Читать книгу Ячейка 402 - Татьяна Дагович - Страница 5

«Мы нарушили. Мы стали выходить днём, часто, а этого не следовало делать. Они нас не трогают. До поры до времени. Мы делаем вид, что всё нормально, и раз за разом выходим, когда хотим. В пустоту. Под солнце.

Почему я пишу об этом, а не о том, что случилось? Или я в самом деле так изменилась, что человеческая смерть меня не тревожит? Или так было всегда, а я только притворялась, что мне до кого-то есть дело? Я лежу там, где до этого лежала она, пишу, и единственное, что меня волнует, – то, что меня не волнует, что здесь лежал труп. Ну, может, ещё от остатка запаха сводит горло…

Было же так. Мы выходили в неположенное время. Ходили по магазинам, набрали кое-какой еды. Уполномоченных духов нигде не замечали, забыли о них. Мы даже привыкли к тому, как гулко отдаются наши слова на пустых улицах.

Заходя в подъезд, мы не обратили внимания на старуху, сидевшую прямо на земле. Зашли, а всё равно было слышно, как она стонет. Я бы не замечала, но Лиля решила заметить, и у нас оказалось слишком много воспитания, чтобы уйти. Ничего похожего на сочувствие, по крайней мере я, не испытывала, только досаду от того, что вот мы спокойно шли и делали, что хотели, а теперь нужно что-то решать с этой старухой. Лиля не лучше – она шептала, что, может быть, это замаскированный дух, ангел, хотя – ну какой это дух, ясно же!

Так, значит, мы спустились обратно, взяли её под мышки и потащили к нам. Если бы были люди, мы бы вызвали скорую и забыли, а так… Старушенция, по-моему, не соображала, что происходит. Продолжала стонать в том же режиме. Какая она была грязная!

Уложили её на этот самый диван, только сложенный. Глаза она держала открытыми. Голубенькие, а веки такие мятые.

Лиля спросила:

– Вам чего-нибудь дать, бабушка? Может, корвалола?

Это звучало так нелепо, что я засмеялась. Разумеется, старушенция не ответила. Мы благородно засуетились вокруг неё. Пытались напоить и накормить, протирали лицо салфетками с лосьоном, обмахивали от жары. Лилия сделала укол – бог его знает чего, у неё было. Сказала, что поможет.

В конце концов мы даже вошли во вкус, несмотря на брезгливость. Как в детстве, будто у нас большая кукла, и мы можем играть с ней во врача. Старушка не реагировала, продолжала стонать и жевать завалившимися губами. Она так водила подбородком иногда, будто вот-вот что-то скажет. Лучше мы ей не сделали, но, по крайней мере, совесть свою успокоили.

Сварили манную кашку. Да, чтобы не забыть – пойду спущу кашку в унитаз.

Спустила. Лиля дрыхнет без задних ног. Без пяти двенадцать, скоро будут бить часы. Лилипуты плясать. Так вот. Такая мерзкая мысль, жужжала как муха под ухом – а ведь я тоже такой стану однажды. Прямо холод в животе. При нормальных условиях я бы не задумывалась об этом. Но раз мы живём по совсем другим законам – возможно, что хоть завтра состарюсь. Даже хуже мысль – может, это я и есть, или Лиля… С ней поживёшь, и не такое надумаешь.

А потом мы заметили – что-то старуха и не стонет больше давно. Присмотрелись – и не жуёт пустым ртом, вся застыла. Пощупали… В общем, умерла она. И что было делать?

Похоронить её нормально мы всё равно бы не смогли, позвать некого. В общем, мы решили стащить старушенцию обратно, под подъезд. Очень неприятный опыт – тянуть труп: он холодный, а хочешь не хочешь, держать надо крепко, потому что тяжело. Честно говоря, я плакала на ходу и глаза держала зажмуренными. А Лиля спокойно. Конечно, это же её идея была тащить наверх! Она такая странненькая бывает иногда – будто и не жила никогда в мире, а по своим книгам дурным (нормальных у неё нет, я всё перерыла) выучивала, что и как делать. Ангелов там или духов боится, мёртвых – нет.

Вечером в ванной я смотрела в зеркало и не была уверена, что это моё лицо. Всё. Руки, ноги, живот. Вроде и мои, но не до конца – в них что-то само по себе происходит. На них нельзя рассчитывать. Раз – и состарятся, и умрут. То, что я сейчас пишу (положила под листик книгу Кафки); что моя кожа пахнет кремом, когда я наклоняюсь носом к плечу, то, что я здесь сижу, кажется временами ненадёжным».

Проиграло полночь. О, эти танцы! Анна погасила свет и свернулась под одеялом, на этот раз лилипуты напомнили ей кукол. Куклы. До школы ещё, в селе.

С нежностью подумала о родителях. С такой же нежностью о Сергее, где он теперь…

Уснула.

Сны:

Ты никогда не вспомнишь обо мне,

А у меня в глазах всё серо-зелено. Свет погасший и зеркала.

Ты никогда не вспомнишь обо мне. Стёкла, стёкла и зеркала,

А мне любить тебя навеки велено. Я когда-то тебя ждала,

И день за днём, по воздуху, по капле. Я состарилась и умерла.

Проходит жизнь в дыму серо-зелёном. Только в зеркале и была.

Проходит ночь во сне, в зелёной страсти. Отражением, у стола.

И море по рукам водой солёной.

Ты не узнаешь никогда о моём счастье.

Дальше сон:

Прикольненько. Ты самое ценное, что есть у меня. Я-то думала – я потеряла тебя, хи-хи, не тут-то было. Не потому, что ты такой ценный, а потому, что я к тебе пришла. Ушла из дома и пришла к тебе. Нет, даже не поэтому. Потому что ты меня не принял. Какая стена розовая! Туалет, что ли? Мы встретились в гостях и совершенно случайно переспали. Это не имело значения ни для тебя, ни для меня. Пока я не решила прийти к тебе. Хм. Куда-то иду. Определённо, это туалет, только зачем дополнительные унитазы сбоку? Для детей? Попробую. Да, о детях: детей у меня не будет, потому что, во-первых, мне слишком хочется иметь ребёнка, слишком хотеться не должно, во-вторых, я решила любить тебя, за то, что ты не хочешь спать со мной, потому что только неудовлетворённое желание цветёт, но здесь парадокс – потому что, пока я тебя так люблю, ты всегда будешь мне отказывать, а по-другому не получается создать ребёнка. Вообще очень странный путь для создания человеческих личностей, не находишь? Не получается пописать на этот унитаз. Пересяду на другой. Ишь, сколько народу. В три ряда. Трёхэтажный туалет. Верхние на нижних… Ха-ха-ха.

Начнём сначала: мы встретились в гостях, и, когда все уже были так хороши, что не могли нам помешать, «нас бросило друг к другу». Именно так. Выход? Нет, это проход в столовую. Придётся с полным мочевым пузырём ходить. Там так грязно, в этом туалете, что у меня не получается. Э-ей! Кто свет выключил! Не балуйтесь, здесь кипяток! Нас бросило друг к другу, но не думай, что мне с тобой понравилось. Пр-р-р. Нет, вначале очень даже, мне тебя обалденно хотелось, но, как только ты задвигался, меня как затошнит! Мать моя… Почти как сейчас. Этот коктейль из бренди… бредни… Окно, магазин? Набрать конфет. Какой там оргазм? Какие лучше? Хи-хи, советские какие-то конфеты. Мел с сахаром. Мел очень полезен – чистый кальций. Нейтрализует негативное воздействие сахара на эмаль зубов. А где кассы? Мармелад. Сейчас вырвет.

М-да, о зубах. Меня убедили, что, если два раза в день чистить зубы, не забывать о флоссе, жевать жвачку после каждой еды, раз в полгода ходить к стоматологу – можно стать бессмертной.

А где мои деньги? О флоссе или о фаллосе? Вспомнить быстрей, пока не… Стать бессмертной.

Всё, с тех пор я тебя люблю. Потому что мы тогда не закончили как надо, это всё теперь растягивается на недели, на месяцы, на годы, это так нудно, но иногда забавно – так я люблю тебя.

Деньги?.. деньги?.. деньги?.. Эскалатор. Я спущусь, они меня не заметят. А с Кириллом, кстати, всё было о’кей с удовлетворённостью, но эти одинаковые оргазмы меня так достали, как и он сам с его липкими волосами и заботой о деньгах.

Нет, я не против, деньги – это энергия.

Пирожные. Завесили шёлком. Какие здесь внизу пирожные!!! Деньги?! Сейчас же, я хочу! Без денег! Без энергии! Немедленно! Пирожные тонкие, как цветы. Нежные, как слизистые оболочки. В стеклянной витрине. Хочу это – красное с желе. А где здесь столик? Мне нужно сесть.

Утром я решу, что мысли о тебе – сонный бред, и не буду концентрироваться на них, как на этих засранных унитазах, за которые мне стыдно, что они лично мне снятся. Хи-хи-хи. А всё равно, ты единственная ценность в моей жизни. Сейчас, здесь ты мне необходим, чтобы жить с ней. В сущности, я тебя использую – это одиночество вдвоём с ней стало бы невыносимым, если не думать о мужчине, но с полупамятью о тебе оно прекрасно. Если ты меня слышишь, тебе должно быть мерзко, что я тебя использую… Но я должна тебе как-то мстить, что ли. Фу. Тошнит меня. Жарко как. Это всё рыба, мы её съели, а потом снесли вниз. Старуху эту.

* * *

Из-за того, что отец не разрешал ей водить, пока к правам не приобретёт навык, а дома никого не было, Любовь выехала в центр города на такси, ей нужно было – мелочь – отнести профессору работу по берлинским экспрессионистам. Светофор дал зелёный сигнал, она перешла дорогу и оказалась в толпе, на площади перед вокзалом, где обычно парковался Георгий. Вокзал – красивый, свежевыкрашенный, но чем-то подозрительный, остался за спиной. Свернула на проспект, где каблуки попадали в щели брусчатки. Хотя Люба была среднего роста, она шла будто на уровень выше прохожих, они плавно обтекали её, не приходя в соприкосновение, она ласково опускала взгляд на их макушки.

Задержалась у витрины и, примеряя серое шёлковое платье к своему отражению, поморщилась – откуда-то тянуло рыбой и сыростью. С базара, наверно, на квартал выше. Нет – с вокзала, тянулось от самого вокзала – сообразила вдруг… Как след за ней. Кто-то шёл за ней. Словно только и ждали её догадки, заговорили сдавленным голосом:

– Девочка, красавица, дай денюжек, пожалуйста!

Люба напряглась, увидев рядом со своим отражением отражение маленькой скрюченной тётеньки. Значит, с вокзала. И вонь от неё.

– Дай рубличик, а то у меня деточки, у тебя тоже будут деточки, и Бог их защитит…

Вот оно. Люба покраснела – стыда больше, чем страха. Вот она, эта грязь, о которой предупреждали все, кто заботился о ней. И мама, и Георгий. Её берегли, как сокровище, а она, не подумав ни о себе, ни о них, одна вышла в этот жуткий город, где лапают людей бездомные и гуляют на свободе отморозки. Рухнула со своей высоты, и сверху обрушились выкрики, рёв моторов, случайные прикосновения и выхлопные газы.

Не оборачиваясь: открыла сумочку, достала портмоне, вытащила купюру, протянула, отдёрнула руку. Сделала два неторопливых шага – и быстро застучала каблуками. Она не хотела видеть бродяжку, но за долю секунды изображение отпечаталось на сетчатке – мутные большие глаза, впалые щёки и волосы – светлые, грязные, спутанные, неестественно длинные, свисающие колтунами до самой земли. Пугающие волосы.

Едва Люба вздохнула спокойно, за спиной снова засеменило, в нос ударило мокрой мерзостью, и снова просили денюжку, таким же испитым голосом. Предупреждал ведь отец – никогда не давать деньги нищим – налетят как вороньё, всей бандой, вот налетели…

– Любочка, Любочка, ты девочка милая, пожалуйста, ты скажи Шарванчику, чтобы он к нам пришёл… Ты хорошая девочка, пожалей меня…

Затихли каблуки. Смотреть не решалась. Из текущей мимо толпы оборачивались в беглом любопытстве – злорадно или с сочувствием, кто-то даже прикрикнул на нищенку, прежде чем продолжить ходьбу. Люба осталась стоять, не видя бродяжку, которая осталась стоять рядом с ней. Поразило не то, что её саму назвали по имени. Поразило домашнее имя Георгия – имя, которое ему самому нравилось больше настоящего и которое она не переносила.

– Скажи, чтобы он пришёл, нашёл нас. Вот записочка, здесь адресок. Только чтобы не говорил Леонидуванычу. Чтобы не говорил Леонидуванычу, плохой. Мы не хотим туда, нам хочется здесь, с теми, кого мы любили, щупать их, мы боимся, боимся-боимся пропасть. Шарван хороший, очень хороший. Он приходил ко мне в ванну. А мы не хотим умирать совсем, мы почти умерли, а совсем не хотим.

Люба видела боковым зрением большой колтун волос, метущий асфальт. Выдавила из себя:

– Георгия нет в городе. Я не знаю, где он в настоящий момент. Он передо мной не отчитывается. Выясняйте с ним сами, меня это не касается. Оставьте меня, пожалуйста, в покое.

Последняя фраза вышла не требованием, как нужно, а бессильной жалобой. Зачем обращалась к этой бомжихе на вы? Но как раз жалоба подействовала – шаркающие шаги удалялись вместе с запахом застоявшейся воды. «Да что, собственно, произошло? Мало ли нищих в городе. Спокойно. В следующем доме квартира Кравцова, и там консьержка». Придя в равновесие, Люба хлопнула ладонью по сумочке – на месте. Ей не было жалко сумку, но было бы гадко оставить свою вещь в чужих мокрых руках. Скорее бы, скорее бы оформить отношения с Жорой, чтобы он всё время был рядом и не допускал таких мерзостей… Портмоне на месте. В портмоне на месте все деньги, включая пожертвованную купюру. К купюре вплотную клочок бумаги в клетку, на нём печатными косыми буквами слова, цифры… незнакомый адрес. Не было этой бумажки, что за фокусы? Они не могли. Сумка всё время оставалась закрыта. Отсутствие сомнений в том, что могли, что эта хитрая могла, раздражало.

Отпустившая жертву нищенка двигалась перебежками: пряталась за углами и в подъездах, осторожно выглядывала. Место жительства у неё было, она его искала и нашла. Поднималась держась за красные перила, вошла в распахнутые двери. От усталости опустилась на пол. В ванной лилась вода и жалобно разговаривали. Полежав, покряхтев, нащупала на полу гребень, двинулась на звук, водила по волосам гребешком, нервно дёргала на колтунах. Не включала свет. В ванне лежала её подруга, русалка, но имени её не помнила, как и своего, и сказала ей, что ничего не получилось, Шарвана нет в городе, и у них нет надежды остаться, поэтому лучше прекратить прятаться и дать себе умереть или дать себя отвезти. «Там мы останемся живыми». «Мы не останемся, мы перестанем быть собой». «Надо ли быть собой, стоит ли быть собой…» Не в силах более находиться в воздухе, она легла в воду рядом с другой русалкой, из воды выплыло имя Настя – то ли она Настя, то ли вторая Настя, то ли они обе, или та, ещё одна русалка, что подошла и стоит в дверях и молча смотрит на них двоих, теснящихся в одной ванне, сплетающихся волосами, и им уже не тесно, две их или одна, и говорит той, что стоит в дверях или отражению её спины в зеркале в конце коридора: ничего не выйдет, Шарвана нет в городе, нет надежды… Пробует на вкус: «Вода солёная. Что это в воде?» – «Это рыба». – «Издохла, вроде бы. Выкинь ты её». – «Нет, она живая». – «Их здесь много, они живые! Тыкаются! Много их, как нас…» И из конца коридора приходит новая русалка Настя, и ложится к ним в ванну, но им не тесно, и говорит только что пришедшей: «Ничего не… Зря. Зря мы сбежали и мучаемся без воды, зря, зря». Все русалки – шесть или семь – пускают из глаз слёзы, слёзы текут в ванну.

Ванна переполняется, из неё течёт на пол, по полу, сквозь пол, и ночью говорят и кричат этажом ниже. Полоска молчания, потом звонят, стучат в дверь, но русалки не открывают и не шевелятся.

К утру тихо. На рассвете в ванне, в солёной воде лежит неподвижно одно тело, похожее на женское, но зеленоватое. Дышит мерно, тихо. Руки расслабленно колышутся в воде. Выпуклы веки, накрывшие чрезмерно большие глаза.

Люба чувствовала, что не рассказать о вчерашнем было бы нехорошо, но отца, когда она проснулась, дома не было, она рассказала матери. Не говоря, что нищенка упоминала Георгия и подкинула в портмоне адрес. Просто – вышла глупая история с бомжами. Мать нежно приказала ей не шататься без дела по городу. «Если дома не сидится, Миша из бюро без проблем подвезёт куда нужно, всё равно он только зря деньги проедает, но не на такси же! Только позавчера в новостях был сюжет о пьяном таксисте, а ты… Скорее бы вернулся Георгий, когда он рядом, ты не выкидываешь таких штучек. Когда у тебя следующая встреча с инструктором по вождению? Вот когда он скажет, что можно, будешь сама ездить, и моё сердце будет спокойно». Люба знала, что в ближайшие три дня ей будут уделять внимание и никуда отлучиться не выйдет. Клочок бумаги с адресом всё забывала выбросить.

* * *

Анна и Лиля спали до половины двенадцатого, завтракать сели в начале первого. Несмотря на долгий сон, Лилины глаза болезненно блестели, обведённые тёмными кругами, очень заметными на фоне светлой кожи. Анна, наоборот, выглядела свежее обычного. Молчали, зажигая газ, разливая кофе. Никуда не пойдут сегодня. Не из-за духов – вдруг старуха никуда не делась. Снова будут жить взаперти, пока не надавит необходимость.

Ели – и продолжали молчать. Анна разглядывала стол. Лиля подставила ладонь под висок, поддерживая тяжесть головы. Косилась на газовую плиту.

Анна уже давно поняла, что в тот день, когда она ходила к Сергею, не Лиля её спасла – она спасла Лилю.

– Сколько это продолжается? – спросила Анна.

Сначала Лиля не отреагировала, но позже подняла голову, прищурилась, будто умножала трёхзначные числа, и сказала:

– Три года. По крайней мере у меня такое впечатление…

Позже, устав от скоростных прыжков иголки в Лилиной швейной машинке, устав смотреть на Лилин красивый профиль и прядь волос, просвеченную солнцем, Анна попросила срочно перестать шить и сказать ей, что будет дальше. Сама бездельничала, сидела поджав ноги, и телу было очень удобно на диване, а солнечные пятна грели колени как тёплые животные.

– То же, что сейчас.

– Почему?

– Потому что. Разве нам плохо?

Вопрос поставил в тупик – если на самом деле хорошо, если это будет продолжаться вечно… Но саму Лилю, видно, не убедил, и она разговорилась, выстроила – если судить по запинкам, выдумывала на ходу – теорию о двойниках.

– Случалось ли тебе когда-нибудь замечать, как люди внезапно меняются? Как подменили, говорят в таких случаях. Сильно худеют или полнеют… Ведут себя не так, как раньше, думают по-другому, и что-то в них открывается такое, чего раньше не было, и в то же время умирает что-то старое. Дело обыденное, все его знают. Сначала говорят: «О! От него я такого никак не ожидал!» Но быстро с изменениями смиряются, свыкаются, иногда радуются. Не приходило ли тебе в голову, что люди в самом деле подмениваются?

– Инопланетянами?

Лиля сердито стукнула по «Зингеру», однако сразу же рассмеялась и потрепала Анну по волосам, как ребёнка, пытающегося съехидничать.

– Представь себе, что это… просто само собой происходит. Способ людского существования, потому что мы слабые, мы не выдерживаем. И воспоминания становятся сухими, как хронологические таблицы по истории. Будто одного человека убрали, а на его место поставили другого и вложили ему воспоминания прежнего… хотя другой, в событиях, в датах всё делал бы иначе. Чтобы тебе было легче – представь старый компьютер. Ты переносишь с него все файлы в новый, его выкидываешь, но для тебя всё остаётся как раньше, кроме настроек и скорости. И это всё-таки уже другой компьютер, правда?

Анна обвела комнату быстрым взглядом – в квартире не было ни старого, ни нового компьютера, и не похоже, чтобы компьютера хозяйке не хватало. Зато были этажерки с книгами, фамилии на корешках – одна страшней другой, если Лиля три года подряд это читала, двойники – самое сладкое, что могло ей прийти в голову. Речь продолжалась:

– И с чего ты вообще взяла, что ты – та девочка, с которой я училась в одном классе? Или та женщина, которая, перепив в гостях, переспала с первым встречным, потому что он единственный ещё что-то мог, и долго не могла прийти в себя от своей смелости? Или та ненормальная, без денег рыдающая среди улицы? Может, тебе это показалось, может, ты появилась только тогда, когда я позвала тебя?

Анна смотрела в потолок, опять на книги, опять в потолок, но слушала.

– А если взять с другой стороны – к человеку приходит другой, такой же, той же модели, и замещает его, а он должен уйти. Куда деваются прежние – вот в чём вопрос. К ним приходят специальные уполномоченные духи, их уводят…

– Отдыхать уводят? Спать?

– Может, спать, может, есть. Я не была там. Я не хочу туда. А потом мой муж…

– Ага! Теперь понятно, почему ты с ним, хорошим, развелась. Его как подменили, новый не дарил цветов, а требовал борща, и ты с ним не смогла жить. Или это он от тебя ушёл? Как его звали-то хоть?

Несколько секунд Лиля испуганно смотрела в упор.

– Зачем ты? Мне же… Как он мог от меня уйти? Ты не понимаешь. Его просто не было. Мы разошлись. Когда он пропал, я оказалась в таком одиночестве, какого ты даже представить не можешь. Преследование уполномоченных духов и шитьё – вот всё, на что я могла рассчитывать. Эти духи никогда не отстанут от нас. Может, тебе их нечего бояться, я не знаю. Но я так боюсь за тебя! Ты видела, какие светлые у них лица? Я с самого начала опасалась их. И думала, что зря опасаюсь, пока меня раз чуть не поймали! Один такой схватил меня! Я не знаю, как смогла вырваться. Смотри!

Лиля спустила халат и показала коричневое пятно на плече – такие остаются на месте заживших ожогов. Пятно в самом деле напоминало отпечаток вцепившихся тонких пальцев. Анна смутно, без уверенности, вспоминала – похожее родимое пятно на плече видела и у школьницы Лили, когда на физкультуру переодевались… видела ли? Такое, только круглее… Или у другой девочки?

– Теперь ты видишь?

Боролась с подступающим смехом, но Лиля говорила таким мистическим шёпотом, что смех не удерживался, и пришлось отвернуться, скрывая закушенные губы. Однако Лиля услышала, как она хмыкает, и бросила раздражённо:

– Можешь не верить! Я сама видела, как они убивают, эти духи. На моих глазах!

– Извини. Кого убивают? Я никого, кроме нас, не знаю.

– А хоть и тебя, и меня! Думай, что хочешь. Мне всё равно.

– Хорошо, хорошо. Только если духи эти – ангелы, а ты такое как-то говорила, если так надо, может быть, пусть забирают? Если так положено. А мы всё бежим от них…

– О чём ты говоришь! – Швейная машинка яростно застучала, едва не разрывая шёлк.

– Ангелы несут души в Рай. Тебя там, значит, и муж дожидается, которого они забрали. Кого другого найти в нашем положении – всё равно не найти.

– Да хоть Господь Бог, я не хочу, чтобы мне голову об асфальт размозжили!

Анна ничего не ответила, и они молчали несколько часов кряду – без обиды, в растерянности. Вечером, когда обе сидели у распахнутого окна, разглядывая дальние крыши гаражей, Лиля вплела во вздохи пару намёков – ей явно хотелось продолжить дневной разговор о двойниках. Анна не поддержала, но она всё-таки призналась:

– Нет-нет, если по-честному, я не боюсь, что они меня разобьют. Я боюсь… как ты говорила – Рай? Не знаю, куда, но мне неприятно об этом думать. Если я начинаю, я думаю потом о колониях кораллов, и это так нудно. Один на всех скелет.

Анне пришли на память коралловые бусы, которые потеряла два года назад на пляже, ладно бы пляж был хороший, не стоило туда и идти. Кто знает, возможно, и бусы забрали духи. Если Лиле так хочется – ладно, пусть их забрали. Вон и сейчас под окном ходят уполномоченные, как менты, – тройками. Перекрикиваются.

Всё смеялась, смеялась. Даже вечером, когда чистила зубы, когда мылилась под душем, случайно попадая пальцами к интимным отверстиям. Удивлялась – как странно устроены женщины с обязательной дырой в теле – как резиновые игрушки. Жизнь поэтому смешная, ведь на самом деле это отверстие – переход в другое пространство: внутрь. К переборчивой матке с невостребованной яйцеклеткой, и дальше, к без роздыха работающим органам, к набухшим кровью капиллярам, гудящим венам, к алхимическим реакциям по выработке секретов, сладких и ядовитых гормонов и антител, и глубже, к делящимся клеткам, к закрученным в двойную спираль сказкам бабушки Арины. К законам другим, строжайшим, со смертной казнью за отлынивание от работы и нарушения. Туда, где всё решается без неё: температура, давление, настроение – настройки.

Не читая перед сном, Анна заснула крепко и улыбалась, а иногда даже смеялась во сне, не беспокоясь, что будит смехом нервную Лилю (хоть бы какой дух покоя снизошёл на неё). За собой живой забыла о трупе.

В этот день сумерки пропустили, но со следующего выходили как обычно. У подъезда было чисто, и они не вспоминали о происшествии со старухой. Завидев ангела, бросались бежать. Как-то, переводя дух в тёмном заброшенном переулке, Анна сказала:

– Не такие они быстрые и опасные, эти духи, если никак не могут за нами угнаться. Или они играют с нами?