Читать книгу Благодарность ведет в райский сад: венок поэм - Татьяна Батурина - Страница 3

Я смотрю и вижу:

            буквенная новь!

Буквой изогнулась девушкина бровь,

Буковки-лопатки, буковка-крыльцо,

Вделана в калитку буковка-кольцо.

Целые корзины буквенных забот

Набирает бабка, роя огород.

Я вхожу в калитку, буквы-малыши,

Как везде на свете, строят гаражи,

Говорят округло:

– Мамы дома нет, –

И мусолят губы буквами конфет.

Азбука их жизни!

Радостно смотрю:

Зреют, словно в сказке, буквы на корню!

Все тысячелетья, в слове укрепясь,

Делалась бессмертной буквенная вязь,

И во всем – начало слова одного,

Повторяем снова,

            снова мы его:

– Мама!

Опять октябрь нахохлился листом:

И тем, который в календарь замётан,

И тем, что вдруг обрушился на стол:

Конец строки – конец его полёта.

А я писала строчку о любви,

О сердце женском, будто бы неясном,

А тут вот лист – лови его, лови!

А тут вот лист – и вся строка напрасна.

Неясно сердце?

Что за чепуха!

Ну да, неясно…

Но тревожит, бьётся!

Тревога эта Родиной зовётся,

И без неё – ни хлеба, ни стиха.

Жильё людей – привычное понятье,

Обычны воздух, праздники, вода,

Всё вроде примелькалось навсегда –

И даже материнское объятье…

У каждого своё, я знаю,

Да, каждому своё дано,

Но девочка вдруг понимает,

Что главное у всех – одно:

Дома, поляны под деревней,

Уроки, тайны, смех, кино

И кладбищ сказочная древность…

Болдино.

Бородино.

Ещё ничто беду не предвещало,

И мать была тонка и молода,

Был Новый год, и май, и у причалов,

Смеясь, светилась волжская вода.

Но выпадали к чёрному удару

Затейливые карты ворожей.

Держа в руках старинные гитары,

Смеялись жёны, вдовые уже.

Горел восток, дымил восток,

И мать в дымы ушла,

И белый бабушкин платок

С собою унесла.

Прощалась горько:

            «Милый дом!

На сколько зим и лет –

Простимся?

Всё потом…

        потом…

Сейчас минутки нет…»

Молили сёстры под огнём:

«Сестрица, будь живой!

А мы беду перемогём,

Сумеем… не впервой…»

Горел восток, дымил восток,

Касались уст уста –

Ушла она, был путь далёк,

Негадана верста.

Я понимала раньше мало:

Давным-давно была война,

В дымы и смерть шагнула мама,

И как отважилась она?

Вокруг сосновой колыбели

Сквозь дыры маминой шинели

Сверкали звуки, краски, свет

Послевоенных бедных лет…

Ночами беспросветными,

Тая в себе тоску,

Приходят сны бессмертные

К усталому отцу:

Непраздничные площади,

И сталинградский зной,

И лошади, и лошади,

Задетые войной…

И, посерев от жалости,

Рвет кто-нибудь затвор –

Помочь хоть страшной малостью:

В упор, в упор,

            в упор!..

Ложились отческие рати

Во снеги смертные, не сны…

Но шли и шли отец и матерь,

Всё шли по времени войны.

Их души прятал огнь небесный

От преисподнего огня –

И возвышался ход сокрестный

В святом предчувствии меня.

За что воевали былые солдаты?

За русские долы, за реки, за хаты –

За русые косы, за русую речь,

За святость,

что с русой души не совлечь.

Отец мой сам поставил дом,

И, только из пелёнок,

Я в дом, сверкая животом,

Вошла, словно котёнок, –

Домахи-кошки не нашлось

В хозяйстве небогатом.

Сказала матушка:

– Авось,

Жить станем без заплаток.

О, детство, скорое, как свет,

Краса на тощем хлебе!

Звезда, я все бегу вослед,

Ты там ещё, на небе!

Который год, в который раз

Хочу во сне настигнуть,

И наяву силён соблазн –

Взлететь, схватить и спрыгнуть!

Что есть звезда?

Клочок огня,

Во мгле судьбы сверкнувший?

Осколок света, пламень дня,

Грядущий иль минувший?

Пускай звезда меня ведёт

По жизни вдоль созвездий,

Так водит гостя садовод

Вдоль сказочных соцветий:

«Вглядись в цветы

                и выбирай,

Что по сердцу придётся,

Неси в единственный тот край,

Где пульс усталый бьётся

В седом отеческом дому,

Где снимок твой глазастый

Парит в сиреневом дыму,

Но дым глаза не застит…»

Среди апельсинных ноктюрнов,

С бокалом свечи золотой?

Нет, с ложкой над кашею-тюрей

В сорочке из марли пустой.

Так крепко я ложку держала,

Что сгинула в нетях война:

Видать, победиха-держава

И тюрей спасаться вольна!

Она присмотрела за мною,

И я не забыла о том,

Как мать подпирала спиною

Наш талый, наш глиняный дом,

Как вечером с доброго неба

Снимал мой усталый отец

Пшеничное солнышко хлеба,

А вместо звезды – леденец.

Не стольный град, не пуп вселенной –

Укромный русский городок,

Где каждый домик белостенный

Издревле смотрит на восток.

Где на скамейках толстопятых

Корзины яблок там и тут,

А во дворах вьюны и мяты

Интриги нежные плетут.

Где белоствольною калиткой

Легко войти в моё давно,

Когда я, как иголка с ниткой,

Вплеталась в русское рядно.

Лазурный, алый, белый, синий –

Как много вышито цветков!

Вся златошвейная Россия

Из малых смотрит городков.

Творит всё новые узоры,

Хотя и старым несть числа:

Святые вещие соборы

И певчие колокола.

Покорна их смиренной силе,

Душа трепещущая мнит,

Что и небесная Россия

В те колокольчики звонит!

Свитки пелёнок,

        крещальные свечи,

Азбукварей лепотки,

Детская комната отческой речи,

Световершки-корешки.

Кажется, издревле стол письмодельный –

Спящего дерева ствол –

Мне отпустили, как город удельный…

Вот этот письменный стол.

Как поживаете, азы и буки?

Плещутся над головой

Зеленоглазые светышки-звуки,

Дерево светит листвой.

Здравствуй, хранилище лада и рады,

Здравствуй, взыскательный род!

Близко я, у родословной ограды,

Скоро ль дойду до ворот?

Или провидишь,

        мой предок глазливый,

Грешной судьбы переплёт?

Полно!

Нас взыщет лишь Бог справедливый,

Взыщет – и тем вознесёт…

Близко я, родичи, слухом и духом,

Рядышком мой окоём,

Выстланный светом, и словом, и пухом

Веры,

А тем и живём.

Копятся тайны любови и гнева –

Вызнает, кто помудрей…

Светит листва православного древа

Свитками азбукварей.

«Я не могу весёлых песен петь!» –

Пою певцу печальному вослед

(Он, может быть, печален и в раю?)

И музу старомодную мою

Не вывожу стеснительно во свет,

В причудливую шёлковую сеть.

Да и сама не столько хороша,

Чтоб дивовать собой капризный люд:

Меня в садах растила Дар-гора,

Моим стихам устраивали суд,

Стесняясь поэтических причуд,

Отпетые ребята-бисерá –

Спасибо им, что выжила душа!

Ещё она повадилась летать

На пажити отцовских Житне-Гор:

И в Житне-Горах,

                и на Дар-горе

Давно, ещё при батюшке-царе,

Сияли церкви.

Живы – с эких пор! –

Они не дали душу расплескать.

Такое счастье.

Видно, неспроста

Душа глядела сызмала на Спас,

В премудрую Евангельскую даль –

Премудростью же множится печаль…

Такое счастье выпадает

Раз

И навсегда, до самого креста.

Куда мы едем ночью на подводе?

От взгляда солнца волчьего укрыто

Шершавою рукою материнской

Татьянино бессонное лицо.

О, Господи!

Уже тогда – Татьяна,

Тогда уж с полным именем носилась,

Как с расписной, набитой чудом торбой,

Дни обживая, словно погремушки.

Но, чтобы косы выдались на славу,

Чтоб змеями любовными взвивались

Над будущими радостями жизни,

Была Татьяна долго стригунком,

Шершавою рукою материнской

И ножницами стрижена «под ноль»…

О, жеребёнок, мчащий за телегой,

Ты всё ещё летишь дорогой к дому

По чистой тверди памяти Татьяны!

Забыла столь всего – дорогу помню

Сквозь многолетье лунное, степное,

Лесное, огородное, речное,

Туда, где мне и пять, и семь, и десять

Всё исполнялось лет,

            всё исполнялось,

Туда, где всё встречали и встречали…

Меня вносили в старенькую хату,

Закутывали в сонные одежды

И спать велели под приглядом света,

Незыблемо парящего в лампаде

Пред ликом строго-доброго святого

Там, в глубине,

            в старинном возвышенье…

Шершавей, тяжелее материнских

Всегда бывали бабушкины руки,

Что в сон меня тихонько опускали…

Когда же утро – петухи с подзоров

Кричали, замиряясь с петухами

Зари, а те – с дворовыми, живыми,

А над столом струился пар молочный

Из голубой, а может, красной кринки.

Такой всегда была дорога к дому.

Она в душе на донышке осталась,

Горчит домашним сладким молоком…

Иду к мосткам – узлом тугая скатерть, –

Чтоб колотить бельё, шагая вброд,

Пока мой дед не остановит:

– Хватит! –

И речку у меня не отберёт.

В нём вымах стати, удали, простора,

И, напролом идя через дворы,

Он сам похож на Житне-Горы,

Такой он с незапамятной поры.

И я, в себе его почуяв силу

И крови буйный и крутой замес,

Во всё, как он, напористо входила,

Глаза в глаза – всему наперерез.

Когда мой дед, такой могутно-древний,

Из-под широкой поглядит руки,

Я знаю, на краю родной деревни

Под этим взглядом крякнут мужики.

Я знала – сплю, я знала – сон,

И значит, дело поправимо!

Пускай, пускай ведёт крапива,

За руку тянет под уклон

В глухую темень, в жёлтый просверк,

В кудлатый мрак над головой,

Пускай теперь поставят прочерк

Взамен судьбы моей живой –

Ведь я проснусь!

                И я проснулась.

Настуня домывала пол,

Удобно подоткнув подол.

Трава щеки моей коснулась,

Но раньше – мягкий травный дух

Возник и медленно потух,

Вернее, я в траву вдышалась…

– Ах, Настенька, такая жалость!

Не досмотрела страшный сон:

Тянула за собой крапива,

Тащила вроде бы в полон!

– А я до свету окропила

Водой серебряной углы,

Ведь завтра Троица Святая!

Вставай, теперь легко светает.

А сны худые не хули:

То души бабушки и деда,

Переборовши столько лих,

От незадачливого дела

Остерегают, слушай их!

Убрали дом лесной травою.

В отдохновенье гостевом

Брожу окрестностью рябою

В далёком нимбе дождевом.

Покой и нега.

Бесконечность

В стереопении цикад,

Куда ни гляну наугад –

Во всём такая долговечность!

С налёту взять кувшинок храмы

Утята пробуют, галдя.

Всё ближе дождь, всё ниже травы

Как бы в предчувствии дождя.

Паук по вдовьей паутине

Вот-вот ударит стрекача,

И на церковной золотине

Луч оплывает, как свеча…

И мельком сон маячит мой!

Какая мука… что скрываю,

Какое зло таю? Домой

Иду –

И вишен не срываю.

…Идут по шляху не пыля,

Как память иль туман,

Не ямят житные поля

Павло и Иоанн.

За дольный дол,

            за крайний край

Течёт родная рать,

А как её встречает рай –

С земли не увидать.

Для смертных веси Вышних сил

Безвидны и пусты,

Зато в овершиях могил

Печалятся кресты.

Но средь каких подрайских жит,

Надеясь на талан,

Павло невидимо лежит,

А рядом – Иоанн?

Да на Руси же на родной!

Быть может, у ветлы,

Куда приносит ветр ржаной

Пуха половы пострадной? –

Здесь, поминаемые мной,

Лежат мои хохлы.

Уж сколько лет наследный крик

Печёт мои уста:

Не вечный огнь –

            бессмертный хрип:

«За Родину! За Ста…»

Пугливые ночные бабочки

Влетают в окна со двора.

Бессонные ночные бабушки

Маячат в окнах до утра.

В ночах и долгих, и томительных

Глаза их слабые ясны,

От сновидений истребительных

Давно они упасены.

И даже снами намолёнными

Не успокаивает ночь:

Под одеялами тканьёвыми

Не спится, холодно, невмочь…

Земля их взоров не сторонится

И не взыскует за погляд,

И тихо бабушки-бессонницы

На землю тихую глядят.

Что видят?

Словом не обмолвятся,

Немы их тайные пути

К той утешительной околице,

Куда назначено дойти.

Куда?

Ни постука, ни голоса,

Ни запоздалого письма,

И ниже ветра,

тоньше колоса

Их немудрёные дома.

А я – из грешниц,

            из мечтательниц

В младом согласье глаз и рук –

Как я стесняюсь их, старательниц,

Как я жалею их, старух!.

Приноровляюсь к их беседушке –

И утро благостно-тепло…

Ах, бабушки, седые детушки!

И твердь земли, и неба скло…

Сколько б добра ни свершили,

Чтоб не владычила тлень, –

Есть ещё в мире вершины,

Есть ещё завтрашний день.

Песенный влюбчивый голос,

Горнему вторя певцу,

Животворит, словно колос, –

Мне эта нива к лицу.

Помню, как в здравом застолье

Грезил под скрипку отец, –

Словно поил чистополье

Лепетных детских сердец.

Отсветы этого пенья

Держат доселе в тепле

Душу, а бремя ученья –

Нива ума на челе.

Вечна Господня держава,

А человек –

            словно миг.

Будет ли доброю жатва

Певчих колосьев моих?

Берёзы и дети, кресты и купавы,

Вещующий ветр и живая вода –

Для плоти и духа, для доли и славы

Трудился-молился мой рус навсегда.

Из ниток лозовых, из вишенных бусин

Сплеталось монисто для всякого дня,

Роняли перо перелётные гуси –

Вослед поклонясь, подбирала родня.

Копилась великая музыка рода,

В ней пели петуньи, цвели петухи,

Скользила меж пажитей реченька Росса,

Пока не стекла – до слезинки! – в стихи.

Жива ли? Я помню холмы и долины

В родном государстве с названьем села,

Они-то на месте, они-то из глины

Да жилы древесной,

            а речка – из сна.

Из сретенья сердца и времени века,

Закончится век мой – закончатся сны,

И так уж цветная вишнёвая ветка

Растерянно тает белей белизны.

Во снах ли?

        Ужель наяву не воспета…

Авось, приживутся родные лады,

И музыка молниеносного света

Продолжится пеньем протяжной воды.

Томлюсь: увеличу ли музыку рода?

Ведь сколь на душе шелковья-суровья!

Иль нищим порывом пиита-рапсода

По ветру пустому развею ея?

То ли дела ищу, то ли тихого лада,

Только вижу с любого крыльца

Простоватые яблони нашего сада,

Нескупую заботу отца.

Мне хватало всегда одного только взгляда,

Чтоб узнать за слепую версту

Голубую смородину нашего сада,

Кружевную её простоту.

Лишь в саду в забытьи согревала прохлада,

Рассыпаясь охранной листвой,

Неизбывная шелестность нашего сада

Укрывала от бед с головой.

Ты не смейся, печаль,

                ты не хмурься, отрада, –

Одинаково вы хороши!

Не по времени года – по времени сада

Я сверяю погоду души.

И меж светом начала и мифом распада

Не с того ль всё простительней связь,

Что живу, каждым корнем отцовского сада

За державную землю держась?

Угол Парка –

Не тот ли, не там ли,

Где в мороз не пускали детей

На ученье?

Не там ли из мямлей,

Как из платьев, росли без затей?

В жёлтом круге домов шлакоблочных

Угол Парка то зелен, то бел.

Сколько вод протекало проточных

Через этот укромный предел!

Вот вдали появляется кто-то:

Ближе, ближе… совсем на виду!

Это мама с базарной охоты

Поспешает на полном ходу –

Через Парк.

Обернётся сторицей

Нашей маме судьбы целина:

Детский сад, магазин и больница,

Три дороги, а в общем одна –

Через Парк,

В нашу будущность прямо,

В наши с братом рассветы и тьмы…

Угол Парка, дорога и мама –

Нет у памяти слёзней сумы.

Люблю ладонь младенца. Словно птицу,

Люблю нести в гнезде руки своей,

Угадывая, скоро ль птице взвиться

Над гладями асфальтов-пустырей.

За ними – свежесть хвои

                и полыни,

Окраины свободной полоса,

Где мы играем в сказки и былины

И где однажды, навострив глаза,

Вели охоту.

                Тени перелеска

Сулили зверя, суету погонь.

Была охота-выдумка прелестна:

Бега, добыча, шорохи, огонь –

Вот представленье, сыгранное нами,

Игры отрывок,

                маленькая жизнь!

Нет, никакими взрослыми путями

С весёлым детством мне не разойтись.

Вон кубики игрушечные – дачи.

А вот питомник сосен – сосносад.

Пора спросить, как водится: иначе

Здесь было десять…

                двадцать лет назад?

Иначе? Вряд ли.

                Здесь дитя бродило

В кругу дерев и призрачных зверей,

И в детский ум таинственно входило

Живoe знанье вечности своей.

И потому люблю укромный вид

Окраины с приметами простыми:

Вот-вот её свобода осенит

Моё дитя с повадками моими.

Весна на свете, девушка, весна!

На часиках протаивает вечность,

Сосульками прокапывает Млечность,

И блузка прошлогодняя тесна.

Снега, деревья, тропы, тротуары

Меняют белый цвет на голубой,

И только фиолетовы пожары

Там, высоко, над самою судьбой.

Глядеть туда и холодно, и страшно,

Дыханья не хватает, ни земли,

А тут весна, тут молодо и влажно,

И электричка рядом, невдали.

Поедем, отмкнём замок-зимовник

На тереме, что низок и высок,

Пора готовить летний туесок,

А кто-то на знакомый куст целовник

Повесит берестяный образок.

И мне дарили тёплое сердечко:

В коре оправа, а внутри – душа!

Во имя тайны радуется свечка,

Заоблачными струями дыша.

За сельским храмом есть кусток могил

Монахиней, сподобившихся схимы,

А дале – дали зелено-озимы,

По ним Архангел схимниц уводил

Невозвратимо, неостановимо…

Ангел Волги,

        Ангел Мокрые Власы́,

Если хочешь, зачерпни живой воды –

Помяну вину истаявшей красы,

Остужу сиюминутные труды.

Обойму я реку млечную легко –

Чай, не омут и не море-окиян!

Золы лет с лица омоет моего

Волга-радость,

        мой домашний Иордан.

Ангел Волги,

        Ангел неба и земли,

Сколь в грядущем званых сделаешь кругов,

Во святые облачая миткали

Ненаглядность старорусских берегов?

Дальнею и молодою,

Свето-прозрачно, легко

Мама стоит над водою:

– Не заплывай далеко!

Где там… Летят мои косы

Рядом с высокой волной,

Сердце не знает износа,

Крылья гремят за спиной!

Так и несут меня воды –

Низко ли, высоко…

Мама кричит через годы:

– Не заплывай далеко!

По край двора овражная раскоска

Укромной изукрашена травой,

И рядышком –

        на цыпочках! –

                берёзка,

А беленькая шустренькая Розка –

Тёть Манина любименькая козка –

Шелковой услащается листвой.

Сегодня мой черёд взирать на нежность

Рогатую:

    брат Витька на пруду

Бекетовском,

        жалея нашу бедность,

Выстругивает чаканку-дуду –

Спешит!

        И вот уж вьётся флейта лета

У дома,

        а за близеньким углом

Поскрипывает старая телега

Со сказочным торгашным барахлом.

Старьёвщик,

            пожимая Витьке руку,

Нахваливает дудку так и сяк:

Она, мол, инвалидскую докуку

Развеивает,

        это не пустяк,

Бери что хошь за дудку

                и за так…

Да, не пустяк.

        И Розка не в обиде,

Вон как сияют белые шелка!

Вся улица сияет на планиде

Послевоенья – ох и широка!..

Я помню советскую школу

В Отраде, в начальной поре,

Где нас обучали глаголу,

И счёту, и думной игре –

Кто лучше, кто выше,

                    кто краше!

Но были мы ровня-родня

Исконного племени «наши»:

Росли на общинной ведь каше! –

Жмень ржицы на жмень ячменя…

Ах, добрая школьная каша,

И доброго хлеба припас,

И добрая баба Малаша,

Творившая кашу для нас!

Я помню советскую школу

На солнечной на Дар-горе,

Вовек бы её ореолу –

Небесно-земному раздолу –

Сиять даргорской детворе…

Ах, добрые школьные своды!

При них – стадион «Пищевик»,

Где мчались спортивные годы

К победам сквозь радостный крик!

Я помню советскую школу,

Разбежный раскидистый двор

И Лёшку, чей свист за окном

Туманил мой радужный взор,

И по́лечку под радиолу

На майском балу выпускном

Так помню!..

Мать черна, дочь красна,

Мать лопотунья,

дочь хвастунья.

Русская пословица

Судьбу искала красную и вольную,

Цвела, кружилась девкой фестивальною,

А после бабой горилась недольною:

В любови лишней, в счастии – опальною.

Но в суете, в метаньях невзаправдашних,

В пылу надежд, в дурмане словопрения

Ждало спасенье – матушкин запазушник

Прощёного, крещёного терпения.

Не понимая жизнь мою качельную,

Склонялась мама над судьбою-зыбкою

И снова песню пела колыбельную:

«На что и мать, коль неча дать!» – с улыбкою.

А я-то…

И поныне платят бедами

Порывы дней бездумных, юных, радужных,

Когда каменья зла, сама не ведая,

Бросала в тёплый матушкин запазушник.

Простится ли вина моя постылая?

Душа и вечность – всё моё имение…

Простит ли мать?

Давно простила, милая, –

На жизнь вперёд, на вечное терпение.

Суровая матушка, боль дорогая,

Утешней ль твои одинокие дни,

Когда пред Заступницей я возжигаю

Тишайшие, робкие свечи мои?

Садимся к столу,

                ко свечам именинным,

Годам и годочкам затеивать счёт –

И веет вдруг ладаном сладкополынным:

То Ангел кадило по дому несёт.

Хвалю-хлопочу: мол, всегда,

                        как обнова,

Платок выходной, золотая парча –

И кажется ярче от ладного слова

Зажжённая самой последней свеча.

И Боженька рядом вовеки и присно,

Нам издревле дышится в полную грудь,

Сколь нас ни вгоняет в лукавые числа

Безбожная нерусь, бесовская чудь.

Мы просим у Господа, как благодати,

Святых родословных и чистых имён.

У русских калиток священные рати

Христовы стоят от начала времён.

Под окнами русскими не палисады –

Подрайской землицы святые места:

Вершки-корешки православной рассады

Согреты за пазухою у Христа.

Налажены русские печи да речи

На долгий и добрый живой неостуд,

Недаром горят православные свечи,

Семейные светы-советы ведут…

Прекрасна старость тем,

                    что молчалива.

Наедине с собою человек

В покое долгом и некропотливом

Обозревает молча долгий век.

Поток ручьёв, струящийся болтливо

Вокруг седого камня без конца,

Во времена широкого разлива

Все ж не затопит древнего лица.

Что вдохновляет этот взор свободный –

Не память ли, спокойна и свежа?

В ней свет и тень истории народной,

А то и есть бессмертная душа.

Стесняемся высокого в себе,

Как будто бы стесняемся дурного,

А в каждой приземлившейся судьбе

Высокого, летящего так много!

Отец и мама мало говорят –

Прекрасна старость тем, что молчалива,

Но дом наш старый этому не рад,

Нахохлился и смотрит сиротливо.

А я, свидетель отчего труда,

Я, выкормыш родительского крова,

Молчу зачем без совести-стыда,

Иль слово скрала резвая дорога?

Всё так: с утра до ночи – впопыхах.

Вдруг пригляжусь: стареет почерк мамы.

Строчу письмо, широкое в словах,

Потом опять – слепые телеграммы.

О, лишь бы там, вдали, стоял нетленно,

Нешатко, необмануто наш дом,

Где мы светло проснулись во Вселенной,

Где мы уснём…

Нечаянно…

Потом…

Ничего нет в судьбе, только мать и отец

Там, в окрестностях дома и детства:

Беззащитность калитки… листвы изразец…

Святость послевоенного бедства…

Округляется раннее поле,

Вьётся свет из клубка новизны,

На свету, на распутье, на воле

Подрастает картина весны.

Рядом я на весёлом пригорке –

Беззаботней любого цветка!

Зеленеет на белой оборке

Горько-сладкий узор полынка.

Тянет за руку вольная воля,

Журавли окликают синиц,

И довольно и тихого поля,

Чтоб добраться до громких столиц!

Гляжу на осень, листья не срывая,

Гляжу, как не глядела отродясь!

А ты уходишь в дом, лицо скрывая,

Слезы незваной, видно, устыдясь.

Осенняя?

И, верно, золотая.

Слеза украсит розу на платке,

Когда, его прорешины латая,

Слезу смахнёшь как будто налегке.

Платок не древний, но уже не новый –

Послевоенный, редкий, прожитой,

Запорошённый колкою половой,

Изношенный с великой простотой.

Но лишь накинешь – молодая сила

Из каждой ветхой ниточки видна!

Ах, матушка,

Ах, мамушка,

Россия!

Держава колыбельная…

Стена!

Не на беду, не на бегу

Припомнила: однажды

Учил отец – иди к врагу…

Я усмехалась: как же!..

С бедою в замкнутом кругу,

Не с грустной верой в чудо

Теперь иду, бегу к врагу,

Авось не будет худо.

А может, враг и вправду враг,

Не просто кто-то «между»?

Он станет другом – не за так,

Не за сговорчивый пятак –

За общую надежду.

Надежде, вере и любви

Нужны такие силы!..

И свет, и боль, и соловьи

Души, вчера немилой.

Пусть нам отпущена чужбы

Немереная мера,

Живые помощи судьбы –

Любовь, надежда, вера.

Слышу: матушка ходит,

Зряшно огня не жжёт,

Радостью путеводит,

Старостью бережёт.

Чем ещё, Боже, кроме

Вечности, живы мы

В белом пуховом доме

Матушкиной зимы?

…Меж тем вовсю разросся сад отцовский –

И слава Богу! Есть отцу забота,

Ему светлей в трудах чернорабочих,

Чем на веранде – с лампой, при газете…

Но примечать неладное я стала:

Глядит стеснённо, даже виновато,

Молчит, как будто праздного ответа

Страшится без надежды на сердечность…

Что это – стариковские причуды?

Иль памяти виденья молодые

Нечаянно выматывают силы?

Тогда не знала я, не понимала,

Какая это мука – одинокость

В стоянии пред Вечностью…

Ушла мята с огорода.

Бродила, бродила – и ушла.

Вышла мать, поглядела:

Где мята?

А мята ушла,

И пыль не клубится, и солнце не смотрит,

Закуталось в серый платок из туч.

– Негодница зеленохвостая! –

Мать, осердясь, заворчала, –

Чего не жилось тебе в огороде,

Чего не цвелось возле моей старости?

Кто теперь мою боль уймет

Горячими сладкими пальцами,

Кто головушку старую успокоит?

Глядь – зелёный подол мелькнул

                    в окне у соседки.

– Эй, Наталья, не к тебе ль ушла моя мята?

Соседка сквозь занавеску засмеялась невесело:

– Не тебе одной, Валентина, горбатиться

Да руки свои от болезней отпаривать –

И меня старость заметила,

Упросила, стало быть, мяту

Пожить со мной, побеседовать…

Мать руками всплеснула, заго́рилась:

– Ты ж совсем молодая, Наталья!

– Молодая!.. Не мои ли сыночки в земле лежат?

Молодая я до войны была.

А сходи ты, Валентина, к Павлине,

Она-то и впрямь молодая,

Сын вернулся с войны живёхонек,

Внуки Павлине заместо мяты…

Мать и сходила.

Привела с собой мяту,

Водой напоила и в ноги поклонилась:

– Давай, мята, жить вместе.

И мята осталась.

Валентина Андреевна, матушка-мама,

Антонина Андреевна, тетушка Тося,

И Павлина Андреевна, тетушка Пава,

И Мария Андреевна, тетушка Маня –

Вы жалельщицы, плакальщицы, мастерицы,

Вы работницы, верильщицы, сестрицы…

Вспоминаю, как к свадьбе моей тётя Тося

Подарила мне стёганое одеяло –

Лоскуток к лоскутку, каждый лучше другого.

Я его и в глаза не видала до свадьбы,

Но, раскинув, узнала мгновенно сквозь слёзы:

Тётя сшила его – лоскуток к лоскуточку –

Из моих позабытых изношенных платьев,

Из которых я из году в год вырастала…

И сама я не знала, как много нарядов

Износила, хвалясь всему белому свету!

Только не было в том дорогом одеяле

Ни клочка из одежды ни мамы, ни тёток:

Сроду платья они доводили до дырок,

Чтоб годились потом лишь на тряпки в хозяйстве…

Сколько пышных отрезов я им ни дарила,

Своим верным заботницам и хлопотуньям,

Они прятали их в сундуки и диваны, –

Мол, куда нам рядиться в богатые ткани,

На работу?

        Иль дома вертеться, на кухне?

На работу сгодится поплоше, попроще,

А и дома сам Бог повелел поукромней…

А уж позже, покрывшись простыми платками,

Вовсе на люди выйти стеснялись в обновах.

Нафталином пропахла вся мануфактура,

Сохраняясь в чудных толстопятых комодах.

«И кому берегут? – я, бывало, сердилась, –

Ведь не спички, не мыло на день самый чёрный –

По извечной привычке наученных жизнью…»

…Умерла тётя Маня.

Когда обмывали

И когда обряжали в холстыню льняную,

Мы нашли в сундуке с жестяными краями

Много, много отрезов с запиской: «Для Тани».

Для меня!..

Я все ногти себе обломала

О сундук с жестяными навеки краями…

Понимающе мама и тёти глядели –

На вину ли мою?

На беду, на прозренье.

Но потом пожалели и к празднику Мая

Все подарки мои воротили обратно,

Чтоб на платьях своих не носила я меты –

Той, что тяги бывает земной тяжелее.

Милая сестрица, не бели

Бледных щёк защитною печалью –

Не пора ль по старенькой пыли

Поспешить во Киев иль Почаев?

Или зимним ходом ходоков

Побредём снегами да пыреем?

Белым полем вязаных платков

Головы больные обогреем.

А весной автобус поплывёт

По Руси ковчегом богомольным,

Всяк насельник в нём наперечёт,

Всепокорный далям колокольным,

Изольётся плачем сердобольным…

Русь не поле дикое – позём

Бирюзовый,

Светень небосклона!

Добредём, сестрица, доползём,

Упадём пред старыя иконы…

Об июньской розовой поре

На святой Почаевской Горе,

Где являлась Матерь,

Со слезами

След Ея стопы облобызаем…

Стольный Киев встретит в октябре

Долготерпеливыми крестами –

Тут и мне, сестрица, и тебе

Плакать, утираючись перстами!

Отвечала милая сестра:

«Доживём, сестрица, до утра

И пойдём, издерживая плоть,

Лишь бы души вынянчил Господь».

Вот и листья горят, осыпаются листья отрады…

Изболелась душа у сирени, ушла.

Мать закрыла окно –

                и остались одни листопады

Без докушных смотрин прожигать свои грусти дотла.

Я любовь обманула разлукой,

                        опять обманула!

Нету крепче присухи, чем белое платье моё,

Уронявшее руки со спинки высокого стула –

От холстинного света ночами сияло жильё!

Мать вздохнула и молвила, кутаясь розовой шалью:

– Не носи это платье, не будь у любимых в долгу!

Вдруг и ты постучал

                и вошёл с удивлённой печалью:

– Не носи это платье, забыть про него не могу!

Сели рядом, глядят. Как похожи! Люблю несравнимо:

Мать – издревле, тебя –

                словно нынче узнав навсегда!

Ах, как нас незаметно, как нас именинно сроднила

Ненавязчивость счастья, прекрасная эта беда!

Нынче знаю навеки: прощаться навеки не надо.

Порасспросим друг друга, сведя все новины в одну:

Осень, листья горят, несравненные листья отрады!

Вместе встали и вместе припали к окну.

Я стала похожа на маму –

Наверно, достигла черты

Исхода по доле, по грамму

Хвалёной младой красоты.

Вот вижу я в зеркале битом

(Не мне бы досталось добить!)

Лицо своё, смятое бытом,

Лицо своё, званное быть.

Пребуду же, старясь и мучась,

Вживаясь в эпоху лицом,

Пока именная живучесть

Кольцует Небесным кольцом.

Я тогда не умела молиться,

Пребываючи в духе скупом, –

Научила прохожая жница

С тонкоблещущим льдяным серпом.

Встал отец ей навстречу сутуло

И качнулся за некий предел –

На отца она только взглянула,

А уж он-то глаза проглядел…

Ни отсрочки не ждал,

                ни прощенья,

Не рыдал, но молился у ног

Грозной гостьи:

        презлы прегрешенья,

Страшен сон, да всемилостив Бог.

Между тем убиралась дорога

В голубые снега Покрова,

А отец все стоял у порога,

Остывала его голова,

Пресекалась крепёжная жила

Между телом

        и вечной душой…

Я отца со свечой проводила –

Он и встретит меня со свечой.

Он уходил по чистым грёзам сна,

И только на единое мгновенье

Вернулся из блаженства сновиденья

Сказать: «Борись за чистоту зерна…»

О чём, о чём ты, отче, говорил,

Предчувствуя предвечное прощанье?

Когда не стало в тленном теле сил,

Душа продиктовала завещанье.

Не от небес ли истинных – как знать? –

Она опять взывает дальним зовом,

Чтобы от плевел зёрна очищать

Училась я живым правдивым словом?

Таинственно,

            ни свет и ни заря,

Являешься из лёгкого тумана

И смотришь в душу, молча говоря:

«Я ждал от смерти большего, Татьяна…»

Чего же?

    Ведь отныне навсегда

Тебе доступны истинные дали,

А ты всё возвращаешься сюда,

В юдоль мирских любовей и печалей.

Как будто не успел в докуке дней

Отеческое дать благословенье…

Я знаю: даже смертию своей

Хотел ты, отче, моего прозренья.

Щёлкнула дверца – и выдала шёлк,

Тайну ларца, подоплёку событья,

Издавна выпорхнул радужный щёлк –

Не соловей ли, чьё имя наитье?

Не до соловушки: крест бечевы,

Крепость курсива на поле тетрадном –

Грустная ветхость бумажной листвы

Тщетно меня убеждала в обратном.

Отчие письма эпохи любви,

В старом понятьи –

            до смертного часа…

Вот уж и вправду когда соловьи

Были подпевками Божьего гласа!

Мама позволила – я перечла:

Песни, признанья, соблазны, удары…

Долго душа моя, словно пчела,

С давних цветов собирала нектары.

Примет ли сердце в предвечный запас

Старофамильные силы курсива:

«Обереги, всевзыскующий Спас,

Крёстные долюшки дочи и сына…»

Трёх дней просила я у тишины

Для встречи и прощания, не боле…

(Так матушка просила у войны

Трёх дней для незагаданной любови.)

Три дня просила я у злых очес:

«Изыдите, огни аквамариньи!»

(Трёх дней просила мама у небес,

Чтобы отнять меня у дифтерии.)

Три дня просила я у Книги Книг:

«Дай грамоты любви на век удельный!»

(Три дня от поэтических шишиг

Святила мама стол мой письмодельный.)

…Три дня я добрым кланялась свечам:

«Помилуйте, сестрицы-богоделки!»

Три дня твердила матушка врачам

О незнакомой девушке-сиделке.

Мол, ночью из высоких белых врат

Является прекрасная ночница,

Лицо сияет, светится халат,

И косы золотые, как пшеница…

Ей отвечали, что сиделки нет,

Она лишь плод болезненных наитий,

И слышали уступчивый ответ:

«Не обижайтесь, милые,

        простите!»

День минул третий – матушкиных грёз

Невосполнимо, медленно не стало,

Её саму автобусик увёз

В страну крестов, я рядом трепетала…

Я рядом.

Всё мне кажется: три дня.

Гляжу окрест внимательной гляделкой.

Наития не мучают меня.

Но я знакома с маминой сиделкой.

Матушкина немощная сила

Детушек-воробушек таила

От лихвы,

    от горева набега

Среди жара,

        среди бела снега.

Утомилась матушка-белица

И навек осталась серебриться

Талым нимбом на семейном снимке

В белой-белой тоненькой косынке.

На поле том златой алтей

Цветёт красою неземною,

И встреча с матушкой моей

Парит над полем предо мною.

Вот-вот наступит темнота,

Тоски скудельная подельня,

И матерь входит во врата,

Прощально рученьку подъемля.

Ах, мама, лик прощальный твой!..

Твои, увитые травой

Всея́ земли обетованной

Врата!

Нездешность встречи званой…

Молися, мати, обо мне,

Насельнице земной пленицы,

Моей растерянной вине

Дай умереть, а мне – родиться.

Ужели там, где свет и тьма

Распределяются навеки,

Ты немолитвенно нема?

А те, иные имяреки?

Донёс ли всяк свою свечу?

Свеча, душа… похожи, слитны…

Не тайнознания хочу –

Спасённой маминой молитвы.

Когда обрáзится судьба

Щедрозабвенными плющами,

Не меркни, мамина мольба!

Прощает мать – Господь прощает.

В дыму железно-вертопрашном

Ничьей не высохнуть слезе,

Но мама в плащике бумажном

Бредёт по каменной стезе.

И видит, что святые силы,

Жалея, рядышком идут,

И для плаща златые жилы

Прядут – за лоскутом лоскут…

Отрадно знать, что на моём веку

Меня жалели, обо мне радели…

Я всех звала,

        летя по сквозняку, –

Иные и вослед не поглядели.

Другие же, туманные лицом,

Преображались, делаясь собою.

Так я опять увиделась с отцом,

Он дал мне книгу с вязью и резьбою.

Какой убор!

Окладец-изразец,

Увитый златом невесомей пуха,

И жемчуга-заглавия венец:

«Пути стяжания Святаго Духа…»

Но отчего тишайший мой отец

При жизни, при юдоли поднебесной

Мне не раскрыл хотя б один столбец, –

Быть может, упасающий над бездной?

Ужель не знал: что сызмала в уме

Хранится, то у сердца на учёте

На вечном?

Неспроста явилось мне

Повествованье в красном переплёте…

Но пролистать я книгу не смогла.

Доныне за завесою сквозною

На белой глади судного стола

Она лежит, запомненная мною.

И даль на сто дорог,

И лица, лица…

Отец бы мне помог

Проститься.

Обманов страстный слог,

Любови цаца…

Отец бы мне помог

Остаться.

Души затвор-острог,

Грехов плени́ца…

Отец бы мне помог

Смириться.

Мать окликает из прошлого века,

Из голубого окна –

Что это?

Сон, слуховая осе́ка?

Я угадать не вольна.

Только и слышится оклик высокий,

Только и помнится лик –

Уж не наладил ли дом одинокий

С мамой живой переклик?

Те же на окнах цветастые шторы,

Скатерть всё в тех же цветах,

Мамины присказки, мамины взоры,

Мой поцелуй впопыхах.

Розы китайской пергаментный пламень

Греет живее огня –

Премилосердная мамина память

Переверяет меня.

Снова соседка встречает с ключами:

«Дом не пора ли продать?»

Нет, не пора, непродажны печали:

Ими печалилась мать.

Непродаваема старая святость:

Ею святи́тся судьба

Отчего дома, его угловатость,

Крашено-шитая аляповатость –

Сладость житейская и горьковатость

И о прощенье мольба…

Душа предчувствует полёт,

Непокаянье омертвляет,

А персть во гробе не поёт

И от грехов не избавляет.

Тоскую, матушка, и жду

И оправданья, и осуда,

И с целым миром не в ладу,

И целый век алкаю чуда.

Я знаю, это всё искус

Моей судьбы витиеватой,

Но что соблазн житейских уз

В сравненье с маминой утратой?..

Всё зримей крестные холмы,

Всё легче горсть земных имений

И – страшно! – всё послушней тьмы

Таинственных стихотворений.

Зачем во мгле родных дворов

Иль на свету родных преданий

Во исполнение даров

Искать камения страданий?

О, это праздничный закон

Любви: прощать и ждать прощенья!

Пусть краток век, но долог он –

Весь накануне воскрешенья.

И я лечу.

И небо сжато плотно

Клубками пара, облака и сна.

Несёт меня серебряная лодка,

Как в сказке, через горы и леса.

А рядом чуть качаются восходы,

Чтобы потом повиснуть у земли

И первые из поля вырвать всходы…

Ах, небо!

Ты мне тоже посули

Быть плодородной, ясной и высокой,

Умеренной в морозе и тепле,

Уверенной, не очень одинокой,

К чему-нибудь пригодной на земле,

Покладистой, домашней по-земному,

Пусть говорят: «Земное – суета…»

Я возвышаюсь, возвращаясь к дому.

Я приземляюсь.

Дом мой!

Высота.

О родине, о доме – лучшем самом! –

Не позабыть: там светит свет живой,

И молод мамин голос зазывной,

И стены детской столь любимы мной,

Что не побелкой пахнут, а бальзамом,

А улица, влекущая домой,

И ныне умещается во взгляде –

От солнышка до вынянченных глин…

Ужо цветёт во встречном палисаде

Какой-нибудь хороший бальзамин,

И пялится лучистое оконце

Наивным склом на солнечный закат,

Как будто за день не хватило солнца!

И ветр стучит в калитку нараскат.