Читать книгу Отзовись, кого зову! Сборник необычных историй любви… - Татьяна Груздева - Страница 5

Это действительно было у моря, и пена ажурная была, и музыка. Но не Шопен, а Моцарт. Играла, конечно, не королева, просто звучала магнитофонная запись.

Я только что приехала в тот южный санаторий, никого еще не знала, и вдруг вечером ко мне постучали. На пороге стоял черноглазый молодой человек – высокий и до странности худой. Я вспомнила: мы вместе днем ждали приема врача. Кто-то назвал тогда его имя – Олег. Я не думала, что он запомнит меня, а, тем более, что найдет мою комнату. Но он нашел.

– Не спишь? А хочешь, потанцуем? Потрясающая запись есть – Моцарт в джазовой обработке! Для танцев день не урочный, но я живу в санатории так давно, что завел себе ключ от зимнего сада…

Отказываться не было причины: в туберкулезных санаториях, хоть у меня и самая легкая форма болезни, лечат долго, друзей все равно искать придется, и я пошла.

В зимнем саду было полутемно, вблизи – всего лишь за стеклянной стеной – шумело море, и живым серебром струилась по нему лунная дорожка. На небольшом пятачке среди кадок с пальмами танцевали, обнявшись, три или четыре пары. Когда мы вошли, я сразу поняла, что Олег у них лидер. Он по-хозяйски занялся магнитофоном, сменил запись. И зазвучал тот Моцарт, ради которого меня пригласили.

Это, может, и кощунство, но мы танцевали под Моцарта. Если мелодия была совсем уж трудной – сидели на банкетке под пальмой и просто слушали. Олег не отходил от меня, откровенно сказал:

– Я этот вечер специально организовал. Ты днем была такая растерянная и одинокая, и так непохожа на здешних разряженных курортниц, стреляющих глазками с самого приезда, что я решил утроить тебе маленький бал…

Бал в январе – на фоне зимнего моря, даже легкий снежок идет за окнами, но здесь тепло. И Моцарт звучит божественно. Душа раскрывается навстречу звукам. И навстречу мягкому свету карих глаз… Никогда еще не было за мои двадцать лет, чтобы мужчина так долго, так ласково смотрел на меня. Я растерялась, слова не могла выговорить, только все больше погружалась в эту неожиданную, необъяснимую нежность. И вдруг произошло что-то странное: окружающее исчезло, остались только две точки – его глаза, но сквозь них видна стала бесконечность… Это было так, как бывает ночью, если в облачном небе откроются два чистых окошка, через которые взгляд без помех может улететь до самых далеких звезд…

«И внимая Шопену, полюбил ее паж…»

После импровизированной дискотеки в зимнем саду Олег стал приходить ко мне каждый вечер. Сначала мы гуляли в парке у моря, потом пили чай и без устали говорили. О чем? Темы проклевывались бурно, как трава под весенним солнышком. В присутствии Олега я на каждой прогулке стала замечать так много неизъяснимо прелестного – то прибрежный камень в зеленом парике из водорослей, расчесанных морем на пробор, то смешной молоденький кипарис с пахучими шишечками… Мне не терпелось разделить с Олегом все впечатления от сказочного Крыма и, удивляясь самой себе, я стала говорить так, будто поэму сочиняю. Олег понимал меня с полуслова и тоже охотно говорил, но больше о прочитанных им книгах. Он очень любил читать, постоянно носил какой-нибудь томик с собой и утыкался в него при любой возможности, даже, к моему возмущению, за чаем. Однажды увидел у меня на тумбочке «Избранное» Евгения Богата, открыл наугад, стал читать вслух:

«У одного старого философа говорится в духе давно ушедшей эпохи, что человеческие существа – замкнутые „монады“, любое общение между ними – чудо, потому что рушатся, казалось бы, непроницаемые стены. Когда же рождается особое общение: общение-понимание, то над обломками стен летают, ликуя, ангелы»…

Олег засмеялся:

– Надо же, как любопытно! А он мудр, этот писатель. Глубоко берет… Ну-ка, что там у него еще?

Олег листал книгу, цитируя то одну, то другую мысль. Он увлекся, даже раскраснелся от удовольствия, пока не натолкнулся на такие слова:

«Если можно сохранить себя как целостную личность, сохранить духовно, ценой крушения „судьбы“, надо пойти на это крушение, как шли в войну летчики на таран, как сегодня шоферы в экстремальных ситуациях кидают машину на фонарный столб или ограду моста, чтобы сохранить жизнь непредвиденно оказавшемуся на дороге ребенку».

Олег замолчал и внезапно как-то весь переменился. От его веселости не осталось и следа, он ушел в себя и даже, казалось, забыл о моем присутствии. Несколько минут смотрел перед собой, напряженно о чем-то думая. Потом стал листать книгу и вполголоса, самому себе, проговаривать отрывочные, малопонятные фразы:

– Богат уверяет, что достойная судьба и успех в жизни – совсем не одно и то же… А если не ребенок на дорогу, если душа твоя же тебе наперерез выскочила? Убить ее, чтобы не мешала комфортному жизнеустройству? Убить самое незащищенное в себе, чтобы огрубеть и уже без боли наслаждаться жизнью? Или спасти душу, но пойти на крушение удобной «судьбы»? Но кому ты нужен, неудачник? И можно ли спасти душу с таким грехом?

Наконец Олег поднял голову.

– Наташа, подари мне эту книгу, прошу тебя! Тут есть то, о чем я думаю и никак не могу решить, а Богат, он будто отвечает на мои вопросы. Мне вникнуть надо…

И я отдала ему свой любимый томик.

А потом наступил тот трудный вечер. Богат ли так повлиял на Олега или он и без этой книги пришел бы к неожиданному для меня решению – я никогда не узнаю. Но только случилось вот что. Олег не стал пить чай, который я как всегда заранее приготовила. Он подошел к окну, сжал руками подоконник и застыл, прижавшись лбом к стеклу. Я видела только его напряженную спину и затылок с мальчишеским хохолком.

– Наташа, я пришел последний раз. Это не потому, что не люблю. Постарайся понять: ты для меня человек, а не только женщина. Я тебя единственную здесь воспринимаю как человека. Мне с тобой интересно, всерьез интересно. И если я дам любви окрепнуть, это будет такое… Я на все пойду, я сломаю жизнь себе и Лиле! Ты знаешь, я женат. Там любви нет и не было: обычное кабацкое знакомство. Женился, потому что она ждала ребенка. Теперь растет сын. Ни Лиля, ни сын ни в чем не виноваты, я не хочу от них уходить, если только как гром не грянет такая любовь, ради которой…

Нет, лучше не надо! Ты обо мне ничего не знаешь, я и не хотел исповедоваться, не хотел падать в твоих глазах – если бы наши отношения продолжались. Но раз я решил, что это последний вечер, я тебе все расскажу. Мне надо, понимаешь, надо, чтобы хоть кто-то это знал. А никто, кроме тебя, не поймет.

Это сейчас я на инвалидности, а когда-то служил в разведке. Да, не удивляйся! Ну, не Штирлиц, конечно, а все-таки… К моей миссии меня готовили с детства, меня и моего друга. Так надо, чтобы на дело шли двое близких людей – они не смогут предать. А я предал. Нет, если бы я провалился и меня пытали, я бы ни за что не назвал Митю. Но я послал его выполнить задание, за которое лучше было бы взяться самому. Формально был прав: старший идет в крайних случаях, а тут вроде бы ничто не предвещало беды. Но я-то эту беду предчувствовал и в глубине души струсил. Если бы все обошлось, я об этой вроде бы мимолетной трусости потом и не вспомнил, но Митя погиб – и у меня будто глаза открылись на самого себя. И знаешь, я себя до сих пор простить не могу!

Меня потому и поразили слова Богата, что я тоже сознательно пошел, как на таран, на крушение судьбы. Не мог даже и думать о том, чтобы как-то приспособиться к жизни, найти новую работу, новых друзей… Попал в психушку, заболел туберкулезом, лишился одного легкого. Не скажешь по мне, да? Что ж, я не подаю вида, внешне держусь, вот даже женился. По пьянке, правда, но пьянка меня поначалу спасала. Сейчас уже не пью. Сейчас книги читаю. Мне все кажется: вот-вот пойму что-то главное, после чего жить станет легче, и страшное уйдет. Тебя вот встретил и поверил, что смогу начать жизнь заново. А сегодня ночь не спал и понял, что если ты мне поможешь, то дорогой ценой: возьмешь мою боль себе. Я этого не хочу! Это будет новое предательство. Свой крест я должен нести сам до конца…

Прости меня. И пойми, когда увидишь рядом Лену – ту блондинку с яркими губами, которая вчера с нами здоровалась в столовой. Мне жутко одиноко по ночам, мне нужна рядом женщина. Просто женщина – любовница, но не любимая. Любовь я себе позволить уже не могу: болит оставшееся легкое…

Олег и еще говорил, много говорил в тот вечер. Пытался окончательно уверить меня в необходимости больше не встречаться, но я видела и другое: он ждал, что я найду слова, которые помогут ему хоть в чем-то оправдать себя, хоть часть груза снять с души… Он снова и снова вспоминал Митю и рассказал, в конце концов, все подробности его гибели. Но мне было так трудно слушать, что я мало что запомнила. Я воспринимала не слова, а выражение лица Олега —отчаянное, потерянное, я следила не за сюжетом, а за болью его, которую он выливал. И очень хотела найти слова утешения. Но история была настолько неожиданной и лежала в такой далекой от меня сфере жизни, что я ничего не могла придумать. Только слушала и сопереживала. И не переставала любить его. Человек, который способен на такую силу раскаяния, что внешнее жизненное благополучие, пока не закончена работа по внутреннему очищению души, теряет для него цену – такой человек не упадет в моих глазах. Если наша душа бессмертна, то, наверное, иначе трудно спасти ее…

Когда Олег ушел, раздавленный воспоминаниями и уверенный, что чем дальше будет от меня, тем мне же лучше, я была почти в шоке. Чувствовала, что могу разделить с ним его огромную ношу и даже больше – что в силах помочь ему найти дорогу к выздоровлению, но делать несчастными его далеких жену и сына не хотела. Тогда, значит, надо согласиться с тем, что кончились наши разговоры и чаепития, кончилась любовь? Да, надо. Но больно! И уже трудно остановить ту духовную работу, которая во время его исповеди началась во мне самой, остановить поиски нужных слов…

«Это было у моря, где ажурная пена…» Я бродила вдоль берега, а в голове почему-то все крутились строчки стихов Игоря Северянина. Хотя сегодня пену ажурной не назовешь. На море был шторм, оно стало почти черным, а густая ослепительно-белая пена клокотала среди гальки и валунов, словно ее, как яичный белок, неутомимо взбивали в огромном миксере… Вертикально вздымающиеся волны, фонтаны и водопады брызг, яркий контраст черной и белой красок —колдовская картина!

Врачи советуют гулять в шторм, потому что воздух у моря превращается в лечебный аэрозоль, ты дышишь взвесью частичек морской воды, оттого и запах колдовской – острый запах рыбы, водорослей и еще чего-то захватывающе свежего, наверное, это дыхание огромных пространств воды. Я понимала, как все это необыкновенно, но только умом. Бесцельно бродила по пляжу, погружаясь в тоску. Чем ярче становились картины шторма, тем острее мне не хватало Олега. Какой поэзией дышало бы все сегодня, будь мы вдвоем! Но я осталась одна – и пропала полнота восприятия. Глаза мои видели, а душа – нет. Душа умела смотреть на все только сквозь те глубокие окошечки, которые открылись мне в глазах любимого под музыку Моцарта. А теперь мир вновь окутан сплошной пеленой облаков…

Вдруг я обнаружила, что на пляже есть кто-то еще. Под защитой заборчика, который отгораживал санаторский пляж от «дикого», на складном стуле сидела немолодая женщина. Она вязала – спокойно, умиротворенно и как-то очень уютно. На голову набросила капюшон ярко-желтой ветровки, еще надежнее укрывшись от непогоды. Незнакомка не только ловко и с удовольствием вязала: иногда спицы замирали в ее руках, и видно было, что она безмятежно и одновременно восторженно любуется штормом. Она напоминала мне отрешенную от суеты кошку, которая расположилась на солнце, сладко погрузилась во что-то, что только ей ведомо, и изредка открывает загадочные глаза.

В облике незнакомой женщины для меня тоже таилась загадка. Почему ей никто не нужен? Почему мне так больно одной, а ей так хорошо? У нее нет близкого человека? Или есть, но сейчас не нужен? Сейчас только она и море. Этого достаточно для счастья.

Почему я никогда не могла быть столь же самодостаточной? Я и раньше страдала, если одна видела что-то прекрасное, потому что не могла в одиночку до конца насладиться им. Сейчас страдания стали тем острее, чем ярче было счастье делить впечатления ни с кем-то, пусть даже с мамой, а с любимым. Чем он в эту минуту занят, о чем думает? Любуется ли штормом? А может быть, и для него мир поблек без меня? Нет, должно быть, все это не имеет значения, пока он не нашел ответ на свой самый главный вопрос. Интересно, что сказала бы ему эта женщина, которая кажется такой мудрой?

На следующий день к морю я не пошла: боялась новых неразделенных впечатлений. Но и в комнате не сиделось. Стала бродить по санаторию и несколько раз, будто случайно, прошла мимо комнаты Олега. Как же хочется заглянуть к нему хоть на минутку! Может, ничего страшного, если я просто поздороваюсь, может, не подумает, что навязываюсь? Вдруг он в момент исповеди был как во сне, а теперь кошмар рассеялся?

Когда я в очередной раз хотела миновать заветную дверь, меня обогнал Витька, приятель Олега, видимо, ничего не знавший о нашем последнем разговоре.

– Наташа, стой! Куда это ты направляешься? Сегодня все дороги ведут в Рим! – и он широким жестом показал на дверь Олега. – Прошу, сударыня, почтите вниманием нашу скромную вечеринку!

Витька взял меня под руку и галантно ввел в комнату, где собралась почти вся наша компания. Оказалось, что Олег заболел, и ребята решили развлечь его. Работал знакомый магнитофон, кто-то умудрялся танцевать между кроватью и шкафом, кто-то курил, сидя на подоконнике. Стол вынесли в лоджию, размером не уступавшую комнате, и Лена, как всегда броско накрашенная, грациозно порхала, расставляя там закуски и бутылки с вином.

Олег лежал на кровати, до подбородка закутанный одеялом. Со мной поздоровался приветливо, но так, будто я была одной из его многочисленных санаторских знакомых…

Из-за всей этой кутерьмы, которую устроили ребята, в комнате было тесно. Танцевать я не стала, и, чтобы дать место другим, мне пришлось отступить к самой кровати. Олег дышал с большим трудом, в груди его что-то свистело и хрипело, как расстроенная гармошка.

– Глупо как-то свалился, – медленно продираясь сквозь одышку, сказал он, – Захотелось во время шторма поспать в лоджии, все никак не пойму, что мне уже не все дано. Мало что дано… Вот и получил за дерзость: с легким стало хуже, да еще нос не дышит, банальный насморк мешает… Ладно, не смотри так: это еще не конец, жить буду, знаю, что выкарабкаться силы есть… Иди, потанцуй, с Витькой поболтай, он это любит…

– Нет, Олег, ни танцевать, ни трепаться я не могу. Я на минутку зашла. Может тебе меду принести?

– Спасибо, мне всего уже натащили…

– А знаешь, как я себе насморк вылечила? Залезла в куст можжевельника, зарылась носом в ветки и дышала, пока запах не заполнил меня до краев. Мощная ингаляция! Фитонциды можжевельника даже туберкулезную палочку убивают за 5 минут, а уж насморк-то… Попробуй!

– Интересный совет! – Олег знакомо прищурил запавшие от болезни глаза, ставшие мне такими родными, что комок к горлу подступил. – И как же, по-твоему, я это сделаю? Дыхания не хватает даже по комнате ходить…

– Да я и не думала советовать тебе выходить на улицу! Можжевельник можно принести сюда, здесь, в кровати дышать будешь!

«Это было у моря…» Я снова шла вдоль берега, повторяя заворожившие меня строчки. Шла и удивлялась себе. Почему сейчас я и одна воспринимаю все так же ярко, как и во время прогулок с Олегом? Нет рядом его черных бездонных глаз, но душа сама научилась видеть разлитую вокруг поэзию. Я ищу можжевельник для любимого – и это меняет все. Почему? Может быть потому, что все увиденное может непостижимым образом запечатлеться, как на кинопленке, в аромате и живой прелести этих веток? Я где-то читала, что любой предмет впитывает и сохраняет информацию об окружающем… Но была в том, что сам факт поисков так успокоил меня, и другая тайна. Я никак не могла понять – какая?

Зимой в Крыму все так быстро меняется, один день бывает совсем не похож на другой. Недавно штормило, а сейчас море плескалось в прибрежных камнях, хлюпало, вздыхало, словно хотело что-то мне рассказать. Кроткое, спокойно-темное море и такой же тихий снег. Я видела море сквозь сетку медленно падающих снежинок, и это было удивительно! Море пахло так же, как и летом во время купания, запах возрождал ощущение теплых волн, обнимающих тело, а от снега остро пахло Новым годом, шубой, катанием на санках, и все это непостижимо смешивалось в сознании… На вечнозеленых деревьях выросли снежные шапки…

Если постараться – можно вместе с ветками внести в его комнату запахи снега и моря. Если я смогу вобрать в себя все, что вижу вокруг – значит и он увидит. Мой можжевельник расскажет ему… Боль разлуки не прошла, но я сделала открытие: страдая, тоже можно быть по-своему счастливым. Надо только стать нужной любимому – пусть и на расстоянии. Бывает ведь, что любовь оказывается недолгой, но дар, который она принесла – эти открывшиеся вдруг «чистые окошечки в облаках», этот прорыв к Высшему – дар останется навсегда. Он может даже окрепнуть. Страдание дает для этого особое напряжение души. Вот Лена сейчас смотрит только на Олега, а мне открылись удивительные картины. Как мудр Господь, что создал и море, и снег!

И вдруг я даже споткнулась о камень, так неожиданно пришла догадка: та женщина, вязавшая во время шторма, вовсе была не одна! Она потому так умиротворенно, но при этом вдохновенно созерцала море, что ощущала себя наедине с Богом. Она, в отличие от меня, наверное, давно знала: важнее всего постичь красоту Его творения. Постичь как можно полнее – тогда получишь путеводную нить. Божественная красота не может обмануть, ей надо верить, впускать ее в себя… Если так прекрасны море, у которого мы встретились, и музыка Моцарта, под звуки которой мы полюбили друг друга, значит, это, пусть короткое, счастье не принесет нам плохого, от общения-понимания не стоит бежать – недаром же, когда оно возникает, ликуют ангелы…

Олег остался жить после гибели друга – значит, Господь подразумевает, что ему будет дано постичь красоту мира сполна. У каждого бывают ситуации, когда боль застилает глаза, но надо, пусть с усилием, все равно открывать их. Это трудно, для этого надо уметь… Что? Уметь… прощать? Да, это Его заповедь.

Олег, решившись на такой крутой разрыв, поступил жестоко, как бы он ни оправдывал это моим же благом, и я ослепла от горя и, если честно, от обиды. А вот когда додумалась найти для любимого можжевельник, я уже, хотя и бессознательно, простила его. И тут же вновь обрела способность видеть. Значит… Значит, Олегу надо постараться простить самого себя? Вот что, наверное, сказала бы ему та женщина, которой дано быть наедине с Богом! Но я этого не сумею, я сама пока еще не все понимаю, только чувствую… А может, не надо слов? Просто принесу ему душистые свежие ветки, и он поймет, какая сила в прощении! Он уловит камешек, который может сдвинуть с места лавину… А дальше – пусть сам увидит дорогу от всесокрушающего раскаянья, наверное, необходимого сначала, к очищающему и созидающему покаянию и, как итог – к прощению себя…

…Я искала можжевельник очень долго. Тот куст, который вылечил меня, растет на окраине курортного городка, но уже темнело, надо было держаться ближе к санаторию, а здесь можжевельника мало. Я облазила все закоулки, но нашла то, что нужно. Роскошный куст рос высоко, на вершине каменистого выступа, пришлось карабкаться вверх. Меня всю обсыпало снегом, за шиворотом стало мокро, но ветку я сорвала. Потом еще две – чтобы можно было по-настоящему окунуть в зелень нос.

Вернувшись в санаторий, я лишь на минуту забежала к себе, скинула пальто, а про шапочку забыла, так и побежала к Олегу – с охапкой пахучих веток в руках и в шапочке, на которой в свете электричества алмазами сверкали снежинки.

В комнате по-прежнему тусовался народ, орал магнитофон. Олег лежал, устало прикрыв глаза. На этот раз я вошла смело, нашла вазу, налила воды и поставила свой букет на тумбочку возле его кровати.

– Вот. Дыши глубже. Лечи насморк.

В комнате, где ребята курили, пусть и в форточку, сразу все как-то изменилось. Стало свежее и как будто даже светлее, хотя помещение заполнили всего два новых запаха – можжевельника и молодого снега…

Олег ничего не ответил, только посмотрел, как прежде, прямо в глаза. Долго и растерянно. Потом зарылся лицом в букет, глубоко вдохнул. В этот момент Лена бросила кавалера, с которым танцевала, и подбежала к нам:

– Олег, ты обалдел? Ветки с улицы, холодные, ну-ка марш под одеяло!

Она попыталась отодвинуть вазу подальше, но, покачнувшись на тонких каблуках своих нарядных туфель, чуть не опрокинула ее. Олег рывком поднялся на подушках и склонился к веткам, заслоняя их руками. От Ленки, от чужих глаз, от смешков и шепота ребят…

Закрыв за собой дверь его шумной комнаты, я пошла к себе – в горькую тишину. Но в душе оставался его благодарный взгляд. Кто может помешать мне любить? Магические ветки можжевельника, будто тонкой ниточкой, навсегда связали нас. Нужно ли стараться, чтобы наши встречи продолжались, я не знала. Но даже если мы теперь начнем отдаляться друг от друга, если между нами встанут годы и километры, ниточка все равно сохранится, и по ней в обе стороны будет бежать свет…