Читать книгу Город святош - Тариэл Цхварадзе - Страница 2

Рассвета тонкая полоска

приподнимала небеса,

светилась в море белым воском

вдаль уходящая коса.

Всё растворялось в серой дымке

сгоревших за ночь дров в печах,

и лишь над башней – невидимкой

шпиль золотой сверкал в лучах.

Трещали и ломались ветки,

как где-то в Туле на Покров,

а мандарины, словно метки,

среди заснеженных садов.

Сумасшедший Ингури нервно бился о скалы,

вырывая с корнями вековые стволы,

и белели вершины, словно зубы в оскале

из упавшей на землю неожиданной мглы.

Ну а сванские башни – крепыши-великаны,

встали цепью в ущелье и ушли в полный рост

перевалом, хватая грудью рваные раны,

не сдавая однажды ими принятый пост.

На террасе отеля где-то рядом с Ушгули

мы сидим, разливая по пиалам вино,

и отчётливо слышно, как из прошлого пули

рикошетом звенящим разбивают окно.

А налей-ка мне, батюшка, в чашу кагора,

ты же видишь, как руки от горькой дрожат,

отдохну тут немного в прохладе собора

и продолжу свой путь, укрепившись стократ.

Не читай мне псалмы, почитай Мандельштама,

и поэзия лечит нам душу порой,

я тут слышал недавно, что их Далай-лама

с головой окунулся в наш век Золотой.

Сладок местный кагор, вроде как полегчало,

осени же крестом, мне, пожалуй, пора…

Свято-Троицкий храм, где-то рядом с Байкалом —

похмелюсь и расставлю точней вектора.

Время пролетит, возможно снова,

поднимусь аллеей, не спеша,

к замку нестареющего Львова,

листья по дороге вороша.

Воздух чист, и клён уже багряный

наповал сразит своей красой,

если буду, как обычно, пьяный,

скину туфли и пойду босой.

Завитушки кованых заборов,

терпкий вкус наливочки в кафе,

призраки готических соборов

объявляют аутодафе.

И теперь в своём Чорохском устье,

каждый год листок календаря

отрывая, буду Львов я с грустью

вспоминать в начале сентября.

Надышался здесь пылью обочин.

Это было как будто вчера…

Не согрели столичные ночи —

под Москвою теплей вечера.

Вот опять под крылом мегаполис —

не понять, где начало, где край.

В белой дымке знакомый до боли —

иллюзорно-сверкающий рай.

Заплатив за метро двадцать восемь

деревянных российских рублей,

забываю холодную осень

в тёпло-потном потоке людей.

По кольцу и затем радиалкой —

переход, эскалатор, сквозняк,

а по рельсам туннелей «Лубянки»

тени всех убиенных скользят.

Пиво, пиво, дешёвый джин-тоник,

банки с выпивкой в каждой руке.

Мне сдается, что скоро утонет

храм Блаженного в пьяной реке.

А ещё, столько не было прежде,

азиатско-прищуренных глаз,

лишь по-прежнему ухо мне режет

изобилие матерных фраз.

Я отвык от галдящей столицы,

толкотни в подземельях метро,

и уже никогда мне не слиться

с этим городом снова нутром.

Он живёт в своём бешеном ритме,

мне же нужен сегодня покой,

тут гуляют по лезвию бритвы,

ежедневно рискуя судьбой.

Отгулял я своё – будешь сниться,

повторю на прощанье слова:

«Дорогая моя столица,

златоглавая наша Москва!»

Закат волну, едва лизнув, утонет в море,

луна зависнет над горой в ночном дозоре.

Музон кислотный громыхнёт по плоской крыше

и станут люди во хмелю друг другу ближе.

Китаец будет всех учить лепить пельмени,

морячка рваться сесть кому-то на колени,

а отставной, чрезмерно строгий подполковник,

глаз не сводить с жены своей как будто школьник.

Прораб строитель бородач здесь на чужбине,

всё говорить и говорить об Украине,

два итальянских бескорыстных волонтёра

мутить мастирку из штакета «Беломора».

Накроет всех трава с вином после заката —

батумский вечер, день рождения экспата.

Душу в себе сентиментальность чувства,

как мальчик Кай грызу безвкусный лёд,

и забываю тонкости искусства —

цедить из соли первоклассный мёд.

Вот, бабочка вспорхнула и исчезла,

вот, закипел и утонул закат,

я пятой точкой, протирая кресло,

всё не настроюсь на мажорный лад.

Цветут сады, не ощущаю запах,

с трудом создав в палитре нужный цвет,

я вместо ренуаровских дам в шляпах,

с похмелья напишу автопортрет.

Где человек – тиоиндиго чёрный,

и только взгляд – белила из свинца.

Застынет пёс, опешит кот учённый,

от вида незнакомого лица.

А я, совсем дурной от самогонки,

качаясь у лампадного огня,

начну молить Петрова, (он же Водкин),

вернуть назад мне красного коня.

Всё этой ночью было из стекла,

аэропорт, отель и даже лица

и чача виноградная текла

и согревала в холод, как Жар-птица.

Хотел, чтоб окна выходили в сад,

а не к перрону метрополитена,

колёсный стук, вибрировал фасад

и ослепляли лампы галогена.

Нет, не тиха украинская ночь

и Днепр не чуден при любой погоде,

джин лампы, напрягись и обесточь

метро и освещенье в переходе.

Усну на час, и тут приснится сон,

как панночка стучится гробом в темя,

отель «Турист» пронзит мой дикий стон

и остановится на полседьмого время.

И подскочу, и лифтом быстро вниз

спущусь к буфету, выпить чашку кофе

и усмехнётся криво Дионис,

скрестив колени на хрустальном штофе.

Смотрю в немытое окно

на старый двор, где в домино

играют сутки напролёт

из года в год.

Куда пригнал свой «Мерседес»

за двадцать штук дворовый Крез,

из Амстердама через Кёльн.

На белый клён

взобрались местные коты

ночной чёрнее темноты.

Соседка в тазике своё,

несёт развешивать бельё

и через весь квадратный двор

сплетут немыслимый узор —

бюстгальтера, носки, трусы,