Читать книгу Пять историй - Татьяна Чекасина - Страница 5

1

Евгении приснились те, кто давно умерли.

Бабушка, тоже Женя, умоляла: «Защити, внученька!» Александр Широков, гений мировой литературы, её поддержал: «Да, девочка, защити».

Это был не сон. Это были голоса. Бабушка и Александр Емельянович умоляли их «защитить»!

Евгения испытывала на крепость трансформаторы. Во время испытаний на полигоне научилась твёрдо глядеть в пламя очередного взрыва. И теперь, глядя твёрдым коммунистическим взглядом, приняла решение. Она, внучка Пригоровской, которой Широков посвятил знаменитую повесть «Любовь к человеку».

Немедленно набрала номер телефона вдовы его друга:

– Клотильда Сидоровна, отдайте государству бумаги Широкова!

«Ты што, шу ума шошла, Евгения? – Старуха не имеет дефектов речи, она ест плюшку. Но с некоторых пор мечтает завтракать паюсной икрой и другими яствами. – Мы переезжали из одного дома в другой. Целых десять метров!»

– Там только помойка! – возразила Евгения. – Ничего другого и нет между этими домами!

«Вот там и очутились. Их дворники сожгли», – Клотильда бросила трубку.

Дорогой друг писатель! Не отдавай черновики произведений единственному другу, ведь у него может быть не адекватная вдова!

На другой день Евгения не стала звонить, а приехав к дому Клотильды, как опытный сыщик, не вошла в подъезд. С фасада дом – гладкий: ни балконов, ни эркеров. А со двора, будто сторожевая башня. Узкая готика укромных окон. Не дом российского купца, а рыцарский замок, разделённый непонятным выступом. Вот и Клотильдино, кухонное – бойница для отстрела-обороны. Внизу – дверь.

Подобрав полы пальто, Евгения перелезла сугроб. Подёргала. Не за ручку (её нет), – за угол. С внутренней стороны крючок.

Её бабушка работала в издательстве. Первой прочитала роман «Волжский брег», став для Широкова литературной мамочкой.

О, литературные мамочки советской эпохи! Вам бы памятник! Когда ты молод, голоден, душа без кожи (оголена арматура нервов), а взгляд в будущее, ничего не видишь: ни начальства, ни правительства, ни автомобилей на дорогах, ни подлости, ни обмана.

Первое, что делает литературная мамочка, убеждает плотной едой у себя на квартире или на даче, что ты – гений. До неё думал – недостаток характера. Далее деловито разбирает твой текст. Жил в темноте людского, да и собственного недопонимания. Тебя поняли. Тебе зажгли свет!

Широков одно время квартировал у Пригоровских. Сын Евгении Николаевны стал его другом. В первых письмах с Волги обращался по имени-отчеству, а потом и так: «Дорогая мамуня!»

О, дорогая мамуня! Теперь вас обоих оклеветали. Поток наветов: «Где черновики знаменитого романа? Или, хотя бы, образцы почерка нашего классика? Неужели в семье Пригоровских? Как же так сынка литературная мамочка подставила?» Лагерное словцо.

Итак, в квартире Клотильды есть тайная лестница! Чёрный ход! Был таковой в этом детективе.

2

Увидев поверх дверной цепи «наглую девчонку», родственницу редакторши, Клотильда Сидоровна чуть не откатилась в глубину квартиры, но пакет, в нём сладкие, источающие аромат пекарни плюшки…

– Наконец! А то всё по телефону.

– Как ваши дела?

– Умираю.

Здравый ответ. В надежде и на другие такие, Евгения вынула из сумки газету:

– Вот, что пишут в «Московской истине»: «…Как нужны созданные рукой мастера тексты для доказательства истины! Предположительно, они у одного друга». Нашу дачу вверх дном. Вряд ли, «люберы», наверное, черновики искали.

– Дверь плохая?

– Металлическая.

– И как они?

– …высверлив замки.

Не зря старушка про дверь! Та, что со двора, не из металла.

– А вы, Пригоровские, отдайте бумажки в Институт Мировой Литературы, ну, в архив ИМЛИ. Неладно: Саша писал, а вы прячете.

Ушла внучка Сашкиной редакторши.

Не пронюхала ли она про чёрный ход? Меньше всего хотелось, чтобы кто-то, кроме неё, отважной пенсионерки, инвалида первой группы, имел информацию о том, что именно в темноте никому неведомого пространства она хранит надежду быстро убывающей жизни.

Как это – «отдать государству» (идея Пригоровской) то, что реально загнать! Клотильда Сидоровна, поедая обсахаренную плюшку и осыпая сладким песком статьи в «Новой культурной газете», довольно хихикает: «Цена опять выросла!»

Атрофировались не только ноги. С некоторых пор – некоторые моральные качества. А то бы протянула руку к телефону: «Забирайте ценность!» «Нет уж! Я нянек найму целый штат. Будут вывозить меня на колясочке на прогулки», – подумав так, обмерла: рядом в лакейской готовности маячит кто-то! Доброжелательный господин. То ли обыкновенный перекупщик, то ли Воланд какой-то!

– Буду-буду… – ответ не на слова, а на… мысли!

Но и такой удивительный ответ не насторожил её. Ни о чём она негативном не помыслила, ничего плохого не заподозрила! Оглянулась: куда делся он, не мог же вышмыгнуть через чёрный ход?

Этот тип, представившийся литератором Люцифéровым, неизвестно кто. Не чёрт, видимо, а так, охотник за чужими рукописями? Вряд ли, бандит и грабитель. Известный широкововед. Строчит на одну тему: до чего гениален Широков.

Знала она Сашку, с Ваней дружил. Ваня так их деревню родную воспел, из которой они в Москву приехали! Широков тоже о своём крае. Роман «Волжский брег». Впрочем, теперь говорят, – не он автор! Оттого и стоят так дорого эти затхлые бумаги! Продаст, и – на лечение в австрийскую клинику!

Клотильда Сидоровна, покручивая колёсиками, зарулила в угол, где потолок мансардовым наклоном в пол. Ныне, как никогда, хотелось увидеть ценный чемодан. Хорошо, никто не догадывается! Какие чёрные ходы! У кого сейчас есть хоть один в панельном доме? Но тут из кухни дверь. Впритык шкаф. Чёрный выход на чёрный день.

3

Афанасий Иноперцев в аэропорту во Франкфурте-на-Майне до взлёта проглядел «Новую культурную газету», получаемую дома. В Канаде. Там он, гордый затворник, настукал на клавиатуре много, тиснул на принтере и – на полки рядами.

Но его время, наконец-то, настало! Возвращался! Давненько покинул родину. Тогда называлась мощно: Союз Советских Социалистических Республик. СССР. Почти, как США. Теперь мягко – Россия. Почти как Югославия. Хватит, будто в подвале, в Виннипеге, заваленном снегами, как Воркута! В Воркуте бывал. Богатая биография. И далее обо-га-чи-вал. Такое словцо. Он – мастер неологизма.

Двинулись на долгожданный рейс. Сыновья, как три богатыря: Фарлаф, Ратмир и Рогдай. Любимая жена Гаврилиада. На лице одна мысль: «Я с тобой, Афанасий!» Белый лайнер, словно белый конь.

Встречают бурно.

И в толпе небритая мордёнка Зайцева-Трахтенберии какого-то. Неприятно, точно кредитор. А ведь ещё платить! Может, так обойдётся? На возне с Широковым этот мелкий литературоведишка сделал карьеру. Видеть его неприятно. Но первым лезет под софиты. А снимают все телеканалы, какие тут есть, в этой стране (на родине – поправился).

Объятия, цветы (и от этого Трах-тен-берии). Тараторит о передаче. Ах, да, эфир на телевидении! В Канаду обзвонился некто Кагэбович, ведущий программы «Асфальтовый каток». Впрочем, надо укатывать, надо ровнять с землей всё на просторах этой страны, родины то есть. Зайцева облобызал троекратно.

История Иноперцева проста, как перец. Он, побывав за двумя заборами с колючкой, вышел оттуда писателем. Так ему казалось. И – с маху: зона, лагерь. Проскочило. Да с такой помпой! Впервые видел народ в журнале слово «зэк»! «Дни и ночи Барбарисыча». На этом, увы, политволна схлынула. Другое время. И более на гребне не выедешь с одной «правдой о лагерях». И текстом не взять: ни тебе ярких образов, ни тебе глубины, одни неологизмы. Их, да, навыкручивал из головы преподавателя геометрии. Но уверился скоропостижно: «Я – невероятный литературный классик!» Вон Широков, какой роман накатал – «Волжский брег»! Решив идти по стопам с мечтой переплюнуть, кропать продолжил.

Романы Иноперцева не брали. Ни «Квадрат с баландой», ни «Треугольник ужаса», ни «Барак по касательной». Ни-че-го! Так попал он под свой «асфальтовый каток», ну, и кинулся в ноги: «Дорогой Александр Емельянович! – лил слёзы Афанасий. – Я привык, что я писатель. Не хочу идти работать в школу. Там плохо: дети орут, зарплата низкая и нет славы. Помогите, навеки ваш…» Да, он стал «навеки вашим». Широков ответил: «Трудное это дело – писать книги. Найдите другое дело».

Широков умер. Осталась родня, которая не в силах его защитить.

4

Зайцев-Трахтенберия мелкой «заячьей» рысью нёсся к метро Высоковольтным проездом, где столбы играют роль экзотических деревьев. Вот и станция «Отрадная». До центра пилить да пилить. Но он любит в вагоне читать, дремать и задумывать литературные исследования.

Зайцев (фамилия матери), но он гордится отцовской фамилией Трахтенберия. Отец – закройщик: «Главное, не бояться резать». Сын в отца. Как началась перестройка, примкнул к меньшинству крикливому (большинство помалкивало). Тотальная ликвидация союзов. И главного Союза Советских Социалистических республик, и писательского. Этот обезглавили. Не тех убрали, кто руководил организацией (их потом тоже поснимали), а знамя, на которое равнялись. Зайцев был на виду как режущий критик. Ему и «заказали» Широкова, чтоб освободить пьедестал для Иноперцева, которого авторы этого американского проекта, решили вернуть на коне. Не на кривой же кобыле ему, в самом деле, возвращаться!

Вынырнул из метро и пересел в лимузин. Водитель и ещё трое сличили фотографию в паспорте, и кортеж двинулся в Шереметьево-два, где и состоялась встреча будущего писательского лидера. Из аэропорта Иноперцев поехал в лимузине, скрытый шторками (белый «линкольн», как белый конь), а Зайцев опустился не только на землю, но и под неё. Вот и панельный дом, растянувшийся на квартал (жители нарекли «китайской стеной»).

В принципе всё о кэй. Например, телепередача: рядом с ведущим, недавним комсомольским мальчиком по фамилии Кагэбович, отвергнувшим своё советское прошлое, исследователь Зайцев-Трахтенберия вещал миру результат исследования. Страх был: уголовщина. За такую болтовню при нормальной власти можно угодить в ГУЛАГ. Хоть бы работодатели не кинули. Обещали переезд. Надо-надо, заждалась Канада!

Эта работёнка стартовала в один буйно-холодный вечер, когда по Северному бульвару ветер гонит бедную листву. Зайцев-Трахтенберия читает и удивляется: радость, свобода! Да, это искусство! Опомнился: «Чего это я? – Так бы спросил убийца, увидев в жертве не противного человека. – Кто будет перевозить семью в Канаду? Нормальные люди уже там!» Была столь глубокая ночь, что ему никто не ответил. Окраина. Транспорт затих. Ноги замёрзли, ветер гудит у окна, будто намерен выдавить именно твоё, а не другое стекло в «китайской стене».

Остыв, вернулся через неделю. Да, книга мировая. Но, привет, кто с этим спорит? Главное – автор. Он же нанят автора пришить, а не книгу. Книгу, ясно, пришить невозможно. Даже рукописи не горят. Кстати, о них. Ему бы никогда не заказали этого классика мировой литературы, будь у того хоть один черновик. Бумаг нет, не найдены! Но, чего не бывает, могут и всплыть! Цейтнот. Вот будешь в Канаде потягивать виски, глядя на клёны, тогда и перечитаешь этот роман с удовольствием. Теперь – в стремя! Он так и назвал статью: «В стременах и шорах быстрого течения».

Кроил не хуже портного Трахтенберии. «Папа работает», – шипела на детей жена. Главное найдено слово: соавтор. Удачные страницы созданы автором, он – талант. А слабые (в большой вещи не трудно найти неровности), соавтором. Он – бездарь, и он – Широков.

На роль «автора» примерял то одного, то другого. Остановился на неизвестном бытописателе Стукове. Подходит по годам. Не двадцать два – столько было именитому в период работы над романом. Тот немолодой. Образование – университет. Широков девять классов еле одолел. И, конечно, Стуков земляк тому. Персонажи имеют сходство. Вскоре и сам поверил: плагиат!

И всё-таки Зайцев-Трахтенберия немного трусил: а вдруг писатели начнут защищать главаря! А то и бумаги предъявят! И тогда прощай Канада, здравствуй, Воркута.