Читать книгу Я останусь, если хочешь - Таня Винк - Страница 3

2017 год, май

– Я никуда не пойду! – воскликнула Надя, дрожа всем телом. – Не трогайте меня!

Перед глазами – знакомая до самой тонкой веночки, до каждой заусеницы рука, широкая в размахе и щедрая в ударе… Невдалеке, залитая вином, с куском недоеденного омара на пышной груди лежит Валентина: подол алого платья задрался, обнажив мраморную ногу, на лодыжке и на носке золотой туфли бесформенной кляксой виднеется что-то белое и густое с темными вкраплениями – соус, наверное. Вокруг белая посуда, зелень и помидоры с розами…

Надя отпрянула вглубь машины, а за ней, как кобра, потянулась широкая цепкая рука.

– Выходите! – рыкнул полицейский.

Она хочет забиться еще дальше, рукой опереться о сиденье – и вскрикивает от боли в запястьях, окольцованных наручниками. За спиной распахивается дверь, еще одна «кобра» проникает в салон, хватает Надю за локоть и тащит вон из машины. На тротуаре ей дают постоять, пока она обретает условное, с дрожью в коленях, равновесие, и снова тащат, надавив на болевую точку на сгибе локтя, – руку от ключицы до мизинца пронизывает острая боль. Не в состоянии ни слово вымолвить, ни вдохнуть, она горбится и покорно семенит к массивным дверям отделения полиции.

– Где моя сумка? – Она поворачивается к машине.

– Вот… – Полицейский машет перед ее носом бирюзовой сумкой-мешком.

Когда он открывает дверь, ее любимая сумка бьется о дубовую филенку и Надя кривится – ей больно это видеть. В вестибюле полицейский отпускает локоть, и еще долго она не может пошевелить не только пальцами, но и всей рукой, висящей плетью и перехваченной внизу наручниками. Дрожь уже немного унялась, агрессия утихла, оставив ощущение пустоты, голова раскалывается.

– На оформление протокола, – говорит полицейский дежурному, сидящему за большим стеклом, толкает белую дверь и пропускает Надю вперед.

– Куда вы меня ведете? – спрашивает она, спотыкаясь о ступени коротенькой лестницы и испуганно шаря глазами по стенам, обшитым глянцевым пластиком.

– На оформление протокола задержания, – отвечает полицейский и тянет ее вправо, в длинный коридор.

– Мне нужно в туалет…

– Нужно – значит, нужно. – Он ускоряет шаг. – Туалет там, – он показывает сумкой на незаметную белую дверь справа. – Руки!

Она сводит кисти, и полицейский снимает наручники.

– Не задерживайтесь.

Потирая то запястья, то локоть, Надя забегает в кабинку. Выйдя из нее, она (смешно, конечно, но инстинкт не поборешь) бросается к окну, открывает – а за ним неоштукатуренная кирпичная стена с вентилятором в крошечной дырке вверху. Она закрывает окно, долго моет руки. Настойчивый стук в дверь. Надя выходит.

– Пожалуйста, не трогайте… тут, – говорит она полицейскому, кончиками пальцев едва касаясь болевой точки на сгибе локтя.

Ее уже не трусит, но в животе, внизу, что-то все еще мелко подрагивает.

Он кивает:

– Хорошо.

Она сводит кисти рук.

– Не надо, теперь нам в четырнадцатый кабинет. Ведите себя тихо.

На улице еще светло, а в комнате с высокими потолками, белыми стенами и матовыми стеклами в большом окне c решеткой из массивных прутьев, отбрасывающей широкие серые тени на стекле, белым холодным светом операционной горит трехрожковая люстра. И тут Надя во второй раз буквально кожей ощущает, что попала в западню, ею же подстроенную, а стекла и прутья навсегда встали между ней и всем миром. Это не со мной, сейчас я проснусь, это какое-то глупое наваждение, думает она, стоя в дверном проеме и испуганно хлопая глазами.

– Входите, – полицейский толкает ее в бок.

Она переступает порог, снова останавливается, съеживается…

– Наливайко, ты здесь? – спрашивает полицейский.

За широким шкафом из темно-вишневой древесно-стружечной плиты шелестят бумаги и мужской голос с бархатной хрипотцой отвечает:

– Здесь я, здесь, подожди.

Лязгает массивная дверца сейфа, три щелчка – сейф закрыли, и в холодном свете обозначается светлая кудрявая шевелюра. Ее обладатель, совершенно не соответствующий голосу, – молоденький, невысокого роста, щуплый – выходит на середину комнаты и здоровается.

– Здравствуйте, – сдавленно говорит Надя.

– Драка в ресторане, нанесение телесных повреждений, – бубнит сопровождающий, протягивая блондину бумаги в файле, – причинение материального ущерба ресторану.

Еще в ресторане, сидя у стены в окружении полицейских, она, дрожа, наблюдала, как сдержанные официанты что-то говорят, поглядывая на нее, а полицейский записывает, записывает… Боря что-то говорит, Гриша тоже. На нее они не смотрят. Приехала скорая. Валентину пронесли мимо нее на носилках, за ней пошел Боря. Надя вскочила со стула, ее тут же схватили за плечи, остановили. Борис размахнулся… Искры из глаз, меленькие такие, яркие… Они погасли так же быстро, как вспыхнули.

Надя потирает лоб, силясь еще что-то вспомнить… Нет, что было потом, она не помнит, только как из машины вели.

– Потерпевшие поехали на экспертизу, – продолжает «ее» полицейский.

– На экспертизу? – переспрашивает она, сглотнув.

– Да, на экспертизу.

В Наде одновременно что-то сдувается, лопается, ломается, скисает и умирает. Все, что она может, – это расплакаться.

– Давайте без истерик. – Полицейский протестующе вскидывает руку, она повисает в воздухе, Надя снова видит «кобру» и застывает, глядя на широкую ладонь с линией жизни, уходящей далеко в запястье. Другой рукой он вынимает из кармана телефон и протягивает блондину.

– Это ее, – он кивает на Надю. – Все, я уехал.

Он окидывает Надю взглядом-упреком – так обычно родитель смотрит на нерадивое дитя, которое надо оставить на попечение воспитателя, – и направляется к двери.

– Хорошего вечера, товарищ старший сержант. – Блондин улыбается, а когда за сержантом захлопывается дверь, вынимает бумаги из файла, быстро пробегает глазами и выходит из-за стола. – Рудько Надежда Александровна…

– Да.

– Лейтенант Зосима Наливайко… Пожалуйста, выложите сюда содержимое карманов и сумки. – Он показывает рукой на белый столик, на котором уже лежит сумка Нади.

Рядом с сумкой Наливайко кладет ее телефон. Дверь открывается, входит коренастый полицейский с дубинкой на поясе. Ничего не сказав, он опускается на один из стульев справа от двери.

– Пожалуйста, содержимое карманов и сумки на стол, – повторяет Наливайко, – нам необходимо составить опись ваших вещей.

– Зачем? – удивленно лепечет Надя.

– Такой порядок. После освобождения вам все вернут.

– После освобождения? Я что, останусь здесь? – Волосы на ее голове шевелятся, и она испуганно смотрит на полицейского у двери.

– Да.

– Зачем?

– Затем, что вы совершили преступление, – терпеливо отвечает он.

– Но… но это же, это… – она улыбается жалкой просящей улыбкой, – я же только стол перевернула…

– Экспертиза покажет, что вы сделали.

– Да, покажет, – произносит она, печально усмехаясь, и ее лицо застывает, будто она обращает взор внутрь себя.

– Экспертиза необходима для правильной квалификации совершенного вами преступления. Я понимаю, у вас шок, но прошу сосредоточиться. Пожалуйста, выложите все из сумки и карманов на стол.

– А если экспертиза ничего не даст? – спрашивает Надя, вспомнив мраморную ногу Валентины и туфлю, залитую соусом.

– Не важно, на вас еще ресторан висит.

– Послушайте, это какое-то недоразумение, – она подается вперед, – я не могу у вас оставаться.

– Гражданка Рудько, соберитесь с мыслями. – В глазах, окаймленных светлыми пушистыми ресницами, сверкают лед и нетерпение. – Вас доставили в полицию по факту нанесения телесных повреждений, а также причинения ресторану «Синдбад» материального ущерба, – заученно талдычит лейтенант.

– Но я же никого не убила, не зарезала, – Надя молитвенно складывает руки, – честное слово, я не знала, что так получится. Давайте я подпишу все, что скажете, и поеду домой. Если надо, приеду завтра утром. Рано-рано. Обещаю. Запишите номер моего мобильного… ноль пятьдесят… двести…

– Замолчите! – рявкает лейтенант, и она осекается на полуслове. – Перестаньте молоть чепуху и выкладывайте на стол содержимое карманов и сумки!

От его тона и взгляда из головы Нади за секунду выветриваются все иллюзии, и она быстро опустошает любимую бирюзовую сумку из кожзаменителя, старую, потертую, местами искусно и почти незаметно зашитую. Она раскладывает на столе ключи от квартиры, кошелек, жвачку, помаду, зеркальце, зонтик, пакетик с бумажными салфетками, монеты, проездной на метро и шариковую ручку.

– В моих карманах ничего нет. – Для наглядности она хлопает по карманам жакета и джинсов.

– Документы? – Наливайко смотрит вопросительно.

– У меня нет с собой документов.

– Украшения? – Лейтенант переводит взгляд с ушей на руки Нади.

– Нет у меня украшений.

– Еще телефоны?

– Нет, – она отрицательно мотает головой, – я все выложила.

Она посмотрела на сумку – эту бирюзовую красоту Валерка купил в Польше, когда ездил на стажировку, и выслал по почте, внутри лежала открытка «С днем рождения» – и вдруг почувствовала себя абсолютно голой. Странно, но именно голой, будто она стоит в толпе и прикрыться нечем. Кто-то рассказывал, как одна женщина была у любовника, а тут жена пришла. Женщина так испугалась, что выскочила из дома в одном белье, но сумку захватить не забыла. Надя улыбается нелепому воспоминанию и потирает запястья.

– Садитесь. – Наливайко жестом показывает на пластмассовую табуретку. – Значит, документов при вас нет?

– Нет.

– Кто может привезти документы?

– Никто, я живу одна.

– А родственники?

– У меня нет родственников. – Она сутулится и оборонительно скрещивает руки на груди.

– Совсем?

– Совсем. Это имеет отношение к делу? – довольно грубо спрашивает она.

– Прошу запомнить, вопросы здесь задаю я. – На его лице проступает жуткая усталость, он хмурится. – Повторяю: кто может привезти документы? Это существенно облегчит ваше положение.

– Никто.

– А подруги?

– У меня нет подруг.

– Хм… – Он приподнимает пшеничную бровь. – Ни семьи, ни подруг?

– Да, ни семьи, ни подруг, – отрезает Надя.

– Жаль. – Наливайко кривится. – Мне придется писать запросы, пока вы будете сидеть в изоляторе, а там не очень уютно, в нем уже сидят пять дамочек, а лавки всего три. Так что готовьтесь простоять пару-тройку суток у стеночки, а точнее не более семидесяти двух часов, пока мы вашу личность не выясним.

Надя смотрит на лакированные носки своих туфель.

Наливайко шумно вздыхает:

– И охота вам выпендриваться? Вроде нормальная женщина…

Надя представила себе, каково оно – пару-тройку суток стоять у стеночки, коротая время с кем придется. Она не выпендривается, она просто не хочет, чтобы кто-то знал обо всем этом.

– Паспорт может привезти моя соседка, у нее есть ключи от моей квартиры… от съемной квартиры.

Они давно обменялись с Таней дубликатами ключей – мало ли что, и это «мало ли что» уже несколько раз случалось, потому что раньше Таня уходила в запои и теряла свои ключи. Она так пила, что у нее прекратились месячные, а год назад, после того как муж погиб на работе – на стройке свалился с четвертого этажа, – с выпивкой завязала. Без посторонней помощи, без общества анонимных алкоголиков, без подшивки, без кодирования – потому, что у нее есть Дашенька. Иногда Таня прикладывается к рюмке, как она говорит, для настроения, потому что жизнь такая пошла, что хоть вой. Вот чтобы не выть, она пьет редко и совсем чуть-чуть, но Надя это чуть-чуть видит. Надо сказать, что Таня – единственный человек на планете, которого Надя терпит подшофе, остальные вызывают у нее отвращение до дрожи.

Надя тоже как-то потеряла ключи. Пришлось звонить хозяйке квартиры, а она тетка мнительная и нервная, разоралась – мол, обворуют. Надя возразила, что все в квартире, включая сушку для белья, принадлежит ей – и мебель, и холодильник, и даже сливной бачок она купила и поставила за свои кровные. Еще и обои в коридоре поклеила новые, потому что жить с тем, что там было, – себя не уважать, так что ей волноваться нечего, разве что стены и окна вынесут.

– А печка газовая, а ванна? Они сейчас тысячи стоят, – возразила хозяйка, но смилостивилась, дала ключи, и Надя сделала три дубликата, тайком. Один дала Тане…

– Позвоните вашей соседке, – говорит Наливайко.

– Как? – с вызовом спрашивает Надя. – Вы же телефон забрали…

– Можете им воспользоваться. Но не вздумайте еще куда-то звонить, я даю разрешение только на один звонок.

Надя хватает телефон, как утопающий спасательный круг, и набирает номер Тани. Таня отвечает после четвертого гудка.

– Алло!

– Это я, Надя.

– Вижу… Что звонишь, а не заходишь?

– Я не дома.

«Мама, кто это?» – слышит Надя встревоженный голосок Дашеньки.

– Тетя Надя, – отвечает Таня. – Ты не дома?

– Я в полиции, на Алчевских, бывшая Артема. Это в центре.

– В полиции? Во номер… А что ты там делаешь?

«Мама, что с тетей Надей?» – звенит голос Даши. Она добрая девочка. Ее сердечко мгновенно отзывается на чужую боль, печаль и радость. Если кого побьют во дворе или садике, Даша садится рядом и по голове гладит или просто молчит. Она и маму жалеет, когда та плачет, а плачет она, когда выпьет. Маленький темноволосый ангелочек шести лет с огромными карими глазами. Пару раз в неделю Даша звонит в дверь Нади и, прижимая к животу видеокассету, спрашивает, можно ли посмотреть мультики. Конечно, можно. Надя включает видеомагнитофон, девочка забирается в кресло и погружается в мир иллюзий, пока за стенкой ее мама или хозяйством занимается, или спит. Таня давно сдала телевизор и видеомагнитофон в ломбард и так и не выкупила. И вещи покойного мужа куда-то отвезла. Надя об этом знает, потому что видела, как Дашка плакала возле лифта и просила маму не забирать папин свитер, потому что он пахнет папой, а однажды она сообщила дрожащим голоском, с гордостью: «Мама сказала, что больше пить не будет», – запнулась и задумчиво посмотрела в сторону. Наверное, обдумывала, правду мама сказала или нет…

Ужас, как много молодых женщин спивается! Только в Надином подъезде их четыре. Хорошо, что у Нади стойкое отвращение к алкоголю, а то она могла бы стать пятой. Это же очень просто – раз выпила, второй, третий – понравилось, а потом теряешь счет и не можешь остановиться.

– Что делаю? – Из-под опущенных век Надя бросает на лейтенанта короткий взгляд. – Понимаешь, мне мой паспорт нужен – ты можешь его привезти?

– А, надо твою личность подтвердить, – со знанием дела отзывается соседка.

Знание у нее есть. Однажды, еще до рождения Дашеньки, она провела в изоляторе трое суток, якобы за сопротивление органам правопорядка в какой-то забегаловке, а родные отказались ее вызволять.

– Где лежит твоя ксива?

– На верхней полке в шкафу коробка из-под конфет, он на дне коробки. Смотри, не свали ноутбук со второй полки.

– А чего я его свалю? – хмыкает Таня. – Руки у меня вроде растут не из задницы…

Слышатся шаги.

«Мама, ты куда?»

«В квартиру тети Нади».

«Я с тобой».

– Надя, я возьму паспорт и сразу к тебе. – Звяканье ключей, щелчок замка. – Ты там не сильно переживай, я не знаю, за что тебя повязали, но все образуется, поверь. Они захотят телефон забрать, а ты вытащи симку, а то они тебе по международному на пару тысчонок быстренько нащебечут.

Глядя на лейтенанта, скучающего над чистым бланком с жирными буквами «Протокол задержания», Надя продолжает:

– Ты знаешь, где отделение полиции?

– Кажется, это недалеко от метро Пушкинская – надо пройти через бывшее кладбище, потом мимо церкви. Так?

– Так.

– Я возьму такси.

– Не надо, не траться, на меня еще протокол не составили.

– А-а, ну ладно, тогда я на метро приеду. – Скрип двери шкафа.

– Спасибо, Танюша…

– Не за что. Давненько я не общалась с ментами, – говорит Таня таким тоном, будто перед ней аппетитное блюдо, а она оттягивает сладостный момент, когда наконец набросится на него с ножом и вилкой. – О, нашла твою ксиву. Ну все, жди, через час буду как штык. Как приеду – сразу позвоню.

– Она будет через час. – Надя выключает телефон и осторожно садится на табуретку.

Однажды такая разъехалась под ней и Надя больно ударилась копчиком – с тех пор пластмассовые табуретки не вызывают у нее желания сесть.

Лейтенант берет шариковую ручку:

– Положите телефон на стол.

– Но мне же будут звонить, – устало возражает Надя.

– Положите телефон на стол.

Чтоб ты пропал, страж закона! Чем он тебе мешает, мой телефон? Но она выполняет просьбу и снова возвращается на чертову табуретку.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы.

– Рудько Надежда Александровна, год рождения тысяча девятьсот восемьдесят шестой, двадцать шестое апреля, бухгалтер-экономист компьютерного колледжа. Проживаю по адресу: улица Гвардейцев Широнинцев… Прописана в Великобурлукском районе, село…

Минут пятнадцать уходит на вопросы и ответы.

– Больше вам нечего добавить? – сухо спрашивает Наливайко.

– Нечего.

– Хорошо, – кивает он, – значит, так… Четвертого мая две тысячи семнадцатого года в девятнадцать часов тридцать пять минут гражданка Рудько Н. А. ворвалась в ресторан «Синдбад»…

– Я вошла – врываются бандиты, – возразила Надя.

Он кривится:

– Если хотите сегодня ночевать дома, не перебивайте.

Больше Надя его не перебивает и, удивляясь неожиданно нахлынувшему спокойствию, слушает его хриплый монотонный голос. Вскоре ей кажется, что этот протокол не имеет к ней никакого отношения, и незаметно для себя она оценивает стилистику изложения. Наверное, так ее нервная система защищается от содеянного. От того, что уже нельзя исправить.

– Все верно? – лейтенант вскидывает брови.

– Да, все верно, – хмыкает она и щурится, – написано как-то…

– Как?

– Кондово…

– В преступлениях нет красоты. – Наливайко подвигает бумаги к Наде. – Прочтите.

На первой странице в углу – «Форма 115», почерк кривой, но вполне понятный.

– Как-то все это по-дурацки… – Она переворачивает страницу.

– Убийства зачастую тоже происходят по-дурацки. – Он протягивает ей ручку. – Внизу на каждой: «С моих слов записано верно» – и подпись.

Пока Надя подписывает, Наливайко наваливается грудью на стол.

– Вот я смотрю… – Он улыбается, и девушка видит в нем не лейтенанта полиции, а озорного и любопытного мальчишку. – Вы симпатичная женщина, бухгалтер… Скажите, зачем вы это сделали? – Он следит глазами за ее руками, как кот за движущимся фантиком. – Теперь оплата ущерба, может, суд, срок… Ради чего все это?

Она перестает писать, задумывается.

– Ради чего? – переспрашивает она и через несколько секунд отвечает: – Чтобы стать собой.

Наливайко выпрямляется. Некоторое время он смотрит на нее с удивлением и любопытством, а потом щурится:

– Стать собой?

– Да.

Он хмыкает, мотает головой.

– Ничего себе – женская логика… Вы состоите на учете в психоневрологическом диспансере?

– Нет.

– Жаль, это помогло бы.

Дверь открывается, и входит огромный полицейский лет на десять старше Наливайко. К его лицу припечатана ехидная ухмылка.

– Ну, закончили? – спрашивает он, уперев руки в бока и поводя рельефными бицепсами, туго обтянутыми рукавами форменной рубашки.

– С протоколом закончили, товарищ старший лейтенант, – чеканит Наливайко.

– Это хорошо. – Ехидный шумно втягивает носом воздух и присаживается на край белого столика. Столик качается, и сумка Нади падает на пол. Она не могла сама свалиться, ее ехидный специально столкнул, думает Надя, сжимая кулаки. Ехидный бросает взгляд на сумку, потом на Надю и произносит с важным видом:

– Вас, гражданка, я засадил бы на всю оставшуюся жизнь. – Его челюсть двигается, будто он что-то жует.

Надя поворачивается к лейтенанту и тихо шипит:

– Можно я сумку подниму?

– Можно. – На щеках лейтенанта проступает румянец.

Надя кладет сумку на середину стола и возвращается на опасную табуретку.

– Гражданка, вы меня слышите? – в голосе ехидного звенит праведное негодование. – Я к вам обращаюсь.

Надя перестает рассматривать свои ногти, поднимает глаза на ехидного и видит на его лице… страх.

– Что вы на меня таращитесь? – спрашивает ехидный, и гладко выбритая челюсть перестает жевать.

– Вы мне напоминаете одного человека, – отвечает Надя.

– А ты мне напоминаешь одну стерву, которая влезла в чужую семью, – шипит он.

Тут дверь распахивается и в кабинет вваливается толстяк с размалеванной хихикающей пьяненькой девушкой, искусно надувающей пузыри из жвачки. Толстяк усаживает девушку на стул рядом с сержантом, смотрит на часы и, сцепив пальцы на животе, переводит выжидательный взгляд с Наливайко на ехидного.

Ехидный сдвигает брови, и на его переносице образовываются две глубокие складки.

– Значит, протокол составлен… – бурчит он.

– Да, – отвечает лейтенант, – но у Рудько нет с собой документов.

Глаза ехидного вспыхивают злорадством.

– Тогда задерживай до выяснения личности.

– Документы сейчас привезут.

– Привезут? Ну… ладно. – Ехидный почесывает подбородок. – Отпустишь Рудько, экспертиза ничего не дала. – Он поворачивается к Наде. – Повезло тебе. – Он снова сдвигает брови, слезает со стола и, наклонившись, бросает ей в лицо: – Я бы тебе впаял пожизненное, чтоб запомнила: семья – это святое.

Да, семья – это святое, но у нее нет семьи, она не знает, что это. Надя уже много лет не достает из шкафа семейный альбом, потому что боится порвать все фотографии. Почти все. А когда-то они с Валеркой мечтали о настоящей семье, прекрасной, счастливой. В ней с нетерпением ждут твоего появления на свет и принимают таким, какой ты есть; дарят любовь и учат любить, защищают и учат защищаться; делятся болью и радостью, печалью и сомнениями, говорят все, что хочешь, без страха быть непонятым и отвергнутым. А когда уезжаешь, каждое мгновение жизни озаряется присутствием пусть далекой, но твоей семьи, родной и неповторимой, и радостью пусть короткого, но возвращения, радостью набраться сил из своего источника, гордостью за крепкие корни. В юности они поклялись, что не расстанутся, будут помогать друг другу и никогда не обидят своих детей… Как давно это было… А может, и не было вовсе?..

Ехидный проводит по лицу Нади взглядом-лезвием, шипит:

– Такую тварь надо изолировать от нормальных людей, – и выходит из кабинета.

Девушка, сидящая возле двери, надувает большой пузырь, и он с шумом лопается, залепив ее рот и полщеки белесой пленкой. Толстяк сердито смотрит на девушку – та, ухмыляясь, быстро слизывает жвачку и начинает громко чавкать.

– Он так со всеми, – хихикает девушка, обращаясь к Наде, – от него недавно жена ушла к любовнику, вот он и цепляется к кому ни попадя.

– Молчать! – приказывает Наливайко.

– Ты чего, начальник? – с обидой спрашивает девушка. – Это жизнь, мы все живые люди. – Она таращит глаза и выразительно пожимает остренькими плечиками, проступающими сквозь довольно плотную кофту. – Можно подумать, у него одного проблемы, – хмыкает она, – у меня вот тоже куча проблем…

– Замолчи, а то будет две кучи, – беззлобно грозит ей Наливайко.

Девушка театрально вздыхает, перестает чавкать и снова с увлечением надувает пузыри.

* * *

…Мы все живые люди.

Надя смотрит на увеличивающийся пузырь и вдруг осознает, что натворила. Натворила потому, что последнее время не чувствовала себя живой. Топчась у входа в ресторан, она понимала: если она прямо сейчас не войдет внутрь, не поговорит, ее сердце разорвется от напряжения. Она не должна терпеть, нет… Они не имели права так с ней… Они снова ее убили, она снова умерла, как тогда, в юности, под старым дубом.

Три дня она умирала в ожидании Бориса, и сейчас в комнате с зарешеченным окном сидит не Надя, а кто-то чужой, с разбитым вдребезги сердцем и пустотой в душе от всего этого ужаса, и в ушах слышатся бабушкины слова: «Никому не верь».

А она поверила.

Кроме «никому не верь», бабушка и мама еще много чего говорили. Надя их слушала, и в ее голове «настраивалась антенна», улавливавшая крошечные вибрации правды, лжи, хитрости, обмана и насмешки. Впервые она довольно ясно ощутила такую способность лет в семь – к ним заглянула соседка и пригласила на день рождения, а Надя не то чтобы услышала, а почувствовала вместо «Ждем вас» «Лучше б вы не пришли!» – и сказала об этом маме. Мама ответила, что надо пойти, раз пригласили, а то люди обидятся – в деревне не принято обижать соседей. Деревня – это особый мир, живущий по своим законам. Здесь любят сплетничать ради сплетен – надо же как-то жизнь разнообразить! От скуки сталкивают лбами родных, чужих, соседей, а потом наблюдают за разыгравшимся спектаклем. Хорошо, если все заканчивается бранью да мордобоем, а не трагедией. Еще до рождения Нади одну девушку довели до самоубийства, и где-то с год сплетни, связанные с адюльтером – так говорит Лариса Никитична, она когда-то была учительницей, – не появлялись. Но люди-то живые, хочется побыть в центре внимания даже ценой сплетни, чужого горя, и потихоньку все возобновилось – снова стали лезть не в свое дело, судачить и раздувать из мухи слона при первой же возможности. И всем было невдомек, не доходило до некоторых, измученных каждодневной суетой и борьбой за выживание, что даже одно пусть не лживое, а самое что ни на есть правдивое слово, сказанное из лучших побуждений, вызовет всплеск эмоций, способный перерасти в цунами. Доброжелатель уже забыл о слове, о всплеске, а цунами растет, набирает силу и безжалостно сбрасывает на обочину жизни поколение за поколением ранее счастливой семьи. Никто уже не помнит, с чего все началось, а только разводят руками: «Такова жизнь…» Никто не помнит, что в начале было слово. Очень плохое слово.

Вот в такой деревне на пятьдесят восемь дворов в год Чернобыля в семье Саши и Ирины, только что закончивших школу, родилась Надя. С молоком матери впитала она главный закон деревни: нравится тебе жизнь, не нравится – терпи, другой не будет. Нравится тебе сосед, не нравится – терпи, когда-то придется обратиться за помощью, обязательно. Так деревня устроена, она – твой мир. Нравится он тебе, не нравится – терпи, другого не будет.

Ей пяти лет не было, когда отец – он пил – ушел и не вернулся. С ним ушла и не вернулась Найда, овчарка, пропали все деньги и два маминых кольца. Надя не сильно печалилась, ей даже хорошо стало – по вечерам в доме тихо, чисто, ей не надо забиваться в угол и руками зажимать уши, не надо собирать на полу осколки посуды, смотреть, как мама плачет, и самой глотать слезы. Потом в доме появился Андрей Дударев, худой до ужаса, мама познакомилась с ним в автобусе. Он воевал в Афганистане, был ранен в живот, его контузило; у него много друзей, они к нему часто приезжают, и он к ним ездит. У него есть инвалидная книжка. Он любит плавать, а к питьевой воде относится с непонятным селянам трепетом – если кто оставит колонку незакрытой, подойдет и закроет. Еще он отсидел срок за убийство – из-за этого некоторые соседи его побаиваются и перестали к ним заходить. Он сильно похудел в колонии, но теперь поправился и мама жутко заботится о его питании, чтобы ел часто и понемногу; она дает ему с собой контейнеры с салатами, баночку с супом, чтоб всухомятку не ел. Он совсем не толстый, стройный. Надя удивлялась: как он мог убить? На войне – да, а так… Он добрый. Он отомстил за друга, вот и сел. Несмотря на больной живот – его ранило, – он может выпить. Это бывает очень редко, но напивается он до потери сознания. Он хороший столяр, работает «на людей», крыши чинит, мебель собирает – ни от какой работы не отказывается, если надо – огород вскопает, дерево спилит. И еще он хорошо разбирается в машинах. Заглянет под капот – и сразу скажет, что к чему.

Вскоре после приезда Андрея, теплым майским воскресным днем, на улице появился рыженький веснушчатый юноша с огромным рюкзаком цвета хаки – с такими мужики на рыбалку ходят – и объемной дорожной сумкой. Народ привстал со скамеек и, гадая, к кому он приехал, с нетерпением ждал, у чьих ворот остановится. Парень остановился посреди улицы. К нему подбежала Лариса Никитична и спросила, кого он ищет.

Он искал Андрея. Самого его звали Валерка, было ему пятнадцать лет, а Андрей приходился ему отцом. Андрей такому повороту событий очень обрадовался, а Надина мама – нет. Надя тоже очень обрадовалась, потому что мальчик ей понравился, а когда их глаза встретились, ее сердечко екнуло. Впервые в жизни… Она зарделась и стала тереть щеки, будто они чешутся, будто из-за этого покраснели. Из разговора матери и отчима Надя поняла, что бабушка мальчика письмом предупредила Андрея, что больше не собирается воспитывать внука. Мол, если Андрей будет присылать денег в два раза больше, то она еще подумает, а так – извините. Одно дело, когда Андрей сидел в тюрьме, а теперь пусть с новой женой сами воспитывают.

Валерка с неделю не разговаривал, поест – и прочь со двора. В школу он не пошел, потому что до окончания учебного года оставалась неделя, приехал он без табеля, только со свидетельством о рождении – из-за этого мама с отчимом тоже ругались. Еще они ругались из-за того, где угол Валерке выделить. Надя слушала и думала: в ее комнате два окна, можно комнату перегородить, и получится две, пусть маленькие, но отдельные. Она сказала матери, та скривилась:

– Это считай в одной комнате с мужиком…

Но деваться некуда – не выбрасывать же пацана на улицу, – и Надину комнату перегородили досками, оклеили обоями, а на дверной проем повесили штору. Кровать дала Никитична – железную, с хорошими пружинами, а за два месяца Андрей собрал небольшой шкафчик для одежды и письменный стол.

– Пару лет, и он уедет, – говаривала мама соседкам. И Наде на ухо: – Смотри мне, девка!

И пальцем перед носом машет.

Постепенно Валерка оттаял, и Надя увидела в нем стеснительного, доброго и смышленого парня. Они быстро привязались друг к другу, но в привязанности этой таилась боль – Ирина все время напоминала Валерке, что он своей матери не нужен.

Оно так… Трагедия разыгралась, пока Андрей воевал. Он женился прямо перед армией – они с Раей очень любили друг друга, до умопомрачения, дышать друг без друга не могли. Он предлагал: «Давай поженимся, когда вернусь, а то вдруг в Афган попаду и меня… Вон сколько двухсотых на нашем кладбище. Как ты тогда?» Но Рая ни в какую – сама платье пошила, сама неделю за плитой стояла, сама прическу сделала и в загсе была краше всех невест – вся любовью светилась. Андрей попал в Тахта-базар, в учебку, оттуда – в пограничный отряд, в Мары, где зимой при удушливой влажности и температуре минус два на коже гниет любая ранка и царапина и спастись можно только медицинским клеем. Летом там плюс пятьдесят, вода положена только офицерам, а солдатам – соленая, вот тогда он понял ее ценность. Пограничный отряд – только название, на самом деле их два с половиной года перебрасывают вертолетами в Афганистан, и все это время Рая в состоянии томительного, изнуряющего ужаса. Он приехал в отпуск на десять дней – тогда она забеременела – и увидел: что-то не так с любимой. Что, он не понял, сообразил, только когда вернулся. Раечка пила, ее чуткая душа не выдержала… Он упрашивал, угрожал, что уйдет, лечил ее, кодировал, но все возвращалось. Уходил, забирал Валерку, но мальчик возвращался к матери… А потом Андрей выпал из жизни на три с половиной года.

Ирина не уставая поучала Валерку: «Жизнь прожить – не поле перейти», «Кто рано встает, тому Бог дает», «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда». Валерка губы кусает, дрожит, а Надино сердце кровью обливается за брата – теперь она всем говорила: «У меня есть старший брат», – и ее распирало от гордости и счастья. Андрей частенько прижимал к себе Валерку, ласково гладил по голове и плакал. Плакал беззвучно, слышны были только тяжелые вздохи и редкие стоны, и говорил, что любит Валерку, что дороже нет никого на свете. В эти мгновения Надино сердце обливалось кровью и за Андрея тоже.

Крайне редко случалось то, от чего дети на какое-то время хотели провалиться под землю, – в калитку стучал сосед и говорил:

– Ваш отец в канаве валяется, заберите.

Как они могли забрать здорового мужика? Валерка и Надя оба тощие, слабенькие, но помочь надо. Валерка бежал к Никитичне (у нее была низенькая тачка на колесиках), и, низко опустив головы, они топали к канаве – она одна в селе, ближе к речке, глубокая, перекрытая толстой доской, ее и трезвый с трудом перейдет. На осуждающие взгляды и ухмылки Надя и Валерка повторяли мамину фразу:

– Ему жизнь поломали.

– Жизнь поломали? – возражал прохожий с иронией. – Пить надо меньше.

Если дело было зимой, они с Валеркой тем более не мешкали – хватали санки, с горем пополам взваливали на них Андрея и тащили до калитки. По дороге он много раз падал на землю, но они снова поднимали его и тащили. Трудно, но что делать? За калиткой начинался деревянный настил, ведший к крыльцу. Андрей падал на настил и сам заползал в хату, матерясь, а потом вдруг останавливался, поднимал голову, смотрел на детей мутным взором и начинал извиняться и клясться, что больше капли в рот не возьмет, называл их голубками. Они помогали ему раздеться, разуться, забраться на диван и садились рядом на стулья. Это были минуты, когда им хотелось сидеть рядом с Андреем – он был такой незащищенный… Он засыпал, и во сне его лицо становилось каким-то особым, спокойным и беззаботным. Они жалели его и любили еще больше, а как только он переставал храпеть, осторожно толкали его в плечо – а вдруг умер? Он приоткрывал один глаз, снова называл их голубками, говорил добрые слова, признавался в любви голосом неожиданно мягким, бархатным, но вскоре его слова превращались в невнятное бормотание и он снова храпел. Дети были счастливы. Проспавшись, он ругался с Ирой. Вернее, Ира к нему цеплялась, а он молчал, и уже на следующее утро от пьянки не оставалось и следа и он мчался на работу или возился в мастерской.

Об убийстве Андрей не рассказывал, но земля круглая, и вскоре по деревне поползли слухи. Андрей мужику проломил голову, он умер. Его же на войне контузило, он за себя не отвечает… Просто так проломил? Ага! Нет, врешь…

В сплетнях было много правды и неправды, но Андрей на них не реагировал – он жил своей головой, не забывая о чести, порядочности и долге. Именно эти чувства несколько раз в год приводили его к адвокату, спасшему его от неминуемых восьми лет тюрьмы. Для него это значило верную смерть. Приезжал не с пустыми руками, иногда с соседом, если вез что-то тяжелое, мешок картошки или овощи. Помогал с ремонтом в квартире… В общем, делал много и с удовольствием.

По маме Рае, оставшейся в Каменной Яруге, селе под Харьковом, Валерка тосковал, это было видно, но говорить о ней не хотел. Он только сказал, что собирала его бабушка, а до деревни довез сосед-дальнобойщик. Высадил на повороте и поехал обратно к шоссе – на этом Валеркина прежняя жизнь закончилась.

И началась новая. В ней все было удивительно: как это в деревне нет школы? Надо ехать в село? А где это село? В шести километрах? Если пешком, то это займет больше часа, потому что взрослый человек проходит один километр за десять минут. Наде было все равно, сколько идти, хоть сто километров, она радовалась, что они будут вместе. Она подкладывала в тарелку братика лучшие кусочки, а он возвращал. Андрей смеялся и называл это «летающие котлеты» – мол, когда его родители жили бедно, мама клала котлеты ему и отцу, а сама уверяла, что сыта. Только она отвернется, а они – раз! – котлеты эти ей в тарелку…

Надя помогала Валерке убирать в комнате, ходила с ним на рыбалку, а возвращаясь, они отдыхали на фундаменте летнего кинотеатра, поросшем бурьяном.

Сидят они как-то, болтают обо всем, и Валерка спрашивает:

– А где твой отец?

– Не знаю, – Надя пожимает плечами, – давно ушел… вместе с собакой. Хорошая была собака, немецкая овчарка.

Папа любил рассказывать, как собака эта за ним увязалась.

Она выбрала его в толпе, вывалившейся из автобуса, и пошла следом. Папа остановился и показал пальцем в сторону шоссе:

– Иди домой!

А сам дальше пошел, с попутчиками разговаривает. Собака не отстает.

– Тебя что, выгнали?

Отец присел на корточки. Собака тоже села, голову понурила и смотрит, а в глазах слезы. Отец погладил ее по голове, за ухом почесал:

– Что ж, пошли, будешь у меня жить.

Собака завиляла хвостом.

– А ты умная, найденыш… Найда. Вот и отлично, Найда, будешь мой дом охранять.

Найда исправно охраняла дом. Впустую не лаяла, а только на тех, кто норовил очень близко подойти к забору. Она так рычала и бросалась на забор, что все окрестные собаки боялись, а однажды взяла след и привела отца к соседу – сосед этот украл со двора лопату. Прослышав о такой необычайной способности Найды, соседи за плату, в основном выпивкой, просили отца найти пропажи. Пропажи были разные, от наволочки на веревке до мужского выходного костюма, украденного из шкафа вместе с белой рубашкой и галстуком. Найда находила все, о чем ее просили, вору били морду и отнимали украденное, если оно еще не было продано или пропито. Если было продано, находили покупателя, отнимали и наказывали ворюге вернуть покупателю деньги. Напоследок науськивали на него собаку.

– А он какой, твой отец?

– Какой? – Надя прищурилась на траву, будто в ней могла увидеть папу. – Высокий, волосы светлые.

– А человек он какой?

Какой человек? Найду она помнила, а вот отца… Бабушка рассказывала, что, когда Надя плакала, он выносил ее в одеяле на веранду. Вынесет, положит на пол и дверь в дом закроет. В мороз тоже выносил. А дедушка, мамин папа, любил ее, подбрасывал на руках так, что у нее дух захватывало, и она не боялась, что дедушка ее не поймает.

– Я отца не помню. – Надя опустила подбородок на грудь.

– Он пил? – Валерка нахмурился.

Надя кивнула.

– И зачем они это делают? – Она вздохнула тяжело и совсем не по-детски.

– С горя… – Валерка оторвал травинку и принялся покусывать. – Это я так думаю, а вообще кто знает… Фотку отца покажешь?

– У нас нет его фотографий.

Валерка вздохнул:

– У моей мамы тоже нет ни одной фотографии Андрея, она все порвала, когда он к твоей мамке ушел, но сначала глаза иголкой повыкалывала… Надя, смотри, – Валерка вытянул руку, – Зеленый Змий идет.

Через дыру в заборе заброшенной усадьбы к ним направлялся Надин дедушка, мамин отец, с большой эмалированной миской, накрытой стареньким кухонным полотенцем. У него нет зубов и лицо зеленого цвета, оттого что он гонит самогон и пьет – отсюда и прозвище. Дедушка иногда приходил к их воротам и садился на скамейку. Мама его в дом не пускала, да он и не просился.

Бабушка давно оставила его и уехала к новому мужу, с собой увезла кое-какую мебель. Надя была у нее один раз, еще в первом классе. Бабушка теперь жила на пятом этаже. У ее соседки была беленькая лохматая собачка, и Наде разрешили погулять с ней. Прогулка с собакой – признак счастливой жизни, все розовые мечты Нади сводились к этой картинке.

Бабушка с мужем раз в год после Пасхи наведывались в деревню, на кладбище. Как-то они зашли в дом, еще Андрея не было, сели за стол, и мама с бабушкой сразу поругались. Бабушка вскочила, стул с грохотом опрокинулся, и как закричит: «Лучше повеситься, чем с тобой рядом сидеть!» А мама ей: «Вешайся», – и бабушка с мужем уехали. Больше они не заходили – проедут мимо на синей машине и все, а Надя потом еще долго смотрит им вслед…

– Здрасте, детишки. – Дедушка снял с миски полотенце – под ним была клубника.

– Здрасте.

Дети расплылись в улыбках. У Нади слюнки потекли, и она шумно сглотнула.

– Вот, внученька моя ненаглядная, кушай, ты всегда клубнику любила. – Дед присел на корточки. – И ты ешь, Валерка, не стесняйся.

– Спасибо. – Дети тут же принялись за клубнику.

Смотрит он, как они едят, а у самого на глазах слезы умиления.

– У Надюши от клубники такой диатез был… – Дед горестно качает головой, и от беззубой улыбки его лицо сморщивается. – А я ей все равно клубнику давал. Не мог я видеть, как она плачет и просит.

– У меня тоже был диатез, – сказал Валерка, – и тоже из-за клубники.

– Да вы вообще хилое поколение. – Дед сел на траву и скрестил ноги. – Вот мы другое дело, мы на настоящем мясе выросли, на чистой воде, на чистых овощах. А вы? Вас Чернобыль отравил, и неизвестно, чем он еще аукнется. – Дед прищурился и посмотрел на Надю. – Надюша, а ты знаешь, что дедушка Саша помирает?

Надя перестала жевать.

– Нет, не знаю… – По спине пробежал холодок.

– Во всем Чернобыль виноват. – Дед закивал головой. – Он был ликвидатором. Он бы не поехал, но Антося погнала его за длинным рублем, старая сволочь, а теперь он кровью харкает.

Надя посмотрела на свои руки, испачканные клубникой, и к горлу подступил комок.

Дедушка Саша… Родители папы живут в соседней деревне, почти семь километров по грунтовой дороге: туда шоссе не построили. Их фотографий в доме тоже нет. В память врезалось, как дедушка помогает ей застегнуть крепление на соскочившей лыже и ласково говорит: «Надюшка моя». Какое-то время он идет рядом, потом наклоняется, снимает толстую рукавицу, кладет руку на плечо, говорит: «Ну, мне пора», – целует Надю в лоб и уходит, а карманы ее куртки наполнены конфетами, это он принес. Однажды Надя сама к ним пошла, вернее, Никитична подвезла на машине, у нее там тоже родственники живут. Дедушку Надя не застала, он в Харьков поехал, а бабка ее во двор не пустила, через забор пробурчала, что она вся больная, что ноги не носят, и ничего не спросила. Больше Надя в ту деревню не ходок.

И вот дед Саша заболел…

– Скажи матери, может, она захочет свекра увидеть. – Дед, кряхтя, поднялся на ноги. – Тогда пусть поторопится. – Он почесал затылок. – Миску возле крыльца оставьте, а мне пора. – Он еще немного потоптался, будто хотел что-то сказать, но промолчал и, держа под мышкой полотенце, пошел к дыре в заборе.

Надя больше не ела клубнику – не могла, в горле что-то встало…

– А где живет этот дед Саша? – спросил Валерка, далеко бросая клубничный хвостик.

– Почти семь километров, – ответила Надя.

– Надо поехать. – Валерка положил в рот большущую ягоду.

– Надо, – согласилась Надя.

– Чего не ешь?

– Не хочу.

Они оставили пустую миску на ступеньках, пристроенных к облупленному строительному вагончику, забытому строителями коровника эпохи застоя, – как только бабушка уехала в Харьков, Зеленый Змий подлатал вагончик и перешел в него жить, потому что с дочкой не ладил, а занимать чужой дом, хоть и брошенный, не хотел. Надя заходила в его новое жилище, а он стеснялся, сразу начинал что-то прятать, прибирать. Она помогала ему, а потом они пили чай с медом.

Узнав о свекре, Ира поцокала языком и помянула злым словом свекровь.

– Нечего мне там делать, – рыкнула она, выкручивая над тазом белоснежный пододеяльник, – и тебе нечего, ты им сто лет не нужна была, а теперь попрешься? Какого черта? Дома работы полно!

Надя съежилась, вобрала голову в плечи, отступила на полшага. Не нужна… Когда-то мама сообщила, что она бабушке тоже не нужна. Какое нехорошее слово… Оно застревает, как заноза, в любой голове – детской ли, взрослой, и разъедает душу, оставляя шрамы и незаживающие раны. Никто их не видит и не лечит, а когда замечает, лечить уже поздно…

Суставы рук еще ныли после вчерашней мелкой стирки (одежды мало, вот и приходится стирать каждый вечер), но Ира не остановилась – швырнула пододеяльник в таз с выкрученным бельем и принялась за льняную простыню, тяжелую до умопомрачения. Еще чего не хватало – проведывать – в такт ее движениям стучало в голове. Ее никто не проведывал, когда она лежала на сохранении, а они-то знали, что во всем Сашка виноват, – он загулял, а ей сказали… Как это не сказать девчонке на шестом месяце беременности? Она выслушала, побрела в огород, не видя ничего от слез, застилающих глаза, и села в сугроб, прислонившись спиной к стене сарая. Сколько сидела, она не помнит. Спохватилась, только когда перестала чувствовать ягодицы. Цепляясь за забор, она на негнущихся замерзших ногах добралась до крыльца, ввалилась в дом, сбросила одежду и, растираясь рукавичкой, проклинала себя за то, что забыла о ребеночке, что только о себе думала и в глубине души уже не хотела этого ребеночка. К вечеру поднялась температура, внизу живота ныло, поясницу тянуло, будто из нее жилы вытаскивали. Мама наорала, мол, ладно ты, с тобой все понятно, твоя жизнь пропащая, за козла вышла, но дите страдает, неизвестно какое родится, всю жизнь будешь расхлебывать или выкидыш будет. Повезла в больницу, оттуда – в роддом, в Харьков. Пусть выкидыш, пусть выкидыш, думала Ира, ужасаясь, гнала мысль и снова: пусть выкидыш… Все обошлось, Надя родилась. До школы болела всем, чем только можно, – корью, ветрянкой, воспалением легких два раза, гриппом, а уж про ангины и говорить нечего. У нее гепатит, дистония… Так… все, хватит рефлексировать. Так она до ночи все не перестирает, а надо еще обед приготовить, прополоть морковку, свеклу. Пусть Надька прополет! Скоро Андрюша вернется, они сходят на речку, искупаются. Сердце защемило, кровь бросилась в лицо, и она еще ниже склонилась над тазом…

Странно все в жизни, странно и непонятно. Она не приглашала свекра, он сам пришел на венчание. Зачем? Услышать из уст Андрея: «…Я заключаю с тобой завет быть твоим мужем и беру тебя в жены перед лицом Бога Отца, Сына и Святого Духа, перед Его ангелами и Церковью…»? На ступенях церкви, щедро усыпанных снегом, он подарил ей букет роскошных белых лилий. Чудак…

Она приподняла край таза, и вода вылилась на крыльцо, мыльными ручейками побежав по помосту. В опустевший таз она положила простыню, выпрямилась, подбоченилась, быстрым движением руки убрала с лица прядь волос и прищурилась на пышные, будто ватные, облака поверх крыши сарая:

– Надюша, доча… идите… Пироги возьмите, пусть старик поест… – Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. – И витамины возьмите, смородину. Кажется, одна банка осталась.

– Я отвезу Надю на велосипеде, – кротко предложил Валера.

– А я что, разрешила велосипед брать? – Ирина сдвинула брови.

Валера опустил глаза.

– Ладно, берите, но смотри не сломай. Пирогов возьмите десять, а то нам не останется. Тех, что со сливами, – пробурчала Ирина. – Надо же… такая напасть… Ох, жизнь… Привет передай…

Махнула рукой и пошла с тазом в огород, там на веревках уже трепыхалось сверкающее белизной постельное белье.

…Каждое утро она разбирала постели до матрацев, вытряхивала во дворе, выбивала одеяла и подушки. Она не хотела этого делать, но что-то заставляло ее. Когда Ира пошла в школу, мама сказала, что теперь она сама должна следить за своей кроватью. Должна так должна, Ира все вытряхнула, застелила. Пришла мама, подняла покрывало и все бросила на пол.

– На простыне не должно быть ни одной складочки, – шипела мама, глядя испуганной Ире в глаза. – Одеяло должно быть сложено точно вдвое. Ты меня поняла? Подушку надо взбивать вот так…

И она принялась взбивать подушку, время от времени прощупывая ее, кривясь и снова взбивая. Подросшей Надюшке Ира всего-то и сказала:

– Утром застилай покрывалом.

Дочка застилала так, чтоб ни бугорочка, ни складочки…

Надя переплела косу, надела чистый сарафан, взяла десять пирожков, прошлогоднюю смородину, и они с Валеркой поехали. Перед деревней, метров за сто, Валерка остановился, опустил одну ногу на землю, осмотрелся, прижав ладонь козырьком ко лбу, и сказал, что не останется, мол, его не рады будут видеть.

– А почему? – спросила Надя, соскакивая на землю.

– Потому, что мой отец вроде как вместо их сына, – он кивнул в сторону деревни, начинающейся за густым высоким кустарником.

– Вместо их сына? – переспросила Надя, потирая занемевшие бедра.

– Ну да, вместо твоего отца.

– А… – до Нади дошел смысл его слов, – а я не подумала. Ты тут будешь ждать?

– Да, но, если хочешь, я тебя отвезу…

– Не надо, я сама, я быстро, – сказала она, поправляя бретельки сарафана.

Валерка оживился:

– Вот и хорошо, я тут буду, а если спросят, как добралась, скажи, на попутке. – Он прислонил велосипед к дереву.

– Скажу. – Она проверила, не расплелась ли коса.

Валерка прищурился:

– Оставайся сколько хочешь. – Он одернул на коленях спортивные штаны и опустился на потемневший пенек. – Если во двор не пустят, не проси, сюда беги. – Положил локти на тощие коленки, и она зашагала к деревне, потом обернулась, помахала рукой, улыбнулась:

– Я быстро.

Быстро не получалось. Идти было трудно – шлепанцы все время увязали в песке. Надя сняла их и оставила под кустом. Вот кладбище, лагерь, только детей в нем нет, везде замки висят. На улице, вдалеке на скамейке у забора, бабки сидят и смотрят в ее сторону, собаки бегают, хвостами машут. Жарко. Проходя мимо лагеря, она почувствовала запах речной воды, повертела головой, но речку за густым кустарником и одноэтажными корпусами не увидела. Дом деда сразу за лагерем. Из белого кирпича. Приближаясь осторожно, как кошка, она смотрела на окна за невысоким забором. На одном, крайнем справа, не было гардины. Значит, в той комнате голо и неуютно. Прижимая руку к колотящемуся сердцу, она подошла к калитке выше ее роста и постучала.

– Кто? – спросил неприветливый женский голос.

– Надя. – Она отошла от калитки. Может, убежать?

Бежать было поздно – калитка отворилась, и Надя увидела высоченную женщину необъятных размеров.

– Ну? – спросила та.

– Я Надя, пришла к дедушке Саше и бабушке Антосе.

Женщина повернулась к дому и крикнула:

– Мама, к вам Надька Иркина пришла.

А Надьке уже очень хотелось назад, к Валерке. Стоит она, с ноги на ногу переминается, головой вертит по сторонам – не из любопытства, а от растерянности. Заглядывает во двор и вдруг вспоминает, как приходила сюда с мамой. Это было давно. Мама сказала, что они пойдут к дедушке и бабушке, и Надя оделась в самое красивое, а мама рассердилась и напялила на нее самое старое и короткое. Надя расплакалась – она в таком виде идти не хотела, а мама ее ударила и сама надела резиновые сапоги, потертое стеганое пальто, из которого во все стороны торчали нитки, – в нем мама была похожа на огромную лохматую гусеницу. Платки она не носила, но тут какой-то жуткий платок надела и под подбородком узлом завязала. Тихий ужас. Они шли пешком два часа в кромешной тьме через лес, шли очень долго. Дедушка и бабушка очень удивились, а потом мама с бабушкой сильно ругались и мама кричала, что отец все деньги пропивает…

– Мама, слышите, Надька пришла! – Лицо женщины краснеет от натуги, в этот момент открывается дверь и на большое крыльцо высыпают четверо детей и двое мужчин. Останавливаются и молча смотрят на Надю.

Надя шарит глазами по лицам – вдруг среди них папа, – а сама стоит навытяжку, будто урок у доски отвечает.

Лица ничего не выражают. Из-за дома выходит женщина, похожая на необъятную лицом и фигурой, а с ней еще двое совсем маленьких детей.

– Ну, тебе чего? – слышит Надя скрипучий голос, и в дверном проеме появляется старуха с жестким неподвижным лицом, будто вырезанным из камня.

– Здравствуйте, бабушка. – Надя улыбается во весь рот, сердечко стучит. Несмотря на холодность приема, она все еще надеется, что сейчас будут объятия, восхищение ее косой, зажимом для волос (это ее самый красивый зажим), хорошо выглаженным сарафаном. – Вот, мама вам передала. – И протягивает пакет.

Антося заглянула в пакет, завязала его ручки узлом и села на скамейку у крыльца. Пакет рядом положила.

– Чего это Ирина расщедрилась? – спрашивает с насмешкой. – Как она там со своим зэком?

Надя топчется на месте, не знает, что ответить, потому что вопрос ей не нравится.

– Чего молчишь? – бабка хмурится. – Говори, чего надо?

– Я дедушку пришла проведать.

Бабка свела руки на большом животе:

– Нечего его проведывать, он больной. Его нельзя трогать. – Она щурится на георгины.

Из дома вышел мужчина с большим животом, висящим поверх армейских брюк, ничего не сказал, пошел куда-то, наверное в уборную, вернулся, спросил у детей: «На речку хотите?» Те загомонили, схватили с забора пестрые спасательные круги и с радостными криками умчались на улицу.

– Замолчите, окаянные! – крикнула бабка, но те уже поднимали пыль возле лагеря.

Взрослые разбрелись кто в дом, кто в огород. В тягостном молчании прошло неизвестно сколько времени – минута, пять. Прервано оно было появлением худой женщины. Она вышла из сарая и спросила у бабки, во что траву собирать, а то все корзины заняты.

– Прямо-таки все! – буркнула Антося, встала и, тяжело ступая, будто каждым шагом вбивала в землю по гвоздю, направилась к сараю.

– Передайте дедушке, что я приходила, – сказала Надя, шаря глазами по огороду, сараю, окнам. Деда нигде не было.

– Передам, – бросила бабка через плечо и скрылась в сарае.

Надя вышла за калитку, оглянулась – соседки все еще сидели на скамейке, у их ног лежали две бело-рыжие собаки, – и пошла к лагерю. Вдруг окно, на котором не было гардины, распахнулось и из него высунулось сморщенное мужское лицо. Оно приветливо улыбалось. Да это же дедушка! Дед поманил ее пальцем, показал на дырку в заборе со стороны лагеря, Надя проскользнула в дырку, подбежала к окну, вцепилась руками в выступ подоконника, ногами уперлась в выступающий фундамент, подтянулась и заглянула в комнату. Ее обдало тяжелым запахом, она на миг отшатнулась и тут же легла грудью на подоконник, чтоб на землю не свалиться.

То была крошечная комната, в которой помещалась узкая железная кровать изголовьем впритык к окну, под окном табуретка с пустой тарелкой и чашкой, а у противоположной стены фанерный кухонный шкафчик – такие есть в каждом деревенском доме. На гвоздях, вбитых в стену, висела одежда. На худых плечах дедушки болталась несвежая майка, как на вешалке, а широченные темные шорты были на талии перехвачены поясом от женского халата.

– Надюша… – Дед Саша расплылся в улыбке, наклонился, поцеловал в темечко и принялся гладить по плечу. – Как ты на Сашку моего похожа… – Красные глаза увлажнились, и он сел на край кровати.

– Дедушка, ты очень худой… Зеленый Змий сказал, что ты болеешь. Это правда?

Он кивнул:

– Болею… А ты как живешь? – В уголках его глаз собрались морщинки. – Надо же, счастье какое… Я думал, что не увижу тебя. – Дедушка похлопал ее по руке. – Молодец, что пришла. Ты умница, я всегда говорил, что ты хорошая девочка. Слышал, что ты хорошо учишься.

Надя кивнула.

– А какие предметы любишь больше всего?

Надя подумала и ответила:

– Никакие. Я люблю цветы, люблю ухаживать за ними.

Дедушка Саша улыбнулся:

– Надо же, и я больше всего на свете люблю цветы. Я ведь институт окончил, я биолог-селекционер. – Он расширил глаза и поднял вверх тощий кривой палец. – Мечтал выращивать новые цветы, такие, чтоб от их красоты у людей дух захватывало, понимаешь? – В его глазах вспыхнул огонек, и Надя улыбнулась.

– Понимаю, – кивнула она.

– Но не успел… – Огонек в глазах дедушки потух, и лицо стало печальным.

Он замолчал, сел на кровать и сгорбился.

– А что за мальчик живет у вас? – спросил он, вскинув голову.

– Валерка, сын Андрея.

– Я знаю, что это сын Андрея. Какой он?

– Рыженький. – Надя изучала широкие царапины на фанерном шкафчике, они были похожи на схему дорог на карте Харькова, что приколота над Валеркиной кроватью.

– Человек он какой?

– Очень хороший. Мы дружим, он мне как брат. Он про людей тоже так спрашивает. – Она улыбнулась.

– Значит, умный…

Надя хотела сказать, что Валерка привез ее на велосипеде и ждет в лесу, но передумала. Вдруг дедушка вздрогнул, будто его током ударило. Его взгляд стал беспокойным, он прижал руку к груди и втянул воздух со свистом.

– Тебе плохо? – с беспокойством спросила Надя, собираясь спрыгнуть на землю. – Я позову кого-нибудь…

– Не надо, – дед слабо махнул рукой, – бывает. – Он поморщился. – А что ты покупаешь на папины деньги? – Он прижал руку к сердцу.

– Какие деньги? – удивилась Надя.

– Как какие? – Глаза дедушки расширились, седые лохматые брови прыгнули вверх. – Саша тебе каждый месяц присылает, он хорошо зарабатывает, работает на Севере в экспедиции.

– Каждый месяц? – удивилась Надя и подумала, что мама от нее это скрывает. – Не знаю… – Она мотнула головой.

– Как не знаешь? – казалось, дедушка перестал дышать.

– Мама ничего мне не говорила… Может, он не присылает?

– Надюша, твой отец не обманщик! – срывающимся голосом крикнул дедушка. – Он честный человек, очень честный, он не обманывает, нет. – Дедушка яростно замотал головой, и по его бледному лицу пошли красные пятна. – Ты спроси у матери… спроси! – Дедушка запнулся и внимательно посмотрел Наде в глаза, так внимательно, что у нее по спине холодок пробежал. – Запомни, мой сын тебя не бросал, он тебя любил… – Он полез рукой под подушку и извлек оттуда что-то, завернутое в тряпочку.

– Вот. – Он развернул тряпочку, а в ней деньги. Не считая, он взял почти половину купюр, сложил пополам и протянул Наде. – Возьми, матери ничего не говори. Это тебе.

– Дедушка, тебе ж надо лечиться… – Надя смотрела на деньги.

– Мне уже ничего не надо, – просипел он, – вот ты пришла, и хорошо… Бери…

– Спасибо. – Надя ловко спрятала деньги в карманчик сарафана и снова вцепилась рукой в подоконник.

Вдруг на лицо деда Саши легла тень и оно в считаные мгновения приобрело серый оттенок. Дрожащими руками он завернул оставшиеся деньги в тряпочку и сунул под подушку.

– Деда, ты чего? – испуганно пролепетала Надя. – Тебе плохо?

– Иди, Надюша, мне полежать надо, – простонал дед, ловя ртом воздух, – иди, солнышко… – Он встал, на полусогнутых ногах подошел к подоконнику и поцеловал Надю в макушку. – Маме привет… передай… Валерке и Андрею тоже… – Он захлебнулся последним словом, сел на кровать, медленно завалился на бок и затих.

– Деда… – тихо и настойчиво позвала Надя, но он не шелохнулся.

Она подтянулась на руках, легла животом на подоконник и коснулась кончиками пальцев его головы. Голова была влажной и горячей.

– Иди, иди… – прошептал дедушка. – Иди! – выкрикнул он неожиданно резко, дернулся всем телом, будто его током прострелило, и Надя испуганно спрыгнула на землю.

Она шла, придерживая рукой карман с деньгами, чтобы не болтался, и думала о том, что все это неправильно, не по-людски. Почему дедушка лежит в этой конуре? Почему там плохо пахнет? Нельзя так относиться к старику. Она не могла объяснить, как это по-людски, только чувствовала, и ей становилось стыдно, не за себя, а непонятно за кого. И еще ей стало стыдно за маму – зачем она ее обманывает? Зачем о деньгах молчит? Зачем все время говорит: «Не буду подавать на алименты! Он для меня умер»? Когда лагерь остался далеко позади, она вынула деньги из кармана, посмотрела на них, снова спрятала и побежала к Валерке.

Увидев ее, он вскочил на ноги:

– А шлепки где?

– Шлепки? – удивилась Надя.

– Ну да…

– Ой, они под кустом…

Шлепки валялись там, где она их оставила. Обуваясь, она подумала, что теперь сможет купить новые. Хотя вряд ли… Как она объяснит покупку маме?

– Ну, как тебя встретили? – спросил Валерка, когда она села рядом.

– Вот. – Надя протянула ему деньги.

– Ого, как много! – У него глаза полезли на лоб. – Ты что, просила?

– Нет, дедушка сам дал.

– А зачем ты взяла у больного? – Валерка сдвинул брови. – Он же болеет, да?

– Да, он очень худой… У него температура, и с ним никто не сидит. – Надя нахмурилась.

– Это понятно, – досадливо промолвил Валерка. – А сколько тут?

– Не знаю, не считала.

Он послюнявил палец:

– Пятьдесят, сто пятьдесят, двести… Пятьсот пятьдесят… Надя… – он выпучил глаза, – здесь девятьсот восемьдесят гривен… Это ж целое состояние… Слушай, а у деда Саши деньги остались?

Надя кивнула.

– Остались, он мне где-то половину дал. Слушай, давай никому не скажем про деньги, – предложила Надя, глядя на купюры.

Вот это будет по-людски. Валерка ответил не сразу. Он почесал затылок, поморщил лоб.

– А где мы их спрячем?

Да, это задачка.

– Я в своей комнате спрячу, – задумчиво произнес он, – только вот где? О! – Он поднял вверх указательный палец. – Я спрячу их под подоконником, там есть дырочка.

Валерка положил деньги в карман рубашки, а сверху напихал траву. Всю дорогу домой они смеялись и придумывали, как поедут вдвоем в Харьков и пойдут в кино, в зоопарк, на аттракционы, пиццу съедят…

Дедушка Саша умер через четыре дня, но Надя и Валерка узнали об этом спустя неделю и поехали на кладбище. Захватили много цветов – Ирина сама предложила срезать георгины с двух кустов, дала лампадку и свечку.

– Там оставите. Царство Небесное, отмучился…

Странно все получилось. Она почти не знала деда, но вспоминала часто. Вспоминала тепло, а когда начала работать, поставила ему памятник и посадила цветы. Не потому, что на подаренные тогда деньги они с Валеркой вдоволь наелись пиццы, насмотрелись фильмов и до головокружения накатались на аттракционах, а потому, что дедушка навсегда оставил в ее сердце чувство щемящей нежности. Нежность эта жила в глазах умирающего старика, в его печальной улыбке, в словах, движениях ослабевших рук, молчании и крике «Иди!» – Надя спрятала воспоминания о нем в самый тайный уголок своей души. Уже взрослая, она узнала от Никитичны, что дедушка приходил в деревню и издалека наблюдал за ней, а подойти боялся – не хотел скандала. Еще Никитична поведала, что бабка Антося, как только врач произнес: «У вашего мужа рак легких», – вызвала старшего сына, военного с пузом, и они отделили деда, отделили по-настоящему, и он умирал в одиночестве в той крошечной комнатке. Во двор бабка разрешала деду Саше выходить только ночью, чтоб ведро вылить. У него была своя посуда, он сам готовил и ел в одиночестве. Дети и внуки приезжали, но к нему не заходили – бабка и это запретила. Но если бы хотели, заходили бы. А когда пришел час Антоси, ее все бросили, все до одного. Она лежала полгода в моче и фекалиях, ее проведывали только соседи. Не успела глаза закрыть, как дети продали дом, вдрызг разругались, кое-как поделили деньги и вещи, и больше к могиле Антоси никто никогда не подошел, кроме соседей, ратующих за общий порядок на кладбище. Селяне благодарили Надю за памятник – мол, хороший был человек, безотказный, много красивых садов оставил. Вон они все, сколько глаз видит. И когда бы она ни приехала на кладбище, на могиле деда Саши всегда было чисто, лежали живые цветы.

Много лет спустя Надя узнала от мамы, что отец врал деду Саше про деньги, он их не посылал…

* * *

Наливайко спрятал протокол в папку и посмотрел на часы:

– Ваша соседка задерживается…

Тут зазвонил смартфон.

– Я приехала, – услышала Надя бодрый голос Тани, – стою возле дежурного. Что дальше?

Надя повернулась к Наливайко:

– Она приехала.

– Я сейчас выйду. Как ее фамилия?

– Харченко.

Процедура освобождения заняла почти полтора часа: Наливайко куда-то уходил, возвращался и снова уходил. Размалеванная уже не надувала пузыри и сидела, опустив подбородок на грудь. В начале двенадцатого, после просьбы Наливайко не покидать город, Надя и Таня вышли из полиции.

– Ну, ты как? – Таня щурится, пристально разглядывая лицо Нади в ярком свете фонарей.

– Ничего. – Таня смотрит на дорогу.

– Тогда пошли?

– Пошли.

Они пересекают улицу, перешагивают через низенький заборчик, бредут мимо освещенного луной огромного креста в память о жертвах Голодомора и углубляются в полупарк-полукладбище с детской площадкой, церковью и рестораном. На станцию «Пушкинская» они спускаются без двадцати двенадцать, а выйдя на «Студенческой», вскакивают в полупустой троллейбус, и двери сразу захлопываются. Надя благодарна соседке за молчание, ее обуревает одно желание – как можно быстрее оказаться в полном одиночестве.

– У тебя пожрать есть? – спрашивает Таня, когда они выходят из троллейбуса напротив ярко освещенного супермаркета.

– Есть, – отвечает Надя, – могу предложить хлеб, плавленый сырок, колбасу и помидоры.

Неужели Таня решила провести веселую ночь? Это очень некстати. Соседка бросает через плечо:

– Я думала, что у тебя ничего нет, а я сегодня борщ сварила.

– Спасибо, я не голодная.

Лифт, сколько они ни жали на кнопки на первом, а потом и на других этажах, признаков жизни не подавал.

– Выключили, что ли? – возмущается Таня, с остервенением давя на темную кнопку.

– Брось… – говорит Надя и идет к лестнице.

Вообще-то она легко поднимается на девятый этаж, но сейчас уже на четвертом сердце заходится, а на пятом начинает нешуточно покалывать. Надя останавливается, и Татьяна с неподдельной тревогой заглядывает ей в глаза.

– Чего это ты задыхаешься?

– Не знаю, устала, наверное, – тихо говорит Надя.

– Сердце болит? – Таня щурится.

Сердце покалывает, но Надя отрицательно мотает головой и заставляет себя улыбнуться.

– Слушай, а чего тебя в ментовку замели? – тихо спрашивает Таня, косясь на двери жильцов.

– Я перевернула стол.

– Стол? – Таня таращит глаза. – Какой стол? Письменный?

– Нет, обеденный… в ресторане.

– И что?

– Ничего. – И тут она неожиданно для себя продолжает: – Он упал на жену Бориса.

Ох, так хотелось рассказать!

Таня широко улыбается:

– Давно пора.

– Не знаю, что там пора, но они ездили на экспертизу.

– Судебно-медицинскую? – Танины глаза снова становятся большими.

– Да, судебно-медицинскую.

– Вот суки… Зачем?

– Как зачем? Посадить меня хотели, – хмыкает Надя, – стол упал на ногу, наверное, решили, что перелом… Увы, ничего у них не вышло.

– Слава богу… А сколько ты с Борисом встречаешься?

– Встречалась, – поправляет Надя. – В августе будет два года.

– Ни хрена себе! – Таня открывает рот и тут же захлопывает. – Значит, так, соседка, ты все правильно сделала. Плохо только, что стол упал не на голову Бориса. – Она взмахивает руками. – Два года! Уму непостижимо… Два года морочить голову молодой девке! Да твой Боря последняя скотина, он только о себе и думает, а ты два года своей молодой и прекрасной жизни потратила на… Я не знаю, что сказать… Просто не знаю. – Она заглядывает Наде в глаза. – Сколько твоему Борису?

– А при чем тут возраст?

– Ну сколько? Он же старше тебя, это дураку понятно.

– Скоро сорок восемь.

– Ну конечно… – хмыкает соседка, снова взмахивая руками. – Это ж как удобно, блин… Девка моложе на семнадцать лет, живет одна, приходи когда хочешь, не замужем, без детей. Он тебе деньги давал?

– Нет.

– Мама дорогая… – Челюсть у Тани отвисает, глаза вываливаются из орбит. – Он не давал тебе денег?

– При чем здесь деньги? – вспыхивает Надя, прекрасно понимая, что вопрос дурацкий: он должен был давать ей хоть на шампунь, продукты, но эти мысли она гнала прочь.

– Вот дура… Уникальная дура, – шипит Таня. – Пришел, поел, покувыркался под одеялом и домой… – Она разводит руки. – Это ж супервариант. Бабы сейчас без денег улыбочку не скривят, а тут… Короче, – она хлопает Надю рукой по плечу, – ты все правильно сделала. Вот что я тебе скажу, подруга, на будущее: если мужик максимум через год не бросает жену, гони его в шею. Его жена про тебя знала?

– Да. Ей в марте наше фото прислали.

– Жалко, что не раньше. И что?

– Да ничего. Фото было самое обычное, мы на улице разговаривали.

– И что?

– Ничего. – Надя пожимает плечами. – Вызвала меня поговорить и успокоилась.

– С чего ты взяла, что она успокоилась?

– Боря сказал.

Таня тяжело вздыхает и осуждающе прищелкивает языком:

– Ошибаешься, она не успокоилась. Эта проститутка в курсе всех шашней Бореньки.

– Какая проститутка?

– Борина жена.

– Почему она проститутка?

– Потому что жена кобеля, которая знает про его кобелизм, самая настоящая бытовая проститутка.

– Бытовая? – теперь удивляется Надя.

– Да, бытовая. Таких здесь пруд пруди. – Таня обводит рукой площадку. – Вот Наташка из девяносто первой квартиры чего живет с мужем? Он же трахает все, что движется, и она это знает. Да потому живет, что денежки нужны, – мол, пусть делает что хочет, лишь бы бабки давал. Такие лицемерные гадины в миллион раз хуже обычных проституток. – Таня шмыгает носом. – Ты просто замужем не была. Поверь, жена всегда знает, гуляет муж или нет. И я знала. Мой хорошо погуливал, а я прощала, потому что любила до беспамятства. Поплачу в подушку, поскриплю зубами, а утром завтрак подам. Но я не проститутка, я сама семью содержала, а он, Царство ему Небесное, пропивал все, что зарабатывал. – Она замолчала, глядя на дверь Наташки. – Ты вот что, – задумчиво продолжила она, – ты себя береги, о себе думай, от любви до инфаркта один шаг.

Надя кивает, но в эту минуту вообще ни о чем не думает – в голове гудит. И вдруг, среди пустоты, воспоминание… Надя в ужасе холодеет, а в ее голове, где-то в самом центре, что-то лопается, разливаясь горячей волной. Эта волна с нарастающим звоном докатывается до лба, глаз, ушей, и кровь бросается в лицо. Как она могла забыть?

…Перед глазами зал ресторана, возле окна стоит мужчина и снимает все на телефон. Теперь все будут знать… Все. Какой идиотизм…

– Я была беременна Дашкой, – слышит она голос Тани сквозь неутихающий гул, – уже на пятом месяце, а мой благоверный загулял по-настоящему, вот тогда меня и прихватило. Сама понимаешь, Даша неспроста такая болезненная… – Таня запинается. – Ладно, хватит покойника тревожить, пошли.

Наконец они добираются до девятого этажа.

– Ну, как ты?

– Нормально.

И вдруг Таня обнимает Надю крепко-крепко.

– Ты вот что, соседка… держись. – Она хлопает рукой по спине и отступает к двери, смущенно моргая. – Зови, если что. – Она достает из сумки ключи, осторожно открывает дверь и прислушивается. – Моя кроха спит. Она тебе не сильно надоедает своими мультиками?

– Нет, что ты, мне с ней веселее.

– Я собираюсь купить новый телик, но как-то не получается.

Таня тоже открывает дверь, за которой ее никто не ждет:

– Спасибо тебе большое, спокойной ночи… Таня…

– Что?

– Ты никому не говори… ладно?

Глупая просьба – все уже в интернете: этот, с телефоном, наверняка уже выложил, но все-таки…

– Не бойся, не скажу. – Она снова обнимает Надю, дружески хлопает по плечу. – Иди поспи, завтра поболтаем.

Сидя в кухне и позабыв о голоде, Надя прислушивается к лифту в надежде, а вдруг он щелкнет, зашуршит, остановится, а потом звонок в дверь… На пороге Боря. Но лифт молчит.

Странно, но какая-то ее частичка не верит в происшедшее, ей мнится, что ничего не было. Кажется, что сейчас двадцать восьмое апреля, а не четвертое мая – нет, уже пятое – и что не было проклятых майских праздников, ресторана и все хорошо.

На улице ночь, но она вне ночи, вне города, вне времени, вне себя… Прижавшись лбом к стеклу, она смотрит на темные окна в домах, на двор, освещенный фонарями, и ничего не понимает – ее мозг выключился, иначе нельзя, так она сойдет с ума. Ее веки тяжелеют, она опускается на стул и засыпает на подоконнике, уронив голову на руки…

Свет звезд льется на ее золотистые волосы, она погружается в тяжелый сон, а ее измотанная душа мечется в страстном желании вернуться на два года назад, в августовское утро, подарившее ей любовь, крылья и веру в то, что все будет хорошо, что она любима и кому-то нужна. Звезды подмигнули таинственно, и ее душа перестала метаться, успокоилась, забилась в уголок и замерла в ожидании желанного сна.

Сна, в котором она еще не вышла из подъезда и не остановилась в раздумье.