Читать книгу Мозаика любви - Татьяна Дмитриева - Страница 3

Сижу в гипсе, и основная моя работа – как можно выше задирать ногу. Голова ничем не занята. Впервые за много лет у меня есть свободное время. Я могу делать, что хочу (в пределах допустимого в моем положении), спать, сколько хочу, читать, что хочу, смотреть телевизор, размышлять. Странно, но те жизненные ограничения, которые на меня наложили вместе с гипсом, стали предпосылками настоящей свободы.

Свобода приоткрывала мне свое лицо неоднократно: первый развод – робкое дуновение свободы сквозь страх перед будущим: диплом, годовалый малыш, чужой город, расставание с друзьями, отсутствие жилья и работы. Потом, через много лет, когда мой старший Малыш (так я называю обеих дочерей) будет осваивать азы художественного мастерства, он попытается объяснить мне, что такое модерн:

– Вот представь свалку металлолома, ржавые, покореженные детали, острые углы, рваные края – и среди всего этого нагромождения металла – роза. Не важно, откуда она взялась. Она есть, и она цветет.

Это была жизнь в стиле модерн, и на ее развалинах уже расцветала роза – роза свободы. Я и ощущала себя чем-то вроде дворняжки – ни кола, ни двора, зато весь мир твой – и прошлое, с неблагополучной, но щемящей любовью, и настоящее с Малышом, ближе и дороже которого нет в мире, и руинами надежд, и розой свободы в душе; и будущее – манящее, неопределенное, страшное и восхитительное.

Уйти от мужа, которого не просто любила, боготворила – шаг странный и непостижимый. Можно найти тысячу причин, сотни обид, обосновывающих такой шаг, но все они будут поверхностны и, объясняя все, не объяснят ничего. Он был поэт. Он был красив, талантлив и беспутен. Не знаю, кого я любила больше – мужчину или поэта. Скорее поэта. Его стихи завораживали, возбуждали, лишали воли. Чем глубже меня засасывал мир его поэзии, тем в большую зависимость я попадала от его человеческой сущности – очаровательной и мелочной, эгоистической и непосредственной, мудрой и деспотичной. Еще немного, и я растворилась бы в нем без остатка.

«Инстинкт самосохранения личности» – так я назвала бы ту силу, которая однажды сказала мне: «Стоп, в тебе достаточно любви, чтобы простить. Но твоя любовь превращается в психологическую зависимость. Через несколько лет от тебя не останется ничего, что представляло хотя бы малейший самостоятельный интерес». И тогда я разозлилась. Не знаю, зачем я пришла на эту землю, но уж, наверное, не для того, чтобы стать чьей-то тенью. Любовь сохраняют по-разному. Я прихватила с собой самое главное – Малыша и экземпляр любимых стихов, написанных моим уже бывшим мужем. И когда я читаю те его стихи – я люблю этот мир той картинной, грустной любовью, которую он в них вложил:

Пили пыльные вина – ты не знаешь таких.

Что напиток не вынешь – настойка тоски…

Он, как и положено великому, написал своего «Узника», глядящего на мир сквозь прутья стальной решетки:

О, мой Король! Когда б Вы только знали,

Какая здесь тоска…

Решетки, копья, лица – все из стали,

И только дюны – дюны из песка…¹

«Ну, уж нет!». Вот она, моя опорная фраза. Когда моя картина мира начинает напоминать взгляд пленника из мрачного зиндана, я говорю себе: «Ну, уж нет!». И если Скарлетт ставила точку плохим мыслям, откладывая их на завтра, мое: «Ну, уж нет!» просто означает: «Этому не бывать никогда!».

***

Высоту я связываю со стихией Воздуха, так подвластной мне во сне, и такой опасной наяву. Я не собиралась бросать вызов стихии, я хотела стать частью ее, ощутить ее дружественность, проверить, способна ли я преодолеть страх. Все началось летом с моей младшей сестры. Она всегда отличалась какой-то детской бесшабашностью, ей интересно все. Она может ходить босиком по раскаленным углям и осколкам стекла, лазать по скалам и купаться в проруби. На этот раз она прыгнула с парашютом.

Мы гуляли с ней и моей старшей дочерью по лесу и слушали восторженную речь. Мой Малыш поплыл сразу. Единственный вопрос, который его волновал, это недостаток веса. До пятидесяти он явно не дотягивал. Но сестра сказала, что на плюс-минус пять килограммов никто не обращает внимания, в крайнем случае, снесет немного в сторону. Поскольку в сестре тоже нет и пятидесяти, мы сразу поверили. Меня тоже начали беспокоить живописуемые картины. Поэтому дальше стали обсуждать мой вес и возраст. По последнему параметру ограничений не было. А мой вес, который меня всегда слегка смущал, оказался идеальным, попадая примерно в середину допустимого диапазона: «от 50 до 90». Оказывается, еще существует вид спорта, для которого я вполне подхожу. И никаких требований к росту, так как вся наша семейка, кроме моей младшей дочери, относится к категории «метр с кепкой». Конечно, о спорте и речи не могло быть, но разок попробовать… сама я бы ни за что… вру, конечно.

Дочь загорелась. Сбор справок и организационное собрание она брала на себя. Почему-то мне показалось, что, если я отпущу ее одну, то сойду с ума. Я частенько придерживаюсь в воспитании принципа: «Со мной можно, без меня – ни-ни». Легкий червячок сомнения шевельнулся во мне: маленькая, жилистая и спортивная, слегка перевалившая за двадцать пять, моя дочь явно имела больше шансов благополучно приземлиться. Но и себя я слабым звеном никогда не чувствовала.

Робкая надежда на то, что дочь поленится собирать справки в двух разных районах, позволила мне отмахнуться от рассуждений на тему «зачем». Желание было почти не мотивированным. По крайней мере, логические мотивации отсутствовали. К тому же, погода окончательно испортилась, лили бесконечные дожди. Но справки были собраны. Прыжок намечался на субботу. В пятницу небо прояснилось, и тепло вернулось. И мы уже не решали проблему глобально, мы решали тактические вопросы: что взять с собой и как добираться. Аэродром находился примерно в пятидесяти километрах от города. Можно было добраться на электричке и протопать двенадцать километров, или на автобусе, причем от автобусной остановки, по слухам, было ближе. Мы отправились на автобусе, и, выйдя из дома в шесть утра, с опозданием в полтора часа, грязные и запыхавшиеся, притащились на аэродром.

Мне повезло. Душа моя осталась живой и открытой. Она влюблялась и парила над миром, когда встречались взгляды, она искрилась и светилась, когда тело томилось и наслаждалось. Человеку, познавшему любовь однажды, пресной и бессмысленной кажется жизнь без любви. И каждое новое чувство добавляет в мозаику новый кусок. И, когда кажется, что мозаика уже почти полностью сложилась, в ней вдруг снова оказывается море пустого места. Наверное, когда мозаика любви будет заполнена полностью, я умру. Я просто войду в нее, как в воду, и окунусь, и поплыву, и стану ее последним фрагментом, и эта картина моей души станет частью океана любви Вселенной. Какой прекрасной может быть смерть!

Но не стоит спешить. Нужно тщательно работать над картиной своей души. Не нужно разбивать вдребезги мозаику каждый раз, когда что-то не сложилось. И каждый раз я добавляю тот фрагмент, который делает ярче и полней картину мира.

Как скульптор, отсекаю все ненужное, делающее картину ущербной.

Так я воспринимаю «Черный квадрат» Малевича. Он отсек все, что уродует его картину мира, остался маленький черный квадратик, точка, в которую сходится, в конечном счете, вся личность. Может быть это – пугающая пустота вселенной, черная дыра, в которой аннигилировала вся материя его любви? Меня эта картина пугает. Мне страшно за художника, который, боясь лишнего, отсек необходимое.

Каждый неудачный опыт любви удачен по определению понятия «опыт»: все плохое забывается, пусть и не сразу, а душевный опыт и потребность любить и дарить любовь остаются.

Иногда мне кажется, что таинство любви открылось мне: любовь есть единый и непрерывный процесс, и не суть столь важно, есть ли в данный момент рядом человек, которому ты ее даришь – она уже есть где-то внутри тебя. Иногда она дремлет, и ты живешь как зомби, отправляя функции организма, иногда просыпается, освещая и освящая все вокруг, и тогда достойным любви является каждый человек, каждый цветок и каждая молекула. Да, может быть, мне просто везет!

Меня всегда смущали литературные опусы об одной большой любви на всю жизнь. Я, любившая неоднократно, казалась себе ущербной, пока не поняла, что, по сути, это – одно и то же, просто существуют разные способы собирать мозаику любви. Очень хотелось бы, чтобы мои дочери тоже это почувствовали (это нельзя понять, это можно только ощутить), и тогда любой разрыв, любое расставание не сможет причинить им вред, лишь бы цвела роза свободы над могильником разбитых надежд.

На какой почве растет это избалованное создание, требующее ухода и тепличных условий? Оно расцветает только на почве любви, которая изначально есть в каждой душе. И даже, если с течением жизни любовь в вашей душе уменьшается, как шагреневая кожа, после каждой подлости, которую вы не простили, после каждого разрыва, который вы прокляли, то и тогда в ней всегда останется маленькая искра, – та любовь, с которой вы пришли в этот мир.

***

Дорога от автобуса представляет собой бесконечную размытую полосу чернозема, а мы оказываемся единственными, кто приехал не на машине. Видимо, такие капризы, как прыжок с парашютом, приходят в голову в основном мужчинам, а им для самоуважения сначала желательно приобрести автомобиль, а потом уже пробовать свои силы в других областях. Риск представляется им гораздо более острым, когда есть, что терять. Наше появление не остается не замеченным. Очаровательная девушка и ее увеличенная вширь и немного постаревшая копия, пришедшие пешком, грязные и веселые. Инструктор хватается за нас, как за мишень для шуток. Мы слишком отличаемся от остальных. Дочка явно не добирает по габаритам, а я явно перебираю по возрастным и спортивным качествам, что, видимо, слегка беспокоит инструктора, бывшего спортсмена, летчика-парашютиста.

Сначала я не понимаю, в чем дело. Женщины присутствуют всех возрастов, есть и потолще меня, и постарше. Но позже выясняется, что прыгать они не собираются, а присутствуют в качестве зрителей, заснимая на фото- и видеокамеры самые яркие моменты подвига их мужей и сыновей. Мы с дочерью настолько не считаем предстоящий прыжок подвигом, что даже не догадались взять фотоаппарат.

Всего претендентов – человек тридцать, из них, кроме нас, еще пять женщин, молоденьких, то ли решивших прыгнуть за компанию с парнями, то ли желающих испытать себя. Девушки тоже очень разные, не все спортивные, но все решительные. Мужчины — всех возрастов, начиная от 16-лтних подростков, которым нужно совершить три прыжка, чтобы их взяли непременно в десантные войска (надо же, такие ребята еще существуют в природе!), до моих ровесников. Откровенно седых всего двое.

Один — высок, красив, строен и потянут; второй поменьше, похожий на Олега Борисова. Поскольку, под краской, я тоже седая, то я решаю, что мы примерно одного возраста. Дочь вспоминает пожилого красавца: более десяти лет назад, когда восточные единоборства перестали быть запрещенным видом спорта в нашей стране, пройдя жесточайший отбор, они оказались в одной секции У-шу, мужской, так как женской тогда не было. Малыш был единственным представителем женского пола, прошедшим отбор, и пару лет тренировался до изнеможения, легко отжимаясь на пальчиках и разрубая доски ребром ладони. Конечно, она сильно изменилась за эти годы, но по взгляду пожилого спортсмена становится ясно, что он мучительно пытается вспомнить, где он ее видел.

Ко мне подходят дамы из эскорта и спрашивают, в самом ли деле я собираюсь прыгнуть. Я всем отвечаю одинаково: «Если переживу тренировку». Кстати, так я рассуждаю и про себя.

Тренировка предстояла, по моим меркам, жестокая. Особенно, если учесть утренний марш-бросок. Сначала следовало прослушать теоретическую часть, затем пройти практическое обучение и физический тренинг. Глобальность подготовительной работы настраивает на серьезный лад, и мы с дочерью быстро перестаем прикалываться, не мешая, в то же время, инструктору подшучивать над нами. Инструктаж слишком серьезен, и, чтобы не перепугать притихшую кучку претендентов, нужна разрядка. Пусть оттягивается на нас, мы не обидчивые.

Пару лиц кажутся мне знакомыми — мужчина и женщина, пришедшие вместе. Женщина, небольшого роста, отнюдь не спортсменка, страшно возбуждена, ее буквально «колбасит». Оказывается, что они уралмашевские, и мы тоже кажемся им знакомыми. Она страшно боится и спрашивает, не страшно ли мне.

– Я пока об этом не думаю, может быть, позже испугаюсь? – отвечаю я совершенно искренне.

Обстановка вокруг достаточно суровая и романтичная одновременно. Какое-то устройство типа огромного сачка ловит ветер и указывает его силу и направление. Самолеты, кажется ПО-2, — «небесные тихоходы» времен войны. Экипировка примерно того же образца. Крошечный аэродром, занимающий пару покрытых травой гектаров земли между лесом и полем, скорее напоминает базу партизанского отряда, чем спортивный центр. Из общей картины выбиваются нарядные многоцветные, напоминающие дельтапланы, парашюты спортсменов «не чета нам», сыплющихся с неба. Этот фон завораживает и успокаивает.

Фрагмент 2

Мне кажется, я знаю тайну: не бывает безответной любви. Любовь, лишенная эгоизма и притязаний на свободу другого человека, всегда находит отклик. Но я не могу сказать, какое чувство сильнее: любовь, скрепленная страстью, или любовь-дружба, когда взаимопонимание является полным и абсолютным, или любовь-ощущение, когда на событийном уровне не происходит ничего, когда ни страсть, ни дружба не связывают двух людей.

В моей жизни было такое общение с человеком, с которым у меня никогда ничего не было и не могло быть настолько, что мы даже никогда не затрагивали эту тему. Мы практически никогда не оставались вдвоем, но, сколько бы людей не присутствовало в комнате, мы безошибочно улавливали настроение друг друга, мы были эмоциональным отражением друг друга. Я – открытая, безудержная, не воздержанная на язык, толстушка-хохотушка, и он – холеный интеллектуал, закрытый для свободного общения, сноб до мозга костей, скупой на улыбку и комплимент.

Между нами существовала бесспорная связь на не доступном пониманию уровне, на котором не существовало никаких различий: мы ощущали мир где-то там, внутри, абсолютно одинаково, выдавая при этом абсолютно противоположные внешние реакции. Он не был для меня мужчиной, а я для него женщиной. Не знаю, кто из нас первый почувствовал близость между нами, мы вообще об этом никогда не говорили. Стоило мне мысленно обратиться к нему, как он тут же поднимал взгляд. Если я, думая о нем, неправильно трактовала его ощущения, его взгляд темнел, его боль отзывалась во мне, – и мне становилось зябко и неуютно. Если я точно улавливала его эмоцию, солнце заполняло и его глаза, и каждую клеточку моего тела.

Мы могли не разговаривать. Просто однажды я тепло подумала о нем, почувствовав его какое-то вселенское одиночество, и вдруг в ответ уловила благодарность, волнами идущую от него. Однажды, среди достаточно жаркой полемики, в которой мы тоже принимали участие каждый со своих позиций, я мысленно погладила его по голове, и он прикрыл глаза, и волны его нежности, почти физического удовольствия накатили на меня. Я могла пойти дальше, но, моя мысль об этом, едва промелькнув в моем сознании, вызывала его столь напряженное ожидание, как будто он состоял из одних антенн, и я прекратила опасные игры. Возможность обмена эмоциями и так была запредельной, но существовала черта, за которой, как я чувствовала, нас ждала пропасть, – это была возможность управлять процессом физического возбуждения друг друга на расстоянии. Я испугалась, что мы оба почувствовали: то, чем мы наделены в отношении друг друга, – гораздо больше физического влечения, и, перешагнув черту, мы лишимся этого навсегда.

А, может быть, мы были не готовы к развитию событий? Может быть, нас ждали непокоренные вершины, и от не имеющей физического проявления любви мы перешли бы к бесконтактной, но чувственной страсти? Но мы оба чувствовали табу. Позднее жизнь развела нас в разные стороны, мы изредка встречаемся, мгновенно схватывая все трансформации, произошедшие друг с другом, и болтая о всякой ерунде. И долго потом тепло разливается по телу, и счастье, и ощущение, что одиночества не существует, пока есть человек, который чувствует также как и ты. И этот свет переполняет душу и переливается через край, и хочется сделать хоть что-то, чтобы каждый испытал нечто подобное. И я заполняю еще один фрагмент в моей собственной мозаике, втайне надеясь чуть-чуть обогатить чувственную картину Вселенной:

Весенний свет мою наполнит душу.

Своей любви я больше не разрушу.

Я жизнь любовью до краев наполню

К тем, кто забыл, и к тем, кого я помню,

К тем, кто ушел, и кто остался возле,

Кто был до нас, и к тем, кто будет после…

***

Почему-то все лекторы всегда читают лекции лично мне. Я – их точка опоры в зале. На свежем воздухе, как выяснилось, тоже. Инструктор рассказывает, что нам предстоит и как себя вести:

– Прыжок осуществляется с высоты 800 метров… Парашют «Юниор» — аналог десантного парашюта… Принудительное раскрытие… Впереди запасной парашют… Площадь поверхности купола – 82 метра, длина строп… Самолет сконструирован в 1937 году.

Честное слово, я молчу, но, видимо, глаза отражают недоумение, и он, назвав мою фамилию, уточняет специально для меня:

– Этот самолет выпущен в пятидесятых годах. Он, видимо, Ваш ровесник. Не такой уж и старый, не правда ли?

Мне приходится парировать удар:

– Господа, все в порядке, если он – мой ровесник, то он еще о-го-го!

Группка одобрительно хихикает. Инструктор тоже улыбается.

– Прыжки осуществляются при скорости ветра не более… Сегодня ветер предельный для прыжков. Поэтому прыгать будем тремя группами: сначала самые подготовленные мужчины, а в последнюю очередь, ближе к вечеру, когда ветер утихнет – самые худые и слабые (кивок в нашу сторону). Уж и не знаю, что мне с ней делать (кивок в сторону дочери), не могли ее за две недели откормить?

– А вы думаете, почему мы опоздали? Раз пять останавливались для откорма. Ничего, к вечеру еще раз пять ее покормим, и порядок.

Инспектор машет рукой, и мы понимаем, что к Малышу претензий не будет.

Фрагмент 3

Понимание, влечение, легко переходящее в близость, влюбленность яркая и короткая, как вспышка. Непривычное ощущение заботы и привязанности не только ко мне, но и к моему Малышу. И вдруг – четкое нежелание находиться рядом. Это трудно объяснить, и нужно ли прислушиваться к внутреннему голосу, если хорошо тебе и твоему ребенку? Вас любят, о вас заботятся. Мужчина, пытающийся сделать карьеру, – перспективный кадр. Ну, подумаешь, не теми средствами, какими хотелось бы. Он не так наивен, как ты. Все люди разные.

Несколько постановочных ситуаций, и соперники остались далеко позади. Сказать, что я осуждала такие шаги, – да, пожалуй. Но все, что идет от сознания, может быть решено и изменено, стоит только научиться называть вещи своими именами и выяснять позиции друг друга. Но где-то на уровне подсознания возникает ощущение, что любовь с человеком, презирающим других людей, всегда находится под угрозой. Можно ли любить конкретного человека, относясь к остальному человечеству, как к быдлу? Похоже, я и в самом деле наивна. Однажды, уже в зрелом возрасте, я услышала от женщины, которой много помогала в предыдущие годы, но впервые отказалась выполнить ее очередную просьбу, считая ее неправомерной как ущемляющей интересы другого человека:

– Ну, ты и дура. Нельзя так относиться к людям. Тебя вечно обманывают, потому что ты не понимаешь людей. Тебе кажется, что все хорошие, ты всем доверяешь! А кругом одни сволочи!

Я не стала с ней спорить. Если доверие к людям связывать напрямую с умственными способностями, то у меня с мозгами явный недобор. Но вот, что интересно: вокруг меня всегда было полно хороших людей, а вокруг нее – только интриги и обиды. Аналогичные заявления я слышала и от выросших детей: «Мать, ты всегда была такая наивная, всегда так нам доверяла, что тебе даже врать было не интересно!» Очень любопытная трактовка. И все – правда. Я всегда им верила, даже когда чувствовала, что они врут, выдавая желаемое за действительное. Просто я так воспринимала их ошибки: желаемое, красивое и расчудесное, – не меньшая реальность, чем зло, которое им прикрывают. Интуиция подсказывала мне, что лучше похвалить за хорошие намерения, чем отругать за плохой поступок.

Конечно, мы расстались, постепенно и почти безболезненно. Без видимых причин. Разное мироощущение. Не мировоззрение, потому что оно является продуктом сознания, а именно ощущение мира. Несовместимость на каком-то, не объяснимом логикой, уровне познания. Но сколько еще не оконченной любви осталось в душе! Может быть, когда люди расстаются, пробыв вместе годы, раздражение и озлобление первое время перевешивает то светлое, что было между ними. Но не оконченный роман, как прерванный звонком будильника полет во сне, – вроде и не было никакого полета, но осталась память, каким упругим может быть воздух, каким послушным тело, парящее над землей.

И долго по утрам, в переполненном трамвае, где нет никому до тебя дела, зато есть свободное время, и мысли плавно текут, не направляемые и не подстегиваемые ничем, в голове складывались слова, фразы и строки, и, проговаривая их, я становилась сильнее:

Я разучилась плакать по ночам.

Быть женщиной, растерянной и слабой.

Капризничать и лгать по мелочам,

Как девочка, как женщина, как баба.

Я не грущу – всему своя чреда.

С другой мирись и ссорься по субботам.

Я не жалею, милый, никогда,

Ведь у меня другие есть заботы:

Боюсь забыть я ласковый испуг,

Закрытых глаз доверчивую близость,

Победу губ и дерзость жадных рук —

Боюсь, уйдет любви неверный призрак…

Пока любовь я в памяти храню,

Не стану я доверчивой и слабой.

И никогда себя не уроню,

Как девочка, как женщина, как баба…

***

Дочь проходит тренировку с легкостью и решимостью, а я с трудом. И чем тяжелее мне дается следующий этап, тем сильнее становится желание прыгнуть.

Дурацкий характер! Так было всегда. На работе мне всегда было интересно, пока что-то не получалось. Как только механизм начинал работать без сбоев, я начинала скучать. Неразбериха внедрения всегда была мне не менее интересна, чем спокойная сосредоточенность разработки. Наверное, поэтому меня любое руководство очень быстро начинает ставить на «не распаханный» или заваленный участок. Всегда начинать с нуля или с отрицательной отметки – мой удел и мой конек.

На первом этапе нас учат правильно вышагивать из самолета по команде «Пошел». Высота не больше метра. Всех дел-то – локти при выпрыгивании до касания с землей должны быть прижаты к телу, а ноги вместе. Но локти у меня упорно не желают прижиматься к телу, и меня заставляют прыгать снова и снова. Я ворчу про себя, но прыгаю, так как нам хорошо объяснили – растопыришь локти или ноги при прыжке с самолета – и тебя закрутит, и стропы могут спутаться, и парашют может не полностью раскрыть купол. А нам это надо? Нам это не надо. И я бурчу про себя: «Такой хоккей нам не нужен» и снова лезу в самолет, и снова выпрыгиваю, пока не слышу: «Достаточно».

Больше всего меня напрягает, что я всех задерживаю, что все внимание акцентировано на мне. Но после «достаточно» слышу общий вздох облегчения и понимаю, как все за меня переживают. За меня, и за ту, которую «колбасит». Инструктор говорит ей, что она слишком возбуждена, и советует ей отказаться от прыжка. Она упирается. Он пытается выяснить, чего она боится, и ее ответ меня смешит: «Я боюсь, что испугаюсь выпрыгнуть!».

Я бурчу: «Какая предусмотрительность! Боюсь, что испугаюсь!».

И спрашиваю, выпихивают ли из самолета силой?

– Конечно, кто забоится, получит под зад. Если вы уже в самолете, и замешкаетесь, следующий за вами может опоздать с прыжком. Интервал между парашютистами – десять секунд. Иначе за один круг пять человек не успеют выпрыгнуть. Так что, назвался груздем…»

Сообщение о том, что в самолете никто не останется, странным образом успокаивает ее. А я-то подумала, что она скажет что-то вроде: «А теперь я боюсь, что испугаюсь сесть в самолет…». Но она не такой клоун, как я, она берет себя в руки и очень старается.

Фрагмент 4

Я прощала и прощалась. И чувствовала освобождение, не от любви, а от физических чар, и менялась сама, и добавляла новый кусочек в мозаику, и очищалась, и оставляла место для новых чувств. Я становилась взрослее и сильнее, и роза свободы снова цвела и благоухала. И ее запах пьянил и привлекал, и вскоре новая любовь, снова особенная и не такая, как прежде, заполнила мою жизнь.

Я не стремилась к браку, я побаивалась своего непостоянства и обязательств, но, чем меньше я к нему стремилась, тем неотвратимей он был. Я столкнулась с феноменом под названием «любовь порядочного человека». Скромный, немного замкнутый, умный и добрый, в толстенных очках, делавших его глаза крошечными и беззащитными. Он ухаживал, помогал, возился с Малышом и всегда неохотно уходил домой. И однажды мой трехлетний Малыш сказал: «Мама, пусть он у нас остается, все равно ведь завтра придет!». Так состоялся мой второй брак. Мой счастливый брак, длившийся почти двадцать лет, подаривший мне второго Малыша, дом, семью, человеческое тепло, кучу проблем и под конец – настоящую мужскую дружбу.

Возможно, я была его первой женщиной, первой любимой, и он был твердо уверен, что последней и единственной. Он легко взял на себя обязанности отца семейства и даже, будучи абсолютно беспомощен в быту, пытался помогать, чем мог. Он был жутко сексуален, необычайно нежен и страшно ревнив. Его обижала моя улыбка, адресованная не ему, мой смех не над его шуткой, мой взгляд не в его сторону, и я перестала при нем смотреть на других мужчин, улыбаться чужим шуткам, научилась опускать глаза, отвечая на обращение ко мне. Я стала контролировать свои слова и обуздывать в его присутствии свое чувство юмора. А чувство юмора у меня было своеобразное. Я не ханжа и люблю крепкую шутку, даже «с душком», при условии, что соль ее неожиданна и остроумна. Я перестала проявлять инициативу в сексе, так как любая инициатива с моей стороны рассматривалась как неприличная для женщины, а любая новация – как почерпнутый на стороне опыт.

Возможно, дело было не только в ревности – он должен был быть ведущим, это льстило его мужскому самолюбию. И он вел мягко, настойчиво и результативно. И это тоже устраивало меня, роль ведомой имеет свои прелести, если тебя ведут с любовью и страстью. Постепенно самоограничения с внешнего уровня вошли в мою плоть и кровь, и уже не в присутствии мужа я ограничивала свои отношения с мужчинами рамками доверительной дружбы, легко пресекая любую попытку выйти за ее пределы. Так что ревновать меня не было никаких оснований.

Я делала все, чтобы не задеть его самолюбие. Он был не просто молчун – он не умел говорить о том, что его волнует. Он мог придумать себе обиду и ждать, пока я сама догадаюсь, что ему не понравится. А поскольку он и раньше молчал, а я была слишком занята делами, детьми, работой и решением продовольственной проблемы, то могла и не заметить, как просто молчание переходило в напряженное молчание. Когда же я осознавала, что есть проблема, я всегда делала первый шаг, выясняла, в чем дело и сглаживала углы.

Иногда он становился очень разговорчивым, но для этого ему нужно было изрядно выпить. В таком состоянии он был совершенно не агрессивным, начинал говорить раскованно и красиво, клялся в вечной любви и был очень нежен.

Он мог написать искреннее стихотворение и невероятной красоты программу. Программистом он был от Бога. Даже сейчас, когда на рынке труда тысячи молодых совершенствуются и добиваются успеха, он, обладая мощным системным мышлением, легко даст фору любому из них. Я училась по его программам. Я сильно отставала, пока сидела в декрете и ухаживала за болевшими детьми, и он помогал мне, давая свои программы в качестве образца. В них я находила то, чего не найти ни в одном учебнике – на каждый типичный случай он писал коротенькие программы-функции, которые можно было просто брать и вставлять в любую программу, собирая ее как конструктор, по кирпичику. Простота его решений завораживала, работоспособность поражала.

Современных компьютерщикам не понять ценность таких наработок, так как программирование развивалось в дальнейшем именно в этом направлении, и тысячи проблем, которые приходилось решать нам, сейчас просто решены изначально в стандартном обеспечении. Большинство пользуется готовыми формами, не представляя, как они созданы и что представляют собой изнутри.

Он становился настоящим трудоголиком, работа приносила ему удовлетворение. Мастерство «игры в бисер» росло вместе с самоуважением, на работе его побаивались и боготворили женщины, составлявшие большинство. Перестройку он просто не заметил, так как мощная фирма, в которой он работал, достаточно плавно перешла в рынок, после чего его услуги стали цениться еще больше.

****

Я тоже стараюсь. Следующий тренажер представляет собой подвесную конструкцию, имитирующую лямки и стропы парашюта, что-то вроде качелей. Мы по очереди садимся в него и пытаемся «управлять» парашютом. Инструктор проверяет, как мы освоили теорию. Он командует: «препятствие справа»,

«препятствие слева», «поворот по ветру», «поворот на 180 градусов», «препятствие на земле» и прочее, а испытуемый должен правильно отреагировать – подтянуться и перекрутить стропы.

С виду все просто, но когда сам сидишь «на качелях», почему-то начинаешь все путать. Со мной еще хуже. У меня дополнительная задача – взгромоздиться, так как конструкция, которая у большинства находится «пониже спины», маячит у меня сзади на уровне лопаток. Дочь вскакивает и придерживает конструкцию, и я в прыжке хватаюсь за то место на лямках, за которое другие берутся, стоя на земле, и с трудом подтягиваюсь на руках, устраиваясь на тренажере. Инспектор ворчит на дочь, ворчит на меня. Мне кажется, что я выполняю команды правильно, он не делает серьезных замечаний, но я вижу, что он не доволен. Когда последняя четверка подходит к тренажерам, и остается одно свободное место, инспектор спрашивает: «Есть желающие повторить?», я лезу снова. Зачем ждать приглашения?

Я чувствую себя как двоечник, решивший порадовать маму на 8-е марта пятеркой в дневнике.

В моем мире происходил слом сознания, структура, в которой я работала, рушилась на глазах, немолодые женщины с академическим образованием в миг перестали котироваться на рынке труда. В обиход вошло страшное слово «не востребованность». Последнюю попытку найти работу по специальности я запомнила надолго. Размышляя перед очередным собеседованием, как мне получить эту работу, я решила пойти ва-банк. В комнате было несколько человек, которые засыпали мня вопросами, я легко отвечала на них, так как то, над чем они работали, было для меня вчерашним днем. В конце собеседования начальник сделал умное лицо и сказал: «Все, что вы говорите – очень интересно, но мы не знаем, каков уровень ваших практических знаний…». Я достала из сумочки дискету.

– Если вы позволите, я покажу Вам комплекс программ, аналогичный тому, над каким Вы работаете. Это моя разработка.

Я подошла к компьютеру и загрузила комплекс прямо с дискеты. Все столпились вокруг. Это было слишком хорошо. Специалисты задавали вопросы, по их реакции я видела, что им нравится, разговор перешел чисто в рабочее русло и был прерван начальником: «Достаточно. Мы посоветуемся и Вам позвоним». Никто не позвонил. Я решила сходить и узнать, каковы перспективы. Место было занято. С одним из тех, с кем мы тогда активно общались на собеседовании, мы покурили на лестнице:

– Не расстраивайтесь, ваш уровень здесь не нужен. Начальник испугался, что, если у вас есть амбиции, то он долго не протянет. Взяли нулевую девицу, учим азам.

Я пришла злая, как собака. Нет у меня никаких амбиций. Мне просто нужна работа! Я разозлилась. Ну, уж нет. Меня не хотят, и я больше не буду унижаться. Я не компьютерный гений, я просто хорошо умею делать свою работу. Я просто умею работать, и я смогу так же хорошо выполнять любую другую работу. Свет клином не сошелся.

Муж не знал, как мне помочь, но помогал терпением и невмешательством.

– Ты вполне можешь не работать. Скромненько, но проживем, – утешал он меня.

Как это было важно тогда! И он работал еще больше, пока я искала свое место, пока бросалась в авантюры, проходила тесты и собеседования, переучивалась, сдавала экзамены, осваивала новое поле деятельности. Не знаю, почему, но чем больше мне удавалось, тем меньше ему это нравилось. Я переставала соответствовать его идеалу жены. Я становилась все более независимой материально. Он все еще был доволен, как я воспитываю детей, но во всем остальном появилось большое напряжение – там, за стенами дома я вела совершенно другую жизнь, общалась с сотнями людей, и это вызывало у него неясные опасения, потому что он уже не мог контролировать значительную часть моей жизни.

В доме наконец-то появился компьютер, по тем временам это было круто, с зарплаты, которую инфляция съедала наполовину до ее получения, это было невозможно. Он халтурил, и сам заработал на долгожданное чудо прогресса, и теперь он мог работать еще и дома. Не правда, что изменилась только я. Он тоже менялся. Он был востребован, ему платили за его мозги! Он, всегда равнодушный к одежде и быту, стал подбирать ботинки под цвет рубашки, начал набирать вес и солидность, еще больше работать и регулярно напиваться до бесчувствия.

Понять причину пьянства мне было не под силу, но где-то на уровне интуиции я понимала – корень зла находится не только внутри него, но и внутри меня. Став послушной управляемой моделью и живя по его принципам, таким правильным и скучным, я могла сохранять семью как угодно долго, теряя себя, а, следовательно, и его интерес ко мне, но, не давая ни малейшего повода для разрыва. Обретая самостоятельность, я становилась для него интересней и притягательней, но в его представление о семейной жизни переставала вписываться. У меня постоянно обострялась язва, он начал пить регулярно.

Любовь уходила с каждым днем. Он постоянно был чем-то недоволен. Меня мучили сомнения: имею ли я право бросить его, такого беспомощного в быту, давно не ориентировавшегося в реальном мире, жившего в виртуальной компьютерной реальности и возвращавшегося в реальный мир, чтобы в одиночку опрокинуть сто грамм. Расслабляться иначе он не умел.

***

И вот последний этап тренировки: три тумбы высотой один, полтора и два метра. Нужно с них прыгнуть и технично приземлиться.

Это то самое, что я имела в виду, когда говорила, что прыгну с парашюта, если переживу тренировку. При моем росте и весе прыжок даже с высоты полутора метров представляется мне чистой воды авантюрой.

Сегодня утром, на автовокзале, дочка прыгнула с бордюра высотой сантиметров 50, чтобы не идти лишние десять метров до ступенек, а я благоразумно отказалась, после чего мы, поняв идиотизм моего поведения, долго хохотали. Сейчас было не до смеха. Но будничность тренировочного процесса исключала возможность отказа. Все прыгали по очереди, и сзади уже поднимался следующий, и обратного пути не было. Нужно было не просто свалиться кулем, нужно было сначала прыгнуть на ноги, держа их вместе, потом – так же с перекатом. Первое упражнение я довольно легко выполняю с метровой тумбы, не без усилий – с полутораметровой. Не знаю, прыгнула ли бы я с двухметровой вышки, но напряженная тишина, наступившая после моего взгромождения на тумбу, сразу сделала отступление невозможным. Инструктор шагает мне на встречу со словами: «Я подхвачу!». Я представляю комизм ситуации: «Тумба на тумбе!», мысленно крещусь и плюхаюсь. Удар весьма ощутим, но я даже почти не падаю. Примерно такой силы удар мы должны будем испытать при соприкосновении с землей. Дочка гордится мной. Зрительницы-болельщицы чуть не получают по инфаркту, так они за меня переживают. Инструктор бормочет тихонько: «Эта прыгнет», но в наступившей тишине его все отчетливо слышат, и он тут же начинает меня поругивать, но мне уже все равно: во-первых, я смогла, а во-вторых, страшно испугалась, но никто этого не заметил, так как я, по своему обыкновению, испугалась не до, а после.

Я присаживаюсь на травку, ощущая поджилки и подсчитывая синяки. Кости уцелели, а синяки проявятся позже. Наконец, сосредоточенность на себе прошла, и я наблюдаю, как прыгают другие. Та, которую уже не «колбасит», отрабатывает технику на полутора метрах, и никто ее за это не ругает. Пожилой красавец прыгает легко и изящно, и уже перешел к отработке прыжка с перекатом. Перекатывался он тоже очень технично. Мой Малыш сигает с двух метров, как будто всю жизнь только этим и занимается, а после ее стремительного переката они обмениваются с инструктором короткими словами:

– Карате?

– У-шу!

и сзади меня доносится радостное: «Вспомнил!». Мне нравится смотреть, как прыгают другие. Но нужно вставать и отрабатывать перекат.

Я тоже ограничиваюсь полутораметровым тренажером, и никто меня больше не заставляет прыгать с двух, да я бы и не стала. Очень не хочется переломать себе что-нибудь до основного прыжка.

В конце тренировки инструктор выбирает человека три-четыре, поругивает за не спортивность и как-то вяло советует хорошенько подумать. Я, конечно, в «группе риска». Но это уже ничего не меняет. Неужели я перенесла все муки сегодняшнего дня только для того, чтобы присоединиться к зрительницам? Ну, уж нет! Не дождетесь. Мы помалкиваем, и инструктор понимает, что никто из нас уже не откажется. Впереди нас ждут еще теоретические занятия, медосмотр, и долгое ожидание «у моря погоды».

Я чувствовала, что чем меньше любви оставалось между нами, тем сильнее он пил. Или наоборот? Потерпев неудачу в бесплодной борьбе с зеленым змеем, я стала просить Бога о том, чтобы он послал ему новую любовь, чтобы заполнить ту пустоту в душе, куда он заливает спиртное. Ведь он достойный, добрый и умный человек, неужели Господь допустит, чтобы он погиб, чтобы умерла его душа? Чтобы высохли его мозги?

И Господь услышал мои молитвы. Мой муж влюбился. Я не выдерживала никаких сравнений. Она была немного моложе, немного красивей, и уж, конечно, намного умней. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, у нее не было и половины моих проблем. Он стал задерживаться после работы, приходил радостно возбужденный… и напивался еще сильней.

Лезть к нему с разоблачениями у меня не было никакого желания. Я уже знала, кто она, и благодарила судьбу, что послала ему такую женщину. Они подходили друг другу так, как могут подходить двое. У них были общие профессиональные интересы, она, к счастью, была намного практичнее его, что и требовалось для их выживания.

Понять, почему он стал больше пить, я не могла. Я обложилась книгами по мужской психологии. Книги были примитивные до зубовного скрежета, но по крупицам в моем сознании сложилась следующая картина: его порядочность, его представления о том, как мужчина должен относиться к своей семье, его давние клятвы в вечной любви, его привычка к устроенности и комфорту не позволяли ему сделать первый шаг. Мысль о возможном разрыве отношений так пугала его, что он задвигал ее на задворки сознания, упившись до беспамятства.

Те крупицы любви, которые еще теплились в моей душе, те глыбы взаимопонимания, которые возникают в процессе совместного преодоления трудностей, делали для меня очевидной необходимость разрыва. И инициатива должна была исходить от меня. Но решиться было тоже не легко. Воспоминания бередили душу, картины счастливых моментов нашей жизни наполняли ее теплом.

Вот нашей младшей дней десять от роду. Я в больнице, у меня отказала почка. Каждые три часа он приносит мне ее на кормление, успевает отвести в садик старшую, приехать ко мне с коляской и сумкой пеленок. Между кормлениями ему не хватает времени вернуться домой, и он дремлет на скамейке в больничном скверике у меня под окном, не переставая покачивать коляску, а вечером снова в садик, снова на кормление, искупать ребенка, уложить обеих, а утром все сначала. Огромная нежность заполняет всю меня и вытесняет физическую боль. Я выздоравливаю быстро и надолго, мы снова все вместе.

Вот мы заблудились в лесу. Старшей девять, младшей четыре, но старшая такая маленькая, а младшая такая большая, что их обычно принимают за погодков. Мы бродим по лесу уже десять часов, все устали, день начинает угасать. Наконец, мы выходим к чужой деревне, покупаем булку черного горячего хлеба и ломаем его на куски. Вкусно необычайно. Деревня стоит вдалеке от шоссе, и мы не можем сориентироваться. Нас подбрасывают на местном автобусе до ближайшей деревушки, стоящей на трассе, по которой можно вернуться обратно рейсовым автобусом. Оказывается, мы более чем в двадцати километрах от нашей деревни. Плюс пять километров от трассы. Последний автобус уходит без нас, так как мелочи, собранной по карманам, хватает только на одного взрослого и одного из детей.

Но четыре на два не делится! И мы решаем идти пешком все вместе. Это – наше общее решение. Поздний субботний вечер. Мимо изредка проносятся битком набитые легковушки. Больше всего я боюсь, что младшая попросится на руки, сил нет ни у меня, ни у папы. К тому же он сердит: конечно, заблудились из-за меня. Я пытаюсь тормошить девчонок, чтобы они не думали об усталости и о десятках километров впереди. Мы маршируем, горланя пионерские песни и солдатские марши, мы подпрыгиваем и хохочем. Дети не ноют. Они переживают веселое приключение. Мы ничего не боимся. Потому что с нами папа.

Каким большим может быть счастье! Такие моменты навсегда

остаются с нами, они тоже укладываются в мозаику любви.

В трудные моменты жизни, когда сам еще не можешь сформулировать словами, что ты чувствуешь, мне всегда помогают чужие стихи, и в те дни Ахматова более всего была близка мне:

И, как всегда бывает в дни разрыва,

К нам постучался призрак первых дней.

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,

Не смеющим глаза поднять с земли,

Запела птица голосом блаженным,

О том, как мы друг друга берегли…

Развод состоялся по моей инициативе, после долгих уговоров, размена жилья и всех сопутствующих неприятностей. Конечно, всем занималась я. «Тебе нужно, ты и занимайся». Все было так не просто, но твердая внутренняя уверенность, что так нужно, позволила мне выстоять. Интересно, что после развода мы еще жили в одной квартире несколько месяцев, и не плохо жили!

Сначала он без конца ставил мне какие-то условия, выдвигал какие-то требования, но, поняв, что я соглашаюсь с любыми доводами, даже абсурдными, даже во вред себе и дочерям, запал у него прошел, и он расслабился. Видимо, чувство вины диктовало ему, что его должны гнобить, а ему следует защищаться. Но никто не нападал, и защита становилась явно излишней. Мы перестали ощущать взаимные обязательства, каждый стал вести себя естественно. Вернулось понимание, мы могли доброжелательно подтрунивать друг над другом и каждый над собой.

Все было кончено для нас двоих, и все начиналось заново для каждого из нас. Мы успели разорвать внешние путы до того, как ненависть переполнила наши сердца и выжгла там все живое. Может быть, поэтому мы остались очень близки, часто видимся, болтаем о детях, работе, общих знакомых. Теперь, когда вопрос пьянства не стоит ребром, мы даже можем вместе выпить вина. Иногда, когда нам нужна помощь, мы обращаемся к папе, и он делает, что в его силах. И очень радуется. Конечно, мы не сидим у него на шее.

Он стал самостоятельнее, меньше пьет, стал заботиться о своем здоровье. Он не женился, но не создает впечатление заброшенного, он ухожен и спокоен. Счастлив ли он, я не знаю. Трудно поверить, но мы никогда не говорили о его женщине – он боится сделать мне больно, а я делаю вид, что ничего не знаю. И конечно, мы никогда не говорим о моем любимом: я упорно делаю вид, что я одинока, и это тешит его мужское самолюбие. Вот такой любовный паритет.

***

Та, которую уже не «колбасит», спрашивает меня, что я загадала.

Я страшно удивляюсь:

– А зачем?

– Я загадала желание настолько невероятное, что, если я прыгну, то оно сбудется.

– Если очень хочешь, то оно и так сбудется.

– А если у вас нет желания, то зачем вы прыгаете?

– Просто у меня есть желание прыгнуть.

– Ну, ничего себе. Неужели вы больше ничего не хотите?

– Действительно странно. У меня все есть.

– Ну, такого просто не может быть.

– Еще как может.

Не знаю, понимает ли она меня, но заставляет задуматься на тему «какого рожна мне еще надо?». У меня отличная работа. Прекрасные дочери. Младшая проявила благоразумие, отказавшись участвовать в сегодняшнем мероприятии, и решив, что ей вполне достаточно двух сотрясений мозга. У меня есть любимый человек. Есть минимальный, но вполне достаточный набор материальных благ. Конечно, хотелось бы настоящего счастья дочерям, но они сами должны сначала понять, какого счастья они хотят, а то выпрошу им такого счастья, как я его понимаю, и сделаю их глубоко несчастными. Нет, об этом просить нельзя. Чего же я хочу?

Мне мало плавать, как рыба, я хочу летать, как птица? Ощутить парение наяву, а не во сне? Или доказать что-то самой себе? Уж чего я точно хочу, так это благополучного приземления своему Малышу. И я просто хочу прыгнуть. Я хочу знать, насколько правдивы рассказы тех, кто не может жить без неба. В чем его притягательная сила – в выбросе адреналина или в ощущении беспомощности перед лицом стихии, а, значит, единства с ней?

Фрагмент 5

Дети подрастали, старшая уже была вполне самостоятельной, младшая поступала в университет. Мы здорово пахали. Обе понимали – если не поступить на бесплатное обучение, то получение приличного образования становится весьма проблематичным. По некоторым предметам занимались с репетиторами, по некоторым упирались вдвоем, иногда страх заползал к ней в душу, и тогда я, пробормотав про себя: «Ну, уж нет!», успокаивала: «Ничего, Малыш, прорвемся!». И после зачисления я испытывала не просто радость, это было чувство освобождения, будто розданы все долги.

Теперь я никому ничего не должна, я вырастила детей, дальше все зависит от них. Конечно, это не совсем так: дети всегда нуждаются в нашей любви, иногда – в помощи (когда сами об этом попросят), но надоевшая и им и мне опека больше не требовалась. Ощущение свободы стало огромным и всеобъемлющим. У меня появилось время. У меня появились права. Право любить и быть любимой. Право ничего из себя не строить, ни под кого не подлаживаться, право быть самой собой. Радость переполняла меня, смывая обиды и разочарования прошлого.