Читать книгу Меч и его Эсквайр - Татьяна Мудрая - Страница 6

Мое сердце горит огнем, но в глазах моих – хладный пепел. Лишь одно они видят – те двенадцать самых прекрасных моих лет, когда каждый мой день был наполнен словами и музыкой, красками и звуками не меньше, чем иной месяц. Время, когда я держал обеими руками хрупкую чашу свинцового стекла и пил багряное игристое вино, что выплескивалось из нее через край…

Верная Турайа родила мне двух девочек и еще одного наследника имени.

Захира – никого. Я боялся за ее здоровье. За сердце, что слишком было переполнено любовью, чтобы выдержать еще и родовые муки. За легкие, которые дышали бы одной кровью, если бы кислое кобылье молоко от могучих дочерей покойного Черныша не убивало в них заразы. За нежность нашей любви, такой для всех очевидной и в то же время такой стыдливой, такой потаенной.

А Бахира тем временем расцветала как весна, тайным образом заключенная в ее имени. Тело ее в десять лет казалось уже девичьим: нет, скорее отроческим. Ибо то, что ей не дали – из-за моих опасений – священные блудницы, она с лихвой брала от моих юных учеников из Братства Чистоты: и их телесные упражнения, обращающие мышцы в струнные жилы, и краткие притчи, выворачивающие мир – или хотя бы наши мысли – наизнанку.

И при всем своем мальчишестве моя средняя дочка была хороша необычайно. Как говорят франзонские гальярды, рот ее был точно лук, нос – как стрела на его тетиве, глаза – два горных озера с глубокой чистой водой, щеки – яблоки, исцелованные солнцем. Вестфольдские скальды назвали бы ее стан гибким древом янтарных браслетов, светлую пену кудрей – одеянием слуг могучей Ран, богини моря, походку – прекраснейшей висой лучшего из них самих.

Бахира, едва удерживая равновесие, стояла на грани начала жизни, Захира – на грани ее конца.

И в этот год позвали меня мои старшие мастера. Сейфулла, изрядно одряхлевший, но еще бодрый, был среди них.

– Мы посылаем тебя, Арман Шпинель Фрайбуржец, на родину, – сказал он. – Не совсем туда, но навестить родителей тебе будет дозволено и даже рекомендовано.

Я кивнул:

– Что – же – я присягал. Однако понимает ли Братство, что здесь я оставляю неразвязанные узлы?

– Узлы подождут, пока ты не сумеешь разрубить их, – ответил другой мой Учитель.

– Разве не понимаешь ты, – примирительно добавил Сейфи, – что преходящая печаль твоей младшей супруги может быть для нее даже целительнее вечной радости?

– Тем более, что ты будешь отсутствовать недолго, – продолжил третий Учитель. – Мы посылаем тебя с визитом чести в Готию, а затем – с визитом вежливости к молодому королю Франзонии, который со скорбью глядит на уничижение венца готских царей.

– Какова будет моя задача там?

– Внешняя – очаровывать. То, что будет скрытым, батин, ты поймешь сам.

Разумеется, Скондия всегда имела свои интересы в Готии, а более того – в своем любимом вскормленнике Ортосе, который несколько лет назад был провозглашен королем, но пока еще не принимал короны, ибо это было чревато недюжинным испытанием – наподобие Суда Божия.

Итак, я попрощался с домашними, был облизан всеми малыми детишками, крепко обнял Турайю, Захире лишь осмелился с некоторой робостью пожать руки – она понимала в моих делах куда более меня самого, могу поклясться! Бахира показалась мне еще более невозмутимой, чем ее мать: такая юная, такая напряженно-тонкая! И вот что она мне сказала:

– Лелу Захира боится тебя не дождаться, дэди Арм. Но она дождется, я знаю. Мне о том сказали сестры.

Вот даже как? Это признание вошло в мою мысль далеко не сразу, а дойдя – почти ужаснуло. Да, безусловно, моя дочь ходит к Энунне – по крайней мере, за предсказаниями судьбы. И ходит не как обычная просительница.

С такими мыслями я отправился в Готию. Путь мой лежал через знакомые места, ибо в точности повторял наш с Хельмом и Грегором исход из Вробурга. Утверждать короля Рацибора в самой сильной из его крепостей мы шли большой каменной дорогой, прямой, точно клинок, а эта, ставшая почти провинциальной, вилась вьюном, расправляла кольца, как аркан любимой моей игры, тонула в переливчатой зеленой тени. Сияла светом нашей молодости.

Разумеется, я свиделся во Вробурге с батюшкой, который сильно сдал, однако по-прежнему вел почти все дела своего диоцеза и к тому же принимал наиболее рискованные исповеди членов королевской семьи, которые из-за одного этого навещали его в уютном крепостном уединении. Ибо Вробург, побывав попеременно молотом и наковальней, ключом и замочной скважиной, стал под его рукой небольшим городком из тех, где на улицах встретишь одних клириков, торговцев, менял и учеников всей этой братии. Мне было чуть его жаль, но я надеялся, что Орт сумеет вернуть ему былую славу.

Отец постарел, Зато матушка в ее семьдесят (или меньше? Или больше?) показалась мне только самую малость постаревшей – седые волосы лишь подчеркивали гладкую кожу лба и щек, яркость насмешливых глаз. Они оба грустили по моей молочной сестре и дочери, как я не так давно понял, маминой подруги и камеристки. Но, как родители поведали мне, Юханна с легкостью отвечала на их призывы, особенно если в них не содержалось никаких просьб.

Покинув милую пожилую чету, я направился прямиком к готской границе, заплатил немалую пошлину за сундуки с тканой и меховой начинкой, которые еле избежали таможенного досмотра (я не выставлял себя посланником, и верительными грамотами мне служили полновесные скондийские дирхамы) и воровского снятия злободневных фасонов.

А потом я как бы шел по стопам Олафа – так же, как и он, выполнял миссию, так же торил дорогу к чьей-то давней любви – или моей нынешней… Не знаю до сих пор.

В главный город преблагословенной Готии, Лутению, средоточие бывшей Государственной Бритвы, преждебывшей Супремы и нынешней Царственной Моды, мой обоз прибыл на третьи сутки полнейшего бездорожья и совершенно безбожной тряски, которая очень кстати выбивала пыль их моих нарядов и порох из меня самого. Я, впрочем, восседал на великолепном скондийском жеребце, таком же сухом, нервном и смугло-золотистом, как и я сам, но явно помоложе годами, и оттого пострадал незначительно. Разве что кудри слегка поразвились.

По прибытии в самую лучшую и дорогую из лутенских гостиниц я, не медля ни мгновения, стал лицедействовать. Заказал лучший номер с ванной (почтенных лет дубовое корыто), в номер – бутыль готского хереса (от иллами, вырвавшегося на вольный выпас, в особенности ждут сугубого винопития), а в прикуп к бутыли и тонким хрустальным бокалам – адреса самых разгульных местных салунов, или салонов, которые находятся здесь под управлением прелестных готских дам. Причем дам самого высокого ранга, не полусветских метресс каких-нибудь и даже не церковных куртизанок – но записанных в здешние готские альманахи. Иначе им не разрешат властвовать над умами здешней драгоценной молодежи.

Короче, приглашен я был уже на следующий за моим прибытием вечер и стал нарасхват – благодаря не столько умным речам, сколько моему необычному наряду. Надеюсь, мой казакин из лазурной камки, отороченный собольим мехом, атласные шальвары цвета старого хереса (дань национальным вкусам), мягкие, до половины икры, коричневые сапожки, а в особенности белый шелковый тюрбо с горделивым страусовым эгретом, из-под изумрудов которого до самого парчового кушака с до эфеса заткнутой за него кривой скондской сабли ниспадали мои золотые от природы и посеребренные временем кудри, – все эти прекрасные вещи до сих пор кочуют по страницам модных журналов как пример напыщенной павлиньей экзотики. Или – образа той легендарной птицы Симург, что составлена изо всей летящей в небесах стаи. А поскольку пребывал я не в той стороне, но как раз в противоположной, благодарные готийцы присвоили мне титул «графа Феникса».

Не следует полагать, что я на самом деле занимался одними пустяками. Здешняя «жертвенная» молодежь, которую политика не трогала лишь по видимости, обладала остротой ума, свежестью взгляда и отвагой души тем бо́льшими, что именно эти качества изо всех них упорно пытались вытравить. А еще оба пола в равной мере тянулись к неканонической образованности. Ну и к великолепным узорным шалям из козьей шерсти, так хорошо защищавшим неглиже дам от пронизывающего ветра Сьерры-Мораны, коварной цепи гор, откуда в сей грешный мир спускались погибельные близнецы – лихорадка с лихоманкой. К моему тюрбану, который присвоили себе ученые дамы средних лет в качестве знака своей особой власти над мужчиной – власти изысканного разума. К восточным и западным, «заревым» и «закатным» ароматам в крепких хрустальных сосудах с притертой пробкой: отдельно для дам, отдельно для их кавалеров.(Про Скондию тут говорили, что в ней заключены даже не две, а три стороны света: север, восток и запад. Быть неукротимым Югом, как ни странно, – прерогатива Вестфольда.) К моей музыке и стихам, притчам и просто саркастическим репликам. К самой моей персоне – муж и жена в одном флаконе.

А что я в этих модных салонах, между прочим, встречал и привечал всех здешних потайных и глубоко закопавших себя скондийцев родом из нашего Братства – и уж какие это были интересные люди! – это почти всем было невдомек.

И что готские красавицы гибкостью ума, силой характера и мягкой властностью были куда более сходны с моими любимыми скондийками, чем думали мы все, я тоже убеждался на собственном опыте всё больше и больше.

Это благодаря их умиротворяющему влиянию обладатели длинных штанов пресытились игрой в смерть и захотели приложить усилия к чему-то куда более жизнеутверждающему. Поиграть уже с самим бытием, так сказать.

Словом, когда я, наконец, с почетом и караулом убрался из столицы, дабы нанести приватный визит королю франзонскому и конунгу вестфольдскому Ортосу Первому в его собственной резиденции – заново укрепленном городе Ромалин, – это выглядело как длинный праздничный ковер, что колеса моего экипажа разворачивали по мере продвижения вглубь страны моего любимого Великого Медвежонка. Иначе говоря, я всерьез собирался преподнести моему питомцу Готию, причитающуюся ему по наследству, как давно созревший плод.

Молодой король, как я знал, за годы не вполне самостоятельного правления успел крепко прославиться среди своих верных подданных тем, что почти неосознанно впадал в искреннее восхищение каждой особью женского пола от двенадцати до примерно пятидесяти – лишь бы на ней была юбчонка, а под юбчонкой огонек, как говорится, – и устраивал вокруг этой не столь уж неприступной крепости правильную осаду. Что, разумеется, давало в итоге невиданный прирост франзонского населения. С моими фрайбургцами и прочими вестфольдерами дело обстояло не так радужно, хотя королевское достоинство и в этих его владениях было на высоте. Просто девушки тут водились посерьёзнее и ни на что меньшее, чем конкубинат, не соглашались.

Однако Ортосов дар в нынешней обстановке пропадал втуне, ибо назревало некое всефранзонское сакральное действо. Именно – короля как раз собрались проверять и короновать при помощи некоей допотопной церемонии. Оттого я так и не смог подступиться к своему королю, хотя получил заверения в его непреходящей ко мне симпатии и именной билет на сакральное представление, которое долженствовало произойти буквально на следующее утро после вручения мною верительных грамот. (На самом деле, я передал не посольские пергамены, но надушенную, недвусмысленно дамского вида записочку – прямо в руки камердинеру, что числился у нас в сочувствующих. Духи были, естественно, не только симпатичные, но и симпатические.)

Итак, с самого раннего утра я поспешил на главную площадь Ромалина, где уже с ночи были установлены кольцеобразные трибуны для знатных зрителей, а на них вразброс положены мягкие кожаные подушки. Это напомнило мне нечто из вробуржского быта, но мимолетно. А когда король вышел из врат собора, такой юный, в одной рубахе белого полотна… Тогда я вспомнил себя и тот поединок, что резко переломил мою судьбу надвое. Те же семнадцать… нет, постой, Орту идет уже тридцатый год, хотя вот сейчас этого совершенно не видать. И это испытание зрелости.

Потому что происходящее на глазах многочисленных сановитых и простых зрителей и в самом деле более всего походило на Суд Божий, который должен был доказать собравшимся естественное и прирожденное право королевской крови властвовать над ними. Коронационный клинок, древний меч франзонских королей под названием «Кларент» должен был признать нового владельца.

И дело было не в той ущербности рождения Орта, которую еле помнили. Не в его юности. Но в том, что он многие годы пребывал в скондийских аманатах, и это подленькое, подспудное стремление уязвить чужака…

Но к делу. Вот что мы увидели.

Посередине огороженной трибунами площади наподобие алтаря возвышалась базальтовая глыба. На нее был водружен плашмя огромный двуручный клинок. И клянусь всем святым: его лезвие имело отчетливо малиновый оттенок, рукоять – тускло-бурый, а вокруг дрожало прозрачное на ярком свету голубоватое пламя.

Орт подошел и бестрепетно принял меч в обе протянутых руки…

Что это для него значило? Я лихорадочно перебирал варианты. Разумеется, нас всех учили побеждать, казалось бы, непреложную боль силой воли. Нам показывали, как от одной силы внушения у человека, которому объявили, что к его руке прикладывают раскаленную монету, появлялся круглый ожог – и тут же учили, как можно вывернуть ситуацию наизнанку. Если о холодный металл можно ожечься, значит, можно невредимо перенести раскаленный – вот что говорили нам и показывали на примере.

Но если всё, что мы тут видели, – лишь священный обман, ритуальное зрелище, своего рода метафора, как такой же обнаженный меч, в легенде подвешенный над головой властителя…

Я не додумал. Король торжественно поднял Кларент перед собой, как бы протягивая всем жаждущим. Опустил на ложе – пламя погасло, будто поглощенное его руками, – и с торжеством показал всем чистые, по-мужски чуть загрубелые ладони.

Однако тотчас же пажи накинули на его плечи широкую бархатную мантию, сплошь расшитую золотом по пурпуру оттенка голубиной крови. И король торжественно – то бишь с торжеством – отправился восвояси.

Я спустился с возвышения и уже вышел за пределы площади, когда ко мне подошел, наверное, самый юный из Ортовых дворянских мальчишек.

– Сьёр Арман Шпинель де Лорм?

Я с важностью и легким недоумением кивнул. Давно меня не называли так – очень давно!

– Его Величество срочно просит вас пожаловать к нему. Он всенепременно желает видеть вас до подготовки к коронации…

Мальчишка, как видно, растратил весь запас воздуха на длинные словеса – и теперь судорожно вдохнул новую порцию, не такую официозную.

– Ох, мейсьёр, ему плохо. Только не подавайте вида, это сейчас нельзя. Он сказал – вы с полуслова во всё въедете.

Хм. Я зашагал шире, стараясь, однако, чтобы это холеное дитя не запыхалось, поспевая за мной. Оно, по правде говоря, и не думало.

Когда мы достигли дворца, малыш властно и торопливо переговорил с гвардейцами, а дальше уж было куда как просто.

– Ты что, глава пажей? – спросил я, пока ожившие статуи в кирасах на теле и морионах на голове отдавали нам честь, вздымая алебарды и грохая древками о пол.

– Нет, всего строчка, – ухмыльнулся юнец. – В королевском указе. Косая голубая лента на новехоньком гербе, называется кордон блю, и мама из старого дворянского рода, которой пожаловали кой-какую девственную землицу на окраинах.

Ясно.

– Можно твое имя узнать?

– Фрейр из Фрайбурга, земляк. Простенько и со вкусом.

Н-да. Видно наш царственный медведь знает, кого послать и куда. Волосы, правда, больше похожи на северное имя, чем на скондскую паклю Орта. Белокурые и легкие.

– Он тебя сыном зовет?

– Ну, сынком – это точно. Когда в хорошем настрое.

Снова ухмылка.

– Я так думаю, дурь из тебя при дворе уже повыбили.

– А как же. Только вот кое-кто шибко надеется, что у вас, мейсьёр, в карманцах шальвар кое-что похожее завалялось.

Я так и замер. Вернее, врылся в пол по колени.

– Ты что сказал?

Но оба мы поняли один другого как нельзя лучше.

В малом зальце неподалеку от королевской опочивальни, куда мы ворвались без доклада, я обнаружил троих: самого Ортоса (выглядящего на свой возраст и даже более) в довольно удобных с виду креслах, уже без плаща и снова в одной рубахе, и двоих доброхотов, которые над ним склонились. Седой моложавый мужчина и рыжекудрая женщина средних лет…

Нет, тысячелетий.

Торригаль и его супруга Стелламарис.

– Дэди Арман, – невнятно проговорил Орт. – Ты чего ко мне сразу не пробился? Идти по людям не захотелось?

Я молчал.

– Дэди, ты раньше с собой всегда орвьетан носил.

То бишь чистый опиум в таких смолистых на вид шариках. Рутенский городок Орвьето сюда замешался по чистой случайности и оплошности нашего книготворца.

– Только не сегодня, мой король, – вежливо поклонился я.

– Тогда, Арман, тебе срочно требуется пробежаться к себе в нумер и найти попрошенное. Или на худой конец применить вашу асассинскую пальцевую технику, – сурово заявил Тор.

– Мне больно, дэди, – ответил Орт. – Руки.

И показал мне.

Ох. На самом деле. Никто не заметил или это проявилось позже? Бурые полосы ожогов поперек обоих ладоней.

– Так, – процедил я. – Что вы тут, собственно, оба сотворили? Какой жонглерский фокус? Что вместо меча был ты, железное отродье, – это я понял.

– Арман, – рыжая ламия тряхнула шевелюрой. – Обряд нужно было сготовить на чистом сливочном масле. Раскаленную сталь нельзя на все сто имитировать – жар ведь все первые ряды чувствуют, на то и близко поставлены. Некоторую защиту от боли и там иллюзию полной невредимости я сделала, но ты учти: Орт – выученик Братства Чистоты, воин, ему стыд и позор – не преодолеть. Тут главное – не обойтись вовсе без ран, а живенько их залечить, как при обычной ордалии.

– То есть Орт мог и стигматы предъявить с тем же успехом, – пробормотал я. – Чего ж тогда…

– Коронацию нельзя отложить ни на час – вот чего! – вспылил Торригаль. – Иначе снова начнется трёп, что он сам бастард и своими ублюдками весь дворец и всю страну наводнил. Или что ведуний и ворожей при себе пригрел вместо обычных целителей.