Верочка.

Петя и бровью не повел. Крайний снова зад к лавке прилепил, шапку на стол и хмуро так:

– Звиняйте, дамочка!

Это понятно – Вера дамочка, она в кокетливой шляпке. Она умела носить шляпки.

– Встань и попроси как следует, – командует Петя ровным голосом.

– Да ты ж его… – мужик матюгнулся и сплюнул на пол.

– Я сказал – встать!

Мужик поднялся:

– Извините!

За ним другие:

– Простите… Извините…

Петя разжал руки, и Синяк упал на пол, со свистом втягивая воздух и рвя ворот дрожащими пальцами. Когда свист прекратился, ему тоже пришлось просить прощения – вот тогда Синяк узнал Гармаша. С того дня к Пете прилипла кличка «контуженый». А когда по селу разнеслась весть, что он инвалид второй группы из-за головы, его вообще перестали задирать.

Петя не планировал жить в родительском доме, стоявшем на берегу реки, – для четверых человек он мал. Отец умер во время немецкой оккупации, через полтора года после начала войны, мама еще год протянула. Была у него младшая сестренка, но она умерла совсем крохой, в голодном тридцать втором. Пока шел по улице – держался, а как свернул к речке, увидел ворота, так сердце прихватило. Но никому ничего не сказал, зубами заскрипел, налег плечом на калитку, вросшую в землю, – а за ней ни двора, ни сада, ни огорода, один бурьян выше человеческого роста. Над бурьяном возвышается крыша еще очень крепкой хаты. Селяне потешались над отцом, когда он клал на пол доски толщиной шесть сантиметров, – мол, все кладут четырехсантиметровые, а ты только древесину переводишь. Тот, кто потешался, уже пару раз перебирал свой пол. Оконные рамы без стекол, забиты досками, на двери амбарный замок, а крыльцо будто вчера поставили. Прибежала соседка, обнялись. Соседка расплакалась, ключи из кармана вынула. Зашли в дом, а там грязь, паутина и из каждой щелки лезут воспоминания. Вся мебель исчезла – ни кроватей, ни шкафов, ни стульев. А вот письменный стол, подарок отца к школе, стоит. Петя выдвинул ящик стола, а в нем его письма с фронта, фотографии.

– Сил нет, Петенька, сколько раз грабили! – запричитала соседка. – Уже и брать нечего, а все равно лезут, черти окаянные.

– Вишь, не все забрали, – Петя показал на фотографии.

– Так это ж не продашь, и спать на этом не ляжешь…

Петя забрал письма, фотографии и ушел. Этим же вечером их взяла на квартиру медсестра сельской больницы Марина Марковна Дворжецкая, попросту – Марковна. Еще до войны она приехала из Полтавы по распределению, вышла замуж, но война забрала мужа и не вернула. И всю ее семью, что осталась в Полтаве, тоже забрала – кто на фронте погиб, кого фашисты расстреляли, кого энкавэдэшники. После войны Марковна хотела вернуться домой, сунулась в родительскую квартиру – а там живет семья какого-то полковника. На Марковну фашистам тоже писали донос, мол, она полька, значит, враг, но так получилось, что она была единственной медсестрой во время оккупации, и немцам невыгодно было ее сразу убивать, а потом, в суматохе отступления, видимо, забыли о ней. Немцы ушли, и начались разборки. Ее пытались обвинить в пособничестве нацистам, потому как она их лечила, но командир партизанского отряда, живший в райцентре, заступился за нее – сказал, что это было партийное задание, что она лечила партизан теми лекарствами, что ей немцы давали, и благодаря ей многие выжили, он в том числе. После войны в поселок приезжали медсестры. Отбудут положенные три года и увольняются – молодой бабенке тут нечего ловить, а Марковна застряла надолго и никакой работы не боялась, даже санитаркой работала на полставки. А чего не работать? Больница через дорогу, силы есть, времени полно. Замуж она больше не вышла, детей не родила. Когда умер ее сосед, одинокий старик, остался пес Джек. Несколько дней Джек сидел на могиле хозяина, Марковна его подкармливала, но он ничего не ел и чах на глазах. А потом и вовсе перестал двигаться. Марковна забрала его в хату и стала делать какие-то полезные уколы. Все село над ней потешалось, когда она выносила пса во двор на одеяле.

– Ты ему еще грудь дай! – ржали соседки. – Вон что бездетность с бабой делает.

Она выходила пса и под замечания селян «Ишь городская нашлась!» водила гулять на поводке. После выгула наливала в таз теплую воду, садилась на низенькую табуреточку и… «Джек! Ходь мыть лапэчки!» А потом разговаривала с Джеком на польском языке. Была у нее мечта – уйти на пенсию, продать дом и вернуться в Полтаву.

– Ты вот вернулся, – сказала она Гармашу, – и я хочу в свой город. Хочу пожить без огорода, без свиней, – и она мечтательно улыбнулась.

Но, говоря это Гармашу или кому другому, она прекрасно понимала, что мечта ее умрет вместе с ней – в городе просто так жилье не купишь, надо работать на заводе и стоять в очереди на квартиру. На государственную – лет двадцать, на кооператив – не менее пяти. А жить где? Можно, конечно, дворником устроиться, тогда дадут служебную, но это не ее вариант, ей уже за шестьдесят.

Марковна отдала Гармашам две комнаты, четверть огорода, сказала, что посуду могут брать любую, и если Петя починит забор, сарай, крышу, то плата ей вообще не нужна и они могут жить сколько хотят. Дети пошли в школу, Верочку взяли на работу в лесничество, а Петя устроился в столярный цех пищекомбината – там еще помнили, каким замечательным столяром был его отец, да и Петя после войны работал столяром. После первого рабочего дня Гармаш пошел на почту – отправить Абу телеграмму с новым адресом. На почте никого, за окошком пусто, кто-то в подсобке шуршит. Петя взял бланк телеграммы, стоит, заполняет, и тут из подсобки выходит… Нина.

– Петя? – Она остановилась на полпути к столу.

Рука перестала писать, и он опустил голову. Руки дрожат.

– Ну, здравствуй! – молвит она и садится за окошко.

– Здравствуй… – Петя смотрит в телеграмму, но ничего не видит.

– Слыхала, что ты вернулся. С женой, детишками.

– Да, вернулся.

– Надолго?

– Надолго, – протягивает ей телеграмму. – Сколько с меня?

Некоторое время Нина шевелит губами.

– Абу мы на месте все здоровы буду строиться пиши адресу… Петя. Хм, я еще не отправляла телеграммы в Чечено-Ингушскую автономную эсэсэр. – Нина считает слова и перекидывает на счетах костяшки. – Рубль двенадцать копеек.

Петя отсчитывает деньги и кладет на стойку. Нина сгребает деньги рукой – рука такая же пухлая, такая же белая. Они больше ничего не говорят, не смотрят друг на друга. Петя прощается и уходит. Домой он идет не сразу, а сворачивает к реке.

Он с детства доверял ей все свои тайны, мечты, радости и печали. Он был у морей, у озер, но только эта река и никакая другая утоляла боль его сердца, незаметно забирая и унося. Он долго сидел на опустевшей пристани, не чувствуя холода, пока анализ всей жизни не подтвердил: от первой любви ничего, кроме слабого отголоска давней обиды, не осталось, а ведь Петя любил Нину всем сердцем. Много лет прошло, пока сердце вновь обрело способность любить.

…Первая любовь, яркая, озаряющая своим светом все вокруг, идущая наперекор родителям, твердящим как заклинание, что Нина не его поля ягода – мол, погулять любит, – в юности заполонила его сердце и разум. На слезы матери Петя отвечал:

– Мне все равно, что люди говорят! Люди врут! Я люблю ее и женюсь!

– Да как же так, сыночек? – причитала мама. – Неужто ты нас не послушаешь? Она старше тебя! – выдвигала мама веский аргумент.

– Всего-то на два года, – возражал Петя.

– А если в училище поступишь? С собой ее возьмешь?

– Конечно, возьму!

– Ой, горе!

– Мама, не надо, – просил Петя и уходил на свидание.

Вернее, переплывал на лодке на другой берег, в Слободу. Мама Ниночки встречала его радушно, с пирогами, говорила «зятек», а зятьку этому было всего семнадцать. Иногда просила починить чего – в доме не было мужской руки, мама Нину «в подоле принесла».

Отец Пети в любовь не вмешивался, считал, что любовь – дар судьбы.

– Люби, сынок, пока любится, – сказал он как-то и больше про это ни слова.

Ниночка училась с ним в одной школе – своей школы в Слободе не было. Он еще в восьмом классе обратил внимание на красавицу десятиклассницу. А как не обратить, если все только про нее и говорили? И про ее глаза – они были особенные, темные до черноты, огромные и раскосые. Черные брови вразлет, толстые, с руку, косы цвета воронова крыла и белая-белая кожа. Ее взгляд доводил баб до истерик, околдовывал мужиков, заставлял парней с замирающим сердцем смотреть ей вслед и ночами напролет ворочаться в постели. Бабы утверждали вполне серьезно, что Нинка ведьма, что она околдовывает мужчин и пьет кровь женщин.

Петя долго не мог прийти в себя – почему Нина его выбрала? За ней же столько мужиков ходит! А случилось это так: Петя с другими мужчинами косил сено возле Слободы, а Нина шла мимо. Он на нее засмотрелся и рядом стоящему косарю чуть ноги не отрезал – тот, слава богу, вовремя отскочил и заорал на Петю благим матом. Нинка рассмеялась и говорит:

– Что ты парня ругаешь? Не виноват он, это его природа виновата. Плохо, что ли, что на девку засмотрелся? Пошли, Петя, молоком из погреба напою.

Петя воткнул косу в дерево и пошел. А дома у Нины пироги, сметана холодная. Оказалось, холодной была не только сметана, но и самогон. Нина за считаные минуты накрыла стол, села и подперла подбородок белой холеной рукой:

– Ну, выпьем за то, что в хату мою пришел.

Она выпила залпом, взяла пальцами квашеную капусту, запрокинула голову и, ловя языком капустинки, медленно положила в рот.

– Кушай. – Она придвинула тарелку с пирогами поближе к Пете и шумно вздохнула. – Мне нравятся твои руки. Ты такой молодой и такой сильный. – Она потрогала налитые силой бицепсы, и Петя перестал жевать.

Теперь уже Петя налил. Нина приосанилась, быстро выпила и, не закусывая, вскочила.

– Ой, у меня есть варенье из райских яблочек! – Подошла к железной кровати и, подтянув вверх юбку, опустилась на колени.

У Пети пирог в горле застрял. А Нина выпрямилась и, взлохмаченная, красная, спрашивает, держа в руке баночку:

– Хочешь райского наслаждения?

А сама смотрит не мигая. Петя бросил нервно катать по столу хлебный шарик и согласился…

В разгар любви он поступил в летную школу и приехал на недельку перед занятиями любимую повидать. Что едет – не написал, решил сюрприз сделать. Из автобуса вышел не на станции, а на шоссе. Перешел через мост и по лесной тропинке направился к деревне. Волнуясь, толкнул калитку, взбежал на крыльцо. Дверь распахнулась, и Ниночка, полуодетая, красная и запыхавшаяся, выскочила навстречу.

– Петя? Откуда? – выдохнула она.

Гордо выпятив грудь, он взял под козырек.

– Курсант первого года обучения Одесской военной авиационной школы пилотов прибыл в ваше распоряжение! – Рассмеялся и шагнул к любимой, чтобы обнять.

Она прижалась к двери.

– Погоди, сумасшедший, я оденусь!

– Не надо, ты мне такая больше нравишься, – задыхаясь, сказал он, – пойдем в хату…

– Там не убрано. – Она уперлась рукой ему в грудь.

– Ну и пусть, – напирал Петя.

Она обмякла, обняла, поцеловала…

– Помнишь твой подарок?

– Какой?

– Отрез на платье.

– Да.

– Я уже пошила. Вот сейчас примеряю. Стой тут и жди. – Ее глаза сверкнули озорством.

– Не заставляй долго ждать, а то я возьму твой дом штурмом!

Счастливый, он вышел во двор и сел на скамейку возле отцветавших астр. Скамейка скрипнула. Петя встал и оглядел скамейку – надо подремонтировать. Вдруг забор зашатался, да так, что вот-вот завалится.

– Ах вы, негодники! – крикнул Петя и побежал за хату отгонять ребят, любивших лакомиться бузиной, восседая на заборе.

А чем еще лакомиться в разгар лета?

Но увидел он не детей, а взъерошенного и босого Андрея Кандыбовича с голым торсом и в кальсонах, с трудом протискивавшегося в дырку в заборе. Его одежда и ботинки уже валялись в дорожной пыли.

Петя окаменел. Андрей дернулся и, оставив на гвозде клок от кальсон, вывалился на дорогу.

– Тюфяк! – беззлобно кинул он через плечо остолбеневшему Пете.

Подобрал вещи и ушел в сторону ельника.

Через час Петя трясся в автобусе, а через три уже сидел на железнодорожном вокзале в ожидании поезда. Ругал себя, что к отцу-матери не зашел, но все равно уехал – ему было так тяжело, что жить не хотелось. После зимней сессии приехал домой, а друзья рассказали, что у Нинки новый ухажер. Приехал после летней сессии и встретил ее на базаре. Она к нему бросилась, слезы на глазах, мол, поговорить надо, а говорить уже не о чем – внутри у Пети все выгорело. А потом война.

Он не спрашивал, но Марковна тихонько, когда они остались вдвоем, рассказала, что Нина вышла за хромого Кольку Синяка, старшего брата Сергея, как только немцы пришли. Колька с первого дня оккупации наведался в комендатуру и предложил поставлять в столовую свежую рыбку. Начал с рыбки, а потом лосятину и зайчатину таскал. Оккупанты были довольны и его дом не трогали. Во время войны Нинка родила двух девочек, но они умерли. Сразу после войны Колю посадили за пособничество немцам, и он умер в тюрьме. Говорили, ему помогли умереть. Были у Нинки мужики, задерживались ненадолго, а вот Кандыбович присох. Хоть и женился, а к Нинке бегает. Жена делает вид, что ей все равно.

Марковна потихоньку про всех рассказала – поселок-то маленький, всего десять тысяч населения, и Петю стало отпускать. А до этого долгие годы тоска по родине донимала, и вызвать ее могли самые обычные вещи: подует ветер, а он слышит его завывание в печной трубе родного дома; валит снег, а он видит сугробы во дворе, по которым еще крохой бегал за собакой. Астры в чужом саду, лязг засова на воротах, запах леса и кувшинок в речной заводи – все напоминало о родном доме, все рвало и без того нездоровое сердце, а уж как надоело быть квартирантом, и не передать!

А одна старушка соседка приснилась ему, когда он вздремнул в ожидании «москвича». В детстве Петя воровал у нее яблоки – в ее саду росли самые сладкие. Бабушка детей не гоняла, потому как дочка переехала в другое село к мужу и яблоки все равно никому не нужны, а у нее сил не было собирать, да и зачем? Поросята и кислые съедят. Однажды летом Петя занозил стопу. Стопа опухла, пришлось резать, и Петя остаток лета еле ходил, а уж по заборам и вовсе не лазил. Каково же было его удивление, когда старушка принесла ему целый фартук сладких яблок!

…Во сне она тоже принесла ему яблоки в фартуке. Села на край постели и спрашивает:

– Как же ты теперь есть будешь?

И смотрит на зубы в стакане.

– Да вот этими. – Он показывает на стакан и удивляется тому, что говорит, не шамкая.

И вроде он снова маленький. Старушка протягивает яблоко:

– Понюхай…

Петя вдохнул запах детства, и тоска защемила его сердце. Откусил яблоко – а свои-то зубы на месте!

– Как вернешься, выкорчуй бузину, что возле твоей любимой яблони растет, а то я не успела. – Старушка высыпала яблоки на одеяло и ушла.

Стали искать, где бы дом поставить. Приходит Верочка домой после работы и говорит, что в переулке недалеко от пристани продается хата. Пошли посмотреть – а это хата той самой старушки. Старушка давно умерла, продавала дочка. Дочка сначала думала переехать сюда, а потом отказалась менять шило на мыло – она жила в таком же селе, только в доме получше да побольше и с садом помоложе. Думала, сын женится и в Березино поселится, но сын женился и перебрался в Минск. Петя пошел в огород, а там та самая яблоня.

– Я ее помню, – говорит Петя и трогает веточку, – она очень сладкая.

– Какое там! – машет рукой хозяйка. – Она уже давно не сладкая, ее бузина задавила.

Петя купил участок, а тут письмо от Абу:

«Дорогой брат, доброго здоровья! Как твои дела? Как жена? Как дети? У нас все хорошо. Мы все очень обрадовались, узнав, что ты собираешься строить дом. Это очень важно – жить в своем доме. Я перед тобой в вечном долгу, прошу, разреши помочь тебе. Я приеду с шестью строителями и женой, она будет готовить. Инструмент привезу свой. Возьму Салмана, ему уже пятнадцать, как твоему Юрке. Быстро летит время. Руслана оставлю с дочками, он еще совсем ребенок. Дочки у меня хорошие, особенно Зарган, она очень добрая, вся в покойную маму. Яха хорошая жена, но я вспоминаю Совну каждый день, она унесла с собой мое сердце. Как распорядилась судьба! О плате за труд не беспокойся – ты мой брат. Первого июля я должен быть в Кургане, мы от тебя сразу туда поедем, так что собери все к началу мая. Заготовь бревна, доски, окна…»

И дальше длинный перечень и советы. Абу о строительстве знает все – он каждый год собирает бригаду и едет на шабашку в Архангельск, Омск, Барнаул. Теперь вот в Курган. Да где он только не строил коровники, ангары, жилые дома! Петя четыре раза ездил с ним в качестве столяра, заработал хорошие деньги, почти все положили на книжку, но в пятый раз не поехал – накануне пришлось покидать очередное насиженное место, и у Верочки из-за этого случился сердечный приступ. Гармаши решили, что все деньги не заработаешь, что на покупку дома или постройку хватит, и Петя остался с семьей. Абу одобрил его решение.

Иногда Петю посещала крамольная мысль: если б не война, они не стали бы настоящими друзьями. Они познакомились в одесском летном училище и сразу подружились. Ровесники, но Пете казалось, что Абу старше лет на десять – он был очень взвешенным и рассудительным. В Абу было что-то земное, крепкое, фундаментальное, он даже ходил так, будто его к земле что-то притягивало. И со всем этим уживалась невероятная любовь к небу.

– Там я как птица, – говорил он, щурясь на облака, – там я свободен…

Это их и сблизило. Ему первому Петя рассказал про Нину, про Кандыбовича.

– Забудь эту женщину, она тебя не любила, – сказал Абу.

И Петя стал потихоньку забывать.

Оба учились на отлично, и после окончания училища их направили в кремлевскую эскадрилью. Весной сорок первого Абу женился, потом началась война и все пошло кувырком. Для всех. Чем дальше война отодвигалась, тем меньше Петя хотел о ней вспоминать. Но память не спрашивает, хочешь или не хочешь, она как навязчивая муха, которую видишь краем глаза и слышишь краем уха, как давно знакомая кинопленка, которую крутит невидимая, но настойчивая рука, перебирает и перебирает в голове кадры, один безжалостнее другого, вгоняя в ступор и заставляя чуть ли не выть. И только широко распахнутые детские глаза, в которых горела жажда жизни, глаза любимой женщины, в которых отражалась его любовь, не давали сойти с ума…

Была Курская дуга. Обоих подбили, и они провалялись в одном госпитале полтора месяца. Потом Петю сбили в боях за Харьков, – подставив свой самолет, он спас жизнь Абу и провел на госпитальной койке больше месяца, а в феврале сорок четвертого пришел день, перечеркнувший жизнь его друга. Полк стоял в Брацлаве, только отпраздновали двадцать третье февраля. Абу вызвали в штаб полка. Он возвратился и сказал, что ему предложили немедленно уволиться из армии и убираться к черту. Куда конкретно – энкавэдэ скажет. Еще сказали, что он враг советского народа, как и весь его народ, который уже вывезли с Кавказа за Урал, в Казахстан и в Сибирь. Петя сорвался со стула:

– Я еду в штаб. Я тоже увольняюсь!

– Я с тобой… Я тоже… – послышалось со всех сторон.

Летчики ребята отчаянные – возмутились и наехали на штаб: «Уволите Абу по национальной принадлежности – мы все уволимся». Абу остался, но сразу после войны его лишили звания героя и звезду забрали. Он поехал в Казахстан, а там никого из родных. Вообще никого! Два младших брата погибли на фронте еще в начале войны. А где же родители? Родня где? Горемычные соотечественники поведали, что от его села никого и ничего не осталось – энкавэдэшники не могли вовремя выполнить приказ Сталина и выселить чеченцев за трое суток, вот и уничтожили все высокогорное село вместе с жителями, более семисот человек за один день. Весь скот тоже постреляли. Два месяца Абу искал жену и дочь и нашел под Актюбинском. Жена родила ему еще троих дочерей и умерла, когда младшей исполнилось полгода. Вернуться на родину разрешили в пятьдесят девятом. Он вернулся не в село, а на равнину, в город Аргун, что рядом с Грозным. Друзья помогли построить дом, и в новый дом он привел Яху.

Гармаши подготовились к стройке к началу мая – повезло, что в леспромхозе была сухая древесина. Вымыли хату родителей, застеклили окна, собрали по селу кровати, столы, стулья, посуду. Верочка выписала в промкомбинате постельное белье, повесили лампочки, гардины на окна – окон всего-то шесть, Марковна дала керогаз, чайник. На работе Петя и Вера договорились, что на время стройки получат отпуск за свой счет.

Накануне приезда дорогих гостей с утра дул неожиданно холодный ветер, поэтому Галя решила надеть плащ, беретик с помпоном – его Марковна связала, и красные туфельки с белым бантиком. Под низ надела батистовое платье – отрез на это платье прислал ей на день рождения дядя Абу, а сверху кофточку. Юрка оделся в новый свитер и в штаны вдел ремень, тоже подаренный Абу. Ремень этот особенный, на нем пряжка ручной работы с изображением волчьей морды, а вокруг морды на арабском: «Бисмил-лахир-рахьманир-рахьим». Папа сказал, что это означает «Аллах с нами». Ремень этот Юрка надевал в особо торжественных случаях, а когда снимал, то пряжку оборачивал фланелевой тряпочкой, чтоб не поцарапать.

Марковна толклась в кухне, и по дому разносился волшебный запах жареной картошки, холодца и пирожков с капустой и вишнями. Холодец сварили из петуха и говядины, а не из свинины.

И вот они на автовокзале. Автобус дымит, урчит и медленно приближается к вокзалу.

– Абу! Братишка! – Папа взмахнул руками и бросился к автобусу.

Сначала вышли местные, а потом, с тяжеленными сумками в обеих руках, на деревянный помост спустились шестеро мужчин лет тридцати. За ними вышли дядя Абу, тетя Яха и Салман.

– Салам алейкум, брат! – Дядя Абу раскрыл объятия.

– Алейкум вассалам! – воскликнул папа.

Пока они обнимали друг друга, Галя стояла в сторонке и, прищурившись, рассматривала Салмана. Она видела фото семьи Бисаевых, но то было давнее фото, на нем Салману лет десять, а тут на тебе – высокий стройный юноша в модном джинсовом костюме, белолицый, волосы светло-каштановые с рыжинкой, лицо узкое, рот маленький, нос большой. И глаза такие синие! Вокруг смеялись, знакомились, хлопали по плечам, но она видела только его.

– Галя! – услышала она и вздрогнула.

Папа стоял напротив нее.

– Галочка, это дядя Абу, мой самый большой друг, мой брат.

Она улыбнулась.

– Я обязан твоему отцу жизнью, – сказал дядя Абу и обнял Галю. – Счастлив познакомиться с тобой. Ой, что я вижу? Знакомый батист!

– Я очень люблю это платье. – Галка зарделась, распахнув плащ. – Спасибо.

– Салман, иди сюда! – крикнул дядя Абу.

Мальчик подошел и улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Галка протянула ему руку – так она всегда делала, когда знакомилась с мальчишками.

– Она у тебя смелая! – воскликнул дядя Абу.

Рука Салмана теплая и сухая. Сердечко екнуло, коленки задрожали, и кровь бросилась к лицу.

– Галя, – она опустила взгляд.

– Салман.

Какой у него мягкий голос… Галя краснела все больше и больше. Она разозлилась на себя и поправила берет, который все время съезжал на правое ухо, но он опять съехал.

И тут она поймала взгляд тети Яхи – так на нее смотрела тетя Нина Синяк совсем недавно. Галя шла мимо ее дома, и вдруг та ее окликнула:

– Эй, зайди! Помощь нужна, я тут палец порезала, – и показывает палец, замотанный бинтом.

Дело было в морковке. Она попросила очистить морковку, натереть на терке и сок из нее выжать. Галя сидит, моет, чистит, трет, выжимает сок через марлю, а тетя Нина рот не закрывает.

– Это хорошо, что твой папа вернулся на родину.

– Да, он скучал.

– Тебе здесь нравится?

– Очень. Здесь хорошо.

– Да, здесь действительно хорошо. А Юрке нравится?

– Да, он лес любит, как мама.

– А ты?

– Я люблю речку.

– А папа маму любит?

– Да, очень.

– Они вместе спят?

– Вместе.

– Все, хватит! – Нинка забрала у Гали миску, полную сока, и так посмотрела, что у Гали холодок по спине побежал и сердце тревожно забилось.

Шестеро строителей разместились в доме деда, а Яхе и Абу Марковна отдала большую комнату, – самую большую среди маленьких. Их у нее четыре, зато все отдельные. Салман ночевал вместе со строителями. К работе приступили на следующее утро. Селяне долго не могли успокоиться – гости не отдохнули, не погуляли, не выпили как следует, а сразу за работу! Не по-людски это. Еще больше они удивлялись тому, что работники, молодые здоровые мужики, вставали с петухами, спать ложились с заходом солнца и за полтора месяца не завели никаких шашней – местные девки и бабы на них заглядывались. А эти чеченцы ни с кем рюмки не выпили, в клуб не сходили и даже не подрались! Чеченцы не были тут в диковинку – в поселке даже свой негритенок был, зачатый во время международного молодежного фестиваля в 1960 году.

Вообще-то, драки в поселке были крайне редким явлением, потому что люди тут жили терпеливые, а терпению их научило само село с пятисотлетней историей, бывшее когда-то еврейским местечком. Учило ненавязчиво, то с молчаливой улыбкой, то с молчаливыми слезами. Правда, к тому времени оно уже перестало быть еврейским, а потомки его основателей в октябре сорок первого полегли в одну большую яму, ими же вырытую, на выгоне, теперь поросшем густой травой. Коровы набивали этой травой желудки, а когда приходило время, их вели на пищекомбинат. Работники комбината таскали мясо через дыры в заборе и делились с соседями, несмотря ни на фамилию, ни на цвет глаз и волос. На наколки тоже не смотрели, а они были разные – от длинного номера на запястье до голых баб на плече и колоколов на груди – отсидевших в сталинских и нацистских лагерях тут было немало. Здесь всем селом встречали новорожденного, выдавали замуж, провожали в армию, сажали картошку, косили сено и противостояли диким зверям. Поляки с евреями отбирали топор у пьяного белоруса, чтоб жену не зарубил, белорусы, украинцы и евреи упрашивали гордую польку простить мужу измену – ну подумаешь, сглупил мужик, с кем не бывает! В мире, где все ходили к одному еврею-стоматологу Ваське Абрамовичу; покупали муку, лимонад и папиросы в магазине у белоруски тети Маши; мылись в бане, где главной была необъятная татарка Плёся; шили костюмы у непревзойденного еврея Ицика – к нему клиенты даже из Минска приезжали; стриглись у грека-коротышки Ваньки Зепоса; в кино ходили к рязанке Анюте, на базар – к ее мужу Сурэну, а покойников отвозили на горку, где мацейвы соседствовали с православными и католическими крестами, – в этом мире никто ни на кого не обижался и никто никому не мешал любить. Настолько не мешал, что приезжие удивлялись: как много в поселке красивых детей!

Рядом протекала широкая река Березина, а вокруг протянулись болота, навевавшие ужас, – попробуй попрыгать по кочкам, когда они шевелятся под ногами как живые. В лесах водились медведи, волки и дикие кабаны, в конце зимы нападавшие на зазевавшихся людей. Медведи-шатуны ломали заборы, лезли в сараи и хаты. Волки были осторожнее, в сараи не лезли – выжидали жертву за околицей, но получали свою пулю и тоже превращались в коврики. После долгой холодной зимы приходила весна. Долго набухали почки, а потом – бах! – все вокруг зеленело в два-три дня и снова шли дожди. В середине июня дожди прекращались и можно было искупаться в реке, вертя головой, дабы избежать опасной встречи с бревном-одиночкой, отставшим от сплавщиков. В начале августа вода внезапно становилась холодной. «Илья написал в воду», – говорили старики. Уборка картофеля, сенокос – и снова осенние холода. Все замирало, и жизнь тогда радовали рождения и свадьбы, тревожили похороны и утопленники, попавшие в сети или прибитые волной к берегу. Жизнь продолжала ход – она одна знала, кому улыбаться или плакать и кому сколько отведено.

Все шло отлично. Солнце вставало каждое утро, орали петухи, мычали коровы, лязгали засовы – начинался новый день. Взрослые уходили на работу почти с петухами, а Юра и Салман подтягивались к девяти. В двенадцать Яха, Вера и Галя несли на стройку обед. Мальчики работали до шести, а потом Юра и Галя знакомили Салмана с селом – бегали на базар, к реке, в клуб, показывали любимые места, а было их много – от сеновала и чердака до лесных опушек и болот. Купались, ходили вброд, ловили рыбу и ужей, грызли семечки, наблюдали за птицами и пауками, нянчились с новорожденными котятами и кроликами – Салман удивлялся, почему у маленьких кроликов красные глазки, а у коров на шеях не висят колокольчики.

– А зачем? – спрашивала Галя.

– Затем, что колокольчик – это весело. И не бывает двух одинаковых колокольчиков, так что свою корову можно издалека услышать.

Они смеясь бегали в лес, ловили ежиков, норовящих закатиться как можно дальше от пытливых детских глаз и жадных рук. Одного принесли домой, но Вера рассердилась, забрала колючий комочек, и в ее руках он вдруг развернулся. Она налила молоко в блюдце, подождала, пока ежик напьется, и приказала отнести туда, где его нашли. Под ту самую елку!

Решили показать Салману кладбище, но он отказался.

– Ты боишься? – спросил Юрка, вскинув брови.

– Нет, не боюсь.

– Тогда пошли.

– Ходить на кладбище можно только в пятницу, и к этому надо готовиться.

– А как надо готовиться? – Дети открыли рты.

– Надо помыться, чистую одежду надеть, камешек взять.

– А камешек зачем?

– Чтоб на могилу положить, для красоты.

– Тоже мне красота! – воскликнул Юрка. – На могилы кладут цветы, пирожки, конфеты и вареные яйца. И еще ставят стакан с водкой или самогоном, кусочек хлеба кладут сверху, – пояснил он.

– Слушайте, завтра пятница, – воскликнула Галка, – давайте утром помоемся в речке, наденем все чистое и пойдем.

Так и сделали. Галя прихватила с собой шесть пирожков – дедушке, бабушке и папиной сестре и три самим поесть. Юрка достал из погреба прошлогодние яблоки, а Салман нашел на берегу реки три гладких камешка. По мере приближения к кладбищу ноги все больше увязали в песке. Салман шел впереди, и Галка любовалась его твердой походкой.

– Дальше куда? – спросил Салман, остановившись у калитки.

– Прямо по тропинке, – ответила Галка, прижимая к животу сетку с пирожками и яблоками, – слева белая ограда, в ней три могилки, фамилия Гармаш.

Они вошли в калитку, и густые кроны высоких елей закрыли солнце. Песка стало меньше, а под ногами хрустели сухие ветки и осыпавшиеся иголочки.

– А на нашем кладбище оградок нет, – сказал Салман, – крестов тоже нет, и могилы не такие. У нас они высокие. И венков нет.

– Это некрасиво, – подытожила Галя, представив себе, как уныло на том далеком кладбище.

– Нашел! – крикнул Салман и свернул с дорожки влево.

Галя положила на холмики пирожки и яблоки, дала по пирожку мальчикам. Салман положил камешки. Постояли молча, как положено, и принялись за пирожки.

– А родители тети Веры живы? – спросил Салман.

– Нет, – ответил Юра, – они похоронены в деревне Кочеток, это под Харьковом. Вернее, только бабушка, а дедушка в войну пропал. Слышишь, Салман, кочет по-украински петух. – Юрка засмеялся. – Петушиная деревня. Мы с Галкой там никогда не были. А где твои дедушки и бабушки?

– Аллах давно забрал их к себе.

– Ты что, веришь в него, в своего Аллаха?

– Да, верю. Он не только мой, он и твой, и Галкин.

– А зачем ты в него веришь? Что тебе от этого? – Юрка откусил пирожок и сузил глаза.

– Что мне от этого? – задумчиво повторил Салман. – Не знаю, мне просто хорошо, что он есть.

– Чепуха все это, нет никакого Аллаха, и Бога никакого нет! – задиристо возразил Юрка.

Салман покраснел и мотнул головой:

– Ты странно говоришь… Аллах – это Бог. Бог есть, я точно знаю.

– Ты знаешь?! – Юра выпучил глаза.

Салман кивнул:

– Да.

Юра посмотрел на сестру:

– Слышь, никто не знает, а он знает. – Юра снова повернулся к Салману. – Откуда ж ты знаешь? – Он вытер рот тыльной стороной ладони, подбоченился и уставился на Салмана исподлобья.

– Он в мои сны приходит.

– И как он выглядит? На кого похож? – Юрка вызывающе усмехнулся.

– Я его не вижу, – ответил Салман.

– Ах, не видишь? – Юрка расплылся в улыбке. – Так нечего трепаться!

– Я его чувствую, понимаешь?

– Чувствуешь? – с насмешкой переспросил Юра. – Он тебя что, по голове гладит?

– Нет, он приходит в мои сны и говорит со мной.

– Что?! – Глаза Юрки полезли на лоб.

– Ну, – Салман почесал затылок, – он не слова говорит, он это… Он показывает мне разные вещи! – выпалил Салман.

– Какие такие вещи? – Юрка скрестил руки на груди и прищурился.

– Он показывает мне будущее, – задумчиво ответил Салман.

– Будущее? – Юркины брови взлетели вверх. – Галка, слышь? Бог бабу Лейлу заменяет!

– Замолчи! – Галя нахмурилась и обратилась к Салману: – Рассказывай.

Салман переводил взгляд с Гали на Юрку:

– Однажды мне приснилось, что наша корова стоит у магазина на другом конце города. Я удивился – что она там делает? Она туда никогда не ходит. Через два дня я пошел встречать корову, а ее нет. Все вокруг обыскал – нету. Вспомнил сон и пошел к магазину, а она стоит прямо возле него. – Салман радостно улыбнулся.

– И все?! – Юра вытаращил глаза.

– Да, – кивнул Салман.

– Ничего себе, корова доказала, что Бог есть! Ну и бред!

– Отстань от него! – воскликнула Галка. – Прицепился!

– Я прицепился?! Это ты к нему прицепилась! – констатировал Юрка. – Ой, белка! – Он бросился к пушистой ели, и все последовали за ним.

Сколько раз они уговаривали Салмана попробовать сало, свиную шкурку, мол, нет большего наслаждения, чем долго жевать маленький кусочек шкурки, перекатывая от щеки к щеке, но он не поддался. Они таскали в тазах белье на речку, наблюдали за муравьиными тропинками, слушали тихий плеск вечерних волн на реке, стук закрываемых на ночь калиток, запах дождя и мерцание звезд в небе и говорили, говорили…

А однажды поздно вечером, у реки, они делились мечтами.

– Салман, о чем ты больше всего мечтаешь? – спрашивает Юрка, закинув руку за голову и глядя в звездное небо.

– Мечтаю строить красивые дома, такие, чтоб радовали людей. – Салман сел, вырвал травинку и принялся ее кусать.

– Ты хочешь стать строителем?

– Да, я хочу поступить в строительный институт.

– Это здорово, а вот я мечтаю стать историком. – Юрка лег на бок. – Выучусь, поеду в Америку и разгадаю тайны племени майя.

– А я выучусь и поеду в Индию – хочу увидеть мечеть Тадж-Махал. – Салман запнулся и через некоторое время продолжил мечтательным голосом: – Я читал, что мечеть сделана из удивительного полупрозрачного мрамора, а мрамор этот инкрустирован камнями… – Он смотрел на воду и улыбался. – Говорят, днем она белая, а ночью серебристая, представляете? – Он повернулся к Гале. – А на заре вроде розовая…

Галка оторвалась от созерцания звезд и легла на бок.

– А знаешь, зачем ее построили?

– Знаю. – Салман остановил взгляд на Галке. – А ты о чем мечтаешь?

– Я тоже буду историком, как Юрка, – сказала она.

Салман снова вырвал травинку и сунул в рот:

– Когда был маленький, я любил смотреть на цветы, – у нас большой красивый сад.

– Значит, тебя нашли в саду! – Галка засмеялась.

– Как это? – удивился Салман.

– А так это. – Галка села и посмотрела на брата. – Юрку нашли в кормушке для лосей, поэтому он с детства любит лес, любит грибы собирать, а меня нашли в магазине игрушек – я больше всего любила кукол.

Увидев удивленное лицо Салмана, Галя засмеялась:

– Тебя что, в детстве не дурили такими сказочками? Тут полсела нашли в капусте или аист принес.

– Меня на землю Аллах привел, – тихо сказал Салман.

– Ну ты даешь! – крикнул Юрка, и они вскочили на ноги и побежали домой, смеясь, подпрыгивая, обгоняя друг друга и размахивая руками.

По вечерам они ходили в кино. И не было в клубе более счастливых мальчика и девочки, чем Салман и Галя. Даже на любимом фильме про индейцев, с любимым актером Гойко Митичем, он в сумерках зрительного зала косился на нее, а она, чувствуя его взгляд, вытягивала шею и боялась шевельнуться. Но все ее существо обращено не к экрану, а к мальчику, который должен уехать через десять дней. Как прожить эти десять дней?

А тут в субботу, перед самым его отъездом, должны привезти новый фильм «Ромео и Джульетта». Галя в панике – надо пошить новое платье, в старом на такой фильм нельзя идти. Ткань не купишь – все деньги уходят на стройку. Если попросить – мама даст, но неудобно. Что же делать? Это же вопрос жизни и смерти! Галка обшарила закрома – может, перешить что-то мамино? Выбрала два платья, которые мама давно не носит, потому что поправилась, а мама сказала, мол, не девичий это рисунок.

– Слушай, – вспомнила мама, – у Марковны за сараем валяются старые бутылки из-под подсолнечного масла, их там штук сто. Если их вымыть и сдать, то наберется на отрез. Давай спросим.

Марковна как услышала, так на радостях и подпрыгнула:

– Ну конечно, забирайте! У меня до них руки никогда не дойдут.

Пока мальчики работали на стройке, Галка за два дня вымыла бутылки с мылом, содой и газетами – это было трудно, масло не смывалось, под ногтями черно. Высушила на солнце, положила в старую детскую коляску, прикрыла тряпкой и отволокла это добро на базар. Звону было на всю улицу. Две бутылки разбились, а за остальные сто двадцать семь штук она получила пятнадцать рублей двадцать четыре копейки. Это было целое состояние! Галя положила деньги в крошечный кошелек – и бегом домой. Оставила коляску – и на стройку, за мамой. Мама посмотрела на часы, сказала, что уйдет ненадолго, и они с Галей пошли на базар к Сурэну. Сурэн завел их на склад, а там такие красивые ткани, что глаза разбегаются и дух захватывает. Галя бросилась к полкам и уже потянула рулон штапеля, а мама сказала:

– Сурэн, моей дочке нужно волшебное платье.

Всегда улыбающийся Сурэн – такое впечатление, что улыбка навеки застыла на его лице, – хмыкнул и повел их в конец склада. А там… Там шелка, один другого краше.

Галя растерялась, и вдруг ей пришла в голову мысль:

– Дядя Сурэн, а что бы вы для меня выбрали?

Мама посмотрела на Сурэна, потом на Галю и застыла от удивления.

Дядя Сурэн приосанился:

– Тебе для какого случая?

– Меня пригласили на фильм «Ромео и Джульетта», – ответила Галка и, сколько на себя ни злилась, все равно покраснела как рак.

– А… Понятно. – Он два раза прошелся вдоль стеллажей, постоял, покачиваясь с пяток на носки, и показал пальцем вверх. – Вот в этом шелке ты затмишь Джульетту.

Он забрался на высокий табурет и снял рулон. Такой красоты Галя не видела – на зеленом фоне россыпью желтые тюльпаны. Марковна пошила платье за один вечер. Тут нечего было шить – подрез под грудью, расклешенное, без рукавов. Потому что вся красота была в ткани.

Салман увидел Галю и ничего не сказал – она все прочла в его глазах. Все слова она услышала в его молчании, в том, как они шли до клуба, как он вел ее мимо контролера, как усаживал на место, с какой гордостью смотрел по сторонам. А после фильма он рассказал ей о долине тюльпанов, точно таких, как на ее платье.

– Я обязательно покажу тебе эту долину, мы поедем туда весной. Только снег сойдет, а долина уже вся в нежно-зеленой траве, как на твоем платье… – Его глаза мечтательно заблестели. – А через неделю вся долина в желтых и оранжевых тюльпанах. Есть долины, где растут голубые и фиолетовые ирисы, красные маки. Есть долины красных тюльпанов, но я люблю желтые. Я знаю, где их больше всего, там так красиво, как в сказке! Ты согласишься приехать к нам?

– Конечно. – Она счастливо улыбнулась и прищурилась: – Ты… ты не такой, как все…

Он смутился и опустил голову.

– Скажи, а я когда-нибудь тебе снилась?

Он медленно поднял голову и улыбнулся:

– Нет, но обязательно приснишься, я сердцем это чувствую. – И он прижал ладонь к сердцу.

* * *

Строительство шло четко по графику, намеченному Абу, – за полторы недели до отъезда были готовы дом на три спальни, коровник и банька. Оставалось закончить сарай для дров и сена, забор, ворота и калитку.

Верочка позвонила сестре в Харьков, чтобы пригласить на новоселье, и с телеграфа вернулась расстроенная. Она так хотела, чтобы их отношения хоть немного наладились. Когда-то, еще детей не было, Вера порывалась поехать в Харьков, к сестре – больше не к кому, но Наташа отказывала под любым предлогом: мол, занята очень, сама приеду как-нибудь на недельку. Вскоре и Гармашам стало некогда – то дети маленькие, потом один за другим в школу пошли, то корова отелилась, то картошку копать, то поросенка резать. То эти переезды. Теперь появилась веская причина – они осели надолго и будут справлять новоселье. Но Наташа перевела разговор в старое, неприятное русло, и на том время разговора – пять минут – вышло. Верочка на сестру не сильно обижалась – той и так досталось в жизни. Была у них еще одна сестричка, Надя, – она заболела и умерла через месяц после ареста отца. Маму свалила горячка, и Наташа сама хоронила Надю, потому что не только родственники, а все село от них отвернулось. Мама долго болела, и хозяйство – огород, коза и куры – было на Наташе. Все случившееся ожесточило сестру, она будто заледенела, будто ей попал в сердце кусочек льда, как мальчику Каю из сказки «Снежная королева». Но, как в сказке, лед не выскочил из ее сердца, и с каждым годом сестра становилась все суровее. Настолько суровее, что ссорилась с мамой и Верой, и мужики шарахались от нее как черти от ладана. А она была привлекательной: густые каштановые волосы, изумрудные глаза, аристократичная бледность на щеках, ладная фигура.

Мама умерла, когда Верочке было семнадцать. Они с сестрой продали хату, деньги разделили и разъехались: Вера – в Чугуев, в казенную квартиру лесхоза, а Наташа – в Харьков. К тридцати пяти годам она уже заведовала большим складом промышленных товаров недалеко от вокзала «Левада» и жила в добротной пятиэтажке в начале Пушкинской улицы, в двухкомнатной квартире. Писала, что окна выходят на бекетовский дом с химерами, а на первом этаже есть стоматологическая поликлиника, так что сверлить зубы можно, не выходя со двора. В пятьдесят девятом Наталья совершила отважный поступок – отправила в Совет министров СССР запрос об отце. Прислали бумажку, что в сорок третьем он умер от «перетонита» (так и написали, с ошибкой), отбывая наказание в ИТЛ. Прислали свидетельство о смерти, а о посмертной реабилитации сообщили устно.

Были у Наташи мужчины, не было – Гармаши об этом ничего не знали, знали только, что она ногой открывает дверь в любой кабинет. И вот, около восьми лет назад, еще когда они жили под Ровно, Наташа сообщила письмом, что приезжает, и прислала посылку, чего никогда не было. Гармаши пошли на почту как на праздник – вот, думают, потеплели отношения. Принесли посылку домой, их обступили дети. Петя топориком подковырнул крышку, снял, а там поверх газеты записка лежит: «Без меня не трогать! Хранить в прохладном месте!» По кухне разнесся запах копченого свиного балыка. Не тронули, даже под газетку не заглянули. Юрка хотел заглянуть, но Петя запретил.

– Пахнет вкусно… – обиженно промычал Юра.

Петя молча прибил крышку и отнес посылку в погреб. Дети выглядели растерянными.

– Наверное, она сама хочет нас угостить, – предположила Вера, но уверенности в ее голосе не было.

Встречали Наташу всей семьей, отдали ей комнату детей. Она сразу спросила, где посылка.

– В погребе.

– Не трогали?

– Нет, – ответил Петя. – Принести?

– Перед обедом.

Петя принес. Перед обедом. Все сели за большой овальный стол, Петя наполнил рюмки водкой. Наталья шуршала газетами, роясь в ящике, дети с любопытством следили за ее руками и глотали слюнки. Вера раскладывала жареную картошку по тарелкам. Хотела положить Наташе, но та жестом запретила и прищурилась на тарелку. Обмакнула кончик салфетки в водку и тщательно вытерла тарелку. Потом снова обмакнула и вытерла столовые приборы. Выложила из ящика два свертка. В длинном действительно оказался балык – она отрезала четыре толстых куска, положила на свою тарелку, снова завернула в бумагу и сунула обратно в ящик. Дети разинули рты и захлопали глазами. В плоском была металлическая двухсотграммовая банка.

– Мне нужна открывалка, – сказала Наташа.

Вера передала ей открывалку.

В банке была черная икра, до краев. На икру дети уже не смотрели, а усердно тыкали вилками в картошку и просили побольше холодца и хрена с уксусом. Ни Петя, ни Вера не ели, а только переглядывались – кусок не шел в горло.

Погостив четыре дня, она уехала, и дети с радостью вернулись в свою комнатку.

* * *

– Что она тебе сказала? – спросил Петя, обнимая жену.

– Все то же. – Верочка положила голову ему на плечо.

– Вот что, – Петя нахмурился, – больше ты ей не звони! Никогда!

– Она моя сестра!

– Она тебе не сестра, родная сестра не будет так мучить! Сколько лет уже прошло!

– Она прожила тяжелую жизнь.

– А твоя жизнь легкая?! Верочка, пойдем поплаваем, вечер такой теплый. – Он снова приобнял жену. – В лодочке полежим…

– Петенька, прости, я не в настроении. Ты иди, а я пока детей покормлю. Приходи поскорее, – она поцеловала его в губы, – смотри, будь осторожен, сейчас полно бревен.

Петя с юности любил плавать ночью, а потом долго лежал в лодке на берегу и смотрел на звезды. Однажды он уснул, и родители едва с ума не сошли, думали, утонул. Они так испугались, что даже не отлупили его.

Петя переплыл на другой берег, посидел там, посмотрел на крышу нового дома – своего! И, безгранично счастливый, вернулся обратно. Вытерся полотенцем, оделся и лег в чью-то лодку поверх сетей. Мечтая о том, как красиво, уютно и тепло будет в его доме, какую мебель надо купить, какой телевизор, холодильник, какие обои поклеят в детских комнатах, в спальне, он не прислушивался к тому, что происходило за пределами лодки, а когда услышал, уже поздно было высовываться. Он плохо понимал по-чеченски, но язык знать не надо, чтобы понять: собеседники ссорятся. Вдруг довольно резко прозвучало имя «Галя», и Петя немного приподнял голову – Абу и Яха, освещенные лунным светом, стояли к нему боком метрах в пяти от лодки. Абу в чем-то убеждал жену, но она не соглашалась. Абу поднял обе руки, будто взывая к небесам. Недолго думая, Петя лег, громко всхрапнул и перевернулся на бок так, что лодка заходила ходуном. Покряхтывая, он сел, потянулся, громко зевнул и, выбираясь из лодки, «заметил» Бисаевых.

– Вы тоже решили искупаться? – весело спросил он, шлепая по песку босыми ногами. – Водичка как парное молочко.

Он плохо видел их лица, но чувствовал исходящее от них напряжение.

– Я вот искупался и заснул. Верочка, наверное, уже с ума сходит.

– Она на веранде сидела, когда мы уходили, – сказал Абу надтреснутым голосом.

– Ну, тогда я пошел. А вы?

– Мы посидим немного, вечер хороший…

О том, что Яха с такой неприязнью вымолвила имя дочки, Петя Верочке не сказал. А зачем? Оно и так понятно – Яха не хочет, чтобы Салман привязался к Гале. Какая чепуха! На дворе вторая половина двадцатого века! Войны нет, что еще нужно? Живите, радуйтесь и не мешайте жить и радоваться другим, особенно детям. Он приоткрыл дверь комнатки и улыбнулся – дети уже спали, сопя в подушки.

Салман и Галя теперь даже во сне были счастливыми. Они знали: придет утро, и они снова будут вместе.

Вскоре настало последнее утро. Галя боялась выйти из дома. Она боялась прощаться с Салманом. Боялась, что ее сердце остановится, когда автобус, кряхтя и дымя, покинет вокзал. Боялась, что больше никогда не увидит Салмана. Она сидела в комнате одетая, причесанная, но сил встать и выйти не было.

– Доченька, – в комнату заглянул папа, – что с тобой?

Он присел у ее ног на корточки.

Галя заморгала.

– Ты грустишь, потому что Салман уезжает?

Она кивнула. Папа взял ее ладони в свои руки:

– Не плачь, все будет хорошо.

Галя отрицательно мотнула головой.

– У меня так тоже было, – папа слабо улыбнулся.

– Что было? – Галя с печальным любопытством уставилась на отца.

– Я дружил с девочкой, а потом мне пришлось уехать.

– Я…

Как Галка ни старалась, все равно заплакала:

– Я… он мне нравится-я-а-а…

– Вот и хорошо, – папа гладил ее по голове, – очень хорошо. Мне та девочка тоже нравилась.

– А ты к ней вернулся? – Галка перестала плакать.

– Нет.

– Почему?

– Потому что началась война.

– А ты видел ее после войны?

– Да, видел.

– И что?

– Я уже любил твою маму.

– Папа… папочка, – Галя обняла отца, – я больше никого не полюблю-ю-у-у…

Папа легонько похлопал ее по спине:

– Ну-ну, успокойся, он всего лишь уезжает.

– Ты думаешь, мы еще увидимся?

– Конечно!

Галя вытерла щеки и посмотрела на отца.

– Пойдем, не надо заставлять нас ждать. – Он встал.

– У меня глаза красные, да?

– А ты умойся, и все будет нормально. Никиту возьми.

Галя умылась, взяла Никиту и пошла за папой. Никто не заметил, что она плакала, или делали вид, что не замечают. Дядя Абу погладил кота:

– Сейчас Никита покажет, где самое лучшее место в доме.

Галя вертела головой – Салмана нигде не было. Юрка и Яха шли далеко впереди.

– А где Салман? – спросила она Абу.

– Куда-то убежал. Не волнуйся, он сейчас вернется.

Подошли к крыльцу, папа толкнул дверь:

– Отпусти Никиту.

Кот поглазел по сторонам, понюхал крыльцо и, осторожно ступая, вошел в дом. Люди пошли за ним. Никита покружил по комнатам, а в одной лег и положил голову на лапки. Это была спальня родителей. Все засмеялись, захлопали в ладоши – надо же, как угадали! И тут Галя увидела краем глаза большой букет роз, выплывающий из-за ее спины. А за розами – улыбающееся лицо Салмана.

– Ой, что это? – Сердечко радостно забилось, и Галка покраснела.

– Это тебе.

– Мне?

Он кивнул. Галка взяла букет и, не зная, что сказать, не в силах смотреть на присутствующих, опустила голову и вышла во двор. Салман вышел за ней.

– Я сбегаю домой за банкой, – сказала она.

– Я с тобой.

Они шли по селу. Она держала розы как самую большую ценность в ее жизни и косилась на Салмана, на его торжественную улыбку, белоснежный воротничок, облегающий загорелую шею, и ничего и никого не замечала. Они подошли к калитке, Салман просунул руку в щель, сбросил крючок и, пропуская Галку вперед, спросил:

– А вот если б ты сама строила дом, какой бы он был?

– Какой? – Галка задумалась, но ненадолго – она уже давно знала, каким будет ее дом. – Такой, как наш, только в столовой чтоб окна были от пола до потолка, и камин чтоб был, как в романах Бальзака.

– А ты уже читала Бальзака? – удивился Салман.

– Я уже забыла, когда читала! – хмыкнула Галка.

Салман остановился и посмотрел на нее.

– Ты чего? – Галка зарделась.

– Ты очень красивая.

Пальцы Галки оцепенели, и она едва не выронила букет.

– Да ну тебя, – она махнула рукой и пошла в дом.

– Почему ты любишь эту книжку? – спросил Салман, пока она гремела в кладовке банками.

– Какую? – Она нашла то, что нужно, – пустую трехлитровую банку, и, поднявшись на цыпочки, сняла ее с полки.

– Цвейга.

Он держал книгу в руке. Галя поставила банку на стол и зачерпнула кружкой воды из ведра:

– В ней все без вранья.

– Я как-то прочел немного, – он потер висок и положил книгу обратно на подоконник, – извини, без твоего разрешения. Рассказы какие-то печальные, все плохо заканчивается, после нее мечтать невозможно.

Галя поставила розы в банку.

– Там все как в жизни.

– Ты говоришь так, будто тебе сто лет. – Он улыбнулся.

Некоторое время они стояли друг против друга, смотрели в пол и молчали.

– Я не хочу уезжать, – нарушил тишину Салман.

– Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал, но ты уедешь.

Он протянул к ней руку:

– Галя, ты… ты мне нравишься.

Галя вздрогнула.

– Не надо, ты уедешь и забудешь меня, – сказала она, отступая.

– Я вернусь, честное слово! – Он всем телом тянулся к ней.

– Нет, ты не вернешься, – защищалась она.

– Не говори так, я вернусь! Клянусь тебе! – Он взял ее за плечи.

И она сдалась. Она прижалась к парню, давно укравшему ее сердечко. Она подняла на него глаза, и он поцеловал ее.

Они отскочили друг от друга, будто обожглись… Тяжело дыша и глядя друг на друга глазами, полными испуга и удивления, они еще не знали, что их сердец коснулось самое горячее пламя – пламя любви. Любви настоящей, вечной, непокорной и неподвластной ни людям, ни времени, ни судьбе – первой любви.

Галя бросилась к окну и схватила книжку:

– Напиши в ней что-нибудь.

– В книжке? Зачем? – Брови Салмана поползли вверх.

– Я ее читаю каждый день – буду смотреть на твои слова, и все в этой книжке перестанет быть печальным. – Она сбегала в комнату и вернулась с ручкой. – Вот. Я не буду подглядывать, подожду тебя во дворе.

– Ну, написал? – спросила она, когда он вышел во двор.

– Да, на семьдесят пятой странице.

– Почему на семьдесят пятой?

– Сейчас семьдесят пятый год. Галя, – он остановился, – я вот что хочу… – Его лицо, все его тело выражало торжественность. Он прижал руку к сердцу и дрожащим голосом произнес: – Клянусь всегда быть твоим другом, клянусь всегда помнить о тебе и писать письма.

Он смотрел на нее выжидающе.

– Ты хочешь, чтобы я дала такую же клятву?

– Это тебе решать. Подумай, можешь ли ты сдержать ее, – он нахмурился, – если не можешь, не давай.

– Как я могу решить? Я никогда не давала клятву. Только когда в пионеры вступала, – растерянно сказала Галя.

– А ты спроси у себя.

– У себя? – Она выпучила глаза.

– Да, только у себя.

– Хм…

– Ты отойди метра на три и подумай.

– Почему на три?

– Можешь дальше отойти. Просто ближе нельзя, ближе я на тебя влиять буду.

– Хм…

Она посмотрела на него настороженно, с любопытством, отошла к забору, стала боком к Салману и спросила у своего сердца, даже посмотрела в него, а там… А там Салман. Она заглянула еще несколько раз, но никого другого не нашла. Ее лицо залила краска.

– Вот дурочка! – разозлилась она, но краска не сходила с ее лица, а времени было в обрез.

Сжимая кисти рук, она вернулась к Салману.

– Я спросила…

Он подался к ней.

– Я… – она набрала в легкие побольше воздуха. – Я клянусь всегда быть твоим другом, помнить о тебе и писать письма, – твердым и немного дрожащим голосом сказала она.

Они пришли к новому дому, когда все уже сидели во дворе за столом, наскоро сбитым из досок и накрытым старыми вытертыми клеенками. Все быстро поели и в половине двенадцатого отправились на вокзал. Автобус урчал, дядя Абу разговаривал с папой через окно, а Галя готова была кричать: я не хочу, чтобы ты уезжал! Останься!

И вдруг Салман выскочил из автобуса и подбежал к ней. Папа перестал разговаривать и с тревогой смотрел в их сторону.

– Галя… – Салман прижал руку к груди.

Он смотрел вниз и хмурился, и Галка испугалась: а вдруг он сейчас откажется от клятвы!

– Галя… – Он поднял на нее глаза. Он уже не хмурился, он улыбался. – Галя, я… Ты вернешься домой и прочтешь…

– Что я прочту?

– Мое слово.

– Какое слово?

– Ты увидишь. Все, что я написал, – правда, так и будет!

– Салман, немедленно сядь в автобус! – крикнула Яха.

– Сынок, садись, мы уезжаем! – крикнул дядя Абу.

Салман взял Галю за руку:

– Помни обо мне, прошу тебя…

– Я же дала клятву!

– Значит, ты будешь моим другом? Навсегда?

– Да, буду…

– Салман, садись! – крикнул папа.

Водитель посигналил. Салман смотрел на Галю и ждал. Чего он ждал, она не знала, но что-то подтолкнуло ее, и она порывисто обняла его. Он прижался к ней.

– Навсегда, – выдохнули они, будто были одним целым.

И отпустили друг друга.

– Пиши мне.

– Пиши мне.

Он вскочил в автобус. Дверь за ним тут же закрылась, а он высунулся в окно и крикнул:

– Юрка, береги ремень!

Юра встрепенулся:

– Чего? – и подбежал к окну.

Галя тоже подбежала – это же счастье, еще полминуточки побыть почти что рядом…

– Я видел, что ты ремень потерял, – сказал Салман, по грудь высунувшись в окно, и тише, почти шепотом: – Во сне…

– А…

– Бэ! – передразнил Салман и засмеялся. – До встречи!

Галя еще долго смотрела вслед автобусу, пока папа не коснулся ее плеча:

– Пойдем домой, доченька.

– У них что, любовь? – спросил Юрка, нахмурившись.

– Любовь, – ответил папа.

– А не рано?

– Не рано! – отрезала Галка. – Джульетте тоже было четырнадцать!

– Сравнила! Он тебя скоро забудет, уж поверь мне, – хмыкнул брат.

– Ты дурак! – разозлилась Галя.

– Сама дура! – огрызнулся братик и показал язык.

Вернувшись в дом Марковны, она схватила книжку и убежала к реке. Сидя в лодке, она прочла на семьдесят пятой странице: «Друзья навсегда. Forever». Она долго сидела в лодке, глядя на воду, на лес на другом берегу, на коз, гуляющих вдоль противоположного берега, и снова возвращалась к его словам. Она улыбалась, и счастье захлестывало ее – и пока еще ей было страшно признаться даже самой себе в том, что первая любовь пришла.

Первое письмо Галя написала на следующий день и отправила, хоть мама и говорила:

– Он должен первый написать, ты уже не маленькая, должна вести себя прилично.

Еще она изучила карту и теперь знала, где находится город Курган. Но Салман не в самом городе, а где-то далеко от него. Отправив письмо, она вдруг почувствовала себя как-то особенно: у нее есть парень, а это значит, есть защитник, опора, помощь. Когда она думала об этом, ей становилось хорошо – в животе теплело, а сердце щемило, будто задумывалось. С замирающим сердцем она прислушивалась к себе, смотрела на мир широко распахнутыми глазами и не видела ни дня, ни ночи, а только яркий свет, зажигающий в душе радость открытия непознанного и удивительного. С каждым днем ее душа становилась счастливее, а глаза все чаще с досадой и неудовольствием смотрели в зеркало на ничем не примечательное бледное лицо, широкие белесые брови, обыкновенные глаза, курносый нос-картошку – мама и папа его вечно целуют, вот он и стал похож на картошку. Кривые зубы, маленький рот, реденькие волосы – ни бант не держится, ни невидимки. Хорошо, что уши не торчат. А фигура! Нет, это не девочка, это мальчик в платье! Ноги кривые, коленки торчат! Не руки, а грабли с длиннющими костлявыми пальцами, плечи тоже костлявые. В общем, ничего хорошего. Галя заплачет, обидится на несправедливость судьбы – кому-то все, например Софи Лорен, а ей ничего, – вытрет глаза и, поглаживая Никиту, погрузится в мечты о страстной любви. Она видит себя на мосту в роскошном черном платье до земли, в длинном манто из соболя, высокую прическу венчает бриллиантовая диадема, а к вздымающейся груди приставлено дуло пистолета (в висок лучше не стрелять, а то в гробу будешь некрасивая). Она сейчас покончит с собой, потому что от Салмана нет писем. Она медленно спускает курок, смотрит в предгрозовое небо и кричит: «Прощай навсегда, любовь моя!» Нет, она не успевает убить себя – Салман падает к ее ногам и, перекрикивая грозу, делает ей предложение…

А какие страсти могла видеть девочка, выросшая в селах, окруженных лесом? Под Ровно у них была страстная соседка Ядвига. Все говорили, что ее страсть сводит мужчин с ума и они пропадают. Поэтому когда к ее калитке подходил мужчина, дети кричали: «Не ходи! Пропадешь!» Мужики не слушали и пропадали, это точно. Сколько раз дети сидели допоздна в ожидании вошедшего смельчака, но он так и не выходил. Бывало, к воротам приходила женщина и звала мужика, а потом садилась под забором и тихонько выла. Некоторые громко плакали, их было жалко, а некоторые ругались плохими словами, подбирали камешки и бросали Ядвиге в окна. Если стекла разбивались, а такое частенько случалось, Ядя выскакивала в переулок и начиналась жуткая драка, после которой на земле оставались бурые пятна крови, и ветер еще долго гонял от забора к забору пряди длинных волос. Мужчина не выходил и не защищал Ядю, и маленькая Галя была уверена, что он уже пропал или сошел с ума. Еще у них был бешеный сосед, он напивался, хватал топор и бежал за женой. Сколько раз селяне видели, как она на одном дыхании перемахивает через высокий забор! А самое интересное – наутро эти муж и жена шли на работу вместе, разговаривали и смеялись. Будто не было ссоры, не было обидных слов, не было топора.

Про такую любовь, как у мамы и папы, говорить неинтересно – они не ссорятся, значит, их любовь не страстная. Они вечно обнимаются, шепчутся и ведут себя как маленькие дети.

Галя запаслась терпением и дождалась: письмо пришло! Она схватила его и забилась в самый укромный угол сада, туда, где раньше росла бузина.

«Дорогая Галя, здравствуй! Пишет тебе твой друг Салман. Как твои дела? Как здоровье? Галя, я написал тебе четыре письма, а от тебя ничего не получил, это письмо пятое. Я не знаю, что случилось, тревожусь. Это письмо я сам отправлю – завтра поеду в город за покупками. Галя, почему ты не пишешь? Ты сердишься на меня? Напиши, почему ты сердишься? Я все время вспоминаю тебя, как мы гуляли, особенно вспоминаю кроликов с красными глазками – здесь кроликов нет.

…В этих местах скудная природа, мы работаем далеко от города, строим большой коровник. Читать нечего, и я много мечтаю. Мечтаю о том, что ты мой друг навсегда. Я очень надеюсь, что ты писала, просто письма потерялись. Как Юра? Передай ему от меня привет. Галя, я много думал и решил, что буду инженером-строителем. Интересно, есть ли в Минске институт по такой специальности? А вы с Юркой по-прежнему мечтаете стать историками? Вот хорошо, будем учиться в одном городе! Передай большой привет твоим уважаемым родителям. Пиши, я очень жду. Салман Бисаев».

И внизу странички: «Forever».

Через десять минут Галя сидела в автобусе, который курсирует между пищекомбинатом, где работает папа, и больницей. В автобус этот лучше не садиться, особенно в нарядной одежде и хорошей обуви – ноги оттопчут, одежду испачкают или даже порвут, потому что в этом автобусе возят все, что вздумается, даже козлика можно увидеть с рожками, замотанными в тряпку.

– Что, к отцу едешь? – спросила кондуктор.

– Да. – Галя протянула пять копеек.

– А чего с пустыми руками?

Галя растерянно посмотрела на руки, а потом на кондуктора.

– Надо было поесть прихватить! – упрекнула кондуктор. – Твой отец целыми днями работает, могла бы о нем подумать, не маленькая уже!

Поправив сумку с висящим на ней мотком билетов, кондуктор пошла вперед, на свое место.

– Папа обед с собой берет! – огрызнулась Галка и уставилась в окно.

– С его пенсией и зарплатой можно в ресторане каждый день обедать! – хмыкнула впереди какая-то тетка. – Хорошо ж его контузило!

Верно, пенсия у папы сто девяносто пять рублей, как три маминых зарплаты. Где бы они ни жили, он работал столяром и еще строил и чинил все, что просили, а просили часто, потому как руки у него золотые. Так что вместе с зарплатой и пенсией получалось прилично. Настолько прилично, что им открыто завидовали и язвили – мол, три раза об землю головой ударился, и государство на всю жизнь обеспечило, да еще и работать может. Неправда, папа не головой ударился, он с самолетом падал, после этого у него ноги мерзнут даже летом и бывают сильные головные боли, один раз был инсульт, вернее микроинсульт. После этого папа вдруг начал вспоминать прошлое в таких подробностях, что Галя и Юрка слушали его с раскрытым ртом. У папы красивый почерк, и он любит писать письма. Написав, он дает Гале почитать, чтоб она проверила орфографию, и Галя удивляется, как вот так с ходу у него получается интересный рассказ. Над папой все смеялись, потому что он никогда не ел своего поросенка и не присутствовал при его убийстве. Пока поросенок рос, папа с ним разговаривал, обращался к нему по имени. Но без мяса в селе не проживешь, поэтому папа менялся мясом и колбасой с соседями – все это висело и лежало отдельно в кладовке. В Ровно у них был такой же сосед-чудак: он не ел своих кур. Яйца – это пожалуйста, а курицу – никогда. У его курочек тоже были имена, и когда какая-нибудь переставала нести яйца, он отдавал ее соседям, а те в обмен давали ему тушку своей курицы. В Березино еще завидовали тому, что папа, как и все работники пищекомбината, каждый день приносил с работы ведерко печенья, оно было как магазинное, только ломаное, некондиция, и трехлитровую банку лимонада. Папа делился всем этим с соседями, но они все равно завидовали. Лимонад из банки отличался от магазинного, он не так сильно щипал нос, и если Гале хотелось шипучего лимонада, она шла в магазин к тете Маше. Лимонад она любила, сколько себя помнила, и уже в четыре года сама его покупала. Вот так первый раз она взяла пустую бутылку и восемь копеек, купила, принесла домой, схватила стакан и попросила маму открыть бутылку. Мама открыла и ласково так говорит:

– Сначала предложи лимонад папе, потом мне, а уж потом себе нальешь.

Галка застыла, а мама и бровью не повела. На негнущихся ногах Галя пошла к папе, он в сарае хозяйничал.

– Папа, ты хочешь лимонада? – с трудом выдавила она.

Папа скривился, бросил рубанок и так замахал руками, что с верстака посыпалась стружка:

– Терпеть не могу!

Галя чуть не подпрыгнула от радости, но тут же огорчилась – мама точно будет пить. Мама налила полстакана и выпила. Стакан выпил Юрка, свалившийся как снег на голову. Галя с тоской смотрела на бутылку, когда мама сунула ей еще восемь копеек.

– Купи еще одну, поделишь ее с братом.

Трясясь на заднем сиденье автобуса, Галя с неприязнью смотрела на пассажиров и мечтала побыстрее выйти. Ей надо срочно показать письмо папе. И папа объяснит, почему ее письмо не дошло и почему четыре письма от Салмана куда-то пропали.

Петя отложил рубанок и посмотрел на часы – половина первого, пора обедать. В открытые настежь двери столярной мастерской он видел, как рабочие комбината потихоньку занимали места на солнышке, жмурясь, доставали «тормозки» и наливали чай в крышки термосов. Он развернул газету с бутербродами, наполнил горячим чаем эмалированную кружку, поднес бутерброд ко рту, но откусить не удалось – вид на двор заслонила широченная фигура.

– Приятного аппетита, – сказала Нина. – Войти можно?

– Заходи. – Петя положил бутерброд на газету.

Нина вошла и осмотрелась:

– Хорошо пахнет… Люблю запах стружки.

– Садись, угощайся. – Петя смахнул стружку с лавки и кивнул на бутерброды.

– Спасибо, я уже перекусила. – Она посмотрела на часы. – Меня на пять минут отпустили. – Села и сложила руки на животе.

– Ты по делу? – Петя прищурился и отхлебнул чай.

– Хочу заказать у тебя два маленьких креста моим девочкам. Старые сгнили. Время, неумолимое время. – Она расстроенно покачала головой.

Петя кивнул.

– Хорошо, сделаю. – Он задумался. – Дней десять надо, раньше никак, много работы.

– Десять так десять, – сказала Нина.

Повисла неловкая тишина.

– Это все? – Петя отхлебнул чаю и откусил бутерброд.

Нина громко всхлипнула и втянула голову в плечи.

– Что случилось?!

– Петенька… – Она прижала руки к груди. – Если б ты знал!..

Она снова всхлипнула.

– Что? Что я должен знать? – Он нахмурился.

– Я… Ох, Господи! Прости меня, дуру…

Она так внезапно бросилась к нему и обняла, что он и пикнуть не успел, а потом прижалась губами к его губам. Он попытался высвободиться, но она вцепилась в него еще крепче. Наконец ему удалось оттолкнуть ее.

– Ты что творишь?! – Он вытер губы рукавом и встал.

– Петенька, – жарко шептала она, – я люблю тебя, сил нет, как люблю… Я с ума схожу по тебе, я чуть не умерла, когда тебя увидела! Все так нахлынуло… – Она шарила рукой по своей груди. – Петя, прошу… одно свидание…

Она наступала – Гармаш пятился.

– Нина, прекрати, – он уперся в верстак, – это никому не нужно!

Нина коршуном набросилась на него и осыпала лицо и шею поцелуями:

– Мой… Люблю…

Он оттолкнул Нину, и она, раскрасневшаяся, растрепанная и запыхавшаяся, прижалась спиной к стене.

– Папа!

Нина отскочила от стены. В дверном проеме, освещенная солнцем, стояла Галочка. Петя пошел ей навстречу:

– Доченька… заходи. – Он приглаживал руками волосы, поправлял воротник рубашки. – Заходи, моя хорошая…

Галя вошла в мастерскую, а Нина бочком, лепеча: «Значит, как сделаешь кресты, скажешь…» – выскочила во двор.

Галя что-то мяла в руках и молчала.

– Что случилось, доченька? – спросил Петя и подумал, что впору самому объяснять, что случилось.

– Вот. – Она протянула ему письмо.

Он прищурился:

– От Салмана? Я рад!

– Почитай.

Он быстро пробежал глазами коротенькое письмо.

– Вон оно как…

– Папа, я не знаю, что делать, я напишу, а оно снова не дойдет. Он обидится на меня, он меня забудет! – Она хлопала ресницами.

– Вот что мы сейчас сделаем. Мы пойдем на почту и дадим Салману телеграмму!

– Какую?

– Срочную! Что ты отправила ему письмо, а от него получила только одно, а не пять. Когда ты отправила?

– Семнадцатого июля, а сегодня уже четырнадцатое августа.

– Вот так и напишем. Пошли.

Петя закрыл мастерскую на замок, предупредил вахтера, что скоро вернется, и они быстрыми шагами, наперегонки, направились на почту. Там он наблюдал за дочкой, боясь, что она как-то по-особенному отреагирует на Нину, но ничего не произошло, и Нина обслужила их, будто видела первый раз в жизни.

– Доча, пошли ко мне, купим чего, компот в столовке возьмем, – предложил Петя, когда они вышли на улицу.

– Пошли.

По дороге они купили четыре ватрушки, а Петя зашел в столовую комбината и взял два стакана компота. В мастерской они молча съели по одной ватрушке, изредка бросая друг на друга короткие взгляды. Папа как-то весь съежился, и Галя поняла – все из-за Нинки. Она давно знает, что Нинка зарится на папу. Интересно, мама это видит?

Когда-то, после одного случая, мама сказала, что у Гали хорошо развита интуиция.

Гале было лет восемь, когда мама отправила ее к одной женщине что-то забрать. Что – Галя уже не помнила, но запомнила другое. Хозяйка предложила ей кисель. Сидит Галя в кухне, пьет, хозяйка что-то у нее спрашивает, а в кухне совсем ничем не пахнет, будто в ней не готовят. Зашел ее муж, поздоровался, потоптался с полминуты и вышел. Хозяйка улыбнулась, а улыбка странная. Пьет Галя кисель и чувствует что-то тревожное и безысходное. Допила кисель – и домой. Дома рассказала маме об этом, а мама посмотрела на нее, плечами пожала и говорит:

– Это все твои фантазии.

Нет, то были не фантазии – очень скоро эти люди развелись.

– Петя, наша дочка растет умной девочкой, – сказала мама, когда слух о разводе дошел до их дома, – она раньше всех это увидела.

– Па, – Галя смахнула с губ крупинку творога, – ты не переживай, я маме ничего не скажу про Нинку.

Папа вскинул голову и виновато улыбнулся:

– Хорошо… спасибо…

– Нинка плохая, но ты ей нравишься.

Лицо папы вспыхнуло, и Галя испугалась не на шутку – когда у мамы такое лицо, она меряет давление и лежит.

– Ну, она не то чтобы плохая, – сказал папа, глядя на компот, – просто у нее в жизни не все гладко. Она одинокая, у нее нет детей. Это тяжело. – Он сделал пару глотков, помолчал немного и добавил: – Знаешь, я не заметил, что ты уже совсем взрослая.

И так хорошо улыбнулся. Когда он улыбался, шрамы над верхней губой белели.

– Галочка, ты не переживай о Салмане, он хороший парень, он тебя не забудет. Но ты должна знать, что в жизни не все от нас зависит. Иногда стараешься, стараешься, думаешь, вот так будет, – он легонько ударил по столу ребром ладони, – а получается вот так. – И он ударил чуть правее. – Ты напиши ему письмо, вот прямо сейчас.

– У меня бумаги нет, и ручки тоже.

– Я сейчас принесу.

Папа вернулся с двумя листами белой бумаги и двухцветной ручкой.

– Поторопись, почту забирают в половине четвертого, – сказал он, – на вот фанерку, подложи. Можешь тут писать, можешь во дворе.

Галя устроилась на бревнах напротив мастерской. Письмо она написала синей ампулой, а самое главное слово – красной. И каждую букву обвела много раз, чтобы лучше видно было.

Утром почтальон принесла срочную телеграмму от Абу: «Петя все хорошо ждем письмо твой друг Абу», – и Галя на радостях выпила кружку парного молока. Со времени отъезда Салмана она так делала каждое утро, а потом бежала к зеркалу посмотреть – ноги хоть чуточку выпрямились или нет? Надевала мамины туфли – надо же привыкнуть к каблукам! И однажды жутко опозорилась – грохнулась на пол перед Юркой и его друзьями. Пацаны смеялись до упаду, а ей хотелось провалиться под землю, но она не провалилась. Юрка покрутил у виска пальцем, сказал, что она ненормальная, что могла ноги сломать, и помог подняться. Еще она решила научиться правильно кушать. С жареной картошкой, котлетами, компотом она справлялась хорошо – научилась жевать с закрытым ртом, но как можно есть борщ или суп, не чавкая? Запрокинуть голову и в рот заливать? Это некрасиво. Галя попыталась есть чайной ложкой – да, она не чавкала, но суп едят столовой ложкой, держа ровно, подносят ко рту боком и… И суп течет мимо рта!

Она тщательно причесывалась, долго возилась с хвостом, уже не могла надеть запачканное, мятое или рваное платье. Не могла носить сползающие гольфы, выпрямила стоптанные задники тапочек. Она часами вертелась у зеркала, наклоняя голову и выворачивая шею, пока не находила удачную позу, в которой хоть чуть-чуть была похожа на красавицу. Проверит эту позу на Юрке, а он все испортит:

– Ты чего так сидишь? Кол проглотила?

Но все это чепуха в сравнении с горшком. У Гали волосы на голове шевелятся от мысли, что вдруг Салман приедет в гости, будет у них ночевать и увидит ее, утром направляющуюся к уборной с белым эмалированным горшком, накрытым крышкой. Как легко жилось раньше! Вышла, вылила, сполоснула дождевой водой из бочки и повесила на забор сушить. Теперь она тренировалась: выбирала минутку, чтобы дома никого не было, рысью мчалась в уборную, выливала, ополаскивала и, конечно, не вешала на всеобщее обозрение, а прятала между коровником и забором – там, под навесом, папа хранил старые доски. Там же она натянула веревочку и сушила свое белье, привезенное мамой из Вильнюса.

Это случилось в начале августа. Мама пришла домой и застала Галку в туфлях на шпильках. Галка испугалась до смерти, а мама подбоченилась и говорит:

– А ну, пройдись.

Галя прошлась, если это ее передвижение можно было назвать походкой.

– Во-первых, не твой размер. Во-вторых, горбатишься, колени согнуты. Каблук этот для тебя высоковат. Сурэну обувь привезли, давай сходим.

– Давай, – обрадовалась Галя.

Пришли, а там в подсобке еще три женщины толкутся с дочками. Галка с этими девочками не дружит, они ненормальные, и мамаши их ненормальные: купят им одинаковый дефицит, они тут же его напялят и гуляют по поселку. То в одинаковых платьях пройдутся, то в костюмах, то в туфлях. Селяне прозвали их «инкубаторские». Конечно, к Сурэну не все ходят. Мама ходит, потому что она лес выписывает. «Инкубаторские» рылись в коробках, как свиньи в корыте, а Галя подошла к дяде Сурэну и говорит:

– Подберите мне, пожалуйста, красивые осенние туфли на каблучке.

– Какой размер?

– Тридцать седьмой, – отвечает мама.

Дядя Сурэн почесал пышную шевелюру и вытащил из большой кучи две коробки:

– Давай примерим, это импортные, венгерские.

Одни оказались черными лаковыми на высокой платформе, но Галка увидела, что «инкубаторские» отложили себе эти туфли, и открыла другую коробку, – а в ней бежевые закрытые туфельки на шнуровке, тоненькой платформе и высоком каблуке. Надела – то, что надо. «Инкубаторские» брезгливо скривились – значит, нужно брать. Мама с детства приучила Галю к красивым вещам. В шесть лет у нее появился болоньевый плащ – сейчас мало кто знает, что это, но тогда, в шестидесятые, этот простенький дождевик был мечтой модников. Потом мама заказала у портного твидовое зимнее пальто с воротником из черно-бурой лисицы и такую же шапку. Заграничные костюмчики, платья, обувь мама доставала через директоров магазинов – она хотела, чтобы Галка получила то, чего она была лишена в детстве, а о белье речь не заходила, даже когда в десять лет и пять месяцев у Гали начались месячные. Мама тогда купила кучу хлопковых трусиков и все.

– Что у тебя еще есть? – спрашивает мама.

– Сапоги-чулки, – отвечает Сурэн.

– И ты молчишь? – Мама шутливо сдвигает брови.

– Так Галка ж только туфли просила, – оправдывается Сурэн.

– Неси сапоги.

Тощие и кривоватые Галкины ноги не очень-то смотрелись в лаковых сапогах-чулках, но мама взяла, отвалив за них пятьдесят пять рублей, тридцать восемь за туфли и что-то сверху – расчеты происходили в маленькой комнатушке за железной дверью. Себе мама ничего не взяла, мол, у нее все есть. Выходя со склада, мама спросила Сурэна:

– А когда кружевное белье привезут? Мне для Гали надо.

Сурэн улыбается:

– Такой размер вряд ли привезут. Вот что, поезжайте в Вильнюс, я адрес дам, скажете, что от меня.

До Вильнюса четыре часа на автобусе, и в субботу в полдень они вошли в магазин, а в половине второго вышли с белым, красным и черным комплектом белья, комбинациями, поясами для чулок, чулками и двумя пижамами. Себе мама снова ничего не взяла. В другом магазине купили белье Юрке и папе, но без блата, там и так все на полках лежало. Дома, объясняя, как все надевается и стирается, мама заставила Галю снова снять уютную хлопковую майку и такие же родные телу трусы и надеть черный комплект.

– Не кривись! Теперь ты должна носить только это. Та-ак, хорошо… Повернись. Галя, ты ж не старуха! Не сутулься!

– Оно противное! – Галя накуксилась и почесала под мышками – бюстгальтер, комбинация, пояс жутко «кусались».

– Привыкнешь!

– Не хочу-у-у… – захныкала Галя.

– Извини, дорогая, но ты должна привыкать, ты уже не маленькая.

– Я не хочу носить бюстгальтер, у меня еще ничего нет.

– Даже не думай! – возразила мама. – Не будешь носить – будет грудь как у Плёси.

Галя испуганно замолчала и представила себе Плёсю – она видела ее в общественной бане: необъятная, крутозадая, бока в складку, живот шаром, а на животе лежат два растянутых блина. Это груди. Она видела, как Плёся сворачивала грудь рулончиком и запихивала в бюстгальтер необъятных размеров – из него вполне можно было сделать две панамки для взрослой свиньи. А у мамы грудь красивая. Галя однажды услышала, как папа нежно сказал: «Люблю украинську прыроду и повну пазуху цицок…» Чулки оказались много противнее кусачего белья: их надо собрать, осторожно растянуть от мысика… Ага! Галя сразу сделала зацепку и перепугалась – чулки-то дорогие. Зачем мама тратится? Она же может носить простые колготки, рейтузы, гольфы. Мама посмотрела на дырку, на стрелку, на Галины ногти, пошла в спальню и оттуда вернулась с маникюрным набором. Детство закончилось!

Много лет спустя Галя вспоминала обо всем этом, и ей казалось, что мама, наверное, что-то чувствовала и поэтому спешила научить дочку маленьким женским премудростям, тому, чему учат более старших девочек.

Больше писем от Салмана не было. Галя стала молчаливой, мало гуляла и почти все время проводила в комнате. Но стоило калитке звякнуть, как она выскакивала во двор и заглядывала в почтовый ящик. Почтальон жаловалась, что она каждый день спрашивает, не затерялось ли в ее сумке письмо. Сумка-то большая. Петя за это время получил от Абу известие, в котором Абу сообщил, что Яха против общения Салмана с Галей.

«…Дорогой друг, я долго думал и решил написать тебе это тяжелое письмо. Я очень уважаю и люблю тебя и твою семью, мне больно писать об этом, но моя жена не хочет, чтобы Салман переписывался с Галей. У нее от всего этого болит сердце, она не спит по ночам. Твоя Галя очень хорошая девочка, у нее еще все впереди, и у нашего сына все впереди. Поговори с Галей, она умная, она поймет. С Салманом мы уже поговорили, он обещал не писать. Пожалуйста, попроси Галю, чтобы больше не писала ему.

…Как твои дела? Как здоровье жены, детей? Как дом? Ты уже топил баньку?

Пиши. Всегда твой друг Абу Бисаев».

Петя долгое время не находил себе места. Он разрывался между желанием показать Гале письмо, чтобы раз и навсегда закрыть больную тему, и страхом испугать дочку на всю жизнь. Как потом у нее все сложится? Сможет ли она верить мужчинам? Сможет ли полюбить?

– Я знала, что так будет, – сказала Вера, горестно качая головой.

– Почему?

– Они мусульмане.

– Да, они мусульмане…

– Послушай, надо сказать ей правду. Надо сказать, что чеченцы избивают своих жен до полусмерти…

– Абу не такой.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– И Салман не такой?

– Да, я это вижу.

Жена скрестила руки на груди:

– Ты должен показать ей письмо.

– Нет, только не сейчас.

– А когда? Ей об учебе надо думать, у нее восьмой класс на носу, а в голове ветер!

– Ты понимаешь, что это будет?

– Понимаю, – Вера тяжело вздохнула, – на дворе конец двадцатого века, африканцы женятся на белых женщинах, а тут… – Она пожала плечами и умолкла. – Знаешь, – после короткой паузы продолжила она, – если честно, я тоже хочу зятя из своих, чтоб свой был хлопец, а не какой-то там, – она фыркнула и не закончила фразу. – Так что я Абу и Яху полностью поддерживаю, – она подняла глаза на Петю. – Ты на него сердишься?

– Нет, – ответил Петя, и это была правда, – я не сержусь. Это жизнь, традиции… и не нам все это менять. Он навсегда останется моим другом.

– И братом? Он в письме ни разу не назвал тебя братом.

Петя задумался и продолжил:

– То, что мы вместе пережили, никогда не сделает нас врагами, мы навсегда останемся друзьями.

Он замолчал и почувствовал, что сердце сжалось – будто ушло что-то очень дорогое и важное…

Галя лежала в саду на раскладушке, пока ее не атаковали комары. Отмахиваясь от них журналом «Юность» с рассказом «История любви», она вбежала в дом.

– Кушать будешь? – спросила мама.

– Да.

– Что хочешь?

– Все равно.

– Галочка, ты же что-то хочешь?

– Нет, мне все равно. – Она схватила печенье-некондицию. – Чайник горячий?

– Сейчас вскипячу. – Мама взяла чайник и вышла на веранду.

Галя села на табурет и отодвинула занавеску, а там, на подоконнике, за горшком с алоэ, конверт лежит. От дяди Абу. Она открыла конверт и развернула письмо – папа всегда дает ей читать письма от дяди Абу.