Читать книгу Должники - Татьяна Лунина - Страница 5

Ноздри щекотали запахи – грибной и свежевыпеченного хлеба, от которых тут же во рту скопилась слюна. Она машинально пошарила рядом левой рукой – пусто. Еще не придя в себя, открыла глаза и вскочила. От резкого движения закружилась голова, Тоня пошатнулась, упала опять на топчан. В первые секунды кроме страха за сына сознание не выдало ничего. Потом в голове постепенно прояснилось, и Антонина все вспомнила. А, вспомнив, в ужасе отпрыгнула от деревянной койки, как от змеи, и заметалась по комнате в поисках своего ребенка. Слабые ноги держали плохо, все вокруг плавало, точно в тумане, но она в панике кружила заведенным волчком, хватаясь за стены. На протянутой веревке сушатся ползунки, с табуретки свисают ее брюки и кофта – Ильи нигде нет. За окном послышался детский смех. Тоня лихорадочно натянула на себя одежду, не задумываясь, кем оказалась раздетой, метнулась в сени, за спиной прогремело опрокинутое ведро, полилась вода. Она пулей вылетела на крыльцо.

Радостно заливаясь смехом и протянув вперед ручки, по земле шагал ее сын. Первый шаг, второй, третий – малыш потерял равновесие и уткнулся носом в какого-то типа, по-хозяйски подхватившего чужого ребенка на руки. Мать разъяренной тигрицей прыгнула вперед и схватила сынишку. Мальчик от неожиданности заплакал.

– Да разве ж так можно, мамаша? – укорил незнакомый мужик. – Вы эдак-то ребенка заикой сделаете.

– А вы не трогайте чужих детей! – огрызнулась она. – И, вообще, кто вы и что здесь делаете?

– «Я – мельник, ворон здешних мест»[4],– ухмыльнулся тип. – А вас-то каким ветром сюда занесло? – Коренастый, загорелый, с ручищами, смахивающими на кувалды, прищуренным насмешливым взглядом и низким хрипловатым голосом – боровик, упрятанный под листвой. При мысли о грибах ее едва не стошнило.

– А где же ваша борода? Ведь это вы меня напугали?

– Сбрил, – он недовольно поморщился и потрогал гладко выбритый подбородок. – Теперь точно голым чувствую себя с непривычки. А вы, наверное, заблудились?

– Грибы собирала.

– Давно?

– Что давно?

– По грибы давно ходить приохотились?

– Нет.

– Понятно, – кивнул он, – для новичка заблудиться – обычное дело. Но потеряться в тайге – очень опасно. Вам невероятно повезло, что вы набрели на мою избушку. Как же муж-то вас одну отпустил, да еще с ребенком? Не любит, что ль?

– Не ваше дело! – отрезала жена летчика. – Я мужа по каждому чиху не беспокою, сама умею принимать решения.

– Иногда решения могут быть ошибочными.

– Не волнуйтесь, мы здесь не задержимся. Если можно, передохнем немного, и уйдем.

– Куда?

– Домой.

Сын обхватил ее шею, крепко прижался, громко сказал «ма-ма» и стал что-то объяснять, показывая ручонкой на дядю.

– Умный ребенок. Наверное, в папу?

– Не вам судить об умственных способностях незнакомых людей, – вспыхнула Тоня.

– А я не сужу, – миролюбиво улыбнулся мужик. – Просто, высказываю предположение, что ваш сынишка растет умницей, – этот странный человек сбивал с толку. По виду хуже шаромыжника, но явно не жулик, не простой работяга. Для жулика – слишком открытый взгляд, для работяги – на удивление правильная речь и манеры интеллигента. Скорее всего, москвич: узнаваемая характерная интонация и звонкое «г» всегда вызывали зависть у уроженки Кубани. «Боровик» казался безобидным, однако в другой ситуации с таким лучше не встречаться. В нем таилось что-то необъяснимое, необычное, заставляющее окружающих вдруг ощущать собственную неполноценность и готовность к беспрекословному подчинению. – Давайте лучше не будем ссориться, а попытаемся узнать что-нибудь друг о друге, – предложил «гриб» и хитро прищурился. – Вот вы, например, замужем, и у вас сын.

– Какая проницательность! – фыркнула Тонечка, непроизвольно пряча за спину правую руку с обручальным кольцом.

– Вы с юга, вас выдает говорок. Подождите, сейчас попытаюсь определить точнее, – он прикинул что-то в уме и уверенно добавил, – с Кубани. И жили, думаю, не в станице, а в городе. В свое время я бывал в Краснодаре по служебным делам, видел ваших девушек. Все, как одна, красавицы. Если б не был женат, выбирал жену только там. Говорят, кубанские женщины – прекрасные хозяйки и покладисты, это правда?

– Не отвлекайтесь, – сухо посоветовал рассекреченный объект.

– Тут недалеко летный полк, значит ваш муж – военный. Скорее всего, летчик, для жены технаря в ваших глазах должно быть больше прозы. Может быть, даже он сейчас летает над нами, не подозревая, как мило мы тут на пару беседуем.

– Я пока только слушаю.

– Согласен, ваша очередь рассказчицы еще не наступила. Итак, продолжаю. Замуж выходили, конечно же, по любви. Иначе что, кроме этого чувства может удерживать в подобной глуши молодую, красивую женщину. Я прав?

– Хм.

– Отлично! Теперь самое трудное: профессия. Жены военных, по большей части, домохозяйки. И в этом, скорее, их не вина, а беда. В гарнизонах с работой, как правило, трудно, особенно вдали от городов, – он окинул незваную гостью оценивающим взглядом, задумался и огорошил. – Наверняка не ошибусь, если предположу, что вы мечтали о сцене. Красивый голос, интересная внешность, темперамент – все задатки актрисы. Может, и стоило вместо замужества попытать счастья в театре? Не пробовали поступать в театральный институт?

– Я закончила музыкально-педагогическое училище, – с вызовом ответила выпускница вокального отделения. – И о театральной карьере никогда не мечтала.

– Угадал! – развеселился «гриб». – Будем знакомиться? Олег Антонович Боровик, бывший экономист, ныне лесной человек без определенных занятий, если угодно – леший.

Сын на руках рассмеялся и захлопал в ладошки.

– Благодарю вас, молодой человек, за достойную оценку моей скромной персоны, – церемонно поклонился Боровик малышу и улыбнулся его маме. – Увы, ваша реакция мне понятна: некоторые на мою фамилию реагируют еще более откровенно.

– Я не реагирую, просто…

– Не стоит оправдываться, сударыня, я привык. А вас, извините, как звать-величать?

– Тоня, – и поспешила добавить. – Антонина Романовна Аренова.

– По мужу?

– Да.

– А девичью фамилию можно узнать?

– Туманова.

– И так красиво, и эдак – как ни крути, – вздохнул грибной тезка, странно изменившись в лице. – И романтика, и гармония, и заманчивая игра гласных с согласными. Лепота, одним словом! Только, к сожалению, вашу фамилию вряд ли можно назвать редкой.

«Точно, москвич, – насупилась «звуковая гармония». – Только они умеют так свысока хвалить. Вроде, и приятное говорят, а все равно обидно. Фамилии позавидовал. Конечно, с грибной не сравнить».

– Я вас чем-то обидел? Извините, видит Бог, не хотел. Скажите, Тоня, как долго вы плутали по тайге?

– Три дня.

– Вот что значит молодость, по вашему виду и не скажешь. Если причесать, приодеть, накормить, припудрить следы от комариных укусов, можно запросто выставлять на любой конкурс красоты. – При слове «накормить» Тонечка сглотнула голодную слюну. – А как думаете, Антонина Романовна, сколько дней вы спали?

– Дней?!

– Да, дней.

– Ну, не знаю, – неуверенно пробормотала незадачливая грибница. – Максимум, сутки.

Илья радостно стукнул маму ладошкой. Вообще, поведение сына удивляло. Он был весел, явно сыт и совсем не капризничал. Так ведут себя дети в теплом уютном доме, под присмотром заботливых родителей. В то, что совсем недавно ребенок мерз, плакал от жажды и голода, трясся в коляске, не мылся целых три дня, не верилось.

– Нет, определенно из вашего малыша вырастет умница! Его мыслительные способности уже сейчас вызывают уважение. Вы, сударыня, продрыхли без задних ног двое суток. Да еще перед этим успели напугать меня до смерти своим воплем. Никогда не видели мужчин с бородой?

– Не может быть, – оторопела она.

– Еще как может! Ладно, пойдемте обедать. Я, будто чувствовал, обед приготовил – пальчики оближете. Любите картошку с грибами в сметане?

– Никогда не пробовала.

– Э, да вы дремучий человек, Антонина Романовна, – рассмеялся хозяин. – Давайте мальчика, не то сейчас от слабости свалитесь и ребенка угробите. Отобедаете, отдохнете, а завтра я вас отведу, куда скажете.

– Завтра?

– А вы что, боитесь провести со мной ночь под одной крышей? Не беспокойтесь, я к насильственным ласкам не привык. И на старости лет своим привычкам изменять не собираюсь.

– Вам еще надо дожить до старости, – смущенно буркнула она, передавая в сильные руки сынишку.

Глядя на раскрасневшегося от удовольствия сына, Тоня с трудом верила, что Олег Антонович кормил мальчика одним козьим сыром и отпаивал молоком. Молочные продукты Илюшка с семи месяцев на дух не переносил, предпочитая им вареную курицу или мясо. В крайнем случае, с боем удавалось затолкать ему в рот манную или рисовую кашу на молоке, но не больше трех ложек, на четвертой он устраивал забастовку. Мог держать за щекой последнюю ложку по два часа, не проглатывая и не выплевывая, за что получил прозвище «хомячок».

– А у вас дети есть? – спросила Тонечка.

– Не знаю.

– Как это?

– Так, – Боровик равнодушно пожал плечами. – Когда-то давно у меня была любовь, не сложилось. А с женой мы расстались. Если она рассказывала обо мне сыну, и он помнит отца, значит, есть. Если нет, что ж, на нет, как говорится, и суда нет.

– Понятно, – соврала Тоня.

Антонина ничего не понимала в этом человеке. Куда ей играть с ним в отгадки! Они беседуют почти четыре часа, но кроме того, что Боровик москвич (и тут она попала в точку), больше ничегошеньки не прояснилось. Напротив, все только больше запуталось. Сначала заявил, что по профессии экономист, затем обмолвился, что занимался пошивом джинсовых курток. Утверждал, что жил в центре Москвы, на Арбате, после проговорился, что работал с армянами в Краснодаре. Намекал на большие связи и деньги, а сам поселился в таежной избе, где из удобств один рукомойник да самодельный туалет за домом. Об одежде и говорить не приходится: похоже, этот комбинезон прошел все войны на свете. Поведение и речь выдавали в Боровике человека интеллигентного, однако на руке красовалась блатная наколка. Он родился в семье потомственных врачей, его прапрадед даже служил лейб-медиком при Николае Первом. Из-за категорического отказа продолжить медицинскую династию Олег Антонович крупно поссорился с родителями, посчитавшими, что сын оказался предателем и эгоистом.

– Я, вообще, по жизни – изгой. Если все идут вправо, непременно пошагаю влево, когда кругом молчат, раскрываю рот, и ни в одну общественную организацию меня никаким калачом не заманишь.

– Почему так?

– С детства ненавижу выражение «будь, как все». Не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем, а от партийных сходок меня мутит до блевотины, извините за грубое слово.

– Как же вы жили? И в институте учились?

– Чтобы учиться, сударыня, нужны мозги, а не умение маршировать по команде затылок в затылок.

– Если все идут в правильном направлении, можно и помаршировать.

Боровик с жалостью посмотрел на гостью.

– Давайте спать, Тоня. Это разговор долгий, не для нежных ушек, – он поднялся из-за стола. – Пойду, взгляну на небо. Интересно, какую погоду оно нам завтра выдаст. А вы устраивайтесь. И возьмите мое одеяло, под утро в избе прохладно. Я привык, а вам с мальчиком мерзнуть ни к чему. Доброй ночи!

– Спокойной ночи, – пробормотала гостья.

Ночью у Илюшки начался жар. Сын тяжело дышал, стонал по-взрослому и по-детски плакал – обиженно, беспомощно, беззащитно. Она носила его на руках, Олег Антонович заваривал из трав чаи и вливал по ложке ребенку в рот, они меняли компрессы – жар не спадал.

– Проклятье! – ругался в полголоса Боровик. – Если б знал, что когда-нибудь от меня будет зависеть здоровье ребенка, послал бы к черту свою экономику и послушался родителей, занялся медициной.

– Не говорите ерунду, – возражала Тоня, сдерживая слезы. – Здоровье детей зависит прежде всего от родителей, а не чужих людей.

– Мы все друг другу чужие, пока судьба не вмешается. А вмешается, так повяжет – никакой силе этот узел не развязать. Дайте Илью, я поношу. А вы отдохните, вам силы еще пригодятся. Кстати, куда я должен был вас проводить? Где вы живете?

– В военном городке. Там летный полк, сами же говорили, что знаете.

Олег Антонович удивленно присвистнул.

– Да вы, сударыня, способны дать фору любому стайеру! Километров десять прошли, если не больше. В городе прогуляться с молодым человеком десяток верст – пустяк, милое дело. Но по тайге преодолеть такое расстояние сможет далеко не каждый мужик, не то, что молодая хрупкая женщина.

…С утра задождило. Стало ясно, что с больным ребенком выдвигаться в такую погоду из дома никак невозможно. Однако Тоня, уверенная, что сына непременно следует показать врачу, долго не соглашалась с Боровиком, предложившим остаться.

– Илюшку обязательно должен осмотреть доктор! Вдруг у него что-то серьезное? А у нас даже градусника нет, я уж не говорю о лекарствах.

– Да вы поймите, вам сейчас нельзя нос выставлять за порог, не то, что идти по тайге. Даже если дождь утихнет, где гарантия, что снова не польет? Здесь ливни за полдня не проходят, если зарядит – клади все три, а то и больше. Через месяц медведи разбредутся по берлогам на зимнюю спячку, а вы хотите, чтобы дождик, как в июле, покапал для свежести и перестал? Это вам, сударыня, не кубанские степи. Тайга легкомыслия не прощает, к ней с уважением надо относиться.

– Я хочу, чтобы мой сын быстрее выздоровел, вот и все. А тут его лечить некому.

– Да мы-то на что, Антонина Романовна? У меня недалеко пасека, мед диких пчел очень полезен, от любой хвори излечит, тем более, детской. А Офелия? У нее не молоко – дар Божий! Ни одно лекарство с ним не сравнится. Доверьтесь себе и мне, хорошая вы моя, вместе мы быстро поднимем вашего малыша.

«Быстро» растянулось на четыре недели, которые стали для Тони открытием и многое заставили воспринимать иначе, чем прежде. Например, что чужой человек может быть порой ближе родного, а доверие к другому укрепляет веру в себя. Что уверенность творит чудеса, и тот, кто верит в успех, выкладываясь при этом сполна, одолеет любую беду.

Самой страшной была третья ночь, когда Илья горел жарче углей в печке. На какое-то время она потеряла рассудок, выскочила из избы и принялась проклинать небеса за то, что хотят отнять сына. Выбежавший следом Олег Антонович молча подхватил на руки обезумевшую мать и понес в дом. А там сунул в руки пылающее тельце, приказал.

– Носи и меняй компрессы. Меня не тревожь. Работай, – и демонстративно улегся на топчан, отвернувшись к стене.

Она опешила от жестокости, какой не ожидала, но, впитывая собственным телом жар сына, поняла, что только такая «работа» спасет их обоих.

К утру жар спал. Малыш задышал легче, заснул. Тоня осторожно положила ребенка, развернула одеяльце.

– Сейчас принесу сухое, – шепнул моментом оказавшийся рядом хозяин и неожиданно перекрестился. – Слава тебе, Господи, кажется, пронесло.

Со следующего дня мальчик пошел на поправку. Боровик колдовал с отварами трав у печки, растирал Илюшку медвежьим жиром, таскал с пасеки мед, отпаивал молоком, приговаривая, что с пользой поить мужичка может только мужик, дело женщин – кормежка. Тоня с улыбкой слушала эту чушь и молчала. Олег Антонович осунулся, похудел, но выглядел абсолютно счастливым. За день до проводов гостей он заявил, что хотел бы поговорить.

– Мы же все время разговариваем, – улыбнулась она.

– Не все разговоры содержат смысл, сударыня, во многих – одна информация. Присядем?

Был вечер. Илья, посапывая, сладко спал. В печке пылали дрова, свежевымытая изба радовала чистотой и уютом. На столе, потрескивая, горела свеча, ее восковые слезы стекали вниз, образуя на самодельном подсвечнике в форме корявого голого дерева грязно-белую капу. Неожиданно Тоня подумала, что ей будет недоставать этого странного человека, его непонятных слов, оплывающей свечки, козьего сыра – всего, что согревало заботой, не требуя ничего взамен.

– Слушаю, внимательно, Олег Антонович.

– Не буду напрягать вас рассказом о своей жизни, но поверьте, я многое повидал. И вот что скажу, Тонечка: никогда мне не было так хорошо, как сейчас… И так плохо. Вы, сударыня, вернули мне желание видеть людей. Как бы дальше ни сложилась судьба, я вам очень за это благодарен.

– Олег Антонович…

– Молчите! Я уже, может, лет двадцать ни с кем так не общался, – он задумался и долго не произносил ни слова, словно испытывал чужое терпение. Тишину нарушали лишь детское сопение да потрескивание свечи. Дрова прогорели, Тоня поднялась с табуретки, намереваясь подкинуть в печку пару поленьев. – Не нужно, – остановил ее хозяин, – я сам, – открыл дверцу, поворошил кочергой вспыхивающие угли, подбросил дров, раздул огонь. В печке снова весело загудело. Боровик вернулся к столу. – Вы, сударыня, лечили ребенка, а излечился старик. Угрюмый, озлобленный, подозрительный мизантроп, который ни в грош никого не ставил, – усмехнулся и добавил. – Вероятно, даже себя.

– Зачем вы так, Олег Антонович? Я не встречала человека заботливее и бескорыстнее вас.

Он всмотрелся в гостью с задумчивым видом, как будто решал что-то важное для себя.

– Вы верите в Бога?

– Нет. То есть, какая-то высшая сила, мне кажется, есть, но трудно представить, что кто-то один знает все обо всех и каждом, управляет людьми на земле непонятно как и откуда.

– А небом управляет ваш муж?

– Вы опять шутите, Олег Антонович, – покраснела жена летчика.

– Шучу. А меня, знаете ли, вроде, покидает безбожие… Здесь, Тонечка, вечера долгие, о многом передумаешь, многое переоценишь. Я, вот, тут хвастался давеча перед вами, что одиночка, гордился, что не как все. А зачем пыжился, что хотел доказать вы, наверное, так и не поняли, правда? – она тактично промолчала. – Правильно, иной раз лучше смолчать, чем солгать. Хотя лично я молчунов всегда презирал, считал их трусами и конформистами, способными предать в любую минуту. Таких вокруг меня крутилось в свое время немало. Но разговор не о них, это так, к слову пришлось. Вчера, Тонечка, мне стукнуло полвека.

– Олег Антонович, поздравляю! Если б я знала…

– То что? – не дал договорить юбиляр. – Сплели бы веночек и надели на голову, как римскому триумфатору? В знак признания власти и доблести? Доблесть и власть одна – деньги, без них твоя жизнь ничто, прочерк между двумя датами. Так я думал всегда. Не думал – жил этим, дышал, пил, как воду, – он снял с подсвечника восковую каплю, задумчиво вылепил из нее крохотную лепешку, усмехнулся. – А сейчас засомневался. Может, все это от лукавого? Может быть, деньги – это просто шашни, которые сатана с человеком водит, чтобы посмеяться над Богом… Что скажете, Антонина Романовна? Уклонение от ответа воспримется, как нежелание поболтать с одиноким занудой.

– Не наговаривайте на себя.

– Так что, по вашему разумению, важнее всего? Деньги, любовь, дети, карьера?

– Вы хотите знать, что главнее именно для меня?

– Разумеется.

– Я считаю, что миром правит любовь, а не деньги.

– Согласен, – кивнул Боровик. – Любовь способна на многое, даже сделать двуногое существо властным и доблестным. Только, боюсь, здесь наши представления об этом высоком чувстве расходятся, – в его голосе зазвучала ирония. – . Вы, скорее всего, имеете ввиду отношения между мужчиной и женщиной, верно?

– Допустим, – насторожилась Антонина, ожидая подвоха.

– Так я и думал, – улыбнулся Боровик без тени насмешки. – Было бы странно для вас мыслить иначе. Но я говорю о любви не как о банальных, простите, связях полов, а как о восприятии жизни. О любви к чужому ребенку, к собаке, к еде, хорошему вину, работе, искусству, наконец, к испытаниям, которые посылает судьба. Вы знаете, Тонечка, у меня был приятель, японец. Он мог часами наблюдать за какой-нибудь ерундой – букашкой, цветком – и быть при этом абсолютно счастливым, потому что воспринимал себя в гармонии с миром… Я ни с кем не гармонировал и ни с чем. Разве что, когда влюбился впервые, но первая любовь, как известно, чаще заставляет страдать, чем наслаждаться, и скорее крепит цинизм, нежели… – от топчана донесся жалобный вскрик. Боровик удержал за руку вскочившую Тоню, подошел к спящему ребенку, осторожно потрогал детский лоб, поправил одеяло, вернулся к столу. – Все нормально, приснилось что-то. Так вот, Тонечка, мое нынешнее состояние мне здорово нравится, мало того, я хотел бы его продлить, и в этом – ваша заслуга. Ваша, – повторил он, – и вашего сына, которого я никак не могу считать для себя чужим. У меня за плечами полтинник, одиночество и пустота, – Олег Антонович с усмешкой обвел глазами избу, как будто потемневшие от старости бревна знали о хозяине такое, о чем гостья даже подозревать не могла. – Не знаю, сколько мне еще отмерено Богом, но не хочу больше быть одиночкой.

– Разве нельзя вернуться в Москву? Вы говорили, у вас есть жена, сын. Я уверена, они любят и ждут вас.

– Ждать, дорогая сударыня, можно только неприятности, – с усмешкой просветил Боровик. – Вот такое ожидание, как правило, оправдывается, остальное – химера, пустые слова. Человек вправе ожидать лишь от себя определенных чувств или действий, другие в этом деле – плохие помощники, – Олег Антонович сегодня был не в ладах с логикой. Утверждал, что устал от одиночества, а людям не верил, даже самым близким, говорил о гармонии и любви, но относился к этому пренебрежительно и явно на что-то намекал. – Вы, наверное, ждете от меня объяснений, к чему я веду? – улыбнулся он, словно угадал чужие мысли.

– Нет, – смутилась «психолог», – вы ничего не обязаны мне объяснять.

Потомок врачей хитро прищурился и с удовольствием поставил диагноз.

– Хроническое непритворство! Вы, сударыня, больны аллергией на ложь: когда пытаетесь врать, у вас на щеках вспыхивают красные пятна. Правильно сделали, что сцене предпочли замужество: неумение притворяться унижает актрису, но возвышает жену. Шучу, – поспешил добавить он, заметив, какой пунцовой стала «аллергик». – А если без шуток, у меня к вам серьезное предложение, Тоня, можете рассматривать его как просьбу. Сейчас во многом от вас зависит: оставаться мне здесь или вернуться в Москву.

– Не понимаю, Олег Антонович.

– Потому что по обыкновению спешите, Антонина Романовна. Кстати, вот вам бесплатный совет: никогда не забегайте в разговоре вперед, дайте собеседнику высказаться. Пара минут терпения может дать иногда потрясающий результат, – неожиданно он поднялся с табуретки, подошел к топчану, наклонился, прислушался к дыханию спящего Илюши, довольно кивнул и вернулся к столу, за которым коротал с гостьей этот предпоследний вечер. – Я довольно состоятельный человек, Тонечка. Кроме того, у меня есть еще силы, умение и возможности приумножить свое состояние. Не хвалясь, скажу, что таких, как я, в нашей стране немного, хватит пальцев одной руки, чтобы перечесть. О партийных начальниках говорить, конечно, не будем, боюсь, меня может стошнить, а у нас в избе чистота и порядок, – ухмыльнулся он. – . Нет, речь идет о нормальных людях, способных умом и горбом заработать свой капитал. Я заработал. Но потом, в какой-то момент стало скучно вкалывать на одного себя. К тому же, возникли определенные сложности, которые вынудили оказаться в этой глуши, надеюсь, скоро они исчезнут. И тогда я обязан буду решить: как быть дальше? Уехать, чтобы продолжить начатое, или остаться, чтобы размышлять о достигнутом? – он сделал паузу, словно выжидал, что собеседница опять сунется без приглашения со своим замечанием. Однако Тоня крепко зарубила себе на носу недавний совет, молчала. – Умница, – одобрил «советчик» ее поведение и продолжил. – А для принятия любого из этих решений необходимо знать, что у меня в пассиве: пустота или наполненность. Наполненность чем угодно: надеждой, любовью, допускаю даже корысть. Главное, чтобы мне в спину дышал не чужой человек, а свой, преданный и благодарный. Понятно?

– Нет, – честно призналась она.

– Когда вы вдвоем заявились в мой дом, не могу сказать, что это стало приятным сюрпризом. Здесь, в тайге я отвык от людей и привыкать заново не собирался. Если мне от них было что-нибудь нужно, я шел в таежный поселок отовариться необходимым: инструментом, мукой, женщиной, а после возвращался к себе, в тишину и покой. Вы внесли в мою жизнь беспокойство, которое поначалу весьма раздражало. Затем заболел Илья, – он надолго замолчал, не сводя неподвижного взгляда с весело гудящей печки, потом, прищурившись, передвинул свечу с подсвечником на пару сантиметров вправо и продолжил. – Так вот, когда заболел Илья, во мне что-то щелкнуло, что-то случилось. Я прижимал к себе его горячее тельце, а душа кричала от радости: вот оно, твое искупление. Перед судьбой, перед людьми, которых я когда-то предал и которые предавали меня. Скажете, кощунство? Согласен. Но в тот момент с моей души будто короста исчезла. Я понял: если хочешь жить – спаси другого, тебе зачтется. Словом, делом, простым участием – всем зачтется… Правда, потом я уже ни о чем не думал, просто вытягивал из беды твоего ребенка. Ведь любая болезнь – беда, согласна?

– Да.

– Ничего что я тыкаю?

– Ничего, вы же намного старше.

– Я начинаю сомневаться, что искренность – это достоинство. Шучу, – Олег Антонович задумчиво уставился на собеседницу, точно что-то важное решал для себя, затем вдруг спросил. – Сын крещеный?

– Нет.

– Почему?

– Не приходило никому в голову.

– А мне пришло, – и снова замолчал. Тоня тоже молчала, следуя мудрому чужому совету. – Для меня Илья перестал быть чужим, – с улыбкой вдруг признался Боровик. – На родство я, безусловно, претендовать не могу – смешно, но одного отца для такого мальчика маловато. Что скажешь?

– Я не совсем понимаю вас, извините.

– Предлагаю себя в крестные.

– Зачем вам это, Олег Антонович? – опешила она.

– Нужно, – этот человек был, действительно, непонятным, его непредсказуемость удивляла, сбивала с толку. – Если вас что-нибудь смущает, – перешел он снова на «вы», – или я кажусь недостойным, скажите прямо, не бойтесь обидеть. Но клянусь Богом: вы не пожалеете, если примете мое предложение. В жизни, Тонечка, ничего не совершается просто так, все взаимосвязано и предопределено. Кто знает, может быть, именно за этим послала судьба вас в мою избушку, – в его глазах горел странный, почти мистический огонек, пламя свечи отбрасывало на стены таинственные тени, в печке пылали дрова – в этом всеобщем горении было что-то загадочное, подталкивающее к необъяснимым поступкам.

– А где мы найдем священника?

На рассвете Олег Антонович отправился за знакомым протоиереем, сосланным в эти места лет двадцать назад за антисоветские проповеди.

Крестили в ручье. К обряду крещения мать не допустили, батюшка пробасил: не позволяет канон. При этом в его голосе явно слышались извинительные интонации. Тонечка воспринимала все происходящее как игру, как сказку, где обязательно победит добро.

На следующий день они отправились в путь. Всю обратную дорогу в часть крестный отец пронес крестника на руках. Под кофточкой у мальчика висел на грубом шнуре серебряный крестик. Дома Тоня собиралась снять этот крестик и пока ни о чем не докладывать мужу: неизвестно как посмотрит Аренов на ее самовольство. Олег Антонович ориентировался в тайге, точно в собственной квартире, казалось, он родился и вырос здесь. Они останавливались отдохнуть, перекусить, разговаривали, молчали. И ни на минуту Тоню не покидала мысль о муже. Она представляла их встречу, Сашин восторг, изумление, ужас, жалобы, как без них было плохо, и как он сходил с ума. Это маленькое приключение, конечно, укрепит их любовь еще больше, заставит понять, что друг без друга каждый из них – всего лишь половина. А человек должен быть целым. Какими ничтожными казались теперь все обиды и ссоры, какими смешными – все подозрения. Главное – они вместе и живы, все остальное – лишь приложение.

У развилки проводник остановился.

– Дальше мне идти нужды нет. Вот забор, держитесь его, никуда не сворачивайте и выйдете прямо на КПП. Надеюсь, еще встретимся, поэтому говорю не «прощайте», а «до свидания», – он прижался загорелой щекой к детской щечке и тут же передал свою ношу матери.

– Спасибо вам большое, Олег Антонович. Может, все-таки зайдете? С Сашей познакомитесь, чаю попьем.

– Благодарю за приглашение, нет.

– Уже темнеет. Переночевали бы у нас, а утром пошли.

– Будь я на месте вашего мужа, Тонечка, – усмехнулся Боровик, – не порадовался бы сегодняшней ночью никакому гостю, даже самому дорогому.

– Опять шутите?

– Шучу, – коротко согласился шутник. – До встречи, – развернулся и пошагал обратно.

– Как же мы встретимся? Как я найду вас?

– Судьба найдет, – бросил Боровик не оглядываясь.

Ключ был на месте, за доской над крыльцом. С одной стороны хорошо, что Саша еще не вернулся: будет время привести себя в порядок. С другой – плохо, потому что разлука становилась невыносимой. Тоня открыла дверь, опустила проснувшегося сынишку на крыльцо и вошла в комнату, держа ребенка за руку.

Сначала она ничего не поняла. Голые стены, распахнутый шкаф без одежды, нет стола, стульев, дивана. Она метнулась в другую комнату – пусто, даже детской кроватки нет.

– Мама, пи-пи.

– Да-да, конечно, малыш, – пробормотала она, – сейчас.

Сзади затопали, точно стадо слонов, и в ту же секунду на шее повисла Елена.

– Господи, Тонечка, да как же так?! – запричитала по-бабьи жена старлея. – Мы ж вас уже почти похоронили! Больше трех недель искали, весь полк на ушах стоял. Сашка твой черный ходил, думали, сам загнется или разобьется к черту. Не соображал, что делал. Как тебе удалось выбраться? Неужели вы были все это время в тайге?!

– Успокойся, Лен, со мной все в порядке. Где Аренов?

– Господи, целый месяц почти! Без еды, без питья, с ребенком – это же просто чудо, что вы живые!

– Успокойся, Никонова! – заорала Тоня. – Где мой муж, черт тебя побери! – рядом заплакал сын. Она подхватила ребенка на руки и повторила. – Где Саша? Он жив?

– Господи, а разве я не сказала? В Афгане твой Сашка. Дня три, как отправили. С ним еще двое ребят полетели.