Читать книгу Лехаим, бояре, или Мельпомена смеется. Актерские байки - Татьяна Борисовна Альбрехт - Страница 4

В 1719 году, накануне 1 апреля, в Петербурге (с высочайшего разрешения Петра Первого) было широко разрекламировано представление знаменитого европейского силача Эккенберга. Он выступал под псевдонимом Самсон Непобедимый.

Билеты на спектакль продавались по небывало высоким ценам, а в афише значилось, что это событие собирается удостоить своим вниманием сам государь император. Однако, когда публика собралась, ей было объявлено, что спектакля не будет, поскольку все это – шутка по случаю 1 апреля.

* * *

В конце 80-х годов позапрошлого века в Петербурге с большим успехом шел балет Пуни «Дочь фараона», поставленный Мариусом Петипа. В первом акте фигурировал лев, который сначала шествовал по скале, а потом, убитый стрелой охотника, падал вниз. Льва изображал постоянный статист. Однажды он заболел, и его пришлось срочно заменить другим статистом.

Спектакль начался. Вначале все шло прекрасно. Лев важно прошелся по скале. Охотник выстрелил, стрела полетела… И вот здесь вышла заминка. Пораженный стрелой лев явно испугался высоты и в нерешительности топтался на краю скалы, виновато поглядывая на балетмейстера, в ужасе застывшего в кулисах.

Отчаявшийся Петипа показал льву кулак. И тут произошло чудо. Лев поднялся на задние лапы, перекрестился правой передней лапой – и прыгнул вниз.

* * *

В Тамбове в конце XIX века в местном театре «Дон Кихота» заменили по какой-то причине на «Ревизора». Предупредили всех, забыли только про актера, роль которого состояла всего из одной фразы. Представьте эффект, когда в столовую Городничего вошел человек в испанском костюме и, обращаясь к Хлестакову, произнес: «Синьор, мой господин вызывает вас на дуэль!»

* * *

Выдающийся негритянский актер Айра Олдридж обладал бешеным темпераментом. Его коронной ролью был Отелло. В финальной сцене он так «накалялся», что у него изо рта шла пена, а глаза наливались кровью. Исполнительницы роли Дездемоны панически боялись играть с ним. Известный театрал Стахович спросил Олдриджа, как прошли его гастроли в Москве с Никулиной-Касицкой – Дездемоной. Олдридж ответил, что она очень нервничала и добавил: «Все эти слухи сильно преувеличены. Я сыграл Отелло более трехсот раз. За это время задушил всего трех актрис, зарезал, кажется, одну. Согласитесь, что процент небольшой. Не из-за чего было так волноваться вашей московской Дездемоне».

* * *

Провинциальный театр не нашел статиста на роль покойника в гробу. Наняли отставного солдата. Немолодого, бывалого и с роскошными усами. Ну, идет спектакль. Солдат лежит в гробу. По бокам, как положено, стоят две свечки. Свечи горят, и одна из них капает на шикарный солдатский ус. Тут «покойник» поднялся, загасил свечу и преспокойно улегся обратно в гроб.

* * *

Актер Иванов-Козельский плохо знал пьесу, в которой играл. Как-то выходит он на сцену, а суфлер замешкался. Тут актер увидел старичка, который вчера изображал лакея и, чтобы не было заминки в действии, говорит ему: «Эй, голубчик! Принеси-ка мне стакан воды». Старичок с гордостью ответил: «Митрофан Трофимович, помилуйте, я сегодня граф-с».

* * *

В Малом театре был когда-то артист Живокини – большой такой, басовитый, полный серьезного уважения к своей персоне. В концертах выходил на сцену и говорил о себе в третьем лице приблизительно такой текст: «Господа, внимание! Сейчас с этой сцены будет петь артист Живокини. Голоса большого не имеет, так что какую ноту не возьмет, ту покажет рукой!»

* * *

Знаменитый в свое время актер Мамонт Дальский был приглашен на гастроли в роли Гамлета в маленький украинский городок. Он не знал, что театр украинский. Дальский вышел на сцену, на свой монолог… Появляется тень его отца и говорит что-то вроде:

– Хамлету! Син мій! Це батько твій!

– Да ну вас на хрен с такими родственниками, – сказал Мамонт Дальский и покинул театр, а затем и город.

* * *

Идет спектакль с участием Марии Ермоловой. За кулисами раздается выстрел: застрелился муж героини. На сцену вбегает актер Александр Южин. Актриса в страшном волнении спрашивает: «Кто стрелял?» Не переведя дыхания, Южин вместо «Ваш муж!» выпаливает: «Ваш мух!» Ермолова повторяет в ужасе: «Мох мух?» – и падает без чувств.

* * *

Константин Станиславский исполнял роль Аргана в «Мнимом больном» Мольера. На одном спектакле прямо на сцене у него отклеился нос. Он стал прикреплять его обратно на глазах у зрителей и приговаривать: «Вот беда, вот и нос заболел. Это, наверное, что-то нервное».

* * *

В Малом театре служил когда-то актер Михаил Францевич Ленин, помимо всего прочего знаменитый тем, что году в восемнадцатом дал в газету объявление: «Прошу не путать меня с политическим авантюристом, присвоившим себе мой псевдоним!». Рассказывают, что однажды прибежали посыльные в кабинет к Станиславскому и закричали:

– Константин Сергеевич, несчастье: Ленин умер!

– А-ах, Михаил Францевич! – вскинул руки Станиславский.

– Нет – Владимир Ильич!

– Тьфу-тьфу-тьфу, – застучал по дереву Станиславский, – тьфу-тьфу-тьфу!..

* * *

Москва. Год 1924. Последний спектакль А. Южина в Малом театре. Актер прощается со сценой, которой послужил почти 50 лет, в своей любимой роли Отелло. В роли Дездемоны молодая, импульсивная, темпераментная Е. Гоголева.

После спектакля один из дипломатов сказал: «Я ужасно волновался весь последний акт, как бы эта бешеная Дездемона не задушила бедного старичка Отелло».

* * *

Рассказывают, в пору революции Фёдор Иванович Шаляпин пришёл к художнику Константину Коровину:

– Меня обязали выступить перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?

– Не знаю, что такое конные матросы, – сумрачно ответил Коровин, – но уезжать надо.

* * *

Станиславский и Немирович-Данченко поссорились еще до революции и не общались до конца дней своих. МХАТ представлял собой два театра: контора Станиславского – контора Немировича, секретарь того – секретарь другого, артисты того – артисты этого…

Однажды, говорят, было решено их помирить. Образовалась инициативная группа, провели переговоры и, наконец, был создан сценарий примирения: после спектакля «Царь Федор Иоаннович», поставленного ими когда-то совместно к открытию театра, на сцене должна была выстроиться вся труппа.

Под торжественную музыку и аплодисменты справа должен был выйти Станиславский, слева – Немирович. Сойдясь в центре, они пожмут друг другу руки на вечный мир и дружбу. Крики «ура», цветы и прочее… Они оба сценарий приняли: им самим давно надоела дурацкая ситуация.

В назначенный день все пошло как по маслу: труппа выстроилась, грянула музыка, Немирович-Данченко и Станиславский двинулись из кулис навстречу друг другу… Но Станиславский был громадина, почти вдвое выше Немировича-Данченко, и своими длинными ногами успел к середине сцены чуть раньше. Немирович-Данченко, увидев это, заторопился, зацепился ногой за ковер и грохнулся прямо к ногам соратника. Станиславский оторопело поглядел на лежащего у ног Немировича, развел руками и пробасил: «Ну-у… Зачем же уж так-то?..» Больше они не разговаривали никогда.

* * *

Вот байки от блестящего писателя и литературоведа Владимира Яковлевича Лакшина, родители которого всю жизнь проработали во МХАТе.

Старейший московский актер Мозалевский, в силу своей ужасной шепелявости весь театральный век простоявший в массовке без единого слова, тем не менее под конец жизни превратился в памятник самому себе: шутка ли – столько лет безупречной службы! В день празднования пятидесятилетия МХАТ на сцену вышли только два артиста, участвовавшие в самом первом спектакле «Царь Федор Иванович»: премьерша Книппер-Чехова и вечный массовщик Мозалевский! В те времена вышла мемуарная книга генерала Игнатьева «50 лет в строю». Мхатовские шутники говорили, что Мозалевский тоже пишет книгу, которая будет называться «50 лет СТОЮ»…

Ну, книгу – не книгу, а кое-что стал «позволять себе»… Однажды Немирович-Данченко, имевший пунктиком непременное и доскональное знание каждым актером биографии своего персонажа, накинулся на него, переминавшегося с ноги на ногу в толпе гостей в доме Фамусова:

– Почему вы пустой, Мозалевский? Почему не чувствую биографии? Кто ваши родители, где вы родились, с чем пришли сюда?..

– Ах, Владимир Ивановищь! – ответил шепелявый корифей. – Не дуриче мне голову, скажите луще, где я штою!

Это была такая неслыханная дерзость, что оторопевший Немирович отстал немедленно…

* * *

Зиновий Гердт рассказывал такую историю:

– Дело происходило в тридцатые годы, в период звездной славы Всеволода Мейерхольда. Великий гениальный режиссер, гениальность которого уже не нуждается ни в каких доказательствах, и я, маленький человек, безвестный пока актер. В фойе театра однажды появилась дама. В роскошной шубе, высокого роста, настоящая русская красавица. А я, честно сказать, и в молодости был довольно низкоросл… А тут, представьте себе, влюбился. Она и еще раз пришла в театр, и еще, и наконец я решился с ней познакомиться. Раз и два подходил я к ней, но она – ноль внимания, фунт презрения… Я понял, что нужно чем-то ее поразить, а потому, встретив Мейерхольда, попросил его об одной штуке – чтобы он на виду у этой красавицы как-нибудь возвысил меня. Режиссер согласился, и мы проделали такую вещь: я нарочно встал в фойе возле этой дамы, а Мейерхольд, проходя мимо нас, вдруг остановился и, бросившись ко мне, с мольбой в голосе воскликнул:

Ю. Богатырев. Зиновий Гердт

– Голубчик мой! Ну что же вы не приходите на мои репетиции? Я без ваших советов решительно не могу работать! Что же вы меня, голубчик, губите?!.

– Ладно, ладно, – сказал я высокомерно. – Как-нибудь загляну…

И знаете, что самое смешное в этой истории? Эта корова совершенно никак не отреагировала на нашу великолепную игру, спокойно надела свою шубу и ушла из театра. Больше я её не встречал.

После войны в Театре им. Моссовета работала уборщица тетя Паша. Она была безграмотной, поэтому, когда получала зарплату, ставила крестик против своей фамилии. Но однажды, получая деньги, поставила нолик.

– А почему нолик? – поинтересовались у нее.

– Вышла замуж и поменяла фамилию…

* * *

В 1938 году, на сцене Мариининского театра, давали «Пиковая дама». Арию Германа пел известный лирический тенор Печковский. Особенность его исполнения была в том, что он, прекрасно чувствуя настроение зала, несколько затягивал паузу в реплике: «Что наша жизнь? пауза – «Игра!»

Но вот однажды, напоминаю, это происходило в жестоком 1938 году, ария Германа началась словами: «Что наша жизнь?» и Печковский утрируя все держал и держал паузу. Зал замер, очарованный музыкой, игрой актеров и певцов. Напряжение в зале нарастало. И вдруг с галерки, хорошо поставленным баритоном и вы той же тональности, прозвучало: «Говно!» Зал разразился аплодисментами! Зрители неиствовали! Из правительственной ложи удалились несколько человек. Когда спектакль закончился, и зрители потекли из зала, стали выходить из театра, обнаружилось, что весь театр окружен бойцами НКВД.

Пропускались только женщины и дети. Мужчин отводили в сторонку и какие-то люди в черных плащах заставляли нараспев произносить их слово «ГОВНО!».

* * *

В первоначальном варианте пьесы «Человек с ружьем» была сцена, в которой Сталин, роль которого исполнял Рубен Николаевич Симонов, приходит в кабинет к Ленину. Однажды актеров пригласили исполнить эту сцену на правительственном концерте в честь юбилея Советской власти. Гримировались и одевались актеры дома. И вот в таком виде Борис Щукин и Рубен Симонов отправились в Большой театр на концерт. В то время еще не было тонированных стекол и на окнах старенького «Форда» висели занавески. Подъезжая к театру, водитель Симонова нарушил правила дорожного движения и появившийся милиционер остановил автомобиль, и стал кричать на шофера:

– Что ты прёшь!? Сейчас Сталин приедет! Вылезай!!! – и стал буквально вытаскивать бедолагу из машины.

Наблюдавшие эту картину актеры решили, что пора выручать водителя, и тогда Рубен Николаевич отодвинул занавеску, представ перед ретивым служителем закона в гриме Сталины и при полном «параде», и тихо, но уверенно сказал:

– Товарищ милиционер, подойдите пожалуйста сюда.

Милиционер вытянулся в струнку, а вошедший в роль Симонов продолжал:

– Вы знаете, что останавливая мой автомобиль, вы облегчаете покушение на меня. Вы знаете сколько у меня врагов. Я выбрал такой простой автомобиль, чтобы дезориентировать противников.

Обезумевший милиционер стал извиняться, на что «самозванец» ответил:

– Я вас прощаю, но я не знаю, что по этому поводу скажет Владимир Ильич?

– А с вами, батенька, я поговорю попозже, – вступил в игру Щукин, придвигаясь к окну.

В конец обалдевший милиционер просто лишился чувств, а актерский автомобиль проследовал дальше.

После сыгранной на концерте сцены к актерам подошел человек и попросил их проследовать за ним. Их привели в ложу к товарищу Сталину. Иосиф Виссарионович даже не обернувшись сказал:

– Слышал о вашей шутке с милиционером. Можете его навещать в Кремлевской больнице, палата 26.

* * *

Московский актер Геннадий Портер когда-то много лет назад поступал в школу-студию МХАТ, выдержал огромнейший конкурс и был принят. Курс набирал известнейший мхатовский актер Павел Массальский. (Даже далекие от театра люди помнят его в роли плохого американца в кинофильме «Цирк».) И вот где-то на третий день обучения Массальский, сжав руки и возвысив голос, провозгласил:

– Друзья мои, сегодня к нам на курс придет сам Михаил Николаевич Кедров. Он обратится к вам, наследникам мхатовских традиций, с приветственным словом. Слушайте, друзья мои, во все уши и глядите во все глаза: с вами будет говорить ученик и друг великого Немировича-Данченко!

– Мы сидим просто мертвые от страха, шутка ли: сам Кедров! Что же он скажет нам о театре, какое «петушиное слово»?!

Вот он вошел, сел напротив курса. Смотрит на нас, голова трясется. Мы замерли, ждем. Он долго так сидел, глядя на нас, тряся головой. Потом, едва повернув голову к Массальскому, гнусавым своим голосом сказал:

– Курс большой, будем отчислять!

Встал и удалился.

* * *

В 1949 году шел в филиале спектакль «Рюи Блаз». Постановка была прекрасная, в нем играли гениальные артисты: Борис Васильевич Телегин, Михаил Францевич Ленин, Дарья Васильевна Зеркалова, Михаил Иванович Царев. В 12 часов – начало, гаснет свет, открывается занавес, и в глубине сцены, красиво опершись на камин, стоит Михаил Францевич Ленин. Стоит, молчит и только слегка покашливает. Зал замер, все думают: «Вот это начало!» Пауза длится, длится… Наконец, Михаил Францевич наклоняется к суфлерской будке и громко говорит: «Тина! Я ведь так до вечера буду молчать!». Суфлер встрепенулась, подала текст, спектакль начался… В зале хохот, аплодисменты, и создалась замечательная атмосфера взаимопонимания между артистами и зрителями.