Читать книгу Часовой дождя - Татьяна де Ронэ - Страница 3

Я помню ее имя. Хотя после той истории его больше не произносили. Еще я помню лицо. Круглое и нежное. Розовое, с бархатистыми щеками. Ее голос. Светло-русые волосы. Духи с лимонной ноткой. Она была молода.

Наверное, лет семнадцать, а может, еще меньше. Она жила по соседству. Ее отец выращивал трюфели. Ее наняли к нам в дом, чтобы она сидела со мной два дня в неделю после обеда, моя мать была беременна. Мне было четыре года, до школы я еще не дорос. Она всегда улыбалась. Мы шли гулять по дедушкиному имению.

Там было столько всего интересного. Особенно летом. Черный пруд, в котором квакали жабы, купы деревьев вдоль ущелья. Мы бросали камешки в жаб и хохотали, когда они, спасаясь, ныряли в воду. Кипарисы на том конце долины стояли высокие и горделивые, как воины. Она называла их могиканами. Берегись! – говорила она. – Могикане тебя поймают, они любят пугать маленьких детей. Иногда и правда они напоминали индейцев огромного роста: в пышном уборе из перьев они широкими шагами спускались по склонам холмов. А мы безмятежно прогуливались по лавандовым полям. Она плела венки из маргариток и надевала на голову. Она была красивой. Мы считали бабочек. Набирали гусениц в спичечные коробки и наблюдали, как они там извиваются. В июле мы собирали абрикосы – ветки деревьев ломились от спелых фруктов. Ходили на соседнюю ферму за молоком и яйцами. Рядом паслись овцы под охраной белой колли. Я был счастливым ребенком. Когда меня кусали слепни, она, тихонько напевая какую-то мелодию, дула на то место, и боль стихала.

Когда в феврале начинал дуть ледяной мистраль, она водила меня на трюфельную плантацию отца, защищенную от ветров. Мы смотрели, как он собирает под дубами эти ценные грибы. Его дрессированная собака могла их учуять даже под корнями и известняком. Я обожал наблюдать, как пес припадает мордой к земле и начинает лапами скрести почву. Тогда отец девушки специальной лопаткой извлекал трюфель. В этих грибах не было ничего особенного: маленькие, черные, неправильной формы, какие-то шишковатые, но отец девушки утверждал, что они не имеют цены. Он давал мне их понюхать, от них шел сильный запах плесени. Мне он не нравился. Но когда я приносил свою добычу домой, аккуратно обернутую тряпкой, родители всегда очень радовались.

Теперь я должен очень тщательно подбирать слова, чтобы объяснить, что тогда произошло. И как я, ребенок, воспринял это.

Но для этого мне нужно вновь обрести то детское ощущение, детский взгляд. Забыть свое взрослое ви́дение. Рассказать обо всем откровенно, правдиво, даже если это наполняет меня ужасом.

* * *

Главный въезд в Венозан находится на дороге в Ньон, если ехать из Севраля на восток. Ближайшая деревня – Леон-де-Винь, знаменитая своим оливковым маслом и трюфелями. С дороги дом увидеть нельзя. Серпантином вьется аллея, вымощенная светлым камнем, разворачиваясь, словно длинная лента, она петляет среди абрикосовых деревьев, виноградников и лавандовых полей. Мирный, безмятежный уголок, лишь рычание трактора изредка нарушает его тишину. Туристы не рискуют добираться до этих возвышенностей, каменистая дорожка может повредить их шины, но иногда здесь появляются одинокие путешественники с палкой в руках. Все время извиваясь и петляя, дорога поднимается так круто, что водителям приходится менять скорость, а пешеход или велосипедист начинает задыхаться. Наконец появляется дом, и тот, кто его видит, застывает в изумлении – это здание эпохи Возрождения. Морис Мальгард, прадед Линдена, хотел, чтобы Венозан походил на тосканские охотничьи домики семейства Медичи. Морис никогда не был в Италии, никогда не видел охотничьих домиков Медичи, это был скромный работник на ферме, он родился в маленькой деревушке возле Севраля, но после того, как к тридцати пяти годам он сколотил на своей картонажной фабрике значительное состояние, у него появилось что-то вроде мании величия. Он и его очаровательная жена Иветта, тоже весьма скромного происхождения, могли позволить себе все самое красивое. Его фабрики, производящие картонную упаковку, процветали. Такие коробки впервые позволили перевозить по всему миру живых шелковичных червей: благодаря отверстиям, искусно проделанным в стенках, нежные личинки не задыхались во время долгого пути. Производители шелка оценили преимущества такой упаковки, за ними последовали продавцы парфюмерных товаров и косметики. Картонные коробки Мальгарда произвели на промышленном рынке настоящий фурор: практичные, красивые и легкие в обработке, они, ко всему прочему, способствовали появлению новых рабочих мест. В начале XX века производство упаковочного картона стало настоящим подарком судьбы для Севраля и всего региона, причем выгоду извлекал не только Мальгард, одним из первых основавший здесь картонажные фабрики, но и все те, кто шел за ним следом. Два раза в день поезда, груженные картоном, отправлялись с вокзала Севраля в Марсель, Париж или Лион.

Когда Морис Мальгард решил построить дом, он стал объезжать окрестности в поисках идеального места. Долго искать ему не пришлось: большой участок в Венозане, простиравшийся до самого дендрария, который какой-то увлеченный фермер разбил пару поколений назад, покорил его сердце сразу. Огромная старая липа, чья величественная красота когда-то привлекла внимание фермера, возвышалась среди своих сородичей. Чтобы приобрести несколько наделов, понадобилось провести пару-тройку не совсем законных сделок, и пухлые конверты с купюрами передавались потихоньку из рук в руки. Морис пригласил модного парижского архитектора, преклонявшегося перед итальянским искусством, особенно эпохи кватроченто. Дом, на строительство которого ушло два года, предстал мощной крепостью из светлого камня с зубчатой крышей. Он стоял фасадом к долине под липовой рощей, словно невзначай демонстрируя свою благородную патину; казалось, он так стоит вот уже несколько столетий, обрамленный с боков дубом, кленом, вязом и двумя платанами. И напрасно надсаживал легкие северо-западный ветер, массивные стены противостояли любым ураганам.

Морис Мальгард, усатый, невероятно общительный человек, устраивал со своей прекрасной Иветтой пышные приемы, о которых шла молва по всей округе. Гости приезжали издалека, и Венозан превратился в очень модное место, куда все хотели попасть. Морис в цилиндре, с самодовольным видом встречал приглашенных на крыльце, оркестр играл вальс, а официанты разносили шампанское. Десять лет спустя к своей фамилии он прибавил название местности и украсил себя вымышленным титулом; хвастливое имя «Барон де Мальгард-Венозан» появилось не только на визитных карточках, но и на этикетках белого вина, которое он производил в течение нескольких лет. Претенциозный Морис умер от сердечного приступа в 1952-м, в возрасте семидесяти девяти лет. Его сын Франсуа, родившийся в 1908 году, унаследовал отцовский дом, но оказался лишен отцовского щегольства и бахвальства. Это был скромный, малоразговорчивый человек, который чувствовал себя очень неловко в этом огромном роскошном доме. Что же до его супруги Мирей, родом из Монтелимара, она в этой сельской местности просто умирала от скуки. Ей недоставало энергии и живости города: здесь никогда ничего не происходило, во всяком случае ничего интересного, только ветер, только деревья и лаванда до самого горизонта. Произведя на свет двоих детей, Поля в 1948-м и Мари в 1952-м, она сочла, что выполнила свой долг. Пока дети росли, она оставалась в Венозане, но когда сыну исполнилось двенадцать, она вступила в тайную связь с фермером из соседней деревни. Через пять лет Франсуа без особых возражений согласился дать ей развод. Мирей вторично вышла замуж и уехала, а Франсуа встретил учительницу младших классов Брижит; она была вдовой, и у них завязались отношения. Он никогда бы не решился воспользоваться незаконным титулом отца, который этот интриган Морис присвоил себе и ставил на всех документах.

В течение последующих двух десятков лет, когда имением управлял нерешительный Франсуа Мальгард, сияние Венозана изрядно померкло. В отличие от отца Франсуа не обладал деловой хваткой, его предприятиям недоставало уверенной руки. Производство упаковочного картона постепенно приходило в упадок. Управлять домом он тоже не умел. Зимой необъятных размеров помещения вымерзали без центрального отопления, несмотря на огромные камины. Венозан был выстроен на возвышенности, поэтому начиная с декабря там нередко уже лежал снег. Сады, которыми так гордился Морис, были заброшены, зарастали сорняками и колючими кустарниками. Сырой неухоженный дом покрывался трещинами. В некоторых комнатах протекали потолки.

В 1970-м, в возрасте шестидесяти двух лет, Франсуа Мальгард скончался от рака печени. Его двадцатидвухлетний сын Поль поселился неподалеку от Венозана, в Бюи-ле-Барони, где работал ландшафтным дизайнером. Поль и его сестра Мари унаследовали отцовский дом в равных долях, но вскоре было решено отдать его Полю. Мари была помолвлена с одним угрюмым типом, фермером из Леон-де-Винь, который не собирался вкладывать в Венозан ни единого сантима. Поль обосновался в доме зимой 1970-го. Его ждала огромная работа – заниматься садами, дендрарием, самим домом, и все это при весьма ограниченных средствах. Но этой деятельности, требующей большого труда и рассчитанной на долгий срок, он отдавался душой и телом. Забыв обо всем, он работал день за днем, ему помогали друзья, живущие неподалеку, которые прекрасно знали эти места и любили их, как и он сам. При этом он не собирался подражать своему деду-сумасброду, не устраивал роскошные приемы и вечеринки.

Шесть лет спустя, к моменту встречи с Лоран, Полю удалось превратить родные места в настоящий рай на земле.

* * *

Когда на следующее утро, где-то в начале десятого, Линден проснулся, за окном по-прежнему стояла серебристая завеса дождя. Он послал матери эсэмэску, чтобы узнать, как Поль. Лоран тут же ответила: «Хорошо! Мы сейчас завтракаем, присоединяйся!» Приняв душ, он спустился в ресторан возле холла. Отец был по-прежнему бледным и каким-то одутловатым. Склонившись над тарелкой, он ел хлопья. Движения казались замедленными. Зато Лоран выглядела чересчур жизнерадостной и широко улыбалась. Ну и что, что дождь! Они все равно пойдут в музей: она купила два билета через интернет, а если кто-то устанет, всегда можно отдохнуть, в музеях для этого есть места. Тилья? Еще спит, как всегда. Линден мягко заговорил с отцом, спросил, как он себя чувствует. Отец отвечал тихим, охрипшим голосом. Глаза под воспаленными веками слезились. Он был так не похож на себя, и Линден, не привыкший видеть его таким, недоумевал, почему он не обратился к врачу.

«Врач не нужен, – ответил отец все тем же слабым голосом. – Со мной все в порядке».

Линден задавался вопросом, давно ли отец так выглядит и разговаривает таким голосом. Ему хотелось расспросить об этом мать, но он подозревал, что она все равно не ответит, тем более при Поле. Она уже ловко поменяла тему и успела налить отцу еще одну чашку кофе. Линдену оставалось только удивляться, как ловко она притворяется, неужели ничего не замечает? Линден, ты слышал последние новости? – спросила она. Нет, он встал и сразу спустился. Она что-то болтала, а Поль молча жевал свои хлопья, невероятно медленно двигая ложкой, и это тоже было странно, потому что обычно отец успевал проглотить еду и опустошить тарелку, пока другие еще и не начинали есть. И мать говорит непривычно громко, подметил Линден. Ну и что прикажете делать этим людям? – громогласно вопрошала мать, размахивая круассаном. Что они себе позволяют, эти власти, нет, в самом деле, вот так взять и отменить в последнюю минуту, выгнать всех к чертовой матери, всех этих манекенщиц, стилистов, парикмахеров, фотографов… Линден понял, что она говорит о Неделе моды. Организаторы просто в бешенстве, еще бы! Линден взял телефон и зашел в Твиттер. Да, в самом деле, Неделя высокой моды, которая должна была начаться сегодня и продлиться до следующего четверга, отменена по распоряжению префектуры. Сена продолжала подниматься: она омывала икры Зуава, значит, уже выше четырех метров, и власти вынуждены были принять меры, как и предупреждала Ориэль. И в другое место дефиле тоже не перенесут, правительству сейчас не до того. Судоходство на Сене остановлено, и некоторые музеи будут закрыты: Орсэ, Бранли и, разумеется, Лувр. (Последнюю новость Линден прочитал вслух, и мать заворчала.) Вокруг станций метро возводят заграждения, а набережная Ке-де-ля-Гар – где Сена входит в Париж – уже затоплена. Наводнение угрожает всей системе канализации, а в ближайшие часы ситуация может обостриться.

Появление Тильи положило конец чтению этих тревожных новостей. Она была одета в безразмерный свитер и широкие джинсы, а на голове наверчена какая-то неряшливая кичка. В очередной раз Линден подумал, как сестре непросто: быть дочерью Лоран и не унаследовать от матери ее внешность. Интересно, Тилья переживает по этому поводу? Хотя она никогда этого не показывала, Линдену казалось, что она все-таки страдала, а возможно, страдает до сих пор. В девятнадцать лет Тилья тоже уехала из Венозана. Она отправилась в Страну Басков с Эриком Эзри, за которого и вышла замуж вскоре после рождения дочери. Линден хорошо знал, что Тилья очень привязана к родителям, она относилась к ним с невероятной нежностью и предупредительностью, и он убедился в этом в очередной раз, когда Тилья взяла Поля за руку, потрясенная внешним видом отца: он казался таким одутловатым и усталым. Поль проворчал: все в порядке, никакого врача не нужно, он чувствует себя нормально, не надо о нем беспокоиться, ради бога! Ладно, согласилась Тилья, беря булочку с шоколадом, будем беспокоиться из-за паводка. Им все-таки здорово повезло, что их отель не в зоне наводнения, да? Какая Лоран молодец, что забронировала именно его, прямо как чувствовала. Мать ответила, что понятия не имела, в опасной зоне отель или нет, впрочем, как и ресторан, в котором они сегодня будут ужинать. Она уже подтвердила заказ по интернету. Мать и дочь болтали как ни в чем не бывало, а отец с сыном молчали. В их семье всегда было так. Хотя когда Линден уехал из дома и поселился в Париже, он молчать перестал. Все комплексы, одолевавшие его в Севрале, в коллеже вдруг исчезли. В большой степени благодаря Кэндис. Тетка походила на его мать внешне: тоже была высокой блондинкой с прекрасной фигурой, но в отличие от Лоран у нее имелось еще одно качество – она прекрасно умела слушать. Когда Линден поселился в ее квартире на улице де л’Эглиз, она ни о чем его не стала спрашивать, она была очень понимающей и сердечной. Едва переступив порог ее дома, он почувствовал, что здесь ему рады. Она и внешне была элегантней его матери – безупречное каре, узкая прямая юбка и туфли на шпильках, – и образ жизни у нее был совсем другой. Стены ее квартиры были сплошь увешаны книжными полками, и часто, возвращаясь после уроков, он видел, как она сидит на диване, погрузившись в чтение, а на коленях свернулся кот Кекс. Разговаривали они по-английски, хотя французский Кэндис был превосходным, лишь с легким американским акцентом. В Париже она жила уже больше пятнадцати лет. Когда-то собиралась замуж за француза с дворянской фамилией, но что-то не сложилось. Кэндис продолжала ждать и постепенно чахла. Она преподавала американскую литературу в одном из парижских университетов, легко заводила друзей, но время шло, и когда Линден к ней нагрянул, ей уже перевалило за сорок, и была она, как сама признавалась с иронией, уже далеко «не первой свежести». Она не задавала никаких вопросов, он тоже, и эта сдержанность устраивала их обоих. Они говорили обо всем, кроме них самих. Линден довольно скоро понял, что тетка несчастна, хотя сама она не сказала об этом ни слова. Она продолжала видеться с тем французом, бывшим женихом, который давно уже женился на другой. Племяннику она об этом, разумеется, не рассказывала, но он догадывался и сам: иногда по вечерам она куда-то уходила – оживленная, стремительная, с легким румянцем, в красивом шелковом платье, а возвращалась в полночь поникшая, растрепанная, в мятом платье, очень грустная. Линден не помнил имени этого француза, только инициалы: Ж. Г. В каком-то смысле Кэндис понимала Линдена, как никто другой, она была невероятно чуткой и умела сопереживать. Ему всегда было хорошо с ней, еще с тех пор, когда она приезжала к ним летом в Венозан, и они вместе гуляли по саду. Она не любила, чтобы ее называли «тетя Кэндис», для него и Тильи она всегда была Кэнди.

«О чем ты думаешь, парень? У тебя грустный вид».

Голос сестры резко вернул его к действительности. Линден ответил: «О Кэнди» и тут же об этом пожалел, увидев, как наполнились слезами глаза матери. Он прошептал, как жаль, когда он здесь, в Париже, он все время вспоминает тетю и не может ничего поделать. Ему так ее не хватает. Мать промокнула салфеткой веки. Она молчала, но он слышал ее голос так четко, как будто она произносила вслух: «Допустим, тебе ее не хватает, Линден. Но ты даже не приехал на кремацию, якобы не мог отменить назначенную съемку, ты бросил нас с Тильей, ты не прочувствовал с нами ее смерть и весь тот ужас, что был потом». Все долго молчали, единственными звуками, которые воспринимал Линден, был шум дождя за окном, стук отцовской ложки и приглушенные голоса из холла. Сам он не произнес ни слова, ему не хотелось говорить на такую больную тему, как смерть тети в 2012 году, не хотелось вспоминать короткую эсэмэску, которую он получил, находясь на другом континенте и в другом часовом поясе, и никогда не сможет забыть: «Срочно позвони. Кэнди умерла». Мать упрекала его напрасно, тогда он сделал все возможное, чтобы приехать как можно быстрее, но эта съемка, огромный бюджет, знаменитый американский актер, известный парфюмерный дом… В общем, перенести было нельзя. Когда он наконец прилетел в Париж, Кэнди уже кремировали. Она оставила письмо, где дала предельно четкие указания: никакой мессы, никакой церемонии, никакой могилы, никаких цветов. Родители и сестра могут сделать с ее пеплом, что сочтут нужным. Долгое время ее прах оставался в урне в гардеробной Лоран в Венозане, пока она не решилась и не развеяла его над шиповником, который Кэнди так любила.

* * *

Сгорбившись под зонтиками, они под проливным дождем с трудом брели по бульвару Распай, с которого сейчас исчезли не только пешеходы, но и автомобили. Лоран и Тилья шли впереди, а Линдену приходилось замедлять шаг, чтобы приспособиться к походке отца, странно подволакивающего ногу. Он так привык к стремительной поступи Поля, что этот новый ритм выводил его из себя. Впрочем, отец выглядел получше: не такой бледный и отечный. Поскольку три крупных музея оказались закрыты, Лоран перешла к плану Б. Когда они добрались до универмага «Бон Марше», ботинки Линдена промокли насквозь и ноги заледенели. У других было то же самое, но никто не жаловался, ну и он не стал. Когда они закрыли за собой дверь, их окутал горячий воздух, наполненный восхитительными ароматами. В роскошном универмаге толпились промокшие до нитки клиенты, которые были счастливы оказаться здесь, в этой теплой гавани. Линден по-прежнему сжимал ладонь Поля.

«Все хорошо?» – спросил он Поля по-французски, склонившись к нему. Они с сестрой никогда не разговаривали с отцом по-английски, точно так же как с матерью по-французски. Поль кивнул. Сейчас он выглядел вполне прилично, разве что казался немного заторможенным. На щеках пылали два ярких, словно нарисованных, пятна. Линден спросил у отца, не хочет ли он присесть, тот был не против. Тилья вспомнила, что на третьем этаже есть кафе. Несмотря на толпу, им даже удалось найти свободный столик. Линден смотрел на руки отца, обхватившие чашку с кофе. Удивительные руки, сильные и такие изящные. Внезапно он заметил, что их кожа покрыта морщинами и темными пигментными пятнами. Это были руки старого человека. Линден вытащил камеру, чтобы всех сфотографировать. Его семейство к этому так привыкло, что даже не обратило внимания.

Линден начал фотографировать лет в двенадцать, когда жил еще в Венозане. Он решил летом подработать у одного пожилого свадебного фотографа, господина Фонсоважа. То, что поначалу казалось скучной обязанностью, превратилось в настоящую страсть. Камера-обскура завораживала его. Он внимательно наблюдал за старым фотографом: как тот выкладывает удачные негативы на пластины, как склоняется над кюветой, поднимая очки на морщинистый лоб. Господин Фонсоваж был человеком педантичным и тщательно отбирал окончательный вариант. Он не хотел разочаровывать клиентов. Ведь свадьба – самый важный день в их жизни, правда? Проявлять пленку следовало в полной темноте. Как это делается, господин Фонсоваж подробно объяснял и показывал при свете, используя испорченную пленку. Линден смотрел, как узловатые стариковские руки бережно и аккуратно обращаются с пленкой, держа ролик между большим и указательным пальцами, как он ловко прилаживает концы, подкладывает один под другой, обрезает. Так Линден учился ремеслу. Видя успехи и усердие своего ученика, старик подарил ему зеркальный фотоаппарат «Практика L2», уже довольно изношенный, но вполне действующий, изготовленный еще в 1979-м. Новичку управляться с ним было непросто, но Линден довольно быстро приспособился. Его любимыми натурщиками были сестра и родители. Поначалу его привычка наставлять на них объектив очень раздражала, потом он научился делать это более осторожно, а они или притворялись, что ничего не замечают, или, наоборот, позировали, как профессионалы. Он фотографировал мать, принимающую солнечные ванны, отца, рассматривающего деревья, сестру, которая корчила рожи и шутливо грозила ему пальцем. Фотографировал своих немногочисленных друзей. Он предпочитал черно-белую пленку и сам делал отпечатки под наблюдением господина Фонсоважа. Действуя методом проб и ошибок, он экспериментировал со светом и тенью. Линден не собирался заниматься этим профессионально, для него это было просто хобби, он и сам не осознавал, какое место фотография занимает в его жизни. Когда ему было пятнадцать, они всей семьей поехали на неделю в Венецию. У Поля, Лоран и Тильи были одноразовые «мыльницы», а у Линдена его верная «практика». Когда они вернулись домой, то собрали все свои фотографии в один альбом. Три набора оказались практически одинаковыми, а четвертый, Линдена, отличался от других. Он не делал стандартных снимков туристических мест: мост Вздохов, Риальто, площадь Святого Марка, он предпочел запечатлеть старую, всю в черном женщину, которая сидела на скамейке и смотрела, как перед ней, словно стадо баранов, проходит толпа туристов, или кошку, бродившую после дождя по мокрой улице Дорсодуро, или дверные колокольчики, такие типичные для этого города, или официанта, который смолил сигарету, стоя в дверях бара «Гарри», и ворошил напомаженные волосы.

Сейчас Линден направил свою «лейку» на мать и сестру и несколько раз нажал на спуск. Ему нравились аппараты с серебросодержащими материалами, такие камеры издавали совсем другой звук, чем цифровые, ему нравился механический шелест пленки, которая наматывалась на катушку. Сегодня для большинства его заказов требовалась цифровая техника, и он к этому приспособился, но по-прежнему питал слабость к старым аппаратам. Эту свою «лейку М4-P», изготовленную в Канаде, он приобрел по случаю на блошином рынке в Сент-Уан, на свое семнадцатилетие. Тогда все семейство скинулось ему на подарок, включая бабушку и дедушку из Бостона. Покупка оказалась не такой дорогой, как предполагалось, в аппарате имелся дефект, о котором его честно предупредил продавец: проблема с затвором, из-за чего картинка получалась чуть искаженной, и починка стоила дороже, чем сама камера. Но когда Линден обзавелся черной коробочкой со штемпелем Лейтц и с наслаждением почувствовал в ладони ее тяжесть, то понял, что именно это ему и нужно. Это был аппарат его мечты. Именно «лейкой» пользовались Альфред Эйзенштадт, когда запечатлел на пленке легендарный поцелуй на Таймс-сквер в 1945 году[1], и Ник Ут, когда фотографировал вьетнамских детей, бегущих от горящего напалма, в 1972-м[2], и Альберто Корда, который в 1960-м увековечил Че Гевару в его берете[3]. Линден отдаст ее в ремонт позже, когда у него появятся средства. А его первые фотографии были прочерчены странными полосами-ниточками теней, изображение расплывалось какими-то фантастическими формами. Он понял, что плотность теней увеличивается в зависимости от скорости срабатывания затвора, и научился использовать этот фактор, выработав собственную технику. «Лейка» была с ним значительную часть жизни. Этим аппаратом он сделал знаменитую фотографию отца, ту самую, которая и определила его судьбу, когда ему было восемнадцать и он еще жил у Кэндис.

Он не раз рассказывал историю этой фотографии. Рано утром в воскресенье, 26 декабря 1999 года в квартире Кэнди зазвонил телефон. Лоран, вне себя от радости, сообщила о прибавлении в семействе: ночью в клинике Биаррица у Тильи родилась дочь. В этом году традиционное Рождество в Венозане не праздновали, потому что схватки у Тильи начались 24-го, и Лоран помчалась в Биарриц к дочери. Линден остался у тети, а Поль приехал к ним в Париж. Он остановился в отеле неподалеку, на проспекте Феликса Фора. Ночью в городе разразилась настоящая буря, но истинные размеры бедствия Линден осознал только утром, когда, поговорив с матерью по телефону, открыл ставни. Сквер под окнами, казалось, подвергся бомбардировке. Упавший каштан раздавил музыкальный киоск, вся улица была завалена ветками. Включив телевизор, Линден узнал, что ночью опустошительный ураган пронесся по Франции с запада на восток, сея разрушения от Бретани до Эльзаса, затронув Париж и Иль-де-Франс. Погибло около сотни людей. Три миллиона семей остались без электричества. Когда потрясенный Линден смотрел страшные кадры прошедшей над Францией бури, позвонил отец. Голос был приглушенным, Линден с трудом его узнал. Сперва он подумал, что с ребенком Тильи проблемы. Но отец сказал, что ему нужна машина Кэнди, срочно нужна, прямо сейчас. Он должен ехать в Версаль. Как можно быстрее. Версаль? Почему Версаль? Линден ничего не понимал. Попросив у Кэндис ключи от машины, он оделся и быстро спустился по лестнице. За всю дорогу отец не произнес ни слова. Но, видя сотни поваленных деревьев на дорогах, Линден стал осознавать размеры катастрофы. Из-за разрушений, вызванных бурей, автострада была перекрыта, и до дворца им пришлось добираться по местным объездным дорогам. Перед воротами в парк стояло полицейское заграждение, но когда отец назвал свое имя и имена тех, кто его ждал, их сразу же пропустили. Во дворце были разбиты сотни окон. У края парка стояла группа людей, они бурно приветствовали отца, словно своего спасителя. Среди них был и главный садовник Версаля, человек неопределенного возраста, маленький, бородатый. Он не мог скрыть отчаяния; взяв отца за руку, прошептал, что последствия урагана просто катастрофические. Пройдя со всеми вглубь парка, Линден понял, что этот человек нисколько не преувеличивал.

Перед ними открылось ужасающее зрелище: хаос и разорение. На развороченной земле валялись вырванные с корнем деревья; они, как поверженные часовые, вздымали вверх свои узловатые корни, словно руки в безмолвной мольбе. Некоторые деревья были расколоты пополам, как будто шквал ветра, обрушившийся на них, был великаном с тяжелым топором. Фотографируя все, что видел по пути, Линден слушал рассказ бородача, который вел их по этому чудовищному лабиринту из обломков; ураган бушевал более двух часов, а садовник, беспомощный и оцепеневший от ужаса, мог лишь смотреть из окна на эту ярость, не знающую пощады. Из двухсот тысяч деревьев парка погибли десять тысяч. Оранжерея была разворочена. Сады, заложенные еще Ленотром, рощи, живые изгороди и цветники превратились в жалкую груду сломанных веток. А самое ужасное, продолжал садовник, что уничтожены самые старые, редчайшие деревья, такие как тюльпанное дерево Марии-Антуанетты в Трианоне или старейшина этого парка – дуб, посаженный еще при Людовике XIV. Линден шагал позади отца и не видел его лица, но инстинктивно ускорил шаги, чтобы догнать его, прокладывая себе путь среди обломков.

«Мы потеряли три века истории», – прошептал садовник, когда они добрались наконец до смотровой площадки напротив Большого канала. Отсюда картина катастрофы предстала во всей своей ужасающей полноте, перед ними расстилалось безграничное пространство, заваленное стволами деревьев, как поле боя – трупами. Линден посмотрел на отца, он никогда не видел у него такого жесткого выражения лица. Держа руки в карманах, Поль направился к дворцу. Внезапно он остановился, присел на корточки и положил ладонь на упавшее дерево. Он по-прежнему молчал, и Линден тоже не знал, что сказать. Взяв свою «лейку», он три раза подряд сфотографировал отца. И только через видоискатель увидел, что Поль беззвучно плачет, а черты лица искажены болью. Он убрал аппарат и сел рядом с отцом, крепко обхватив его руками, чувствуя, как рыдания сотрясают тело.

Когда несколько дней спустя Кэндис увидела эту черно-белую фотографию, у нее перехватило дыхание: запрокинутое к небу бледное лицо Поля, руки, прижатые к мокрым от слез щекам. За его спиной вырисовывались угольно-черные стволы деревьев, но неисправный затвор внес в снимок свои коррективы: на коре виднелись какие-то призрачные тени, и деревья были похожи на окровавленные останки. Это было нечто невероятно волнующее и пронзительное. Можно она покажет фотографию приятелю-журналисту? Он как раз ищет снимки урагана, что-нибудь небанальное. Линден согласился, уверенный, что ничего из этого не выйдет. В июне он сдал экзамены и получил аттестат, и сейчас работал в фотолаборатории у площади Бастилии, не слишком представляя себе, что будет делать дальше. Он стоял за кассой, занимался заказами и доставкой. Проведя три года в Париже, он не собирался возвращаться в Севраль и Венозан: его зарплата позволяла ему не торопиться с решением и подумать. И хотя жить вместе с Кэнди было вполне приятно, все же ему хотелось немного независимости.

Фотография была опубликована в «Геральд трибюн» в начале января 2000 года, и на Линдена Мальгарда обрушился шквал звонков. Он может прислать портфолио? Поразительный черно-белый портрет Арбориста, обхватившего голову руками, с залитым слезами лицом, когда он смотрел на разоренный ураганом парк Версаля, не остался незамеченным. Но никакого портфолио у Линдена не было, только несколько личных работ, которые он не собирался обнародовать. И хотя он, конечно, радовался этому вниманию к своей фотографии, показать свои работы не мог. Родители упрекали его за нерешительность, убеждали, что он должен стать профессиональным фотографом. «Он не готов! – кричала по телефону Тилья из своего Биаррица, держа у груди маленькую Мистраль. – Ему же и девятнадцати нет, дайте ему время подумать!» И он остался в своей фотолаборатории, затем несколько месяцев спустя подал документы в Школу визуальных коммуникаций, не надеясь, что его примут. На устном экзамене, когда он показывал свои работы, одна преподавательница заявила, что уже видела фотографию «Арборист» и хорошо ее помнит. Родители и тетка оплачивали его занятия все три года обучения, с 2000 по 2003 год. Во время учебы Линден продолжал работать в разных фотолабораториях, был приглашенным фотографом на праздниках, свадьбах и конференциях. Эти доходы позволяли ему оплачивать небольшую студию, пока в 2005 году он не заключил свой первый серьезный контракт и не смог перебраться в более удобную квартиру на улице Брока.

«Можно я сама тебя сфотографирую, один раз, – сказала мать, беря у него из рук „лейку“. – А, так это все та же старая штуковина? Как тут свет ставить, куда нажимать?»

Линден улыбнулся, забрал у нее аппарат, быстро его настроил. Обхватил Тилью за плечи и притянул к себе. Она скорчила рожу. Давайте без глупостей, нахмурилась мать, ей хотелось получить хорошую фотографию своих детей. Поль наблюдал эту сцену с мягкой улыбкой на лице, которое по-прежнему отличалось нездоровой краснотой. Почему у него такой заторможенный вид? – недоумевал Линден. Отец был не слишком разговорчив, к этому все привыкли, но теперь глаза его казались настолько пустыми, не выражали вообще никаких эмоций, словно все ему было безразлично, словно Поль то ли дремал, то ли был пьян. Лоран жаловалась на плохую погоду, которая нарушила все их планы на сегодняшний день, а она так старалась, придумывала. Она планировала посещение нескольких музеев, небольшую прогулку по Сене, чаепитие в кафе-кондитерской.

«Можно сходить в кино, – предложила Тилья, демонстрируя свой привычный практицизм. – В зале не капает».

Лоран зааплодировала: прекрасная идея, так и сделаем. Наверняка можно найти какой-нибудь хороший фильм. Еще четверть часа мать и дочь, уткнувшись в телефоны, искали что-то подходящее. Поль сидел, по-прежнему не произнося ни слова. Он не скучал, не выказывал никакого нетерпения: он просто отсутствовал. Линдену так хотелось протянуть руку, похлопать его по плечу, заставить вернуться на землю. Но сделать так он никогда не решался. Отец всегда жил в каком-то другом мире, куда Линдену доступа не было. Но неужели Линден не пытался проникнуть в этот другой мир? – Нет, – отвечал он на Сашин вопрос. – Почему? – Потому что не знал как. Не знал, какие говорить слова. Как вообще подступить к этой теме. По мнению Саши, это было очень просто, например, поехать в Венозан, пригласить Поля на обед, потом отправиться с ним на прогулку и там, на природе, поговорить в открытую. Найти подходящие слова, чтобы между отцом и сыном установилась связь. Как-то вечером после ужина в их доме на Элизабет-стрит Линден грустно признался Саше, что уже слишком поздно. Отцу скоро будет семьдесят, ему самому тридцать семь. Слишком поздно, чтобы начинать общение. И потом, не то чтобы они с ним ссорились. Нет, они никогда не ссорились, между ними не было никаких конфликтов. Возможно, случись какой-нибудь конфликт, стало бы проще. Да, любовь была, но ее никогда не показывали. Тем же вечером, держа на коленях кошку, Линден признался, что, возможно, отец просто разочаровался в нем. Он оказался не тем сыном, о котором Поль мечтал. В глазах Саши читалось удивление: он в своем уме? Линден идеальный сын, как можно говорить подобную глупость? Любой, кто с ним общался, просто покорен его характером, его добротой, талантом, чувством юмора. Не говоря уже о внешности. Линден смущенно улыбнулся, он не сомневался, Саша понял, о чем он подумал. Он взял любимую руку, сжал ее. В Сашиных глазах читалась нежная грусть, а еще жалость, которая воскресила в его памяти все эти ужасные воспоминания детства, вроде бы далеко запрятанные в душе, но по-прежнему острые и мучительные, воспоминания об одиночестве и травле, об оскорблениях, которые бросали ему в спину мальчишки в Севрале.

Линден не раз спрашивал себя, какие отношения были у Поля с его собственным отцом. Он знал, что в год его смерти, в 1970-м, отцу было всего лишь двадцать два. В Венозане на стене вдоль лестницы висело несколько фотографий в рамках. Они всегда завораживали Линдена. Вот Морис Мальгард, этот лжебарон, стоял, важно выпятив грудь, подняв бокал шампанского, под руку с пухлой женщиной. Наверное, Иветта, его прабабка. Это был, наверное, необыкновенный человек. Франсуа, дед, которого он не знал, сидел на террасе в соломенной шляпе, читал газету. Свою бабушку родом из Монтелимара, которую звали Мирей, Линден тоже не знал, она второй раз вышла замуж и умерла задолго до его рождения. Интересно, Франсуа и Поль ладили друг с другом? А с кем его отец разговаривал? С Лоран? С Тильей? Со своим садовником Ванделером, который работал в семье уже много лет? Или с тем, другим типом, с которым они управляли имением, такой крепкий парень с южным акцентом, они любили вместе проводить время? А каким подростком был Поль? То, что он фанатеет от Дэвида Боуи, Линдену было известно, но это практически все, что он знал об отце, ну кроме его огромной любви к деревьям. Линден с другого конца стола наблюдал за отцом, краем глаза ловя направленный на него изумленный взгляд Тильи. Для своего единственного сына Поль Мальгард оставался загадкой.

После фильма, оказавшегося в конечном итоге банальной американской комедией, они вернулись в гостиницу. Мобильник Линдена завибрировал, это была эсэмэска от Ориэль: «Ситуация все хуже. Дождь продолжается, вода в Сене поднимается слишком быстро. Судоходство прервано. Оставайтесь в отеле. Или вы собираетесь уезжать? О.»

Или вы собираетесь уезжать? Наверняка она написала это, заразившись пессимизмом своего приятеля из мэрии. Потом пришла эсэмэска от Саши: «Все в порядке? Новости из Парижа тревожные». Линден включил телевизор. Вода уже просачивалась в метро, самая тяжелая ситуация наблюдалась возле музея Орсэ. На всех каналах, перекрикивая друг друга, эксперты обсуждали последние события, и вскоре Линден, вдоволь наслушавшись их воплей, мог бы присоединиться к общему хору: исключительно обильные осадки прошлого лета, слишком теплая зима, вызвавшая преждевременную оттепель, пропитавшаяся влагой земля, непрерывные дожди. Но как обуздать катастрофу, никто не знал.

Два года назад парижская мэрия устроила что-то вроде репетиции, чтобы население знало, как действовать, если вода поднимется выше критической отметки, то есть выше четырех метров. Но, судя по всему, люди оказались не готовы к неминуемому наводнению. Совершенно сбитый с толку, Линден слушал одного эксперта за другим. Женщина лет сорока в очках, рыжеватая, низким голосом повторяла, что, несмотря на современные технологии, исследования в области проектирования, долгосрочные прогнозы, укрепление берегов Сены специальными конструкциями, чтобы держать под контролем водный путь, углубления русла и так далее, подъем воды может достичь уровня 1910 года, и никто и ничто не в силах этому помешать. «Иными словами, полный хаос», – заявила она не без удовольствия. Ее возмущенные оппоненты принялись злобно возражать: по их словам, ситуация под контролем; если понадобится, вмешается армия, жителей эвакуируют, но повторение катастрофы 1910 года совершенно исключено. Рыжая экспертша сохраняла спокойствие. «Вы сами вскоре убедитесь, – повторяла она бесстрастным, даже равнодушным тоном. – Это голая математика. Надо смириться с неизбежностью. Нет никаких сомнений, что Парижу угрожает такое же катастрофическое наводнение, как и в 1910 году. А возможно, и хуже». Линден слушал не отрываясь, а она продолжала спокойно и беспристрастно: люди должны осознать, что по сравнению с 1910 годом топография Парижа коренным образом изменилась: вследствие урбанизации земля покрыта толстым слоем бетона, почва изрыта, построены глубокие паркинги, проложены тысячи километров дорог, освоены новые земельные участки. Дождевая вода, сбегающая с крыш, теперь не проникает в почву, а изливается прямо в реку.

Линден выключил телевизор. Все эти пророчества выводили его из себя. Может, и правда, пора уезжать. Может, им всем лучше убраться отсюда подобру-поздорову, пока вода еще стоит у колен Зуава. Бог с ними, с их планами: день рождения Поля, ресторан, наверное, надо последовать совету Ориэль и уехать. Он послал эсэмэску Тилье, поделившись своими сомнениями. Ответ получил сразу же: «Уехать? Ты что, парень, сбрендил?!»

Ну ладно, тогда завтра рано утром. Действовать придется быстро. Самое главное – благополучно отправить родителей обратно в Дром. Конечно, с билетами будет кошмар, но как-нибудь разберутся. Потом Тилья вернется в Лондон, а он в Сан-Франциско. Другого выхода нет. Тилья вроде бы согласилась. Но… может, он все-таки преувеличивает? «Включи телевизор», – сухо посоветовал он ей. Несколько минут спустя она прислала ему плачущий смайлик с подписью: «Черт! Вот дерьмо!»

Линден не собирался засыпать, но, видимо, все-таки задремал и проснулся оттого, что кто-то колотил в дверь, за окном было уже темно. За дверью стояла горничная, она спросила, надо ли застилать кровать. Он посмотрел на часы: почти восемь. Как он мог проспать так долго? На сборы у него оставалось всего лишь несколько минут. Он выдернул из шкафа зеленый бархатный пиджак и белую рубашку. Туфли не высохли, и он натянул их с гримасой отвращения. Внизу его уже ждали Тилья, Лоран и Поль. Едва спустившись, Линден тут же бегом помчался опять по лестнице вверх, он забыл подарок отцу, пластинку Боуи.

Чтобы добраться до ресторана «Вилла Роз», который находился совсем недалеко, на улице Шерш-Миди, они вызвали такси. Если бы не дождь, они бы, конечно, пошли пешком, но сейчас никому не хотелось мокнуть. Линден заметил, что Поль выглядит получше: щеки не такие красными, да и глаза повеселели. Их ждал чудесный семейный ужин. Тогда почему Линдена не отпускало какое-то чувство беспокойства? Он боялся, что они поругаются с Тильей? Вообще-то, они не ругались уже давно, но Тилья вела себя совершенно непредсказуемо, из-за ерунды выходила из себя, а он отвечал. Она могла взорваться прямо посреди вполне, казалось бы, безобидного разговора, начать грязно ругаться, он ненавидел эти ее состояния. Может, она таким образом хотела привлечь внимание, шокировать или спровоцировать собеседника? Непонятно. Он изо всех сил старался унять беспокойство. Ресторан оказался очень уютным и теплым: еще одно прибежище, спасающее от ледяного дождя. Им сразу же принесли шампанское. Народу было очень много, но разговаривать это не мешало. Линден разглядывал интерьер: кремовые и бледно-розовые тона, мягкое освещение. Молодая официантка приняла заказ. На Поле был темный костюм, белая рубашка и галстук. Казалось, он чувствовал себя неловко в этой одежде, оттягивал ворот, будто тот ему жал. Лоран, в великолепном платье синего шелка, с убранными назад волосами, постоянно чихала. Она простудилась во время сегодняшней прогулки под дождем и не могла скрыть досады. Время от времени она с раздражением сморкалась. Ноздри были уже красными, а голос хриплым. Линден обратил внимание, что она часто посматривает на свой телефон.

Ужин был превосходным. Разговор тек легко и непринужденно, все смеялись, опасных тем, например, алкоголизма Колина, старались не касаться. Блюда были очень вкусными, вино замечательным. Когда под бурные возгласы соседних столиков задули свечи и распаковали подарки, Поль решил произнести речь, хотел поблагодарить всех присутствующих. Он очень счастлив оказаться в Париже, в котором не был давно, ему лишь хочется, чтобы кончился дождь и они смогли приятно провести оставшееся время. Голос у него был странным, он задыхался и делал частые паузы, дрожащей рукой поднося ко рту стакан с водой. Речь была спутанной, порой сидящие за столом вообще не могли разобрать слов. Линден и Тилья встревоженно переглядывались. Внезапно лицо отца скривилось болезненной гримасой, превратившись в гротескную маску. Это был он и в то же время не он, словно какая-то невидимая сила стянула вверх и скомкала одну сторону его лица. Он замолчал и, когда Тилья спросила, все ли в порядке, лишь глубоко вздохнул.

Это произошло в следующую минуту, когда они попросили официантку принести еще воды. Чуть слышно икнув, он внезапно тяжело осел на стул, голова опрокинулась вперед, и подбородок уткнулся в грудь. Лоран испуганно окликнула его, но Поль рухнул на стол, стукнувшись лбом о тарелку и опрокинув бутылку вина. Затем он завалился набок и с глухим звуком упал на пол. Раздались крики, вокруг столпились люди. Линден, стоя на коленях, держал в руках лысую голову отца. Глаза Поля были прикрыты, виднелись только белки, кожа казалась совсем серой. Тилья и Лоран от ужаса не могли пошевелиться. Линден кое-как расстегнул тесный ворот, приложил дрожащие пальцы к сонной артерии. Ему показалось, что он чувствует слабую пульсацию, но он не был уверен. Он склонился еще ниже, спросил у отца, слышит ли он его голос. Волноваться не надо, все будет в порядке, сейчас ему помогут. Линден не знал, так ли это, но в этот страшный момент не мог сказать ничего другого. Он даже не знал, слышит ли его Поль, жив ли он вообще. Подняв голову, он осмотрелся, увидел вокруг незнакомые, любопытные лица. Внезапно в тишине раздался громкий голос Тильи: «Кто-нибудь вызовет эту чертову „скорую“?» – и он готов был обнять сестру.

Резкий окрик словно вывел всех из ступора: тут же убежала хозяйка ресторана, крича, что сейчас позвонит в скорую, подошел какой-то человек, еще держа в руке салфетку, заявил встревоженному семейству, что он врач, спросил, нужна ли помощь. Он присел на корточки рядом с Линденом, взял запястье Поля, одновременно пытаясь проверить реакцию зрачков. Линден в слезах спросил: отец умирает? Нет, не умирает, но его нужно как можно скорее перевезти в больницу, нельзя терять ни минуты.

«Скорая» ехала целую вечность. Тилья и Лоран заливались слезами, Линден сидел на полу рядом с отцом и просто ждал, стиснув зубы. Вблизи отец казался неживым. Линден не мог, не хотел в это поверить. Его отец не может умереть. Казалось, все это дурной сон, но нет, это происходило на самом деле, он чувствовал синтетический запах коврового покрытия, ощущал его короткие жесткие волоски под щекой, слышал, как сморкается мать, еще слышал шепот, позвякивание приборов – посетители ресторана продолжали ужинать. Когда медицинская бригада наконец появилась, все дальнейшее произошло очень быстро. На вопросы отвечал он: мать и сестра не могли произнести ни слова. Поль Мальгард, семьдесят лет, в настоящий момент никакого лечения не проходит, да, в последнее время проявлял признаки усталости, да, внезапно ему стало сложно выговаривать слова, да, лицо вдруг перекосилось, нет, раньше такого не наблюдалось, нет, никаких серьезных проблем со здоровьем до этого не было.

В «скорой» имелось лишь одно место для сопровождающего. Линден велел матери и сестре вернуться в отель. Когда что-нибудь станет известно, он позвонит или пошлет эсэмэску. Он сам всем займется, пусть не беспокоятся. Лоран кивала, прижимая платок то к мокрому носу, то к глазам. Она указала Линдену на карман куртки Поля. Порывшись, Линден достал оттуда бумажник отца с удостоверением личности и карточкой социального страхования.

«Постойте!» – воскликнула вдруг Лоран. Покопавшись в сумке, она протянула ему какой-то документ, и Линден догадался, что это полис взаимного страхования. Отец лежал на носилках без сознания, с кислородной маской на лице и с капельницей в вене, а Линден удивлялся сам себе: почему он не паникует, не выходит из себя, не теряет самообладания, впопад кивает головой, отвечая на вопросы врачей, ловко взбирается в машину. Белый пикап с пронзительной сиреной несся по мокрым улицам, а двое медиков продолжали заниматься отцом. Линден обратил внимание, как сильно бьется его сердце, но эти удары были единственным признаком его смятения. Он все порывался спросить у этих людей, умрет ли отец, но все были так заняты. И все-таки один вопрос он задать решился, ему хотелось узнать, куда их везут.

«В больницу Жоржа Помпиду, в Пятнадцатый округ», – ответили ему. Это была очень известная больница, с хорошей репутацией.

Автомобили расступались перед ними, пропуская «скорую помощь». Поля везли в отделение интенсивной терапии, Линдена туда не пропустили. Он должен был отправиться в регистратуру на первом этаже, чтобы уладить всякие формальности. «Скорую» встретили два санитара, они взглянули на лежавшего на носилках больного и без промедления переложили его на каталку. Двери закрылись, Линден остался один и отправился на поиски стойки регистратуры. Больница была большой, современной, сияющей ослепительной белизной, с кадками искусственных растений в коридорах. Там витал особый больничный запах: спертого воздуха, переваренных овощей, дезинфицирующих средств. Линден пристроился в конец довольно длинной очереди перед стойкой регистратуры. Отправил сообщение матери и сестре, чтобы сообщить, что они добрались. Ожидание оказалось долгим. Внезапно он почувствовал, как наваливается усталость. Бросил взгляд на экран телефона, чтобы узнать время – почти полночь. Он хотел, чтобы Саша был рядом. А если позвонить прямо сейчас? Нет, лучше дождаться новостей о Поле. У людей вокруг было одинаковое выражение лица, все казались усталыми и какими-то оглушенными. Он думал, почему они все здесь, что с ними случилось.

Наконец подошла его очередь и он сел перед окошечком. Равнодушная служащая по ту сторону стола едва взглянула на него. Он протянул ей удостоверения личности, обе страховки отца. Длинные розовые ноготки колотили по клавишам. Наконец женщина подняла глаза: лет сорок пять, желтая полинялая блузка, черные волосы собраны на затылке. К большому удивлению Линдена, она вдруг доброжелательно улыбнулась, и улыбка осветила ее лицо.

«Это ваш отец?» – осведомилась она, возвращая ему документы. Чувствуя комок в горле, Линден кивнул. Женщина спросила его имя и номер телефона, записала все в карту, затем предложила подождать на четвертом этаже, в отделении интенсивной терапии. Когда он вставал со стула, она мягко добавила: «Удачи, месье».

* * *

Устроившись в комнате ожидания перед отделением, Линден стал просматривать полученную за это время электронную почту. Его агент просила периодически звонить, он должен был сообщать ей, что происходит, а он этого не делал. У него имелись некоторые обязательства на ближайшее время, и ей нужно было обсудить с ним кое-какие моменты. Может, со стороны ее работа и казалась простой – отправлять Линдена в разные города по всему миру. С ним работала целая команда: два помощника, Марлоу и Деб, а еще Стефан, незаменимый оцифровщик. Не говоря уже о его аппаратуре, которой с каждым годом становилось все больше: три «кэнона» и «хассельблад», объективы, штатив, ноутбук, кабели, резервное оборудование, осветительные приборы, фотозонты, фотоосветители, электрические удлинители, адаптеры, пинцеты разных размеров, липучки, подставки, рулоны задних планов, карты памяти, аккумуляторы для аппаратов и вспышек, зарядные устройства к ним. Прощай то время, когда он мог ездить налегке и садиться в самолет с одним-единственным фотоаппаратом и несколькими кассетами пленки. Первым его агентом была не Рашель Йелланд, а Беатрис Мазе, которая обратила внимание на работы Линдена в 2005 году, когда тот трудился ассистентом фотографа Марка Клерже. Беатрис добыла ему первые контракты, совсем простые, Линден их выполнял без отвращения, но и без особого энтузиазма. Съемка для рекламы была для него всего лишь работой ради куска хлеба. А по-настоящему талант его был признан два года спустя, когда он выставил свои фотографии в галерее в Сен-Жермен-де-Пре. Он не любил искусственное освещение и избегал его, зато экспериментировал с бликами, с многократным экспонированием лиц и силуэтов, с зернистой фактурой, играл со светом. Снимки получались очень оригинальными и выразительными, совсем не похожими на штампованную с помощью фотошопа продукцию, которой кишели журналы. Рашель Йелланд, знаменитый американский агент, наткнулась на портреты Линдена, просматривая сайт галереи. Она сразу же нашла его работы в интернете и увидела «Арбориста, плачущего в Версале». Связалась с Линденом и встретилась с ним, когда оказалась в Париже. Поначалу смущенный энергией Рашель, он все-таки решил ей довериться. Первые же заказы потребовали его присутствия в Америке. Линден, что совершенно естественно, решился на серьезный шаг и в 2009 году перебрался в Нью-Йорк. С его американским паспортом это оказалось несложно, как будто он в свои двадцать восемь лет вернулся домой, вот только Соединенные Штаты он почти не знал. Рашель нашла для него комнату в Сохо, на Спринг-стрит, над бакалейной лавкой. Квартиру с ним делили художник и еще один фотограф. Раньше Линден довольно часто ездил в Бостон повидаться с дедушкой и бабушкой и время от времени в Нью-Йорк с матерью, однако к Манхэттену привык далеко не сразу. Он даже не подозревал, что до такой степени чувствует себя французом, и не сомневался, что говорит по-английски с сильным акцентом. Одно дело приезжать в этот город время от времени, и совсем другое – постоянно здесь жить. Ему никогда еще не доводилось слышать такого оглушительного шума: беспрестанный рокот автомобилей, гул строительных площадок, завывание сирен, пронзительные сигналы клаксонов, галдеж нескончаемых празднеств. Его комната находилась над бакалейной лавкой, открытой круглые сутки. В три часа ночи клиенты болтали на тротуаре, словно среди бела дня. Причем все это совершенно не раздражало его соседей по квартире, истинных ньюйоркцев. В конце концов он привык и к шуму, и к болтливости этих самых соседей, так непохожих на его прежних, парижских, с теми за все время он не перекинулся и тремя словами. Но его по-прежнему поражала приветливость совершенно незнакомых ему людей, на улице ли, в магазине, которые заговаривали с ним, расспрашивали с доброжелательностью и нескрываемым интересом, узнав, что он из Парижа. Полгода спустя он переехал на 80-ю улицу в Верхнем Вест-Сайде, между Амстердам-авеню и Коламбус, в трехэтажный дом с крутой лестницей, которая его не устрашила. Здесь было гораздо тише и спокойнее, потому что улица упиралась в красивый парк за Музеем естественной истории. У квартиры имелось еще одно достоинство: выход на террасу на крыше, откуда он любил наблюдать восход над Центральным парком и закат над Гудзоном и Нью-Джерси. Его соседка снизу, Эмили, тоже приехала из Парижа. Она была шеф-поваром и большой фанаткой Эдварда Хоппера. Линден любил говорить с ней по-французски, ему это так редко удавалось в последнее время. Она водила его за покупками в Забар, а он тащился за ней, очарованный и ошеломленный этим изобилием разных товаров; она привела его в знаменитое кафе «Лало», между Бродвеем и Амстердам-авеню, в котором бок о бок сидели и ньюйоркцы, и туристы. Постепенно Линден включился в эту круговерть, но своим так до конца и не стал. У него появился круг общения, приятели, он наслаждался жизнью. Обычно рестораны были битком набиты, но всегда удавалось отыскать какое-нибудь новое привлекательное местечко. Нью-Йорк был городом теплым, гостеприимным, но Линдена все чаще посещала мысль: чтобы оценить его в полной мере, здесь нужно родиться. Квартал, где он теперь жил, напоминал ему Париж его юности, Пятнадцатый округ с его своеобразной смесью уродливых построек и богато украшенных особняков, разношерстной публикой, галдящими детьми, с его простотой. В работе – спасибо Рашель – он недостатка не испытывал и был слишком занят, чтобы тосковать по дому. Поначалу все казалось не слишком увлекательным: бесконечные портфолио манекенщиц, рекламные съемки, хотя было вполне прибыльно. Каждый заказ он выполнял с усердием и рвением, и его усилия хорошо вознаграждались, к большому удовлетворению Рашель. Он приобрел имя: молодой франко-американский фотограф Линден Мальгард был нарасхват у владельцев известных брендов и иллюстрированных журналов. Сделанные им портреты, свежие, небанальные, несли печать его индивидуальности. Он играл со светом и тенью, с фактурой, с цветовой гаммой, он не выжимал из своей модели непременной улыбки, которая казалась ему фальшивой и невыразительной, а предпочитал поймать какой-то особый момент: переживание, скрытую эмоцию. Для него сделать фотографию человека или места означало очертить некие неразличимые контуры, высветить неожиданные грани, придать им иное измерение, новую свежесть. Он не любил болтать во время съемок, но умел настроить человека на нужную волну. Он хорошо понимал, что в большинстве случаев моделью нужно немного поруководить. Он любил фотографировать знаменитостей, которые не испытывали никакого смущения перед объективом, умели позировать и, что называется, ловить свет. Вот тут нужно было убрать этот излишний «профессионализм», выявить что-то сокровенное, глубоко скрытое, о чем человек не подозревал и сам, некую уязвимую точку, нажать на нужную клавишу.