Читать книгу Роковой венец. Любовь между короной и плахой - Татьяна Николаевна Данилова - Страница 5
Мессалина: имя нарицательноеи имя собственное
Aeterna urbs – сloaca maxima (Вечный город – великая клоака)
ОглавлениеНе стоит думать, что Мессалина была каким-то выродком рода человеческого. Это уж с какой стороны посмотреть. Для нас – да. Но в ее мире, в мире многобожия, и мораль была столь же многолика. Время Мессалины – время невиданной даже в самом Риме распущенности и разнузданности в среде аристократии. Да и народу было с кого брать пример «целомудрия». Его подавали сами носители высшей власти. В Риме никогда не считалось преступлением искать плотской утехи, надо было только соблюдать внешние приличия. Валерия Мессалина, вступая во взрослую жизнь, была дочерью родного Рима. Ее мать и другие высокородные матроны жили точно так же. Разврат – это для нас он таков, а для их круга – досуг, привычное времяпрепровождение. Хотя были, конечно, попытки обуздать внешние проявления буйства плоти. Еще Октавиан Август, пытавшийся представить себя образцом добродетели и скромности, издал ряд строгих законов против распущенности. Вот только сам он отнюдь не следовал этим предписаниям. У него было множество любовниц как из числа незамужних, так и семейных женщин. Поисками он себя не утруждал – поставляли друзья, частенько собственных жен и сестер. К старости он стал особенно увлекаться молодыми девушками, а их подыскивала для него его собственная супруга. Вот такая семейная идиллия.
Известно, что он имел продолжительную связь с женой своего приятеля Мецената Теренцией, но кроме нее в покои блюстителя морали регулярно поставляли женщин в крытых носилках. Однажды в такие носилки под видом матроны пробрался философ, который стал обличать преобразователя общественных нравов цезаря Августа в двойных стандартах. Этот факт приводит римский историк Кассий Дион. Он же отмечал, к примеру, что ни один из консулов, давших свое имя закону Папия-Поппеа, направленному против холостяков, не был женат. Так, увы, жил Рим. Представители высшего общества восхищались простотой, наслаждаясь роскошью, провозглашали нравственную чистоту, погрязнув в разврате. Как остроумно заметил великий поэт Гораций, «попав в топь, они не могли больше вытащить из нее ноги».
При императоре Тиберии появились новые законы против распутства женщин. Когда одна из знатных замужних дам публично призналась, что занимается проституцией, император издал указ о запрещении этой древнейшей профессии для женщин из всаднического сословия. Теперь за деньги – ни-ни, а из любви к искусству… Мужчин нововведения почему-то обошли стороной, тем более самого цезаря: пытаясь исправить общественные нравы, Тиберий, затворившись на вилле на острове Капри, сам предавался безудержному разврату. Это тоже знали все. Своими любовницами он делал самых знатных и красивых женщин. Ну а если кто-то осмеливался игнорировать его предложения, он подвергал отказников репрессиям: страдали их семьи.
Его преемник Калигула пошел еще дальше в своих безумствах. Он открыто глумился над народом Рима. Какие еще законы, ведь он объявил себя богом! Например, нельзя было по закону карать смертью девственниц, так он велел девиц, подозреваемых в том или ином преступлении, лишать невинности, а уж потом казнить. Своего брата Тиберия он предал смерти за то, что от него пахло лекарством. А тестю Силану перерезал горло, когда тот отказался отправиться с ним в плавание в штормовую погоду. С родными сестрами он жил в кровосмесительной связи. Больше остальных, правда, Гай предпочитал Друзиллу, которую сам лишил невинности еще в детстве, а когда она повзрослела и вышла замуж, отнял у мужа. Остальных сестер он иногда отдавал на потеху своим любимчикам, но и сам мог потребовать чужую жену или невесту. Нередко прямо на свадьбе. Так случилось, к примеру, с Ливией Орестиллой. Да разве ж это такая редкость! У цезаря Калигулы что ни день, то очередная экстравагантная выходка. Этот тиран разорил народ столь же изобретательными, как и он сам, налогами, а казну спустил на собственные прихоти. Он строил храмы в честь себя, любимого, своей жены Цезонии, даже лошади Инчитато и велел воздавать всем божественные почести. На своем изваянии, отлитом из золота, причем в полный рост, Калигула приказал регулярно менять одежды на точно такие же, какие были на нем в тот день и час. Собственную дочь Друзиллу он объявил ребенком Юпитера. Весь Рим потешался, когда младенца сажали на колени мраморному богу и кормили каменной грудью Минервы. Ребенок истошно орал – природа свое брала: несмотря на «божественное» происхождение, есть малышке хотелось зверски. Жена Калигулы Цезония всеми правдами и неправдами пыталась удержать подле себя разудалого мужа, опаивая его всевозможными приворотными зельями, а от них Калигула еще больше дурел. Он мог ни с того ни с сего приказать жене раздеться донага перед посторонними мужчинами или еще чего поинтереснее предложить. Дурачился, одним словом, «небожителям» все дозволено. Он походил на ребенка-монстра, которому нравится купаться в крови…
Дворец Калигулы на Палатинском холме манил юную Мессалину. Ее возбуждали слухи о его небывалой роскоши и какая-то порочная тайна, что обитала за неприступными стенами. Конечно, девушку немного пугали рассказы о безумных выходках императора, но они же и восхищали: вот тот, кто правит миром и может делать с ним все, что вздумает. Не это ли предел мечтаний самой Мессалины? Но в своих грезах она представляла себя не на месте Цезонии, ей хотелось быть самим Калигулой. Ни много ни мало. Еще в детстве она заметила, что особое удовольствие ей доставляет причинять боль рабыням. Ее тело охватывала сладкая истома, когда она видела, как наливаются слезами глаза служанки, если она медленно заламывала ей руку. Очень скоро Валерия Мессалина поняла, что именно приносило ей наслаждение: это власть, безграничное подчинение воли других при полной безопасности для себя самой.
Вожделенный дворец на Палатинском холме ее все-таки дождался. Впервые она переступила его порог в качестве невесты Клавдия, приходившегося цезарю дядей. Дворец встретил новую гостью, торжественно сверкая мрамором и позолотой, тонкой работы инкрустацией, представлявшей жизнеописания небожителей. Гай Калигула был в добром настроении, он полулежал на роскошной золотой кровати, а рядом расположилась императрица Цезония, которая безудержно хохотала над очередной «божественной» выходкой. Появление непутевого Клавдия царственная чета могла бы и не заметить, но его златокудрая стройная спутница заставила Цезонию сменить выражение лица на более кисло-напряженное, а самого Калигулу заинтересованно сверкнуть диковатыми глазами.
Калигула Мессалину разочаровал. Он показался ей тощим и нескладным, впрочем, его статуя была похожа на оригинал. И это великий цезарь, властелин мира! На вид он был смешон, но он имел власть, а власть никогда не казалась Мессалине чем-то несерьезным. Да, при всей своей неприступности он представлялся легкой добычей, но инстинкт самосохранения нашептывал обратное: «Попридержи свой пафос!» – и она скромненько потупила глазки: сама добродетель. Цезарь скромниц не любит, но его не проведешь – порок он чует за версту. Цезония тоже. Но и Мессалина не настолько глупа, чтобы попытаться отбить супруга у этой фурии. Вон как она вцепилась в него, опаивает всякой дрянью, убирает соперниц… Всему свое время. Правда, свидетельств о возможной близости Мессалины с Калигулой не сохранилось. Похоже, судьба не свела их в одной постели, а причиной тому стала прогрессирующая паранойя цезаря: с одной стороны, и он начал вести более замкнутый образ жизни, боясь покушений, и скорая беременность Мессалины – с другой.
Тогда же они расстались, довольные знакомством и друг другом. Клавдий пережил эту встречу без какого-либо волнения. Он, как никто другой, смог оценить ситуацию трезво. Мессалина же на пути из Палатина чувствовала себя искусной женщиной, обрывки мыслей крутились в ее кудрявой головке, хотелось прыгать и петь.
– Клавдий, после нашей женитьбы мы будем жить в этом дворце?
– У меня есть дом и вилла в Кампании, но император предпочитает иметь меня всегда под рукой. Он часто прибегает к моим советам, пользуясь моей ученостью.
Мессалина была счастлива. Она с детской непосредственностью хотела жить во дворце, поближе к власти. Остаток пути она украдкой поглядывала на своего будущего мужа и фантазировала по поводу предстоящей близости с ним. Старик и урод… Урод? Теперь ее это даже возбуждало. Что толку в одних красавцах, когда есть уроды. Как приправа, как соль и перец!
Ее оружие – это она сама, женщина, которой теперь предстоит состязаться в уме и находчивости с мужчинами, а в красоте с другими женщинами и… победить, поскольку у ее будущих противников и соперниц нет такого тайного оружия. Такого, как у нее. Отточенного. Ей, по крайней мере, хотелось в это верить.