Читать книгу Девятая жизнь кошки - Татьяна Демьяненко - Страница 2

Здравствуй, Город. Мои ноги робко проверяют устойчивость платформы. Я здесь, я вернулась. Нежданная гостья, утратившая свое место. Я знаю, что ты не ждал меня, потому что внутри тебя нет никого, кто помнил бы обо мне. Ворваться в твой улей – дерзость с моей стороны. Отчаянная дерзость бессилия. Я не знакома с тобой близко, но в моих мечтах ты питал меня светом, когда темнота моей жизни казалась неприступной. Здесь никому нет до меня дела, и именно это делает тебя безопасным.

Я в темно—сером, моя сумка пропитана пылью частых разъездов, волосы собраны в мышиный хвост, на лице нет макияжа. Глаза утратили свой голубой оттенок, и не выбиваются из моей невзрачной серости. Я не контрастирую с тобой. Я сливаюсь, хотя при этом, кажется впервые в жизни, чувствую себя отчетливо отдельной. Сердце стучит в твоем темпе, синхронно с тобой. Я ловлю ритм потока толпы, вырывающейся из ворот вокзала. Границы между миром дорог, и миром домов. Миром одиночества и миром принадлежности.

Я внутри города, но пока еще одинокий путешественник. Внешний переход опережает внутренний сюжет. Но в тот момент мне кажется, что все былое остается за этими воротами. Прошлое покидает меня, я отрезаю его своим поспешным бегством. Дверь захлопывается. Я – новорожденная Афродита, еще не знакомая со своей красотой.

Я сберегаю силы на ориентирование, и следую за основным потоком толпы, который разделяется на несколько рукавов. Впитывать запах города, и искать свою тропинку я буду потом. Сейчас мне важно прикинуться своей, знакомой со всеми его законами. И нет более простого пути в этом, чем повторять за большинством. Троллейбус, центр, газетный киоск, «сдается комната». Скоро у меня появится первая опора. Я чувствую себя в безопасности, когда мне есть где укрыться от ночной тьмы.

Найти жилье поздней осенью – непростая задача, но мои требования скромны, я готова почти на все. Мне везет, уже первый адрес меня устраивает. Туалет на улице, две соседки, сладостный шум трамвая за окном, хозяйка живет в отдельном домике. Бросаю сумку, и бегу мерять шагами ближайшие окрестности своего временного пристанища.

Моросит дождь, все вокруг расцвечено куполами зонтов. Серость этого города обманчива и коротка. То тут, то там вспыхивают яркие пятна розовых туфель, бронзовых крыш, иллюминированных вывесок, броских афиш. Люди, живущие здесь, не терпят серости и тоски. Они хотят быть замеченными. Мне это подходит, я готова замечать. Я очень тщательно наблюдаю, почти с фотографической точностью. Мне предстоит наполнить свою пустоту новыми историями, заместить свое чужим. Я поступательно выдыхала свое прошлое, и сейчас готова вдыхать мир. Пустота кажется мне черной дырой внутри, но я не подозреваю, что черные дыры совсем не пусты, а наоборот. Пока я нахожусь в счастливом неведении, гармонии новизны, включенности всей собой в разворачивающееся вокруг настоящее. Меня не смущает, что я наблюдатель. Мне кажется, что это тоже жизнь.

У меня нет карты, я не знаю, куда ведет каждая из кривых дорожек. Я сажусь на трамвай, выхожу на многолюдной остановке. И змейкой иду назад. Это безупречный способ для того, чтобы выйти на знакомую улицу. Именно так я знакомлюсь со всем новым: городами или людьми. Бросаюсь в неизвестность, а потом ищу путь назад. Однажды это завело меня в тупик, но сейчас я об этом не помню, ведь нежелательная память заперта за воротами вокзала.

Дожди атакуют город не первый день, тротуары беспросветно поглощены лужами. Резиновые сапоги мне бы сейчас пригодились. То и дело выхожу на обочину дороги. Проехав всего пять трамвайных остановок, я два часа возвращаюсь назад. Улицы неожиданно закругляются, втекают одна в другую, и пересекаются вовсе не под прямыми углами. Иногда возникает ощущение, что я брожу по кругу, как цирковая лошадь. Иногда попадаю в тупиковые переулки, и вынуждена разворачиваться. Меня успокаивает, что я в любой момент могу спросить дорогу у прохожих. Это помогает моему упорству. Запасные варианты позволяют нам рисковать более беспечно. И вот он миг торжества! Я выхожу на свою улицу с другой стороны, и не сразу узнаю ее. Я выбралась. Промокшая, в каплях мокрой грязи на штанинах и ее комьях на ботинках. Жаждущая тепла, сухости, отдыха и сна. Никто так не ценит уют, как те, в ком бурлит дух бродяжничества.

Я пока в одиночестве. Сегодня выходной, и мои соседки в отъезде. Мне еще предстоит с ними познакомиться. Завтра я отправлюсь искать работу, создавать еще одну связь с этим городом. А сегодня я проваливаюсь в столь вожделенное беспамятство мягкой кровати.

***

Мои щеки пылают от жара в то время, как все тело очень бледное. Я содрогаюсь от кашля, грудная клетка судорожно сжимается, ребра натягивают кожу до предела. Волны гуляют по моему телу, не выбрасывая на берег ничего: кашель непродуктивный. Вскоре на бледном телесном полотне расцветают намалеванные горчичниками маки, лицо оказывается не одиноким в своей красноте. Чуть позже краснеют и распаренные в тазу ноги. Но кашлю все равно бледна я, как смерть, или красна, как вареный рак. Несмотря на все поверхностные манипуляции, он бушует внутри.

Мама хватается за последнее верное средство, ни разу не дающее осечек: ингаляции. Коричневые растрескавшиеся глиняные горшочки дождались своего часа и извлечены из духовки. Раскрыты пакеты с аптечной ромашкой. Дуршлаг и алюминиевая кастрюля превращены в водяную баню. Алхимические приготовления окончены, мне осталось лишь немного подождать пока будет поставлен табурет и окружен двумя стульями: одним для меня, и вторым для мамы. Пока шерстяное одеяло выскользнет из пододеяльника и создаст для нас с мамой особенный близкий мир. Где мы только вдвоем, и даже обжигающий пар – посильная плата за эту близость.

Для некоторых людей болезнь – это холодный тусклый больничный свет, громогласный утренний голос, вещающий об обходе, подписанные продукты в холодильнике и мерзкий запах хлорки, а для меня – это мамины, устремленные на меня глаза; ее тепло, смешанное с паром ромашкового отвара; «Денискины рассказы», озвученные папиным голосом; и никаких чужаков вокруг, кроме изредка появляющегося врача.

***

Я открываю глаза, и не понимаю, где я нахожусь. Первое ощущение, что из сна я вновь попала в сон. А потом в одно мгновение на меня обрушиваются скопом события вчерашнего дня. Тревога стихает, сменяясь спокойной радостью. Ощущение, что в меня вставили новые батарейки. Я привычным способом структурирую дела на сегодня. Мне предстоит объять необъятное: найти работу.

У меня совсем мало денег, но это меня не волнует, я еще никогда не испытывала затруднений с тем, чтобы пустить пыль в глаза менеджерам по персоналу. Расписав внутри себя свой день, я очень быстро собираюсь и вливаюсь в просыпающийся город. Сегодня никаких неспешных прогулок. Никаких игр с тупиками и проулками. Ни одной минуты не должно быть потеряно. Две крупных компании. Два резюме. Два предварительных собеседования. В одной ситуация развивается стремительно даже для меня: меня принимают на обучение. Я рискую, обучение не оплачивается, и на работу после возьмут не всех, но я всегда училась лучше других. Вызов принят. С завтрашнего дня я занята с 8 до 17 с перерывом на обед. Обучение длится месяц, нас пятьдесят человек. В конце нас останется лишь десять. И именно они получат работу. Работа сама по себе примитивна, нужно продавать, но пафос, с которым преподносит ее фирма, вызывает уважение и желание конкурировать.

Со мной заключают договор, в котором расписан каждый чих. И уйти самой нельзя в первый год найма. Слишком дорого это обойдется. По сути я в рабстве, но я соглашаюсь на него с несвойственным себе задором. Быть рабом – это такая предсказуемость. А, значит, защищенность. Впервые в моей жизни.

Мое сегодняшнее бегство по городу с высунутым языком переключает меня в другое состояние, под стать городу. Я возвращаюсь домой, мне предстоит знакомство. В первые же его мгновения мне становится ясно – все силы сейчас я направляю на аренду квартиры, в которой я буду совершенно одна. Входя в этот дом, я ухожу глубоко в себя. Они обе щебечут, словно пташки, а я слышу в этом угрожающий крик ястреба. Я молчу, ссылаясь на усталость, но во мне недостаточно смелости для того, чтобы отстраниться совершенно. Завтра я куплю себе книгу. Она станет дверью, границей между моим и чужим миром. Спрятавшись за обложку, можно уберечь себя от лишних контактов, к которым я не готова. Пока лишь книга может быть моим словом «нет».

Непривычность нового города, нового пути, новой учебы, и, даже, нового дома, заставляет меня сохранять неизменную бдительность. Если бы у человека было десять глаз, то хотя бы пять из них обратил бы внутрь себя, все же мои направлены наружу. Я замечаю крошеные сигналы: зрительные, шумовые и обонятельные. Я бесконечно сопоставляю их между собой. Мне нужно точно понимать, что происходит вокруг. У меня нет права на ошибку. Нам проводят тест на интеллект. Меня спасает то, что я страдаю кретинизмом в области пространственного воображения. Иначе уже сегодня я оказалась бы на улице. Отметают тех, кто показал лучший и худший результат. Игра на выбывание. Для меня же игра на выживание.

Ручеек новизны постепенно создает промоину в мягкой подготовленной почве моей готовности к изменениям. День приобретает стабильный ритм предсказуемости. И лишь вечер и ночь заставляют и дальше сохранять осторожность. Днем у меня два глаза, вечером, как и прежде, десять.

К моим соседкам часто захаживают гости. Хозяйка закрывает на это глаза, а у меня недостаточно прав, чтобы вводить свои порядки. Они сидят на небольшой кухоньке, но мне очень сложно заснуть. Их голоса становятся все громче, в них появляется разбуженная алкоголем настойчивость и требовательность. Я сжимаюсь, и пытаюсь заколдовать дверь, чтобы она не пропускала в комнату звуки. Мои попытки обречены на провал. Широкие наушники тоже терпят поражение. Я не рискую включить громкую музыку, я боюсь не включиться вовремя, если кто—то внезапно ворвется сюда, ко мне. Мне некуда уйти, и я стараюсь уйти в себя, как можно глубже, при этом оставляя все свои глаза на поверхности.

Я не задумываюсь, что же я буду делать, когда замечу непорядок в происходящем снаружи. Мне кажется, что заметить и предотвратить – это одно и то же. Вечер проходит за вечером, и я, постепенно, успокаиваюсь. Я наконец то могу спокойно спать. В «могу» присутствует возможность, которой я не пользуюсь. Меня перестает пугать мое окружение, но теперь громко заявляют о себе демоны внутреннего мира. В своих снах я откуда—то бегу, пытаюсь кричать, но голос не слушается меня. Умирают те, кто живы, и оживают мертвецы и все зовут меня за собой. Я сопротивляюсь изо всех сил, это внутренняя борьба, ведь больше всего на свете я хочу следовать за ними. Почему я остаюсь, я пока не понимаю.

Мои сны истощают меня, я просыпаюсь совершенно разбитой. И днем восстанавливаю силы, вдыхая холодный воздух, слушая грохот трамвая, замечая знакомые лица, некоторые из которых вызывают у меня симпатию, несмотря на то, что сейчас мы конкуренты. Чем руководствуются работодатели, когда говорят кому—то из нас «гейм овер» неизвестно. Просто с каждым днем в восемь утра нас все меньше. Иногда исчезает всего один человек, иногда четверо. Несмотря на симпатию, я ни с кем не завожу более плотного знакомства. Стоит только привязаться, и человек растворится в воздухе.

Наполненная ощущением собственной силы, нарастающей каждый день, который мне удается оставаться в игре, я ночь за ночью возвращаюсь в свои сны. Их сюжеты становятся разнообразнее. Все чаще я иду по дороге, у которой не видно конца. Или плыву по реке. Или лечу на самолете. Я перестала стоять на месте, превращаясь в груду льда. Я двигаюсь. Пока не знаю куда, но точно своими ногами. Мне уже не так страшно спать, но теперь нарастает мое беспокойство, связанное с реальностью.

Осталась последняя неделя. И всего восемнадцать человек. Это почти треть от исходного количества. И почти вдвое больше, чем должно остаться. Правила игры по—прежнему никому непонятны. Уходят в небытие высокие и низкие, медлительные и скоростные, молодые и в возрасте, женщины и мужчины, болтливые и молчаливые, сообразительные и затуманенные, мирные и конфликтные, эмоциональные и холодные, ухоженные и позабывшие о своем теле. Я все чаще думаю, что мы бочонки в русском лото, что на нас делают ставки, и ежедневно запускают тотализатор.

С каждым днем мое сердце стучит все сильнее, и мне хочется сбежать только ради того, чтобы не столкнуться с той безжалостной рукой, которая меня сбросит с поезда в последний момент. Я делаю ошибки, мне сложно поддерживать диалог, я забываю элементарные вещи, которым я научилась здесь за эти дни. Но все это не имеет никакого значения.

В это последнее учебное утро останавливаются трамваи. Небо сошло с ума в невозможности сделать выбор, что именно отправлять на землю: крупицы льда, снег или воду. Разбушевавшись от собственной нерешительности оно создает вихри ярости, разрывающие провода и крушащие деревья, которые потеряли способность гнуться. Кажется, в окружающий мир каким—то магическим образом ворвалась вся моя собственная тревога. Внешнее синхронно внутреннему.

Я привыкла к вою ветра, и к ранящим ледяным осколкам. Вода не причиняет мне беспокойства, несмотря на то, что я не ношу с собой зонта. Мои ноги, натренированные в последних снах, становятся моей опорой сейчас. Дойти будет куда быстрее, чем доехать в городе, утонувшем в пробках. По сравнению с транспортом я передвигаюсь просто молниеносно. Я опаздываю всего на пять минут. И прихожу десятой.

Сегодня правила таковы: остаются первые десять человек. Остальные выброшены за борт без объяснений. Дверь закрывается за мной. Сегодня нас распределят по разным рабочим местам, ответят на наши вопросы, выдадут форму. Сегодня нам перечислят первые деньги. Сегодня я могу начинать искать квартиру. Этот месяц пронесся со стремительностью самолета, и одновременно тянулся с медлительностью впадающей в спячку мухи. Самое страшное остается позади, у меня есть работа и вожделенное ночное одиночество. Я не праздную, я суеверна относительно своих достижений. Мне кажется, что стоит только признать их, как раздастся хохот ведьмы, морок сойдет, и я обнаружу себя вновь сидящей на пепелище. Я просто готова двигаться дальше. В неизвестность.

Я не прощаюсь с соседками, к которым не сочла нужным привязываться. Ухожу по—английски. Это просто сделать, когда даже не приходил. Я благодарна этому шаткому местечку за временный приют, но теперь меня ждет вожделенное одиночество, а честнее сказать, уединение. Вся моя жизнь была лишена сладости стен между мной и миром. Сладости двери, открывать ли которую решаю только я. Сейчас я обретаю все это, и мне требуется время привыкнуть к обрушившимся на меня воплощенным мечтам. Я с огромным трудом признаю хорошее, ведь стоит сделать это, как за спиной появляется призрак ежеминутно нашептывающем о том, как больно терять и предлагающий немедленно вернуть, как было. Призрак рано столкнувшегося с множеством изменений ребенка.

Квартира, в которую я перепорхнула, пахла сыростью. Кого—то возможно отпугнул бы этот запах, но меня он успокаивал.

***

Стены дома неимоверно толстые даже для тех времен. Массивная дверь в подъезд, которую не под силу было открыть шестилетней девочке. Внушительные ступени, по которым не понесешься вприпрыжку. Внизу подъезда есть погреб с песчаным полом. Возможно, именно с тех пор я очень люблю запах сырости. Он оживляет память, которая разворачивает перед глазами стройные ряды прозрачных банок с припасами и общую атмосферу домашних заготовок. Каждый занят своим делом, из которых строится дело общее. Шестеренки цепляются друг за друга, и часы мерно тикают.

Всего две квартиры в подъезде. Соседей никогда не слышно. Дом построенный на века. Дом, стены которого перекочевали внутрь меня. И, возможно, это единственное, что спасает меня от разрушения.

Мое любимое место на подоконнике: можно наблюдать за течением жизни, ничем себя не выдавая. Там я просиживаю часами. Уютное тепло батареи снизу, и волнующий холодок от окна. На зиму солидные щели затыкают газетами, а крошечные – специальной замазкой. Ветер не проникает в квартиру, но стекла потеют, а я размазываю пальцем эти капли до тех пор, пока палец не окоченеет.

Зимой стекла покрываются узорами. Это было волнительное время. Что—то случилось с зимами или с окнами, но морозные завитушки исчезли из моей жизни навек вместе с Домом.

Внутри мне не страшно ничего. Даже когда дома совсем никого нет, там остаются звуки и запахи, не позволяющие усомниться в его особенной прочности. Он настолько пропитан родными людьми, встречами Нового года, лепкой пельменей, веселой игрой в карты, стоило приехать кому—то в гости, веселым смехом и каким—то особенным, невозвратным счастьем. В доме живет дверь—орехокол; старый дубовый буфет, пропахший канифолью и папиными папиросами; стиральная машинка, в которую мама прячет конфеты; бабушкин комод, в который никому нет доступа; «хельга», приобретенная по случаю свадьбы и занимающая половину комнаты, в которой и так живут четверо. В этом доме у меня нет собственного стола или, даже, кровати, но место для меня находится всегда. Место в жизни дома, место в их жизни.

Я думаю, утратить место куда менее страшно, чем вовсе его не иметь. Беда лишь в том, что мое место не выросло вместе со мной.

Я часто болею, и дома всегда есть лекарство от кашля. Ночь. Мы все спим, и вдруг сильный стук в дверь, взволнованный заплаканный женский голос. На границе безопасного и опасного мира. На пороге нашей двери. С ней разговаривает мама, и хотя она старается делать это тихо, но я слышу весь разговор. Женщина умоляет, даже готова стать на колени, ее ребенок умирает, его может спасти только это лекарство. Аптеки ночью закрыты, и надежда только на нас. И я так радуюсь, что лекарство у нас есть. Вот сейчас мама возьмет его, и маленький мальчик будет спасен!

Но моя мама, моя самая добрая мама внезапно становится айсбергом. Она говорит не своим голосом, а ледяным и сухим. И мне кажется, что в нашу квартиру внезапно пришла зима. Она отказывает, и закрывает дверь. Дверь перед носом женщины, чей сын умирает. У—ми—ра—ет!

Быть может мама не слышала? Не поняла? Я вся пропитана ледяным ужасом.

Потом мама шепотом разговаривает с папой, я затихла, замерла. Они не ведают, что я не сплю. У нас в доме теперь живут наркоманы, и из этого лекарства они варят наркотик. Я ничего не понимаю, кроме того, что мама очень напугана. Мой ужас разрастается еще сильнее. В этот момент я принимаю решение: «людям из мира за дверью нельзя верить, их можно только бояться, от них нужно держаться подальше!» Почему—то это решение распространяется только на женщин.

В каком бы доме я не жила после, я всегда закрываю дом на замок. Мне нужно держать ужас снаружи! Но не получается, он просачивается через щели, ведь оконной замазки у меня уже нет, и рецепт ее потерян.

***

Я плотно закрываю окна, стараясь не допустить не единой щелочки, и вдыхаю доказательства существования жизни до меня. Соседей сверху с прохудившимися трубами. Прежних жильцов, сушащих в доме белье. И их предшественников, купающих в ванне длинношерстную собаку, которая любит вытираться о стены. Штукатурка рада влаге, в ней тотчас возникает бурный рост притаившегося до лучших условий грибка. Я не поборник чистоты, в компании с грибком я чувствую себя менее одинокой. Такое вожделенное прежде одиночество день за днем утрачивает свою привлекательность. Я разговариваю вслух.

Новизна вновь стирается рутинной ежедневностью. Работа, не требующая иных способностей кроме как делать товар желанным для покупателя. Дорога по выверенному маршруту: пять минут пешком, двадцать на трамвае. Дом, разбуженный в шесть утра голосами его непрошенных обитателей.

У меня нет телевизора или компьютера, но есть стопка книг. Кроме явной связи с работой и домом я обретаю еще одну, тайную. Я чувствую, что мне необходим хороший роман. И я отыскиваю его на полках библиотеки. Книги не входят в диссонанс с моей обителью. Они дополняют запах сырости еще одной еле уловимой ноткой.

***

Я иду такой знакомой до мелочей дорогой. Вдоль нее аккуратно постриженные кусты, за которыми не видна моя голова. Укрытая от всего мира аллея. Затем массивная дверь в двухэтажное здание: летом открытая нараспашку, а зимой требующая усилий, чтобы сдвинуть ее с места. Голодный до солнечного света холл. Вахтер на своем привычном месте, и мое скомканное: «здрссте». Инвентарно—потный запах спортзала. Лестница на второй этаж. Зеркала танцевального зала. И в самом конце вожделенная дверь, распахнутая нараспашку независимо от времени года. Библиотека. Мое тайное место. Мое место.

Внутри нее каждый автоматически понижает голос, проникаясь шорохом страниц. Десять рядов стеллажей. Те, что поближе к кафедре библиотекаря, с самой востребованной литературой. Затертые до дыр счастливые избранники большинства. Чуть подальше справочная литература и журналы. А в самом конце неликвид. Книги о партии, которые выписывать библиотека обязана, но спрос на них минимален. Можно втиснуть эту будущую макулатуру в святилище, но невозможно заинтересовать ей. Любовь не спускается указами сверху.

Большинству людей запрещен проход к стеллажам. Этим правом обладает лишь сам библиотекарь, виртуозно отыскивающий целую стопку по любому твоему запросу. Но у меня здесь особенные права: мне можно выбирать самой. Я часами могу перебираться из прохода в проход. Не только обычными путями, но и с той стороны, где они прислонены к стене. Я такая плоская, что пока могу просочиться в любое отверстие. А иногда я ныряю в соседний проход через окошко в полупустой полке.

Домой я уношу толстые книги, требующие серьезного подхода. А остальные пролистываю здесь, иногда сидя прямо на полу. Я тщательно подхожу к выбору книг, стараясь не пропустить ни одной. Я не сужу их по обложкам или степени новизны. Каждая оказывается в моих руках хотя бы на насколько минут, и я слушаю ее. Слушаю сердцем. Иные книги красочно иллюстрированы и напечатаны на меловой бумаге, но несмотря на это, оставляют меня равнодушной. А есть гадкие утята с разодранными страницами, газетной бумагой, многочисленными следами клея, потрепанным переплетом и вовсе без картинок, но мое маленькое сердечко екает от знакомства с ними. С книгами, как и с людьми, очень сложно понять, но очень просто почувствовать.

В некоторых томах я нахожу засушенные листья, в некоторых – забытые закладки. Это свидетельства их жизни до меня. Кому—то непросто было расставаться с книгой без благодарности. Бывает и наоборот – кляксы, подчеркивания, вырванные страницы. Для меня не существует оправдания книжным изуверам – это худшие из людей. Я прикладываю руку к истерзанным страницам и стараюсь смягчить их боль.

***

Погружаясь в выдуманные миры, я замещаю сегодняшнюю скудность собственной жизни. Я читаю в трамвае, читаю в парках в выходные, читаю в бессонные ночи. Некоторые истории взбалтывают меня как гоголь—моголь, они оживляют все то, что я так отчаянно пытаюсь забыть. И тогда я брожу глазами по строчкам, но не понимаю смысла. Я глотаю написанное, но останавливаю его где—то в пищеводе. В желудок не должно попасть столь токсичное содержимое.

Мне становится мало библиотечных книг. Все дороги приводят меня к книжным магазинам. Меня не останавливает отсутствие собственного жилья, мне нужны новые и новые истории. Из них я могу создать новое прошлое: выбрать самые привлекательные, и поверить в то, что все это случилось именно со мной. Месяц за месяцем я пробую отрицать одиночество, делить его с придуманными кем—то героями, сравнивать с чужими фальшивыми судьбами, разбавлять его иллюстрациями и эпиграфами. Но приходит день, и оно захлестывает меня. Я больше не могу читать, я хочу говорить! Я хочу быть услышанной….

Я почти не трачу заработанные деньги. Скудная еда, квартплата, немного самой необходимой одежды, и книги. За полгода у меня скапливается приличная сумма. Я решаю купить ноутбук. Когда—то доступ в интернет почти нивелировал мое одиночество. Привычные пути – самые простые.

Книги на время оказываются забыты. Сначала я словно привыкаю к экранному миру, окружая себя популярными играми. Но вскоре, и они мне надоедают. Мне некуда больше запихивать в себя впечатления.

Я регистрируюсь на форуме другого большого города. Так мне спокойнее. Это тоже тренировка. Я разучилась разговаривать, несмотря на то, что на работе мой рот практически не закрывается. Я могу продать кому—угодно что—угодно, но я не умею быть собой. Не включенной функцией «торговля», а живым человеком со своими желаниями, мечтами и надеждами.

Какое—то время я приглядываюсь к форуму также, как в прошлом году я приглядывалась к этому городу. Помимо явных правил всегда есть правила негласные, и невнимательность к ним сразу выдает чужака. Я начинаю делать свои робкие шаги, начинающиеся с приветствия. Ничего не говоря о себе, я активно интересуюсь другими. Даже свою злость я не выражаю прямо, а заваливаю собеседника таким градом вопросов, что он чувствует себя беспомощным идиотом. Я замечаю вожаков, я замечаю стадо и козлов отпущения. Я пока не выбрала себе включенную роль, я привычный наблюдатель.

Наконец я готова. Создавать обсуждение, получать отклик. Быть частью этого процесса. Форумчанином. Принадлежать другим. И одновременно претендовать на то, чтобы владеть ими.

Я завязываю знакомства именно с такими людьми, которые мне никогда не нравились. Других я сейчас не заслуживаю. Общение становится все плотнее, к форуму добавляется чат, потом почта. Я нигде не оставляю более ясных следов вроде адреса или номера телефона. Быть собой можно лишь оставаясь невидимкой.

У меня есть несколько приятелей, близких мне по уровню одиночества. Мы скрашиваем пустоту друг друга, заполняя ее буквами, иногда с добавлением смайлов. Но чем меньше настроения содержится в тексте, тем лучше. Тогда я могу придумать свое собственное. Запойно и безгранично общаюсь с другими, я продолжаю общение с самой собой. Жизнь уходит из моей жизни вслед за отсутствием только на меня направленного взгляда, только мне предназначенной улыбки или оскала. Вслед за мощью толпы, из которой не в силах вырваться никому столь же отдельному, как я сама.

Мне до отвращения скучно. Я готова на все, чтобы просто чувствовать хоть что—то. Меня начинает манить опасность. Я резко перехожу дорогу перед разогнавшимися машинами. Я запрыгиваю в закрывающиеся дверцы трамвая. Я брожу глубокой ночью по пустынным улочкам. Но ничего не происходит. Я начинаю чувствовать себя неуязвимой и безнадежной.

Лето раскаляет собой город добела. Горожан роднят солнечные очки. Теперь все мы еще сильнее скрыты друг от друга. Раньше, проносясь по улице, я успевала заглядывать в чужие глаза, и иногда мне перепадал ответный заинтересованный взгляд. Впрочем, если к взгляду прилагалась остановка и попытка познакомиться, то я лишь прибавляла шаг. Только сейчас я осознаю, насколько эта мелочь подпитывала мою жизненную силу. Мне стало совершенно невыносимо одной, и при этом я испытываю леденящий ужас перед другими. Я одичала. В моем мире больше не существует других людей, и я отчаянно нуждаюсь именно в них. Отрицать это более невозможно. Вероятно, именно поэтому то письмо не отправилось в корзину…. От него одновременно пахло опасностью, и человеком. Настоящим живым человеком! «Ты играла в жизни? А играла ли ты в Жизнь?» – рука привычным движением готова нажать «удалить», но я останавливаюсь. Мое сердце колотится из всех сил. По телу бежит электричество. Я потею. Я взбудоражена. Я щелкаю мышью по заголовку….