Читать книгу Япония: путь сердца - Татьяна Григорьева - Страница 4

«Тень Люциферова крыла» ощущал и Гете в устремлениях падшего человека, когда писал в статье «Поэзия и правда»: «Чем больше Люцифер сосредотачивался в самом себе, тем было хуже ему и всем духам, которых он лишил радости сладостного восхождения к их первоистоку. Так свершилось то, что мы зовем отпадением ангелов. Поскольку же все зло, если простительно так называть его, пошло от Люциферовой односторонности, то вполне понятно, что сотворенному им бытию недоставало лучшей его половины»[27].

Роковая односторонность вместо радужной надежды породила отчаяние и нигилизм. Дух отрицания свел с ума Фридриха Ницше. Разочаровавшись во всем, чему поклонялись прежде, он взбунтовался против Бога, не оправдавшего, с его точки зрения, надежд человека. Но именно Ницше стал властителем дум, не исключая России. Еще в 1910 году «Московское книгоиздательство» опубликовало полное собрание сочинений Ницше.

Фридрих Ницше в чем-то сродни Освальду Шпенглеру. И с его точки зрения, становление лишено всякого смысла, и если можно человеку на что-то уповать, так это на Грецию досократовских времен, на естественные инстинкты «природного человека». Жизнь сама по себе превосходит всякую логику. Названия работ Ницше говорят сами за себя: «Человеческое, слишком человеческое» (1878), «По ту сторону добра и зла» (1887) и, наконец, «Антихрист» – произведение, опубликованное уже по смерти автора. «Бог умер!» В безбожном мире все вывернулось наизнанку. «Порок, душевные больные. преступники, анархисты. все наши сословия и состояния проникнуты этими элементами. современное общество – не „общество", не „тело“, но больной конгломерат чандалы – общество, утратившее силу извергать из себя вредные ему элементы»[28]. Несмотря на это более всего живуч в нашем обществе синдром социальности: человек не мыслится вне общества, хотя оно не может ему дать того, в чем он действительно нуждается.

Общество обессилело оттого, что обессилел человек, которому Ницше предлагал превзойти себя: «Я учу вас о сверх-человеке. Человек есть нечто, что должно превзойти… а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?»[29] Но его сверхчеловек не «превзошел себя»: оказавшись во власти удвоенного «я», сверх-эго, субъект затерялся в мире объектов.

Илл. 13. Фридрих Ницше

Полвека не прошло с тех пор, как Вильгельм фон Гумбольдт, соотечественник Фридриха Ницше, говорил о снятии субъективности – во имя пробуждения подлинного субъекта, творца истории. Там, где достигается глубина исследования, прекращается механическое и логическое действие рассудка, игнорирующего своеобразие. Наступает процесс «внутреннего восприятия и творчества, из которого становится совершенно очевидным, что объективная истина проистекает от полноты сил субъективно индивидуального»[30]. Внутренний человек, по Гумбольдту, свободен от внешней личины, социальных уз. Сопоставим его высказывание со словами Конфуция: «Благородный человек (цзюньцзы) не коллективен, но всеедин. Мелкий человек (сяожэнь) коллективен, но не всеедин» (Луньюй, 2, 14). Мелкий человек думает о выгоде, о частных, групповых интересах, а благородный – об Истине, общем благе. «Благородный человек устремлен к Основе. Достигая Основы, обретает Путь» (Луньюй, 1, 2).

Илл. 14. Вильгельм фон Гумбольдт

Проблема субъекта в наше злополучное время оказалась в центре внимания. Человеку предназначено найти себя, и этим озабочен Гумбольдт: «Субъективность отдельного индивида снимается, смягчается и расширяется субъективностью народа, субъективность народа – предшествующими и нынешними поколениями, а субъективность этих последних – субъективностью человечества вообще»[31]. Что означают слова: «субъективность индивида снимается субъективностью народа»? Освобождаясь от эго, человек начинает видеть других; очищаясь, его душа открывается миру. Эгоцентрик, как всякий мнимый центр, отторгается законами Целого. Не ощущая своей причастности миру, отчуждаясь от него, он начинает саморазрушаться. Эгоцентризм снимается чувством единородства со своим народом, с которым человек связан невидимыми нитями. Истинный человек индивидуален и национален одновременно, то есть тогда индивидуален, когда национален, и наоборот. Он думает о душе народа, но не превозносит ее, не противопоставляет другим. Противопоставление, по Конфуцию, – удел мелкого человека.

Что означают слова Гумбольдта о том, что «субъективность народа снимается субъективностью человечества»? Тот народ заслуживает доверия, который свободен от национального эгоизма, ощущает себя частью человечества и разделяет его заботы. Чувствовать свою причастность миру может лишь народ, не утративший своей индивидуальности, связи с предками. Кто не дорожит своим прошлым, тот не может уважать и прошлое других народов. Нация, не преодолевшая «субъективность народа», думая лишь о своих частных интересах, саморазрушается, как саморазрушается всякая часть, претендующая на место Целого. Все, что нарушает закон Целого, этим целым отторгается как инородное тело.

Илл. 15. Альберт Швейцер

Логика Целого рождает мысль о субъективности человечества. И человечество не выдержит испытания, если продолжит бездумное покорение Космоса, не отдавая себе отчета в том, что путь покорения, колонизации исчерпал себя. Человечество есть часть Вселенной, и никакая из ступеней ее Иерархии не может быть обойдена. Земля входит в систему Целого более высокого порядка, скажем, в галактику, подчиняясь единым законам. Целостность одного служит условием целостности другого. Эти мысли Вильгельма фон Гумбольдта перекликаются с мыслями великих русских космистов (с учением В. И. Вернадского о Ноосфере, со взглядами К. Э. Циолковского, А. Л. Чижевского и др.) Согласно А. Л. Чижевскому, в нашей Солнечной системе все взаимосвязано, пульсирует в согласии с ритмом Солнца. Человек в процессе утробного развития повторяет все стадии Эволюции, служит как бы экраном прошедших ее фаз. Конечной целью человека является Просветление, в которое верили великие дзэнские мастера, ученые и художники.

Однако многие предпочли идеи Ницше парадоксам Гумбольдта. Ницше обнадежил, но его надежды не оправдались. Не потому ли, что «когда человек живет по человеку, а не по Богу, он подобен дьяволу» (Св. Августин. О граде Божием, 14, 4)? Иначе как понять слова Ницше: «Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему»[32]. Гете понимал, как страшится Сатана пробужденного, человека, не подвластного его воле:

Гете. «Фауст» (пер. Б. Пастернака)

Илл. 16. Владимир Вернадский

И взбунтовался честный ум, восстал против сверхчеловека. В 1952 году Альберт Швейцер возвысил голос в защиту человека: «Но сверхчеловек, наделенный сверхчеловеческой силой, еще не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растет его мощь, тем беднее он становится… Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся»[33]. Сознание, обращенное к «поверхности твердых тел», назвали плоскостным, зауженным. Люди пытались изменить жизнь, не изменив свой ум: однако «конечное может расти без конца, но никогда от бесконечного увеличения конечной величины не получится актуальной, положительной бесконечности»[34]. Шпенглер оказался прав: западно-европейский путь не является единственно возможным.

Восточный ум не располагает к оперированию понятием «часть»: мир един, он не конструируется, а существует извечно, меняются лишь формы его проявления. Не могла на этой почве привиться идея сверхчеловека, противоречащая представлениям о Едином. Современный индийский писатель Раджа Рао говорит об этом вполне определенно: «Сверхчеловек – наш враг. Посмотри, что случилось в Индии. Шри Ауробиндо хотел, если угодно, улучшить адвайту (адвайта – абсолютная недвойственность. – Т. Г.) Шри Шанкары, в попытке улучшить числовое положение ноля. Ноль образует все цифры, с ноля начинается все. Ноль – безличен, в то время как один, два, три – все числа дуальны. Один всегда подразумевает много, а ноль подразумевает Ничто»[35].

Илл. 17. Александр Чижевский

Этим все сказано, если понять, о чем идет речь. А речь идет о разном понимании «начала»-«безначального», о разных путях развития Запада и Востока, разных формах сознания. Адвайта – это непротивостояние одного другому, это недвойственность. Существует одна Реальность, для одних это – Брахман, для других – Будда. Из этой единой, неописуемой, не имеющей формы Основы все проистекает. Проблема эта очень непроста и настолько важна для сохранения Целого на любом уровне – на уровне клетки или галактики, что вынуждает то и дело обращаться к ней в книгах (например, «Дао и Логос»[36]), в статьях, выступлениях.

Итак, одни мыслители исходили из видимого мира, определенности, принимая за исходное что-то Одно, безусловное начало – архе, к которому сводили все – будь то Вода Фалеса, Огонь Гераклита, Воздух Анаксимена или Число Пифагора. «Одно» служило точкой отсчета для последующего причинноследственного ряда – дискурсивного мышления. Образуемая единым началом (архе) линия рассекла явленное на две половины: субъект – объект, человек – природа, сущность – существование. «Правильно мыслить значит разделять разделяемое и соединять соединяемое», – наставлял Аристотель. Метод аналитики обусловил характер науки и психологию людей. Идею «беспредельного» Анаксимандра Аристотель не мог принять именно потому, что существовал «предел», беспредельное же внушало ужас.

В отличие от «беспредельного» Дао или Тайцзи китайцев, которому ничто не противостоит, беспредельное для греков имело предел, как в первой из десяти пар Пифагора: «беспредельное – предел». Кстати, в той же, упоминавшейся уже мною книге об Освальде Шпенглере Федор Степун тонко подметил, что пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, – не что иное как мера и пропорция, как чувственная плоскость античной статуи. Пафос дали, пафос бесконечности абсолютно чужд ей, потому античная математика никогда бы не могла принять концепции иррационального числа, связи между числом и бесконечностью, связи, которую Бердяев определил как сингулярную. Для китайцев число никогда не было основополагающим, как и слово: то и другое – функция Дао.

Греки тоже признавали совершенной форму круга – шара. Но уже Фалес рассек его диагональю, доказывая равенство вписанных в него треугольников, и тем самым положил начало линейной геометрии. При этом шар был осязаем, конечен, судя по восприятию Парменида: «Могучая необходимость держит в оковах его, пределом вокруг ограничив. // Есть же последний предел, и все бытие отовсюду // Замкнуто, массе равно вполне совершенного шара, // С правильным центром внутри» (О природе, фр. 8, 30, 42). Что отсюда следует? То, что выразил сам Парменид: «Бытие есть, Небытия же нет». Бытие неизменное, вечное, располагающее к статике. Лао-цзы же скажет: «Все вещи рождаются из Бытия, Бытие же рождается из Небытия» (Даодэцзин, 40). Причем рождается оно непредсказуемо, каждый раз по-своему. Поэтому трудно вычислить, подвести под одну мерку, как в моноцентрической картине Парменида, правильный центр замкнутого шара.

Сосредоточенность на внешнем, видимом, без выхода к вечному, приводила к избытку, вражде, хотя мудрейший Гераклит уверял: «Тайная гармония лучше явной». Все движется, отрицая друг друга: идеи, формы, стили, – в поисках вечной Истины, в которую не верят. Для Лао-цзы в Невидимом Дао все уже есть, и все пребывает в гармонии. Одно не существует за счет другого, потому и называют Дао моральным Законом, высшей Справедливостью. Истина предсуществует, поэтому она постижима для пробужденного. «У великого Пути великое Дэ (дарование). Путь неясен, туманен, но в тумане, неясности есть Образы. Глубинное, темное, внутри – Семена (Цзин – тончайшая энергия). В этих Семенах – Истина (Чжэнь), Искренность (Синь). С древности и поныне имя его неизменно. Откуда это ясно? От Дао» (Даодэцзин, 21).

Илл. 18. Кацусика Хокусай (1760–1849). Мост

Если все уже существует в невидимой форме, то оно доступно просветленному, по Лао-цзы: «Достигнешь предельной Пустоты, утвердишься в Покое, и все будет само собой совершаться. Созерцай возвращение вещей к своему истоку. Возвращение к истоку назову Покоем – велением Неба. Следующий велению Неба – постоянен. Знающий Постоянство – просветлен. Не знающий Постоянства неведением творит злое (сюн). Знающий Постоянство – терпим. Терпимый – справедлив» (Даодэцзин, 16). В 55-м чжане Лао-цзы уточняет: «Постоянство – знание Равновесия (Хэ). Постоянство назову Просветленностью (Мин)».

Небесная программа определяет земную жизнь, но не абсолютно, а в зависимости от состояния человеческого Дао, оставляя свободу выбора. И буддийская карма не задана подобно зловещему року греков. Слово «карма» пишется иероглифом «дело», «делается». Она может быть отработана в устремлении духа к свободе, к Пустоте, понимаемой как незагруженность ума вторичными вещами. Буддисты изображали Пустоту в виде круга, разомкнутого в вечность. Принципиально разное отношение к Небытию я попыталась выразить в символах Квадрата и Круга, первичных структурах сознания, обусловивших разные типы мышления и пути развития[37].

Обе парадигмы – квадрата и круга – возникли почти одновременно, примерно в VIII–III вв. до н. э. – в то самое «осевое время», которое, по Ясперсу, свидетельствует о глубинном родстве культур Востока и Запада, о «предустановленной гармонии» – по Лейбницу. «Одно Инь, одно Ян и есть вселенское Дао». Если не нарушается закон подвижного Равновесия (Хэ), то происходит обновление Неизменного. Если же нарушается Равновесие Инь-Ян, и они расходятся в разные стороны (как в 12-й гексаграмме «Ицзина» «Упадок»), то все приходит в разлад. Сдвоенное Ян превращается в стихию Огня – Мировой пожар, засуху. Сдвоенное Инь в стихию Воды – во Всемирный потоп, наводнения. Нарушение равновесия Инь-Ян мы наблюдаем в разбалансированности природы, в непредсказуемости климата, а результат этого – падение рождаемости, подорванное здоровье людей. И все это – дело рук человеческих, которые не ведают, что творят.

О «квадрате» свидетельствует и склонность греков к «четверке»: четыре первоэлемента – огонь, вода, земля, воздух; четыре основные науки – арифметика, геометрия, астрономия, гармоника; в отличие, скажем, от пяти у даосов и шести – у буддистов, включая сознание. Законодателем же у греков остается человек, предложивший миру свой план развития. Квадрат как замкнутая система давал возможность не отвлекаться на потустороннее, позволял сконцентрировать энергию на видимом мире и добиться успехов в науке и искусстве. И вряд ли это было случайным, не соответствующим Небесному Пути или великому Дао. Иначе прошел бы восторг человечества перед греческой философией и греческим искусством.

Илл. 19. Сад Императорского дворца, Киото

Но все хорошо до поры до времени. Антропоцентризм не только придал человеку силы, но он же и истощил их, как истощает себя часть, возомнившая себя Целым. В сущности, антропоцентризм и есть первородный грех, гордыня, затмившая разум. Полагаясь на себя, человек превзошел Меру, закон Великого Предела. Ощутив себя не только «богоравными», но и «вольноотпущенниками природы», люди утратили опору в Бытии. Блаженный Августин предвидел: «Если бы Адам не отпал от Тебя, не излился бы из его чрева этот морской рассол, род человеческий, предельно любопытный, неистово надменный, неустойчиво шаткий» (Исповедь Блаженного Августина, 13, 20, 28). Грех подменять Целое частью, Бога – человеком, лишая Свободы, Им предустановленной. Никакая часть не заменит Целого, и всякая часть, посягнувшая на полноту, теряет себя по причине неправды.

Квадрат оказался конечным. Он допустим как функция: его не существует в Природе и в природе самого человека, а всякая искусственная форма – невечна, она сходит, выполнив свое назначение. В начале XX века Квадрат, не имея опоры, породил аномалии в искусстве (кубизм, футуризм, словом – авангардизм) и закончил себя «Черным квадратом», абсолютной немотой. Его создатель, Казимир Малевич, ощущал «нулевость», отсутствие определенности: «Если кто-то познал абсолют, познал ноль». Эти слова – из манифеста Малевича «Супрематическое зеркало» 1923 года. Это был перелом в сознании, но не прорыв, хотя в нем была великая надежда: «В человечестве образован полюс единства, к нему сойдутся все культуры радиусов», – писал Малевич в работе «О новых системах в искусстве».

Но надежда Малевича не оправдалась: «Нет бытия ни во мне, ни вне меня, ничто ничего изменить не может, так как нет того, что могло бы быть изменяемо», – писал он в своем манифесте, признавая, что Ноль побежден архетипом «ничто», меоном и коварством Времени. В наши дни теперь всегда побеждают деньги, и никаких метафизических терзаний! Михаил Швыдкой приобрел «Черный квадрат» Малевича за миллион долларов для Эрмитажа – по непонятным мотивам. И это сейчас тем более странно, что само понятие Квадрат уже утратило свой положительный смысл, не выдержав испытания квадратными концлагерями. Ныне с презрением говорят о «квадратном мышлении», до предела зажатом. Василий Аксенов писал в «Асфальтовой оранжерее»: «Не пройдет и года, как „квадраты" в полицейской форме будут избивать „неквадратный народ" и в Париже, и в Чикаго, и в других местах мира». На английском сленге словом square называют безропотное, послушное большинство, как у нас «шестерок».

В основе восточной мысли лежала Беспредельность (Великий Предел – Тайцзи, вселенский зародыш): Ничто, Ноль, понимаемый как полнота непроявленного мира. «Дао – нуль бродит в царстве Великого нуля; гнездится в пустоте, Дао – средина (точка) без измерений, без формы, без постоянств»[38]. Сравним с идеей Аристотеля: «Нелепо считать пустотой точку: она должна быть местом, в котором имеется протяжение осязаемого тела» (Физика, 4, 7). Для Аристотеля точка – начало линии. Индийский писатель точно уловил разницу: определенность, единица рождает последующий ряд чисел, линейную логику. Последующая часть обусловлена предыдущей, и все части – звенья одной цепи. Одно следует за другим, конструируя свой мир, «вторую природу», которая все больше отдаляется от первой, превращаясь в «вербальную реальность», развивающуюся по своим законам.

Однонаправленное движение, набирая скорость, приводит к накоплению идей, вещей, информации. Казалось бы, что в этом плохого? Но качество жизни переходит в чистое количество[39]. И это гораздо опаснее, чем может показаться на первый взгляд. Количество тем и отличается от качества, что ни за что не отвечает, чистый соблазн. Высший Разум не зависит от накопления информации. Массовое сознание меняет природу человека, профанирует все, что попадает в его поле: литературу, искусство, музыку, человеческие отношения. Избыточность провоцирует кризис цивилизации и культуры – эта идея стала чуть ли не сквозной темой многих конференций. Когда качество переходит в количество, переворачиваются все ценности: нет ничего святого, а значит, все дозволено – меон в чистом виде. И сколько бы ни ратовали люди за свободу слова, ее не может быть в перевернутом мире.

Так, с постоянными сбоями, шло развитие цивилизации на Западе. На Востоке же замедленный ритм жизни производил впечатление полного затишья, штиля, но движение шло на глубине. Еле заметные волны то появлялись из Небытия, то возвращались на глубину, чтобы не прерывалась связь Земли с Небом. Разные картины мира породили разные ритмы, масштабы, разные методы познания: логически доказуемое, исчисляемое в опыте считают истиной, пусть относительной, другие считали относительные истины пустым занятием, в лучшем случае – условным знанием (виджняна), третьи полагались на спонтанность, интуицию: невозможно объять необъятное, четвертые считали, что явленное не может исчерпать неявленное, истинно-сущее. Но в процессе сосредоточенности проясняется сознание, пробуждается Всезнание – Праджня, или безусловное знание.

Тип мышления обусловил законы искусства и ритмы истории. Одни предпочли Действие – Ян, другие Недеяние – Инь: зачем действовать наперекор, если все уже существует в лучшем виде? По словам Плотина, «кому не под силу думать, тот действует». Изначальна Гармония, а не Хаос, который нужно переделывать. Если Гармония изначальна, нужно искать ее на глубине, в «душе вещей». Одни искали Свободу во внешнем мире и попадали каждый раз в зависимость от того, что искали, – всякая неполнота стремится заполнить свой недостаток. Другие, полагая, что в иллюзорном мире все иллюзорно, и свобода в том числе, искали ее, удаляясь от мира, – в прямом и переносном смысле. Они не только становились отшельниками, странствовали, но и сокращали пространство до точки, время – до мгновения. Ощущая в миге вечность, не зависели от времени (таково искусство японцев).

Устремленность к внутренней свободе естественно вытекала из ощущения полноты Небытия, проявлявшего себя каждый раз по-новому, – неожиданно, мгновенно (. мэдзурасий). Душа вещей резонировала на душу взыскующего. Причина стремления к внутренней свободе заключается и в отсутствии свободы внешней, в системе строгой субординации, регламентации поведения, образа жизни. Это противоречие между стремлением к внутренней свободе при внешней несвободе нередко оборачивалось трагически для мастеров чайной церемонии и для поэтов прежних времен, которых могли казнить, в лучшем случае – сослать на отдаленный остров.

В России высокая философия не приняла ни западного прагматизма, ни идеи сверхчеловека, самозамкнутого эго. Владимир Соловьев понимал Всеединство как «индивидуализацию любви». Евгений Трубецкой писал, повторим его слова: «Человек не может оставаться только человеком: он должен или подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя». И не спорит с Ницше, а сострадает ему Владимир Эрн: «Над Европой восстала трагическая фигура Фридриха Ницше. Магистраль исторического развития всегда идет через гениев… В нем творит, вздыхает и болеет душа мира. Болезнь гения. свидетельствует, что самые истоки, от которых все мы пьем, поражены недугом. Безумие Ницше обосновано всей историей новой философии. Основной принцип этой философии ratio в корне своем поражен болезнью дурной отвлеченности.

Минуя действительность, ratio с необходимостью вовлекается дурной своей логикой в пустой схематизм. Философия становится абсолютно внежизненной. Гносеологический дуализм принимает небывалые абсолютные формы.

И этот дуализм коррелятивен с безумием Ницше»[40].

Мало кто из русских философов той поры не согласился бы с Эрном. Но не в этом ли метафизическая причина их преждевременного ухода из жизни или выдворения из России? Мыслить было опасно: истреблялась именно мысль, рожденная нравственным чувством. Без высокой мысли России не совершить тот духовный прорыв, в который верили не только Шпенглер или Вивекананда.

Илл. 20. Павел Флоренский

Но не зря говорят: чему быть, тому не миновать (тому, что думает Бог в вечности). Павел Флоренский прозревал в индивидуальном, единичном путь к единству. В заточении, с Соловков, писал он сыну Кириллу (в феврале 1937 года): «Что я делал всю жизнь? – Рассматривал мир как единое целое, как единую картину и реальность, но в каждый момент или, точнее, на каждом этапе своей жизни, под определенным углом зрения. Я просматривал мировые соотношения на разрезе мира по определенному направлению, в определенной плоскости и старался понять строение мира по этому, на данном этапе меня занимающему признаку»[41]. Не удивительно, что «точка» для Флоренского – не начало линии, а символ Единого. В точке все сходится: пустота и полнота, свет и тьма, мир видимый и невидимый (она есть и не есть одновременно), соединение единицы и нуля. Прямая же линия, по Флоренскому, – это машина для уничтожения реальности. Не линия состоит из точек, а точки составляют линию, и лишь восходящая вертикаль обусловливает пространственный синтез[42].

Из сферы внешнего мысль проникала в сферу внутреннего, внутренне центрированного, – от количественного измерения к качественному. «Квадратные» почуяли в этом стремление к свободе и запретили «Словарь символов» со статьей Флоренского. Но интерес к сакральной «точке», микромиру, где совершается акт творения, не мог уже исчезнуть, знаменуя переход от мертвой схемы к Жизни.

Илл. 21. Константин Циолковский

Чему быть, тому не миновать: явились русские космисты. Константин Циолковский размышляет о Нирване, изучает санскрит. «Нулевые ощущения также бесконечно разнообразны. В идеальном виде это есть небытие. Не смерть, а именно – небытие. Но есть ли жизнь только взбаламученный ноль»[43], – пишет он. Для Циолковского преисполнено смысла каждое мгновение, каждый атом: «Ни один атом вселенной не избегнет ощущений высшей разумной жизни. Если космос имеет причину, то и причине этой мы должны приписать такие же свойства – всеобщей любви. Причина создала вселенную, чтобы доставить атомам ничем не помраченное счастье. Она поэтому добра. Значит, мы не можем ждать от нее ничего худого»[44]. Ну а поэт Николай Гумилев скажет: «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе». Какой же всемирный грех взяли на себя те, кто решился расщепить божественный атом, ген Жизни!

Гений Льва Толстого проник в суть Перемен, поверив в расширение сознания: «Нет ни материального, ни духовного, а есть только мое прохождение через пределы вечного, бесконечного, которое есть Все само по себе и вместе с тем Ничто (Нирвана). Освобождение – в самоотречении. Освобождение – в углублении духа в единое истинное бытие, оно же есть Брама – Атман, основа всякого бытия и истинная сущность человеческого духа. Брама есть свойственное человеку истинное Я, сущий во мраке телесного Атман, Единое, Целое, Вечное. Человеческое Я есть земное воплощение Атмана, земное проявление его»[45]. Лев Толстой говорит о том, что мы существовали прежде этой жизни, хотя и забыли об этом. Лейбниц называл «вечную часть нашей нравственной природы» монадой, Гете – энтелехией. Но, в сущности, одна есть религия – «это та, что одно во всех. „Tat twam asi“ – „Кто ты?“ – „Я есмь ты“»[46]. Не случайно Лев Толстой является одним из любимых писателей в Японии. По признанию Като Наоси, мало найдется духовных вождей в его стране среди христиан, буддистов, которые не обязаны были бы своим вдохновением графу Толстому.

Не меньший интерес Лев Толстой проявлял к учениям китайских мудрецов – Лао-цзы и Конфуция, вникая в «Даодэцзин» и «Великое Учение» и соглашаясь с тем, что совершенствование человека есть начало всего; что следование своей природе есть истинный Путь человека. Он принял истину Срединного Пути: «Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния. Путь неба и земли может быть выражен в одном изречении: „В них нет двойственности, и потому они производят вещи непостижимым образом“»[47].

Не потому ли Лев Толстой остался верен Христу, Его учению о Срединности? В статье «В чем моя вера?» он пишет: «Место, которое было для меня ключом всего, было место из V гл. Мф, ст. 39: „Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А Я вам говорю: не противься злому“. Я вдруг первый раз понял этот стих прямо и просто. Мы устроили всю свою жизнь на тех самых основах, которые Он отрицает, не хотим понять Его учения в его простом и прямом смысле. А так как учение Христа отрицает всю эту жизнь, то из учения Христа не берется ничего, кроме слов».

Илл. 22. Лев Толстой

Для Льва Толстого мерило всего – совесть, голос духа. Он хочет, чтобы люди осознали ясно, кто они, осознали то, чему учили все мудрецы мира и чему учит Христос: в каждом человеке живет свободный, один и тот же во всех, вечный, всемогущий дух, сын Божий. «Человек не может ни властвовать, ни подчиняться, ибо проявление этого духа одно – любовь. Сознай это люди (а люди уже готовы к этому сознанию) и поступай согласно с этим». И уничтожатся все затруднения «не только в христианском мире, но и во всем человечестве»[48].

Не случаен интерес к нравственной проблеме «нуля» и Владимира Ивановича Вернадского. Понятия нуля не было в эллинской науке. В Западной Европе о нем узнали в XI–XII веках. Археологические находки свидетельствуют о том, что около 3000 лет до н. э. нуль был известен в доарийской цивилизации Мохенджодаро в бассейне Инда. Но понятие нуля «совершенно не захватило пытливую мысль греков и на Западе Европы вошло в жизнь в Средние века через арабов и индусов»[49].

Психологически это объяснимо предубеждением против пустоты, покоя в древней установке сознания, которую Эрих Фромм определил, как «быть, чтобы иметь». Даосы и конфуцианцы, как и христиане, не считали возможным ставить себя в зависимость от вещей, а стремление к обретению материального считали пороком. Что уж говорить о японцах с их установкой на минимализм: ничего лишнего ни в искусстве, ни в быту. Не порабощать себя внешним, видимым, ибо Истина – в глубине вещей: в этом суть поэзии хайку и всего искусства Дзэн.

Илл. 23. Александр Блок

И вновь мысль возвращается к Николаю Бердяеву, который верил, что философия, преодолев рационализм, соединится с религиозной жизнью. Он связывал свободу с возрождением культуры: «Цивилизация возникла как средство, но была превращена в цель. Культура есть средство для духовного восхождения человека, но она превратилась в самоцель, подавляющую творческую свободу человека»[50]. Однако Бердяев не терял веру в человека, говоря в «Самопознании», что Истина была для него Богом, но истина может вочеловечиться. И повторил свою мысль: «В результате долгого духовного и умственного пути я с особенной остротой осознал, что всякая человеческая личность, личность последнего из людей, несущая в себе образ высшего бытия, не может быть средством ни для чего, в себе имеет экзистенциальный центр и имеет право не только на жизнь, отрицаемое современной цивилизацией, но и на обладание универсальным содержанием жизни»[51].

Неизбывно то, что таится в памяти культуры, оно не исчезает, а лишь уходит на глубину в трудные времена. Оставшийся в революционной России Блок думал о «Возмездии». Мировой водоворот засасывает в воронку почти всего человека – от личности не остается следа. Но семя брошено, и растет новое, более упорное поколение. Таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, начинает сам творить возмездие. Вся эта концепция, признается Блок, возникла под давлением растущей ненависти к различным теориям прогресса. И чем больше поэт сторонился надуманных идей, тем больше приближался к человеку: «Сотри случайные черты – // И ты увидишь: мир прекрасен». (Поэма «Возмездие» была написана Блоком в 1919-м, а опубликована в 1922 году.)