Читать книгу Такая карма - Татьяна Доброхотова - Страница 4

Сейчас я часто не сплю по ночам, ворочаюсь до самого утра, не могу найти себе места. Говорят, бессонница – признак определенного возраста. Видимо, так оно и есть. Еще несколько лет назад все было так же как сейчас, но это вовсе не мешало мне жить, не было нужды крутиться до утра в кровати и вспоминать то, что случилось так давно, что, кажется, уже и не происходило вовсе. И еще меня часто преследует мысль, что прожил я свою жизнь неправильно, не там и не с теми. Иногда, когда мне все-таки удается забыться на короткое время, утром не хочется открывать глаза, чтобы вступать в новый день, где, я знаю точно, будет тоже, что и всегда, все последние тридцать лет: те же заботы, знакомые лица, разговоры, шутки. Я давно их выучил наизусть и говорю, улыбаюсь, огорчаюсь автоматически, по привычке, особенно не вникая в то, что происходит вокруг меня. Так механически я живу, словно по вложенной давным-давно программе. И, кажется, я знаю, кто запрограммировал меня на такую жизнь, но до сих пор лечу вперед по той колее, на которую когда-то поставили. Теперь, когда уже нет необходимости что-то скрывать от самого себя и других, могу легко признаться, что во всем виноват только я один. Мне никогда не хватало характера, чтобы стать настоящим мужиком и самому распорядиться тем, что принадлежит только мне одному – своей судьбой. То есть сделать это тогда, когда она еще была у меня. Никто не знает, как мне опротивело все вокруг, а прежде всего – во что я превратился. Конечно, не раз приходили мысли, стоит ли так мучиться дальше, и я сладострастно обдумывал способы верного и безболезненного ухода, чтобы покончить со всем разом. Пока не понял, что и на это, увы, у меня не хватит духа. Вот и остается ночь за ночью перебирать воспоминания. Похоже, это самое ценное, что у меня осталось.

Моя юность была странная, потому что ей предшествовало странное детство, не такое как у всех в те времена, и это очень долго потом, когда я вступал во взрослую жизнь, мешало стать таким как все, а именно этого мне всегда хотелось. Потому что человек всегда хочет того, чего у него нет. Тот, кого изначально растили и воспитывали как всех – обязательно стремится к тому, чтобы стать оригинальным, выделиться, запомниться. Неважно чем: одеждой, манерой поведения, образом мыслей. Ему хочется, чтобы его заметили, сочли оригинальным, даже, пусть, для этого придется эпатировать всех вокруг.

А тот, у кого вот это, особенное, было с самого детства, наоборот, мечтает потом просто пожить, как все другие, может быть как раз для того, чтобы лучше осознать собственную исключительность и эксклюзивность, и чтобы хоть чуть-чуть начать ценить произвольные подарки той капризной дамы, что все мы называем Судьбой. Но это все лирика, теория, в них можно запутаться, если досконально не разобраться в том, о чем я хочу рассказать, в прихотливых изгибах моей собственной индивидуальной дороги. Поэтому больше не буду обобщать и делать выводы, лучше расскажу все по порядку.

Меня зовут Алексей, но долгое время был такой период, когда окружающие называли меня Алексом, потому что мое собственное имя казалось им слишком длинным и плохо произносимым, непривычным. Судьба обласкала меня еще при рождении, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, когда я появился на свет в Советском Союзе, в очень непростой семье. Мой дед входил в свиту личных врачей Сталина, а это тогда означало очень многое. Конечно, после смерти вождя его по-тихому убрали с глаз долой, но сильно дед не переживал, потому что чинов, званий, денег, к тому времени заработал уже достаточно, да и потрудился за свою долгую жизнь немало. Шестикомнатная квартира на Смоленской площади и дача, больше похожая на виллу в Жаворонках имелись, а персональная машина с водителем была ему закреплена пожизненно, за исключительные заслуги перед нашим государством и правительством.

То, что деду пришлось поменять работу, вовсе не означало, что он, как говорится в старинных английских романах, «проводил все время в своем уголке возле камина», теперь он трудился в каких-то уже совсем никому из нас неведомых местах. Помню, мне было лет тринадцать, и летом я приехал к деду, мы вдвоем обитали на даче. Как-то направлялись за чем-то в Москву, когда водителю по рации сообщили, что деду надо срочно подъехать в одно место, без него никак не обойтись.

– Эх, – расстроился он, – как на минном поле живу, даже день спокойно провести не дадут. И куда же мне прикажете тебя, Лешка, девать? Ладно, подождешь меня пару часиков, в парке погуляешь. Только никуда там не лезь.

На середине пути к Москве машина свернула с Минского шоссе на узкую, ведущую в сторону дорогу, мы недолго покрутились, потом вновь оказались на другом каком-то шоссе, еще нырнули в сторону и, наконец, остановились перед въездом в огромный парк, отделенный от мира глухим высоким забором. Из будки выскочили вооруженные охранники, проверили у деда документы, внимательно осмотрели номера машины. Все делалось неторопливо, с особенной, неподдельной тщательностью. Старший по званию долго рассматривал меня через открытое окошко нашей черной Волжанки, пока дед объяснял, что вызов застал его внезапно, вместе с внуком. Наконец, старшой благосклонно кивнул, и с мягким шелестом перед нами разъехались ворота, выкрашенные зеленой краской, с красными звездами посередине. Парк оказался ухоженный, с постриженным газоном, клумбами, где аккуратно, как по линеечке, были чьими-то заботливыми руками высажены самые разные растения. За деревьями виднелась зеркальная гладь озера с маленькой пристанью, возле нее покачивались весельные лодки и водные велосипеды. Вся обстановка походила на дорогой санаторий. Но вот странность – нигде никого не было: пустовали увитые хмелем беседки, никто не прогуливался по тенистым аллеям, яркие, словно только что покрашенные скамейки казались, словно в магазине: новехонькие, к ним еще ни разу никто не подходил. И полная тишина вокруг, только слышно, как в листве деревьев щебечут птицы. Красивое место, только словно вымершее, вымороченное.

Машина подъехала к большому зданию с огромными окнами, мраморными колоннами, затейливыми каменными перилами на крыльце. Дед вышел и почти побежал внутрь, еще раз наказав мне:

– Иди, погуляй, где-нибудь подальше от входа, можешь искупаться, только веди себя тихо, никому не мешай.

Водитель отъехал в густую тень под деревьями и откинул сиденье с явным намереньем подремать, пока выдалась свободная минутка, а я отправился вглубь парка. Вокруг было очень красиво, но мне, как и любому мальчишке в тринадцать лет, скоро прискучило бродить по дорожкам одному. Я вернулся к крыльцу, но там ничего не изменилось: шофер мирно похрапывал в теньке, а вокруг все так же – ни души. Глубоко вздохнув, отправился к озеру, раздумывая, не искупаться ли, действительно, все равно делать нечего, и распространяется ли дедов приказ о тишине на водный велосипед, на нем, пожалуй, с удовольствием прокачусь.

Обогнув здание, я увидел, что там, с другой его стороны, вся стена в маленьких, тоже увитых вьющимися растениями, балкончиках. На балконах стояли плетенные кресла, столы, шезлонги. На двух-трех сидели люди, кто-то читал, другие просто спали, никто не обратил внимания на мое появление. Я задрал голову, чтобы посчитать этажи, но тут услышал:

– Эй, парень, подойди сюда.

Совсем рядом со мной, на первом этаже, в полосатом шезлонге сидел мужчина. Тень от стены падала на балкон, поэтому я не заметил его раньше. Сначала, припомнив строгие слова деда, я хотел убежать, но меня не так воспитывали, чтобы я мог позволить себе не отозваться на обращенные ко мне слова взрослого человека. Я приблизился к балкону, проклиная себя, что зазевался и явно делаю то, что деду не понравится. Лицо мужчины показалось мне очень знакомым, но я никак не мог вспомнить, кто же это такой.

– Иди сюда, не бойся, – опять позвал он, – хочу тебя просто спросить. Какое сегодня число?

Удивившись вопросу, я все же ответил.

– А год?

Мои глаза уже привыкли после яркого солнца к тени, и я смог внимательнее приглядеться к своему собеседнику. Его лицо было очень знакомым, но глаза… словно две бездонные серые ямы, они смотрели вокруг так, будто их хозяин давным-давно перестал ждать для себя хоть чего-нибудь, а спрашивает просто, чтобы услышать собственный голос.

– Шестьдесят девятый, – запинаясь, ответил я.

– Понятно. А где я вообще сейчас?

Я, конечно, понимал, что мой дед врач, а это место – скорее всего, какое-то медицинское учреждение, тут лечат от разных болезней. Но все равно, мне стало немного не по себе. Этот человек задавал какие-то уж очень странные вопросы. Я прикидывал, что мне ответить и как вежливо удалиться, когда дверь на балкон распахнулась, там показалась женщина в накрахмаленном белом халате. Увидев меня, от изумления она застыла на месте:

– Мальчик, ты кто, ты чей? Немедленно отойди от балкона, иначе я вызову охрану.

Я попытался рассказать про деда, но она резко приказала мне:

– Иди ко входу, там поговорим!

Мне ничего не оставалось, как подчиниться ее словам. Когда я подошел к крыльцу, она уже стояла там, в сопровождении мужчины в форме охранника. Вместе они доставили меня в просторный кабинет, где мой дед и еще несколько пожилых докторов рассматривали какие-то бумаги.

Отведя деда в сторону, врачиха жарко зашептала ему на ухо, неодобрительно косясь на меня. Он что-то резко ответил, махнув в сторону входной двери. Меня вывели из кабинета и передали под надзор секретарше в сером строгом костюме, сидевшей у входа в кабинет. Она тут же предложила попить чай с конфетами и все время сюсюкала со мной как с младенцем, рассказывая, какой у меня гениальный дед и как его все тут уважают. Когда совещание закончилось, до машины мы шли вместе с дедом. Всю дорогу домой он мрачно хмурился и молчал, не упоминая о случившемся, а я мучился, пытаясь вспомнить, откуда знаю того человека. Озарение пришло совсем поздно, когда я уже лежал в кровати, но было таким ошеломляющим, что словно какая-то сила выбросила меня на террасу, где дед курил перед тем, как отправиться спать.

– Дед, это же был Гагарин!

– О чем ты?

– Тот больной, с которым я разговаривал, это…. Но он же умер, ничего не понимаю!

– Нет, тебе все показалось. Это не он. И вообще забудь об этом месте, дурак я, что тебя туда притащил, надо было с водилой за воротами оставить, идиот старый!

Больше мы никогда на эту тему не говорили. Впрочем, я что-то отвлекся, перепрыгнув сразу через несколько лет того, о чем хочу поведать. Вот оно как, только начинаешь вспоминать и сам не знаешь, куда забредешь. Старческое уже, наверное. Впрочем, в маразм мне еще рано. Просто придется вернуться туда, где я отвлекся.

Когда Сталин умер, у деда имелась уже взрослая дочь от последней молодой жены. К тому времени его супруга, моя, получается, бабушка, давно уже обзавелась другим, близким ей по возрасту мужем, мою мать она хотела забрать туда же, в свою новую семью, но дед дочь не отдал, запустив кучу связей, чтобы она осталась с ним. Я свою бабку никогда не видел и очень сомневаюсь, что ее помнила мама. Наконец, у деда появилось свободное время, чтобы заняться устройством личной жизни обожаемой дочери.

Люся особой красотой не блистала, хотя, это кому как, дед всегда настраивал ее на то, что она просто великолепна. Понятно, при таком папаше недостатка в кавалерах не испытывала. Познакомиться с ней, стать своим в нашем доме – значило уже преуспеть, оказаться в сливках высшего общества. Вот и крутились вокруг нее самые разные люди: бездельники из хороших семей, начинающие карьеристы, поставившие себе цель преуспеть всеми возможными способами, и другие, совсем разные, а часто и просто случайные, люди. Все они были бы рады породниться с человеком, который еще совсем недавно власть и силу при своем покровителе имел преогромнейшую. Одно время Люсенька вообразила, что из нее получится гениальная актриса и, успешно поступив в театральный институт, стала завсегдательницей премьер, бенефисов, вернисажей. Увлечения ее сразу сказались и на составе поклонников, возле нее теперь завертелась творческая молодежь: начинающие артисты, художники, певцы, писатели, а еще такие же, как и она, прожигающие жизнь в модных институтах, студенты. Из них она и выбрала мне папашу.

Ее мужем стал начинающий оперный певец, талантливый, подающий надежды и красивый как античный бог. Может, именно это, а не его связки, вызывало аншлаг в театрах, когда из каждой ложи на него устремлялись жадные и вожделеющие женские глазки, а то и слезы умиления из них капали в непременно кружевной платочек. Но когда Люся стала его законной супругой, вал поклонниц как-то отхлынул, поредел, обнажив не столь блистательные, как казалось издали, обстоятельства. Бас оказался не так уж и юн, хотя до сих пор ходил в молодых и начинающих, а при ближайшем рассмотрении, рядом, а не из партера – и не так уж красив, в этом проявлялось искусство его личного гримера и костюмера. К тому же, был он глухим провинциалом, из какого-то такого местечка, о котором Люся за всю свою жизнь ни разу не слышала, и даже на карте ни разу не видела. И мужем он стал никаким, по многим причинам. Даже, как услужливо шепнули как-то Люсе его бывшие подружки – засматривался не столько на женщин, сколько на мужчин, что, конечно, в те времена, являлось грешком постыдным и требующим сугубой конспирации, иначе и сесть можно было, на неопределенно-долгий срок, поскольку со светлым образом строителя коммунизма, никак этот грех не сочетался. А в довершении всего, оказался он просто пьяницей и дебоширом, которому не место в профессорской квартире на Смоленке, откуда дед его быстренько и попер, выдержав приличный срок после моего рождения. Да и потом постарался сделать так, что предложили моему папе ведущую партию в театре, который находится недалеко от полярного круга, а отказаться тот не посмел, потому что ближе работы для него никак не находилось. Там он и сгинул где-то в снегах и алкогольных парах. Так что отца я своего не помню и поблагодарить его могу только за презентабельную моложавую внешность, которой всю жизнь был доволен, ну и на том спасибо, тоже немало.

Конечно, такая девушка как Люся оставаться долго одна не могла. И наличие маленького, всего полуторогодовалого сына, препятствием для матримониальных устремлений ее ухажеров не стало. Наоборот, вроде, как и к лучшему. Можно надеяться, что обремененная ребенком принцесса станет доступнее и менее капризной. И обрушился на Люсеньку шквал новых ухаживаний, закрутил ее, потащил, втянул в воронку светских развлечений. Так бы и потерялась она там, закружилась, и остался бы я со своими няньками сиротой при живой матери, если бы не дед. Я давно уже понял, просто так ничего в этой жизни не происходит. Никогда не добьется своего человек слабый, вялый, глупый, бесхарактерный. А если всего это в тебе нет, а есть, наоборот, характер и удача выигрывать, и уже проявилось, помогло не раз, то и дальше останется, никуда не денется, такой человек умеет заставить слышать себя и уважать.

Потому второго мужа для моей матери и отчима для меня дед выбирал сам, придирчиво и аккуратно, полагаясь на собственное чутье и жизненный опыт, а не на случайные привязанности своей капризной принцессы. Мама вышла замуж, когда мне только-только исполнилось три года. Муж был старше ее на семь лет, и в свои тридцать два уже сделал блестящую карьеру на дипломатическом поприще. Все вокруг ожидали от него дальнейших свершений, особенно сейчас, когда он породнился со столь известной в узких кругах московского бомонда семьей.

Успешное движение вверх моего отчима по карьерной лестнице, к сожалению, вполне компенсировалось его внешней обыкновенностью, и даже, можно сказать, ущербностью. Под сшитым хорошим европейским портным костюмом, существовал, весь нацеленный на жизненный успех, мужчинка, чуть не дотянувший до среднестатистического роста и размера, с пегими, неопределенного цвета, жидкими волосами и мелкими, как у зайца, чертами лица. Зато, как это часто случается, планы на жизнь у него были наполеоновские. Считавшая себя красоткой Люся, конечно, поначалу, несколько шокировалась выбором отца. Но слушаться единственного в своей беспутной жизни авторитетного человека привыкла с детства, потому что не раз уже убеждалась в его дальновидности и опытности. Дед объяснил ей, что с красивого мужчины можно мало чего взять, так и будет он всю жизнь любоваться только собой и того же ожидать от всех окружающих вместо того, чтобы все силы бросить на выбивание жизненных благ, что в прежней советской стране было делом далеко не простым и удавалось мало кому. А этот, не питающий иллюзий относительно собственной неотразимости, наоборот, всегда будет благодарен красавице-жене, украшающей его жизнь и расцвечивающей ее яркими красками. Да и для своего возраста добился он уже многого, глядишь, и дальше все так же пойдет, вверх и вверх, с божьей и тестя помощью. Опять же, родом он тоже из уважаемой московской семьи, и тут все за него.

Может, оно все так бы и получилось, как рассчитывал мой дальновидный и предприимчивый дед, если бы это касалось только отчима. Единственное, чего не смог он учесть – глупости и примитивности собственной дочери Люси, из-за которой рухнули тщательно рассчитанные планы.

Вообще-то отчим оказался человеком не злым, спокойным и хорошо воспитанным, да еще и обожающим мою экстравагантную мать, уверенную тогда, что все вокруг существует только для ее собственного удовольствия и радости, и еще ни разу не усомнившуюся в этом. И ко мне он, надо отдать должное, сразу стал относиться как к собственному сыну, полюбил. О том, что этот человек – не родной отец, я узнал только десять лет спустя, как это чаще всего и бывает – от доброжелателей, стремящихся открыть глаза подростку на то, что будет больно ему и его близким.

Сразу после свадьбы отчим получил высокую должность в посольстве Бельгии, где все шептались, что вот он, тот, кто со временем сменит посла европейской страны, уже выходящего в тираж в силу преклонного возраста. Так мы, все втроем, оказались в Европе, что тоже входило в планы моего деда – убрать Люсеньку из Москвы, оторвать от местных бездельников и бонвианов.

Там, в огромной с росписью и лепкой на потолке квартире безмятежно прошли следующие три года, очень благотворно сказавшиеся на моей матери, которая из пустенькой московской барышни превратилась в очаровательную посольскую даму с настоящим европейским лоском и шиком. Потом отчима отозвали в Москву, за новым назначением. Мне было уже почти семь лет, и я хорошо помню все случившееся, на долгие годы грязным пятном замаравшую последующую жизнь моей семьи.

Мы ехали в поезде от Брюсселя в Москву. За окном мелькали чистенькие провинциальные домики, мама с папой были оживленные, веселые, в предвкушении встречи с родными и друзьями, и я тоже никак не мог дождаться, когда же увижу забытый давно город и гадал, что меня там ожидает. Недалеко от границы взрослые слегка поссорились, о пустяках. Кажется, речь шла о том, в каком ресторане они будут отмечать возвращение. Отчим хотел в Прагу, а мама настаивала на загородном деревянном ресторане. Дело дошло до того, что Люся надулась и заплакала, а ее муж отправился курить в тамбур. И тут поезд остановился на бельгийской границе, начался паспортный и таможенный контроль.

В наше купе зашли таможенники, увидев дипломатические паспорта, досмотр сделали только поверхностный, не углубляясь. Даже закинутые высоко чемоданы не пришлось снимать. Они уже, попрощавшись, отправились к двери, когда мой отчим сделал то, за что корил себя всю последующую жизнь. Придержав за рукав одного из проверяющих, нарочно опустив глаза в пол, тихим голосом произнес:

– Проверьте получше мою жену, я уверен, она обязательно везет что-то запрещенное.

Никогда потом не мог он объяснить, почему поступил так. Просто хотел попугать Люсеньку, с которой они только что повздорили. Такая вот неудачная шутка в тридцать пять лет. Или просто судьба, таким вот образом вмиг поломавшая то, что строилось много лет. Не может человек все в своей жизни планировать досконально, обязательно вмешиваются какие-то обстоятельства, бывает, что и такие вот, курьезные.

Поглядев на вмиг побелевшую лицом Люсеньку, таможенники вызвали по рации специальный наряд, где была женщина, и произвели личный досмотр, проще говоря, обыск. Под платьем моя мама вся была обмотана дорогими брюссельскими кружевами, вывозить которые из страны в таких количествах было, конечно, запрещено. Увидев, чем закончилась его невинная шутка, отчим зарыдал как ребенок, а потом забился в истерике, к нему пришлось приглашать врача. Нас сняли с поезда для выяснения обстоятельств, и в Москву мы вернулись на сутки позже, чем рассчитывали, с грязной кляксой, упавшей на репутацию моего отчима, отмыться от которой тогда было почти невозможно.

Дед, узнав о произошедшем, понятно, стал на рога. Он кричал так, что соседи вызвали милицию, решив, что зять его убивает. Никогда ни до, ни после этого случая, чинный дом в самом центре Москвы не слышал такого скандала. Но все было попусту, дед, действительно, мог бы умереть там, это все равно ничего не меняло. Надо было хоть что-то делать. Срочно подняв на уши пол Москвы, слезно умоляя всех, кто хоть чем-то мог помочь, отчим через полгода с трудом получил назначение на какую-то несущественную должность в Армении. Там он просидел два с половиной года, судорожно пытаясь восстановить утраченное реноме. И это ему даже отчасти удалось, потому что потом он уехал работать в Дели, и там его забыли на много лет, что было вовсе не плохо, хотя и не совсем соответствовало тем грандиозным планам, что он лелеял для себя раньше. Легально убраться из совка – по тем временам это была уже большая удача.

Индия… моя вторая родина. Нет, не так, моя единственная родина до восемнадцати лет. Ничего другого я почти не знал. Редкие наезды к деду не считались, я не чувствовал себя там дома. Все вокруг казалось серым и скучным, люди – слишком холодными, закрытыми, озабоченными чем-то своим, и даже в самое жаркое лето я мерз, подсчитывая дни до того момента, когда белокрылый лайнер вернет меня туда, где так хорошо. Страна слонов и магараджей! Неправдоподобно роскошная и бесконечно бедная! Однажды приняв в свои объятия, ты вошла в мою душу, поселившись навсегда, чтобы грызть, волновать, звать даже за много километров и лет. Мое самое любимое место на земле! Когда я еще мог спать, ты снилась мне через день. Я видел ярко-голубое небо, красную пыль под ногами, слышал крики уличных торговцев и тихий звон джимбо, украшений, которые надевают с сари. Я узнаю тебя даже по запаху, если завязать глаза. Так пахнет только там: жаром, словно из печки, гарью, благовоньями, специями, экзотическими маслами. Палящее солнце обостряет все чувства: краски кажутся ярче, еда вкуснее. Или так кажется всегда, когда мы мысленно обращаемся к собственной молодости. Тогда все было ярче и значимей, эмоциональней. Не знаю. Моя юность осталась там, в нереально далеком, чужом для всех моих сегодняшних знакомых мире.

Мы жили в безобидной и никому особенно с формально-политической точки зрения не интересной стране, так далеко от начальства и проверяющих, что могли себе позволить некие послабления, нигде больше невозможные. Отец занимался своими делами, а мама, чуть осмотревшись вокруг, не поверите, почувствовала интерес к бизнесу. У нее появился маленький ювелирный магазин. Сначала она очень боялась, что опять подставит мужа, поэтому оформила лавку на индуса и тщательно скрывала все от своих знакомых и коллег отчима. Но постепенно поняла, что все русские чем-то таким занимаются тоже, просто об этом не принято говорить. Тогда она вздохнула с облегчением и даже придала своей торговле некий международный размах. Предлагала при случае украшения посольским дамам из других стран, а приезжая изредка в Москву, оставляла своим подругам целые сумки вещиц попроще, для продажи там.

Мама тогда просто влюбилась в затейливые ювелирные штучки, сделанные местными мастерами, и сама с удовольствием носила их. Помню, уже через год она, подобно индийским женщинам, вся была просто увешана золотыми украшениями. В каждом ухе у нее были четыре сережки, и даже некоторое время, тоже подражая индианкам, пыталась носить кольца на пальцах ног. Я помню, мы с отцом смеялись, как неуклюже мама вдруг стала ходить. У местных дам это была бижутерия, а у нее – настоящие брюли. Эти кольца постоянно спадали и у индианок, и у мамы. Потеряв два-три кольца, мама перестала экспериментировать.

Тогда она обратила свой взгляд на нас с отцом. Теперь на каждый праздник она дарила золотые поделки нам. Через несколько лет у каждого собралась приличная коллекция зажимов для галстуков, печаток, запонок, цепочек. Папа изредка еще надевал что-нибудь из этого великолепия при подходящем случае, а у меня все просто лежало кучей в отведенном для этого ящике письменного стола, побрякушки меня никогда не волновали. Но я каждый раз вежливо благодарил маму за очередной подарок. На мое пятнадцатилетие она подарила изумительный браслет: тяжеленный, старинной работы, с двенадцатью крупными бриллиантами. Два тигра сплелись в смертельной схватке. Браслет был сделан так тщательно, что видны были даже зубы, вонзившиеся в шкуру противника. Для мамы его отреставрировали, тогда же на замок была подвешена крошечная буква «А», тоже усыпанная бриллиантовой пылью. В этот раз мама настаивала, чтобы я постоянно носил подарок. Во-первых, потому что красиво, во-вторых, мои одноклассники ходят с украшениями, она сама видела. А в-третьих, этот браслет волшебный, он обязательно принесет мне удачу. Я, конечно, сопротивлялся, но мама просила, и я быстро привык, уже не замечая своего украшения. Мамины заработки позволили нам устроиться удобно, даже с некоторыми излишествами.

У меня была личная служанка, пожилая индианка, которая просто любила меня, как принято там обращаться с детьми, а не старалась воспитать или научить чему-то особенному. Она вкусно кормила, наряжала, провожала и встречала из школы, пела странные, ни на что не похожие песни, когда я болел. Эти песни были красивыми и волнующими, как сказки. В них рассказывалось о старинных героях, что вместе с богами, совершали ратные и человеческие подвиги. Женщины всегда в этих сказаниях были красивы и скромны, а мужчины храбры и предприимчивы. Но больше всего мне нравилось слушать преданья о деяниях богов. Индийские божества были так разнообразны и не похожи друг на друга, и столько удивительных вещей приписывалось им, что я слушал, открыв от удивления рот, как пятилетний.

В посольскую школу я отходил только год, а потом родители, тоже, наверное, что-то нарушая, перевели в дорогую, частную, только для мальчиков. Там учились дети богатых индусов и несколько английских и американских мальчишек, их родители тоже работали в Дели. Через полгода я уже прилично болтал на английском и хинди. Помню, недалеко от входа в мою школу часто стоял нищий, собирающий подаяние. Невысокий, темнокожий, уже в возрасте. Мы видели его там почти каждый день, год за годом, пробегая мимо. Он всегда улыбался и кричал нам вслед пожелания хорошего дня. Иногда, если у меня оказывались с собой деньги, я давал ему, и он сразу собирался и уходил, даже если было раннее утро, еще до занятий. Мне очень хотелось узнать, почему он так делает. Как-то я набрался смелости спросить.

– Мне нужен доллар на день, – ответил он, – чтобы прокормить свою семью, а ты мне как раз столько и даешь, поэтому я ухожу.

– Но… ты же можешь постоять еще, сейчас совсем рано, ты соберешь больше денег для своей семьи.

– А зачем? Теперь у меня есть доллар, и есть свободный сегодняшний день, который я могу провести так, как мне хочется. Мне больше ничего не нужно.

Я тогда не понял его объяснения, а сейчас думаю, этому нищему было доступно то, что часто не по карману самым богатым людям – прожить свой день как хочется. Мало кто может похвастаться, что у него часто бывают такие дни.

Мои родители тоже, наконец, успокоились тут, где жизнь текла неторопливо и размеренно по правилам, заведенным еще много сотен лет назад. Они почти забыли глупое происшествие в брюссельском поезде, через несколько лет уже искренне полагая, как положено у индуистов, что это дхарма, их собственная, индивидуальная судьба, привела их таким извилистым путем сюда, где они, наконец, стали счастливыми. В семьдесят первом году у меня появилась сестренка Маша, дома мы называли ее на индийский манер, Маниша.