Читать книгу Нежность. Сборник рассказов - Татьяна Ильдимирова - Страница 2

За окном трамвая, исчерченным вчерашним дождем, улетали в переменно-облачное небо полужелтые листья. Как скоро пролетело лето, звякал трамвай, словно чайная ложка о стакан. У входа на рынок царила цветочная толчея – в первый раз в первый класс – торговали школьными астрами, из ведерок любопытно торчали их лохматые головы.

Вслед за листьями в небо уходили трамвайные рельсы. Постепенно они поднимались выше троллейбусных проводов, тонких, как струны, выше верхушек тополей и крыш домов, туда, где небо переставало быть плоским и теряло едва уловимый утренний звон.

Трамвай принялся медленно набирать высоту, и внутри стало щекотно, будто нос был полон цветочной пыльцы. Кондукторша, вцепившись в поручень, громко и настырно требовала заплатить за проезд или предъявить проездной. Если потереть запотевшее стекло – за окном другой трамвай маршрута номер пять, веселый и ярко-красный (как поролоновый клоунский нос), скользил по рельсам, проложенным через все небо неведомой рукой.

Ватным небом плотно заложило уши. Приоткрыв глаза, я столкнулась взглядом с потухшей надписью «Пристегните ремни».

Шел второй час полета. Из иллюминатора виднелся край самолетного крыла, где-то внизу на земном шаре густо нарисованы были реки и горы, почти невидные под пушистым небом. Планета медленно и безразлично плыла под подошвами. Голос стюардессы был звонок и предлагал на выбор мясо, рыбу или курицу. Вслед за голосом тянулись шуршание, покашливание, звуки потягивания человеческих тел в неудобных креслах, освобождения запахов съестного от подогретой фольги.

Пройдет еще час, и трап будет испуганно подрагивать под затекшими ногами. А до этого сообщат погоду, и всем в самолете сразу же станет немного зябко. А до этого (или после?) легкий толчок – шасси коснулись земли, громким становится свист ветра, обнимающего такой маленький в сравнении с небом самолет. Укол страха в подвздошье. Вздохи облегчения, аплодисменты. Не вставать с места до полной остановки самолета, и все равно же все полезут наверх за вещами. И толпиться в проходе – после трех часов полета приятно стоять.

Скоро я пересеку двор, который до сих пор по старой привычке называю нашим. Колесики чемодана будут увязать в листве, набрякшей росистой влагой. Мы уехали отсюда восемь лет назад, а стрелки на асфальте – казаки-разбойники – так и не стерлись. Качели, лысоватые кусты сирени, футбольные ворота на месте бывшей хоккейной коробки, где мы когда-то осваивали коньки. Трансформаторная будка: у нее прыгали в козла, и еще одна игра была похожая: куколка, балетница, воображуля, сплетница, уже не помню движений.

В подъезде наверняка идет (стоит) извечный ремонт; сыро, несъедобно пахнет штукатуркой. Дома же бабушка, круглая и теплая, жарит пышные оладьи. Она обидится, если я съем меньше дюжины. А неспящий дед, наверное, сидит на диване в любимой клетчатой пижаме, весь в ожидании утреннего самолета.

Дедушка Аркадий – виновник нашего приезда. Он во второй раз придумал умирать. Эта мысль уже приходила в его бедовую голову в прошлом году. Телефонные звонки бабушки несли через всю страну тревогу, но, прибыв в спешке, мы с мамой нашли деда в постели – чистого, свежего и с радостным блеском в глазах. Разукрасив жизнь нашим скоропостижным приездом, довольный дед поднялся на ноги, слегка ослабшие от постельного режима. Мы гостили у стариков несколько дней, своей беззаботностью похожих на школьные каникулы.

Так мы встретили с ними прошлый Новый год. Дорога прошла в страхе, потому что за несколько дней до бабушкиного вызова позвонил сам дед, и его голос послышался мне высохшим. Помню, как я отстала, чтобы завязать шнурок, и застыла на лестничной площадке, боясь идти дальше. Прижалась лбом к холодному оконному стеклу, которое пахло хвоей, и растаявшим снегом, и пеплом. Я была в те топкие, как болото, минуты слабой (дорожную сумку не поднять) и маленькой (чуть выше подоконника, если встать коленями на радиатор).

Все обошлось тогда, и теперь обойдется тоже. Я знаю это наверняка.

Планета проплывает подо мной; такая дрожь внутри, что стынут пальцы рук. В иллюминаторе купаются облака, редко выныривают из-под ваты нитки рек и желто-зеленые лоскутки. Виталий Алексеевич, я снова думаю о Вас. Это чувство похоже на мелодию, которая продолжает звучать, когда закончился концерт, а музыканты разошлись по барам, бабам и домам. Я живу хорошо, даже замечательно, но вдруг – всегда вдруг – занозой в сердце впивается ощущение того, что я не с Вами и от Вас далеко (каждый километр – во мне, холодный и острый, как циркуль).

Приземлившись, я буду никакая, как выжатый чайный пакетик. Зато вечером, когда усталость замнется в дремотных складках кровати, взамен придет желание говорить-говорить-говорить. На меня будут смотреть с тихой, безусловной любовью, от которой я уже успела отвыкнуть. Сейчас, в самолете, мне немного стыдно думать об этом.

Наверняка мы будем играть в излюбленные игры деда из моего детства – домино, лото, «Эрудит». Может быть, достанем Монополию: бабушка до сих пор хранит все коробки с играми. Довольный дедушка по-барски развалится в кресле. Я уже чувствую, как уютно пахнет лимоном и жасмином зеленый чай в знакомой чашке. Можете мне не верить, но в других чашках не бывает такого вкусного чая. Новые обои будут непривычны, но, конечно, я скажу, что все мне нравится.

Когда наступит почти ночь и все заснут, я наконец-то наберусь смелости и закроюсь в ванной с телефоном. Наберу Ваш номер и буду считать гудки со страхом, что никто мне не ответит, и с такой же в точности надеждой.

После четвертого гудка я услышу Ваш голос и скажу:

– Доброй ночи, Виталий Алексеевич, это Лара. Я приехала.

***

Я не была в нашей школе тысячу лет. Целых десять. Недавно мне в очередной раз приснилось, как я бегу по пустым школьным лестницам. Бегу и бегу, словно этажей не четыре, а в четыре раза больше. Вниз, прыгая через две ступеньки, и вверх, галопом, подгоняемая сквозняками, и снова вниз, и по длиннющему переходу, и вновь по лестницам, запутанным, как наушники в кармане. То к запасному выходу, где, как и прежде, ядовито и сизо накурено, то к наглухо заколоченной двери чердака, пока под языком не делается колко. Школа почти пуста, ступени пахнут сырой тряпкой, издали доносятся жестяной стук ведра и глухое ворчание уборщицы.

Как только я останавливаюсь передохнуть, к моим ногам планирует самолетик из тетрадного листа. Это записка, и я знаю, что в ней написана гадость обо мне; читать не буду – незачем. Я убегаю от нее по лестнице вверх, из предыдущих снов зная, что между третьим и четвертым этажами мне встретится завуч Евгения Михайловна (она же Евгеша), вся в коричневом одеянии, прикрикнет скрипуче – чего носишься как угорелая? – и я вцеплюсь в перила, я сожмусь до роста себя – пятиклассницы, такая-сякая: стихотворение не выучила, сменку забыла, через козла прыгать не получается.

Тогда я еще не догадывалась, что случится через несколько лет, когда Евгеша первой узнает обо всем. Та самая Евгеша, длинная, сухая, как осеннее дерево; очки неловко притулились на переносице. Она носила мужские ботинки, одевалась в цвета осени, которые решительно не шли ее бледному вытянутому лицу, и изо дня в день увешивалась бусами из самоцветов, пытаясь претендовать на звание первой красы учительской. Любила биологию в виде кабинетного аквариума и комнатных растений и не шибко привечала своих учеников, а особенно – учениц. Каждый ее урок в пятых классах начинался с того, что несколько девочек отправлялись в туалет смывать ресницы. Со старшеклассниками все было куда интереснее: уловив на уроке амурные флюиды, Евгеша вставала в стойку, как охотничий сеттер, дружелюбно улыбалась и во всеуслышание изрекала что-то вроде: «Ларионов, чудо мое, хорош пялиться на Сойкину! Она, конечно, девочка красивая, но ей родители все равно кого получше найдут». Класс гоготал довольно и подобострастно.

Знаете, однажды я увидела ее в кинотеатре. Тогда шел «Титаник», и трудно было найти девочку, которая бы не утирала слезы под переливы песни Селин Дион. Как оказалось, не устояла и Евгеша. Я заметила ее в туалете после сеанса, где она, сняв очки, сморкалась и пудрила перед зеркалом унылый покрасневший нос. Я рассказала об этом Саньке, и мы хохотали вместе, хотя на самом деле нам не было весело.

***

Виталий Алексеевич, Вы помните Саньку? Она красила пряди у лица в розовый цвет тушью для волос, ногти – черным лаком, носила тяжелые ботинки, узкие джинсы и дурацкие майки-балахоны. Читала фэнтези, бегала на рок-концерты местных групп, писала стихи о любви и смерти, год увлекалась каратэ и однажды сломала нос парню, который имел наглость распустить руки. В школу она приходила в образе девочки-припевочки с аккуратной прической, в юбке, закрывающей колени, и со сделанной домашкой. Ее любили все учителя, даже Евгеша к ней благоволила. Особенно Саше давались точные науки, и по химии у нее были одни пятерки. На контрольных она решала оба варианта – и за себя, и за меня. Вы делали вид, что ничего не замечали, или Вам было все равно? Антипова Саша – пять, Остапенко Лариса – пять. Молодцы, девочки, продолжайте в том же духе.

Мы с нею были совершенно разными, но самая лучшая дружба складывается не с похожими людьми, а с понимающими, умеющими сопереживать.

Санька теперь живет в Москве и собирается в скором времени перебраться в Швецию. Наша дружба переехала в социальную сеть и стала пресной и жиденькой, как суп из школьной столовой. Иногда мы обмениваемся короткими сообщениями в фейсбуке: как дела – отлично – едем в отпуск на Сицилию – поменяла работу – была у родителей, они передают тебе привет – тебе идет стрижка – с днем рождения! любви! – спасибо, дорогая. Машинально ставим лайки на картинки с котятами и отпускные фотографии: Санька в бикини на берегу Эгейского моря, я – в той же позе по щиколотку в средиземноморском раю; Санька с мужем поедают лобстеров (муж старше ее не меньше, чем на десять лет, небрит и могуч, как викинг, с татуировкой на плече), я позирую на фоне древних руин; свадебная фотосессия Саньки – триста фотографий со свежеиспеченным мужем у памятников, у мужа на руках, в лесу, у фонтана: пышное платье до колен, малиновые шпильки, лицо – чужое, не меньше часа рисованное визажистом, и пьяные от счастья глаза.

Однажды, когда я была в командировке, мы с ней встретились и посидели часок в «Шоколаднице»; я выпила две чашки кофе и коктейль – говорить было особо не о чем. Похвастались каждая своими успехами, обменялись парой комплиментов, вспомнили что-то незначительное из школьных лет – все, как на встрече выпускников, и было до того тоскливо, что хотелось уехать в гостиницу и пораньше лечь спать, закончив этот напрасный день.

А ведь когда-то я любила Саньку и страшно ревновала к другим ее друзьям. Я по-дурацки привязывалась к людям, а Санька была моей единственной школьной подругой. Мне хотелось плакать, если иногда она хотела сесть за парту с другой девочкой, а стоило ей пропустить школу, как весь день без нее делался напрасным.

Помню, как я однажды призналась ей: «Мне Виталий Алексеевич очень нравится»

Это было во время дежурства. Отбывая трудовую повинность, мы по очереди лениво елозили шваброй по полу, попутно собирая шпаргалки, пустые стержни от ручек, шелуху от семечек и прочую ерунду, и оттирали зубной щеткой черные полосы, оставленные на линолеуме взрослыми каблуками наших одноклассниц.

– Мне тоже, – ответила Саша, с отвращением выжимая в ведро склизкую тряпку, – Он клевый. Жаль, что такой взрослый.

Тогда нам было по пятнадцать, Вам – двадцать семь.

– Когда-нибудь мне будет двадцать, а ему – тридцать два. Это нормально! У моих родителей была такая же разница в возрасте и ничего. Развелись, правда.

– Все равно это много, – уперлась Санька. – Через десять лет у него уже будут борода, жена и двое детей. Может, даже начнет лысеть. Фу! Представь себе Виталика лысым! Будет чахнуть над какой-нибудь диссертацией, такой противный, занудный профессор кислых щей.

Не знаю, Виталий Алексеевич, поверите ли Вы мне, но больше я никогда не рассказывала Саньке о Вас. Все, что случилось после, было моим сокровенным, не допускающим свидетелей, которые запросто, пусть и не со зла, могли бы охать, удивляться, посмеиваться, сплетничать, убеждать, что я чувствую неверно – и все испортить.

– Он прикольный, да, – говорила Санька. – Как выдаст что-нибудь! Помнишь, как на прошлой неделе мы что-то разболтались, он к нашему столу подошел и таким проникновенным голосом: «Девушки! Выдам семечки, отправлю к бабушкам на лавочку!»

***

Недавно один из моих приятелей (пятничными вечерами в нем просыпался доморощенный философ) спросил меня алкогольным голосом: «Чего ты вообще хочешь от жизни?» Когда такое спрашивают, всегда хочется отшутиться: «Шубу» или «Мира во всем мире». Тогда я сказала нечто банальное – кажется, про семью и детей. Ему не нужна была моя честность. А Вам я могу сказать правду.

Мне нравится моя жизнь, спокойная и правильная. Иногда я иду вечером с работы по аллее, и внутри все замирает от тихого благодарного счастья, когда я смотрю на оранжевые шары фонарей в осенней мороси или танцующем снегопаде: издали кажется, будто они парят в воздухе, а жизнь становится вкусной, как в детстве – петушок на палочке. Порой мне остро не хватает одиночества: в мире, в котором есть вай-фай и мобильные телефоны, сложно в полной мере наслаждаться уединением. А бывает наоборот – недостает ощущения, что моя душа принадлежит другому человеку. Мне хочется, чтобы снова мне кто-то понравился до головокружения, до мурашек, до желания кричать от радости: так, будто мне снова семь лет и я прыгаю на пружинистой кровати, вынесенной во двор, или словно в первый день на море, со всех ног несусь, чтобы прыгнуть в волны.

Вот, например, одно из подобных воспоминаний (налетает – и сердцу тепло).

Ранняя осень: сухая, нагретая, все еще летняя.

Мы учились в первую смену и после уроков всегда шли гулять. Покупали в буфете чего-нибудь попить, жареные пирожки, большую шоколадку на двоих и шли на набережную. Я тащила в руках новое красное пальто, которое хотелось надевать каждое утро, хотя днем солнце еще поддавало жару. На набережной мы находили свободную скамейку, съедали пирожки, запивали теплой колой (вспоминаю – и начинает болеть живот). Потом, медленно посасывая дольки шоколада, оставляющие сладкие следы на пальцах, слушали музыку в плеере. По наушнику каждой. Queen, или Pink Floyd, или Romantic Collection, или сборник «Волшебный саксофон». Или кассеты, которые давал послушать Санин сосед-байкер – нам редко нравилась эта музыка, но Санька слушала, от старания закрывая глаза, словно через маленький наушник можно было узнать и понять про этого соседа что-то важное.

Солнечно и легкомысленно. Речной ветерок щекочет лицо. В воздухе маняще пахнет жареной кукурузой и началом листопада.

– Здравствуйте, девушки! – услышали мы.

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич, а мы вас и не заметили! – воскликнула Санька.

– Гуляете? Отдыхаете от трудов праведных?

Мы кивнули.

– Что слушаете? – спросили Вы.

– Пинк Флойд, – сказала Саня. – Вам нравится Пинк Флойд?

– Отличная группа. Любите классический рок?

– Очень. О! Виталий Алексеевич! – встрепенулась Саня. – А вы что советуете нам послушать?

Призадумавшись, Вы ответили:

– Тори Эймос, например. Знаете такую?

– Нет. А что это за музыка?

– Хорошая музыка. Скорее всего, вам понравится. Кстати, Саша, вам очень идет эта стрижка.

– Спасибо, – зарделась Саня и поправила волосы.

– Ну, счастливо. Да, Лариса! – Вы остановились и повернулись ко мне. – Подготовьте последнюю тему, я завтра вас обязательно спрошу.

Поиски хорошей музыки тогда, до эры победившего интернета, были делом сложным. Кассеты подолгу искали в ларьках, записывали с радио, по ночам карауля нужную песню, переписывали друг у друга, пока пленка не начинала подхрипывать, морщиться и заедать. Одним из способов было позвонить на радио «Европа плюс» и попросить поставить нужную песню в программе «Презент». Я нашла кассету Тори Эймос только через два месяца, слушала ее в наушниках ночью под одеялом по два-три раза и представляла, что держу Вас за руку, а мое сердце переворачивалось в груди, словно щенок перед большой собакой.

Все это было счастьем.

***

Знаете, почему я не позвонила Вам раньше?

Потому что я боялась почувствовать то же самое. Или не почувствовать ничего.