Читать книгу Повиливая миром - Татьяна Краснова - Страница 5

В девяностых годах прошлого века я приехала в Италию преподавать русский язык веселой компании итальянских студентов. Это было так давно, что в природе еще не водилось шенгенских виз, а моя месячная зарплата исчислялась семизначными цифрами – в лирах. С тех пор из года в год я приезжаю в город, стоящий по грудь в зеленой воде, и жизнь моя поделена между ним и всем остальным.

Я не венецианка. Я – всего лишь incurabile[1], неисцелимая. Так между собой мы называем тех, кто попал в сети этого невероятного города и теперь обречен, вынужден возвращаться, раз за разом, год за годом селиться в нем на птичьих правах, иногда бедствовать, иногда чуть не нищенствовать – ради того, что быть с ним рядом. Нас много по всей земле, грезивших о нем с детства или попавших сюда случайно, вышедших с чемоданом из железнодорожного вокзала и уронивших свое сердце в зеленую воду канала. Однажды – и навсегда.

Я хочу, чтобы вы поняли меня очень точно.

Италия – одна из самых прекрасных стран мира, и почти каждый ее город прекрасен и неповторим.

Но Венеция – история особая. Говорят, сам великий Ориген[2] грешил мечтами о метемпсихозе[3] и верил в переселение душ. Скажу честно, среди многих ересей эта – из моих любимых. Если на минутку допустить, что наши души прежде уже приходили на землю, то моя бывала невероятно счастлива в этом городе, меж небес и камней.

Не знаю, как иначе объяснить вам эту болезненную ностальгию. Здоровым людям Венеция кажется обшарпанной, грязноватой, неудобной в смысле транспорта, засиженной голубями и туристами почище любого Коктебеля или Ялты. Еще она – неприлично дорогой город, и даже я ничего не могу возразить против того, что на наших болотах исключительно паршивый климат.

Но так уж вышло, что душа моя дышит не легкими, а жабрами, и стоит только поезду миновать стоящую на твердой земле Местру[4], опустеть вагонам, везущим по делам серьезных людей, стоит только ветру из лагуны качнуть состав на узкой дамбе – мнится мне, что мою душу, размахнувшись, выплеснули из тесной стеклянной банки в прохладную живую воду, и вот она плывет, не зная куда, без цели, смысла и назначения – навстречу Богу.

* * *

Вообще, город сам по себе безумен настолько, что звание городского сумасшедшего здесь можно получить только за совершенно особые заслуги.

Граждане всех стран, потомки всех династий, обедневшие герцоги и разбогатевшие простолюдины, лавочники и художники, купцы, рыбаки, ученые, бродяги, уличные музыканты и уличные карманники, толпы ошалевших туристов на площадях, и Смерть, шаркающая по-стариковски, опираясь на клюку, в безлюдных переулках за Арсеналом[5] – все это, наполненное бликами, отражениями, колокольным звоном – способно свести с ума кого угодно.

В Венеции надо потеряться. Хоть пару раз, качественно и со вкусом потеряться, закатиться бусиной в эти каменные щели, где даже в жаркий полдень от стен тянет сыростью, поддаться причудливому разбросу мостов и мостиков, выбежать из переулка и внезапно упереться в канал – дальше только по темной зеленой воде. Не умеешь – вернись, повтори свой урок. Налево, направо, calle[6], sottoportego[7]… Быстрее, быстрее, почти бегом – и вдруг вот она, громадная, блестящая, звенящая, шумная как порт – площадь святого Марка, центр мира, «самая прекрасная гостиная Европы»… Голуби, вспышки фотокамер, толпа туристов, собор – серый снаружи, тускло-золотой изнутри. Мир тебе, Марк… Часы бьют, колокола звенят, кричат чайки, лавки блестят стеклом и золотом, яркие игрушки, дорогущий кофе у Флориана, серебряные гребенки гондол пляшут на воде…

…и снова переулок, и снова мост, и тихая, пустынная набережная маленького канала, и старушка лет ста пятидесяти в древней шляпке с вуалью выгуливает на тоненькой цепочке траченого молью кролика… И ты притормаживаешь, чтобы еще раз оглянуться на странную даму, а там уже нет ни ее, ни кролика…Конечно нет, ты все это выдумал, беги, беги дальше…

Или вот что. Поезжай домой и вернись зимой. Глухой зимой после Рождества, когда в городе пусто и холодно, когда утром приходит такой туман, что корабли идут только по Большому каналу перекликаясь и радарами нащупывая дорогу в непроницаемой пелене, когда шаги в узком calle слышны одиноко и гулко, а под утро над городом плывет этот ни с чем не сравнимый звук: гудок Венецианской сирены, и в город входит вода.

Тогда, на этих пустых площадях, внезапно ставших дном моря, ты встретишь всех, кого любил когда-то, кого потерял и не найдешь уже никогда.

Такого свойство этого места…

Впрочем, не будем грустить.

Переберем свои цветные четки, вспомним любимое, бестолковое, смешное и грустное.

* * *

Остановка вапоретто[8].

06.45. То есть, без пятнадцати семь утра.

На остановке мы вдвоем, я и синьора средних лет в шляпке и перчатках.

Я застаю синьору в непростой момент жизни: она мечется по плавучей пристани из угла в угол, и мое появление воспринимает как благодать: пришел собеседник!

– Что там написано на табло? – спрашивает синьора. – Все в порядке, 5.2 будет через пять минут.

– Вы уверены? О Боже. Нет, он не придет. Я чувствую. Какое торменто[9]! Боже. Он не придет, я знаю! Я знаю! Бесполезно ждать его! О Боже!

– Синьора, вот он!

– Нет, это не он. Это что-то другое! О мое сердце…

5.2 мирно швартуется на пристани. Синьора внезапно и полностью успокаивается.

– Естественно, это 5.2-ой! – и мне, укоризненно: – Не стоило так нервничать!

* * *

Сосед из гетто.

Знаю его двадцать лет.

Двадцать лет раскланиваемся на улице, жмем руки друг другу на мессе.

Вчера, интимным шепотом на выходе из храма:

– А в Сан-Марко? Синьора бывала в Сан-Марко? Это огромная базилика на самой большой площади…

В глазах – сумасшедшая надежда. А вдруг – нет? Вдруг он будет первым, кто отведет меня, кто покажет…

* * *

Муж приходит домой довольный. Нашел ресторанчик, где можно поужинать.

– Там, – говорит, – очень уютно. И место тихое: переулок Мертвых.

Промозглым декабрьским вечером бредем переулками от моста Риальто. Это старая часть города. Мост, сверкающий лавками с золотом и стеклом, остается за спиной, сallе, похожие на трещины в камне, редкие фонари. И правда, тихо. Темно и даже страшновато. Ресторанчик на 10 мест. Заняты восемь. У ужинающих странные синеватые лица. Перед нами с порога извиняются и говорят: «Простите, мы ждем еще двоих, и все будет занято!»

Восемь господ и дам слаженно кивают.

Выходим. Нам смотрят вслед.

Конечно, синий оттенок на лицах создает лампочка.

Лампочка, и только она.

* * *

Июль. Жарко. Часам к десяти поднимается ветерок, и в сквер у памятника Гарибальди выбираются мамочки с колясками, старушки с болонками и туристы с картами, на которых подробно обозначены все обломки актуального искусства, прибитые к нашим берегам штормами Биеннале.

Я возвращаюсь с мессы, приплыв в свои райские сады Джардини на вапоретто номер пять, обогнув город по часовой стрелке, очумев от плеска, блеска и жары, тщательно обдумав покупку килограмма черешен у зеленщика, который торгует с лодки у меня под дверью. Черешни можно будет положить в холодильник, и они станут влажными, матовыми… Помимо черешен, у меня есть белое вино и пармезан, и вентилятор под потолком, и целая библиотека в электронной «читалке».

– Ну, что, синьора, капучино? – спрашивает хозяйка барчика «Мио» и меняет мою траекторию. Я усаживаюсь под зонтик, получаю бриошь, кофе и запотевшую бутылку воды, а заодно – билет в партер на ежедневный немудреный спектакль.

Сразу три собаки, привязанные к сумке на колесиках у дверей булочной, тянут сумку – каждая в свою сторону. Булочница собак к себе не пускает, и ежедневная собачья возня у ее дверей – привычное дело. Сумка падает, и прохожие подбирают цветную капусту и баклажаны.

За соседним столиком – толстый пожилой мужчина в растянутой белой майке, льняных штанах и шлепанцах на босу ногу. На балконе над ним – синьора в халате. Из их диалога я понимаю от силы половину – диалект, венециано[10]. Спор идет о том, что синьора послали в магазин, а не пить кофе и беседовать с прохожими. Накал нарастает, и внезапно синьор оглашает улицу арией из какой-то оперы, и тенор у него такой шикарный, полнозвучный и широкий, что все аплодируют, когда он заканчивает – включая, конечно, его Джульетту на балконе.

В соседнем заведении начинают выносить на улицу столики и стулья. Скоро полдень.

Голуби с остервенением рвут в клочья половину булочки, украденную с тарелки у зазевавшейся американки.

Потом вся улица останавливается от оглушительного визга. Из бара выносят бутылку воды, чтобы отмыть разбитую детскую коленку, небольшая, но дружная толпа утешителей предоставляет не уследившему папаше салфетки, платки и советы.

Голуби доедают булку. Не оглядываясь.

* * *

А на острове святой Елены травы чуть не по пояс. Первый Номер останавливается там на пути от Арсенала и садов Бьеннале к Лидо[11]. На острове святой Елены есть газетный ларек, в котором за пару евро можно купить зонтик, если тебя застиг дождь, пройти мимо охристо-желтых домов, перейти канал по широкому мосту и выйти на почти проселочную дорогу к церкви, которая обычно бывает закрыта.

Там, за церковью, располагается небольшой центр современного искусства.

На странном деревянном помосте висит, покачиваясь на пружине, пустая бочка, подле нее стоит велосипед на вечном приколе, а рядом металлическое дерево сбрасывает на землю лишние шары, мешающие ему плодоносить новыми, ржавыми и железными.

Все это вместе обозначает примерную бесконечность существования. Время, облепившее готические фасады барочной лепниной, как якорную цепь моллюсками, не остановилось, а продолжило свое движение сквозь классицизм и модерн, мимо промежуточных станций, вот к этой бочке на пружине.

Как знать, быть может, достигнув некого умозрительного дна, пустая бочка постмодернизма шарахнется оземь и вознесет потрясенное человечество назад к воздушным фасадам Ка Д'Оро[12], лучистым краскам Карпаччо[13] и резным потолкам палаццо Дожей[14].

На нашем веку этого, скорее всего, не случится, что придает правильный масштаб всему в целом: и Карпаччо, и бочке, и металлическим плодам, гниющим в траве на острове святой Елены, и нашей весьма незначительной жизни.

* * *

На венецианском острове Мурано есть – среди прочих красот и великолепий – чудесная церковь. Называется она Santa Maria e Donato. Ради нее из года в год я сажусь на пароходик на Новых Набережных и плыву мимо кладбищенского острова Сан-Микеле к сияющим стеклянным берегам…

Прохожу вдоль лавочек с блестящими игрушками, непременно покупаю какую-нибудь чепуху в бесплодной попытке увезти с собой частичку этого плеска, блеска, сияния и радости, а потом выбираюсь темными переулками к маленькой площади – и вот она.

Золотая апсида, а в ней, среди ослепительного мозаичного космоса – тоненькая, как свечка, Богоматерь. Стоит она там уже девятый век подряд, и кто только не приходил вот так же, задравши голову, посмотреть на это чудо, потому что это – одушевленное Божьим присутствием смешение солнца, смальты и воды…

Ладно, разговор не о том, точнее – не совсем о том. Разговор о ящерице.

Ящерица лежит на стеклянном подносе в витрине. Маленькая изящная ящерка черного стекла. Чудесная, тонкая работа.

Я устраиваюсь на скамье под деревом. Греясь на тихом октябрьском солнышке, смотрю в прозрачное осеннее небо и думаю вот о чем: амбиций и целей осталось совсем мало.

Фактически, их не осталось вообще. «Дела всей жизни» нет, и, по-видимому, не будет. И это, по-видимому, хорошо. Дитя выросло, доказав, что ребенка нельзя вырастить, а можно только молча присутствовать, стараясь не мешать…

Долги почти розданы…

То есть, в принципе, лавку можно закрывать «по нулям». Значит, ничто (или почти ничто) не мешает мне сейчас встать с места и отправиться на задний двор стекольной мастерской, где гудят горелки и стеклодувы перехватывают острыми щипцами гибкую горячую массу, выдувают, вытягивают, завивают стекло в диковинные спирали. Ничто не мешает мне забыть то немногое (совсем немногое!), что я умею, и начать учиться заново. И лет через десять – а куда спешить, вон он, кладбищенский остров Сан-Микеле, «через дорогу»! – я, при наличии некоторых художественных способностей, может быть, научусь делать вот таких же изящных существ как то, что лежит на подносе в витрине, и это будет не худшим развитием событий, а, возможно, и не худшим их завершением.

Думая эти приятные мысли, я внезапно обнаруживаю, что греюсь на солнышке не одна. На стволе старого дерева напротив меня нежится… ящерица.

Настоящая, живая, не черная, как та, стеклянная, а зеленовато-коричневая, крапчатая, под цвет коры. Она замирает, не шевелясь, и так же, не шевелясь, сижу я.

А потом мимо нас проходит какой-то человек, и моя испуганная соседка мчится вверх по древесному стволу, стремительная, изящная, и такая живая, что я чуть не умираю на месте от приступа счастья и благодарности Тому, кто создал меня, дал мне глаза, руки и потенциальную возможность научиться делать из муранского стекла фантастических ящериц… Которым никогда не стать живыми и никогда не побежать вверх по горячему стволу, как бы хороши они ни были. А для того, чтобы спасти меня от отчаяния, Он сделал для меня еще и настоящую ящерицу.

Да, вам, наверное, будет забавно узнать, что ту, стеклянную, я, конечно же, купила…

Сколько лет она со мной?

Десять? Двадцать?

Пусть останется до конца.