Читать книгу Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга вторая - Татьяна Норкина - Страница 2

Москва маму меньше всего интересует: с Киевского вокзала, не заезжая ко мне, она поедет в Жмеринку, чтобы проведать внука и его вторую бабушку Валентину Ивановну. Гена уже большой – ему два с половиной года. Я провожаю маму и только потом заявляюсь в общагу.

По случаю Олимпиады мы будем жить в первом общежитии, где, как известно, “система коридорная; на тридцать восемь комнат там всего одна уборная…” Но жили при поступлении, не распевали Владимира Семёновича, не жаловались! То – при поступлении, а то – на втором курсе… Почему-то всё время мне достаётся жить в первом общежитии на пятом этаже, словно там других этажей нет. И точно так же последняя комната по левой стороне, но крыло противоположное, и окна выходят не на детсад, а на соседний дом.

Мы с Наташей неожиданно встречаемся прямо на вахте, но встреча эта безрадостна: жить нам негде. Вахтёрша сочувственно удивляется, как же так, таким хорошим девочкам и жить негде, второй курс живёт на пятом этаже во втором крыле, она настойчиво отправляет нас поискать там свободную комнату. Оставив свои чемоданы внизу, поднимаемся на «свой» пятый этаж и заходим по очереди во все комнаты. Вот, пожалуйста, самая первая по левой стороне. В ней уже азартно обживаются, довольные, Тоня, Наташа Пономарёва, Зухра, Ирочка Фокина из третьей группы. Мы идём дальше, но во всех комнатах уже кто-то живёт. И только в самой последней комнате по левой же стороне явно нас с Наташкой не хватает: мы вежливо и безнадёжно стучимся, в ответ слышим громкий весёлый хохот. А их всего двое, это первое; затем, непонятно, что их так рассмешило… Ира Янкина и Нина Баглай, обе – из второй группы. Прямо как в сказке про теремок: а можно с вами пожить немного?! Смеются в ответ так, что мы тоже начинаем смеяться. Помню номер комнаты – 126; очевидно, что нумерация сплошная.

У меня была общая тетрадь с обложкой красного цвета; я её завела в старших классах школы, на обложке я написала чьи-то слова: Дорогу осилит идущий, и писала, что хотела, по настроению, что не входило в письма… Так вот, я внесла туда на целую страничку, на самую последнюю страничку, в каждой клеточке, ручкой не шариковой, а чернильной авторучкой с красными чернилами, гневную инвективу против Тоньки, и на этом вполне успокоилась. Стало легче. Никогда потом не перечитывала эту запись. Хотя капельку до сих пор помню. Во втором лице. «…Даже не голосом, а всем своим существом обращаешься к человеку, сделавшему тебе больно: неужели ты не знаешь, что старый друг лучше нового»… И т. д. Ерунда, конечно, и пустое, детское; но в тот момент очень помогло.

Тоню я попросту перестала замечать.

Наташа не оставляет своей мечты оставить академию. Она говорит, что не будет больше учиться, а сама тем временем сидит на лекции и лекцию записывает. Но я бы так не смогла, у меня бы ручка сама из пальцев выпала! Теперь я понимаю (кому оно, интересно, нужно, это моё понимание, даже писать впустую лень), что у Наташи была блестящая возможность попробовать ещё раз поступить в МГУ – в июле вместо стройотряда; для этого она приобрела на первом курсе множество полезных знаний. А уж в любой другой вуз – в августе на каникулах, вообще пара пустяков. В самом крайнем случае, я уверена, у неё документы приняли бы обратно в академию.

Пока моя подруга находится в разнообразных глубочайших размышлениях (например, потом как-то мимоходом из неё вышло такое: ей было жаль меня одну оставлять, мне стало бы не с кем жить; но так не учатся в институте, это в чистом виде детский лепет; я не сомневаюсь, что я нашла бы с кем жить и точно так же продолжала бы учиться и без Наташки; сначала, думала я, мне было бы, конечно, немного грустно, но я бы быстро привыкла-отвыкла), жизнь не стоит на месте. Мы разрабатываем чёткий план. Позорные крашенные светло-зелёной краской панели, со следами пальбы из небольшой пушки, мы заклеим новыми обоями. Их привозит из дома Ира Янкина. Светло-салатный нежный-нежный цвет, белым контуром цветы и листочки. Я беру фломастеры и рядом со своей кроватью постепенно обвожу контур листочков – зелёным, а цветы – всеми остальными цветами, кроме чёрного. Даже светло-коричневые цветы у меня есть. Очень красиво.

Потом мы скинемся на посуду и на коврик. Я так и вижу этот фиолетовый коврик, я принесла его из хозмагазина на улице Юных: обыкновенный шерстяной, красиво-фиолетовый, но на поролоновой подкладке, он не сбивается и придаёт неповторимость и уют нашей тесной комнате. Обживаемся.

В «Галантерее» на этой же улице все покупают турецкий(?) дезодорант Fa, зубную пасту тоже Fa, причём зубная паста эта – не простая, а пенящаяся, туалетное мыло – Fa, за компанию! Всё это – ярко-светло-зелёное, несколько дороже обычного, но купить обязательно надо!

Консультировать нас, как клеить обои, вечером приходит сам староста курса. И, хотя я первый раз в жизни вижу, как клеят обои, мне кажется, он консультирует нас неправильно, и я говорю запальчиво:

– Лёша, ты не так делаешь!

Отвечает холоднокровно и веско:

– Да я в армии два года обои клеил!

На самом деле всем известно, что Алексей служил в очень серьёзных войсках, получил высокую дозу радиации, и поэтому он лысоват.

Я не знаю, с кем теперь поселилась Марина Поливцева; мне неинтересно или я чёрствая?! это меня, конечно, совсем не красит. Наши соседи через дорогу: Наташа Логвиненко, Люда Рыженкова, Лена Нефёдова, Лариса Ильина; сбоку Тошка со товарищи. Многие поселились по-новому, мы притираемся друг к другу, ищем соответствие, привыкаем. Лена Харина живёт где-то на четвёртом этаже вместе с Жуковой Светой и с кем-то ещё, я и не знаю, с кем именно. Но они так поссорятся, что до сих пор не разговаривают.

Роза, как и все иностранцы, живёт в четвёртом или третьем общежитии, бывшем ветфака, не помню, конечно, номер, но оно второе от дороги, а кто знает, пусть скажет, в трёхместной комнате с Фернандой и студенткой с ветфака из Латинской Америки. Мы с Наташей иногда приходим к Розе в гости, у них необычно; таинственно, как скажет Римма.

Шестое общежитие стоит пустое, в нём делают ремонт, и говорят, что во время Олимпиады там будут жить гости из капстран. Чтобы к Олимпиаде вытравить тараканов, приезжает такая машина; я знаю, как она называется: ДУК. Как это слово расшифровывается, я тоже знаю: дезинфекционная установка Комарова; папа мне сказал. Из открытого настежь окна девятого этажа по улице спущен серьёзный чёрный шланг, подсоединён к ДУКу, человек в сером противочумном костюме-скафандре, как космонавт, медленно поднимается по ступеням вроде бы знакомого, но странно чужого пустого крыльца. Я вдруг впервые замечаю, что крыльцо наше тоже надо будет обязательно отремонтировать, оно стало какое-то ободраное.

Но теперь мы бываем там редко – наши пути-дороги не проходят мимо родного крыльца, оно остаётся в стороне, в углу. Тараканы снова заведутся в нашем общежитии нескоро, примерно через год; студенты сами же и попривезут их постепенно обратно в сумках из дома.

Олимпиада! Олимпиада!

Одно это слово теперь на устах у всех.

В нашей группе со второго курса другой куратор, его зовут Виктор Ефимович Каждан. Он нестрог и не представляет для нас никакой опасности. Впрочем, Тамила тоже была неопасна, но она, кроме того, не была вписана в систему, а Виктор Ефимович преподаёт на кафедре кормления с/х ж-х. Вот он с нами на общей фотографии на втором курсе; нас пораньше отпустили фотографироваться с практики по физиологии. Ещё есть Лариса Лихачёва, она уйдёт учиться на ветфак, мы как-то даже постепенно и забудем про неё; но уже появился Лёшка Владимиров, Кузьма, Кутузов. Он появился из армии, говорят, брал тайм-аут. Учиться подряд ему тяжело, он часто отдыхает. Необъяснимо хорошо к нему относится Елена Дмитриевна: это означает, что она строга и требовательна. (Не училась ли у неё мать Владимирова?! Потому что с такой фамилией есть зоотехник в ОПХ «Родники» института звероводства.)

Постепенно мы приживаемся, смиряемся, привыкаем, начинаем заниматься. Вот, как нам и обещали, новый предмет, изучающий обмен веществ, – биохимия. Но есть и совершенно новые предметы: микробиология, механизация с/х пр-ва, физиология домашних животных, луговодство, марксистско-ленинская философия; может быть, ещё что-нибудь вспомнится. Занимаемся мы почему-то исключительно сидя на своих кроватях, за столом не принято. Кровать Иры в углу, она сидит по-турецки, вся обложенная книгами и тетрадями, и ворчит: «Нечего балдеть!!!! Спецуха идёт!!!!!» (Она говорит, конечно, чуть резче) И хотя это ещё и не “спецуха”, а пред”спецуха”, и слова Ирки – больше показуха, но я их вспомнила потому, что… я надеюсь, она их не нам говорила, а… себе!

Есть, конечно, ещё один учебный предмет: генетика и селекция с/х животных! На биохимии ничего нет нового по сравнению с органической химией: та же кафедра, те же преподаватели. Мне это нравится – хоть о биохимии не думать: как заниматься, как потом сдавать; всё известно, всё – то же самое.

Я вижу нас, расхаживающих по коридору и беседующих на переменке, на лекции по биохимии втроём, – Лена Рассказова, её подруга Наташа Бердочникова из пятой группы и я. Наташа ехидно хихикает: 36 витаминов! 36 антивитаминов! Лена согласно радостно кивает, пустяки, конечно, всё это очень легко выучить!!! Но я вообще помалкиваю, т. к. глубоко в душе я всё же оптимист. 36 витаминов я спокойно выучу, т. к. я не хочу, чтоб меня из Москвы обратно в Новосибирск отправили. Но к каждому выученному витамину знать потом ещё и формулы 36 антивитаминов – это Инна Фёдоровна явно преувеличила, такое ни одному человеку не по силам.

* * *

Спустя примерно две пятилетки я разговариваю на ферме с главным ветврачом Белоярского зверосовхоза Сергеем Алексеевичем Пюровым. Мы говорим про гон на лисоферме. И в Белоярке, и в моём зверосовхозе – Черепановском – намного хуже прошлого года, никак не можем понять, почему. Самцам даёте яйца? – спрашиваю я. Это было очень принято, это старый ещё приёмчик. Но Пюров – человек современный и очень уверенный. Он возмущается: «Таня, скажи, зачем? Вызывать авитаминоз по биотину?! В сыром яйце (Пюров называет цифру) авидина содержится!» Вослед его бурной тираде я только успеваю вспоминать: биотин – витамин Н, а авидин – это и есть его антивитамин!.. Где уж там формулы! Весьма и весьма смутно и приблизительно.

Само собою приходит на память и продолжение этого разговора. Я вернулась в своё хозяйство, и говорю главному ветврачу Степанову: ты знаешь, Николай Васильевич, Пюров запретил яйцо, давай тоже исключим. Мой уважаемый коллега реагирует без удивления, как о думаном, но со страшной обидой: «Выспятся! Тань! Они на нас с тобой потом выспятся!» Да, тут, конечно, не поспоришь, и Степанов прав: одна самая бойкая лисоводка так и проходит перед моим мысленным взором, не буду писать её фамилию. Она всё знает намного лучше нас. Директор за нас не заступится, ни за что не возьмёт нашу сторону, а это всегда так важно. Завидую Пюрову: ни перед кем не отчитывается, кто неспециалист.

Хоть бы уж жарили тогда, что ли, себе побольше! Я знаю, конечно, что на бригадах любят яишенку готовить…

* * *

Все мы настроились на то, что это жизнь временная, ненастоящая какая-то, и от этого немного несерьёзная. Настоящая жизнь начнётся тогда, когда кончится Олимпиада, и мы вернёмся в своё привычное законное общежитие. Но, оказывается, так жить тоже можно – временно. Мы никогда не выясняем отношений, у нас их и нет, и выяснять нам, по счастью, нечего. Очень редко ужинаем все вместе. Целый год! Да и душ в этом общежитии какой-то, мягко выражаясь, непонятный. То ли это душ, то ли… Затем и его закроют, туда ему и дорога! мы не много потеряем этим закрытием. Мы надыбали какую-то баню на улице Юных, иногда ходим туда. Но в эту баню ходить нам тоже не очень нравится. Всё без исключения указывает на то, что нам надо бы возвращаться в свою общагу, а здесь жить очень неудобно.

Занятия по микробиологии проводятся в длинном правом крыле главного корпуса на втором этаже. Штативы с множеством пробирок – чистых или с микробами и вирусами, заткнутых ватой, ждут нас всякий раз на столах; как тени незаметно перемещаются всё знающие лаборантки, иногда подходят и снисходительно советуют, как правильно выполнить манипуляцию, или указывают на ошибку. Их не отличить от преподавателей.

Для практических занятий по микробиологии у меня тонкая – 24 листа – тетрадь в клеточку с ярко-зелёной обложкой. Я пишу в каждой строчке. Я вспомнила неожиданно, что таких учебных аудиторий – две, обе по правой стороне коридора. Они почти не отличаются друг от друга, так что я не сразу это заметила. Учебных часов на этой кафедре очень много, коллектив большой, ветфак весь второй курс занимается микрухой, как у нас говорили; кроме того, вирусология у них отдельно, даже корпус есть отдельный среди тропинок территории академии.

* * *

Я получаю от мамы телеграмму и еду встречать её на Киевский вокзал. Огромная тяжёлая сумка с грушами и яблоками, гостинцами от сватьи Валентины Ивановны. Когда мы подъезжаем на метро к станции «Текстильщики», и поезд выходит на поверхность, мама проговаривает ласково: «Вот, как к Данилиным ехать, поезд тоже выходит из туннеля…» Я так и слышу нежный мамин голос!

Мама несколько дней живёт у меня, знакомится с девочками, с Розой. Роза специально приходит в гости, я её приглашаю, у нас пир горой! Затем мама показывает мне большую красивую фотографию маленького Гены, спокойно сидящего в окружении двух своих бабушек, и я прошу её рассказать про мальчишку. Он послушный? Мама улыбается и рассказывает: не очень. Потом, подумав, добавляет: но терпимо… Гена хвастает мне: мой папа капитан! А я ему и говорю: я твоего папы – мама! «Уж не знаю, понял он или нет», – задумчиво-задумчиво проговаривает моя мамочка. А я думаю так: какая разница, понял или нет. А между тем, только это и важно! Но где же мне в мои 17 лет понимать всё так, как мама!

Мама говорит: Северный вокзал; я не переспрашиваю, а думаю: да! конечно, мама так говорит про Ярославский вокзал. Покупаю билет на поезд до Вельска: мама едет в гости на свою родину. Вечерком после моих занятий мы едем на Красную площадь, просто погулять. Когда мы проходим рядом с важной Никольской башней, осенённой рубиновой звездой, мама неожиданно говорит задумчиво и нежно:

– Бывало, постучишь вот в это окошечко, и Сано выглянет…

Вот это да! Я никак, ну никак почему-то не могу себе этого представить. Окно неплотно завешено изнутри простыми белыми занавесочками, точно такими же, как у нас дома на кухне. Горит яркий свет: голая лампочка, очень яркая; наверное, 250 ватт. Мамин брат дядя Саша служил в армии в Москве, в Кремлёвских войсках, как раз в то время, когда мама училась в пединституте им. В.И. Ленина. Бабушка Анастасия Петровна приезжала в Москву проведать своих милых детей: есть фотография, мне она так нравится! Какие хорошие лица!

Вот мы выходим из Александровского сада, проходим мимо Боровицких ворот и подходим к необычному арочному наземному павильону станции метро “Кропоткинская”. В самом начале улицы Рылеева в кондитерской покупаем бесподобные конфеты-помадки, которых я никогда не вижу в наших булочных-кондитерских. Я решаю приехать сюда потом ещё раз, купить что-нибудь к чаепитию, которое я хочу устроить на свой день рождения – очень скоро! Глядя вдаль узкой извилистой улицы Рылеева, мама мечтательно говорит мне:

– Здесь я жила у дяди Васи. Гагаринский переулок…

Я смутно помню, мы были у них в гостях, пили чай, мне было пять или шесть лет. Я была какая глупая, мама не купила мне в ГУМе шариковую ручку за 70 копеек, и я плакала об этом на всю Красную площадь. Мама почему-то не могла меня успокоить, я очень горько плакала. Женя когда рассказывает, как мы шли по Красной площади и как я плакала, то тон у него очень неодобрительный… Но я же маленькая была!

– Дворец Советов, – говорит мама, вспоминая. – Здесь была такая станция метро.

– Но теперь это «Кропоткинская», – полагаю я.

– Князь Кропоткин? (Мама называет его имя-отчество.) Лишь бы Сталину назло, всё переименовывают, – тихонько ворчит моя мамочка, явно не желая давать мне ни малейших разъяснений на эту тему.

Я так думаю, маме не нравилось, как быстро летит время: вот уже 27 лет прошло с тех пор, как она училась в Москве, а следы той Москвы буквально на глазах ускользают и ускользают. И ещё: как историк мама понимала, что не надо быстро всё менять до неузнаваемости, люди будут всё равно потом по крупицам собирать и даже возвращать прошлое. Я вспоминаю: четыре года назад мы путешествуем-гуляем по Москве, и мама задумчиво произносит: «Красные ворота… Красные ворота… Где же это?» Затем она решительно подходит к почтенной даме и говорит ей, именно не спрашивает, а проговаривает:

– Извините пожалуйста! Красные ворота.

И незнакомая собеседница сразу же отвечает одно слово:

– Лермонтовская.

Нимало не удивившись. Как пароль.

А я пишу этот текст в 2014 году, вспоминаю события 35-ти летней давности, и мне совсем не кажется, что это было в незапамятные времена. Досадно мне или нет, что всё не так?! Нет, мне смешно. Всё поменялось местами: раньше единицы преподавателей не хотели учить нас честно, они, эти бездельники или тупицы не ведали, что мы над ними же и смеёмся первые. А сегодня я выполняю студентам контрольные, курсовые и дипломные работы по русскому языку и литературе за деньги, и современные студенты убеждают меня писать попроще, или иногда писать вообще что попало:

– Вы думаете, она будет читать?!

– Не говорите мне такое, пожалуйста! Мне очень вредно от вас это слышать.

* * *

Я прихожу с занятий, мама ждёт меня и рассказывает новости: заходил Антон, я угостила его грушей, он сказал спасибо. Ну и Антон, воплощённая вежливость: спасибо умеет говорить, надо же, думаю я. Мы все говорим Тошка, Тошка или даже Тоха, и мама сама решила, как зовут этого хорошего человека из Новосибирской области.

Провожаю маму на поезд, уже завтра она будет в Вельске, а сейчас строит планы: встретит её Таня, племянница, или нет; они живут на Аргуновском, это близко от города. Мама так задумалась, ушла вся в свои мысли-воспоминания, что не поясняет мне, что это такое – Аргуновский? Переулок? Но оказалось, посёлок на окраине города. Я говорю, что встретит, конечно. Что я могу ещё сказать маме?! Мама говорит о племяннице, дяди Сашиной дочери так нежно: Таня Третьякова, как будто это её собственная дочь. В Архангельской области так принято говорить, и меня мама иногда именует Таня Норкина. Мне очень нравится, когда мама так говорит.

Сентябрьское «бабье лето» – одна из немногих радостей жизни в самом начале второго курса. В тёплый душистый жёлтый солнечный выходной, в воскресенье, мы с Наташей идём в парк «Кузьминки» учить какой-то предмет, берём тетради, покупаем по дороге пакет сливок; мы будем пить их прямо из пакета по очереди. В парке мы садимся на землю на разостланные куртки. Но сначала мы решаем попеть песни. Песен мы знаем очень много, и все хорошие. Мы поём их долго, старательно, не пропуская ни одной; for example, песни из телефильма «И это всё о нём…»:

Композитор Евгений Крылатов, стихи Е. Евтушенко. Нам с Наташкой нравятся все шесть песен из этого телефильма! Мы с чувством распеваем эти умные добрые песни. Даже есть песня про дураков – правда, не столь известная, как, например, классическая «Серёжка ольховая». Пропев все песни, оставшись очень довольными собой, через несколько часов мы возвращаемся в комнату.

Мы даже не открывали своих тетрадок.

На втором курсе английский резко видоизменяется. Теперь мы переводим строго индивидуально, каждый должен сдать перевод 40 тыс. знаков биологического научного текста. В нашей комнате мы все теперь строго англичанки, и спрашиваем друг у друга, что нам непонятно, с очень умным видом. В библиотеке нам выдают некие английские брошюры, и вначале я старательно перевожу, но потом, как и давно мечтала, я раздруживаюсь с учебным абонементом всерьёз и надолго. Я стала переводить Джеральда Даррелла, книгу «The land of the whispers» (“Земля шорохов”); это была моя собственная книга.

Вначале Елена Николаевна возмутилась: «Романы переводить?! Нет! Не пойдёт!» Но я смогла её переубедить: это книга о поведении животных; существует такая современная биологическая наука – этология. Елена Николаевна милостиво соглашается. Переводить было легко, интересно, текст очень красивый и часто сам подсказывал, какой конструкцией, каким оборотом следует воспользоваться.

…Агути подпрыгнула с видом девственницы, впервые увидевшей на своей кровати под одеялом мужчину… Я уже выписала все до единого слова, чего никогда не делаю, потом я решила пропустить этот неудачный пассаж, ведь в моей книге явно больше “сорока тысяч знаков”, и переводить можно всё, что угодно. Но жадность фраера сгубила, мне жаль было бросать предложения, переведённые и до того, и после того. Отвечая Сперанской, я нагло пропускаю это предложение, но так не договаривались: она сразу же сказала, что для того, чтоб перевод считался зачтённым, мы переводим кусок текста подряд. Она водит линейкой по моему Дарреллу, потом стучит несколько раз ею по тексту, при этом смотрит на остальных англичан, как там у нас с дисциплиной и с английским. Оставшись вполне, я так думаю, довольной виденным, Елена Николаевна возвращается ко мне:

– Ну, так что же! Не пропускайте, пожалуйста!

А у меня и перевода нет никогда записанного, только словарик. Неужели я не переведу! Но это предложение записано. Я ходила в читальный зал, брала большого чёрного Мюллера. «Вот!» – говорю я Сперанской. Она весело смеётся: всё правильно, с видом именно девственницы; что Вас смутило.

Написала всё это, и вспомнился как наяву английский: я не записываю перевод потому, что его нельзя было записывать! Да, именно нельзя! Только словарик! Переводить только устно! Однажды случайно я заглянула в словарик Наташи Найко; она, видно, о чём-то меня спросила. Увиденное просто потрясло меня: the – артикль.

Как я умудрилась рассориться с учебным абонементом?! Свидетелем тому была Таня Соловьёва. Она меня выручила, спасла, она меня просто с силой оттащила за руку от окошка. Я лишь успела сказать в сердцах сотрудницам библиотеки: «Чтоб вы провалились!» Но по счастью, эти слова были зашумлены и не услышаны должным образом.

Вот что случилось. Я принесла сдавать стопку книг, положила их на барьерчик, и отвернулась. Рядом абсолютно никого не было. Учебный абонемент находится в подвале рядом с раздевалкой, а наш курс уже начал дежурить в раздевалке, и мне было очень важно посмотреть, как там у наших продвигается дежурство: правильно или нет. Со стопки исчезла одна редкая методичка, которую я специально положила наверх, чтоб контролировать её и не потерять.

Эти брошюрки у многих уже потерялись, мы и не знали, что они такие трудновосстановимые. Мне было предложено заплатить за методичку в пятикратном размере, что и пришлось сделать на пятом курсе перед самым получением диплома. Ни в каких учебниках из библиотеки я не нуждалась до конца учёбы.

* * *

Практические занятия по механизации с/х пр-ва предполагают старательное изучение сепаратора-сливкоотделителя, овощемойки и овощерезки, доильных аппаратов и доильных установок, доильного оборудования. Кормораздаточные механизмы. Способы уборки навоза. Выпаивание телятам ЗЦМ, приспособление это так и называется: луноход. Лекции читает Рафкат Гафарович Шамсутдинов.

Кто же его не знает?!

На первом курсе он приходит однажды к нам на какую-то лекцию и делает перекличку, он проверяет старост, насколько честно они подают сведения об отсутствующих. Даже наш Мельничук прокололся!!! Так ему и надо! Он скрыл, что Раи Лебедевой нет на лекции, хотя очень любит всё отмечать безупречно строго, никому никогда не делает поблажек. Чем это, интересненько, Раймонда сумела обаять Леонида? Я ни разу за пять лет у него не отпрашивалась с занятий. И никогда не пропускала занятий без уважительной причины, только из-за того, что не хотела, чтоб Мельничук говорил мне что-либо вообще.

Единственный староста, кто правильно в тот раз подал рапортичку, был Виктор Кузнецов, староста первой группы. Рафкат пожелал с ним познакомиться лично. Через всю аудиторию он подошёл к Витюньчику и с видимым удовольствием пожал его честную мужественную руку. Это было в высшей степени эффектно; Виктор Иванович смутился и покраснел. Он не желал, видимо, себе никакой славы; скорее всего, это была просто случайность.

Рафкат Гафарович читает лекции громко, энергично, понятно, внятно; записывать за ним легко. Он рисует на доске множество всевозможных схем. Расхаживает по кафедре во второй аудитории; сходит с ума, если вдруг нет мела, готов кого-нибудь стукнуть; староста курса быстро идёт за мелом сам. Рисует на доске очень красивые тракторные телеги и телеги с наращенными бортами: во сколько раз во втором случае больше грузоподъёмность, чем в первом? Примерно в 1,6 раза. А скорость заполнения силосной траншеи при использовании телег с наращенными бортами выше во столько же раз?! Долго ждёт от нас ответа. Оказывается, далеко нет. Скорость движения трактора во втором случае намного, почти в 2 раза, меньше; потери такие-то, разгрузка зелёной массы происходит совсем по-другому: с применением ручного труда, медленнее и опять-таки с потерями.

К концу лекции вся доска, кажется хаотически, исписана формулами, цифрами и чертежами, понятно только тому, кто не отвлекался, а последовательно сносил к себе в тетрадь. Я и то умудрилась что-то пропустить и на перемене переписываю из Наташиной тетради. Шамсутдинов говорит нам: такие же расчёты можно будет сделать по результатам обследования хозяйства на производственной практике. Мне так понравилось: всё понятно, и я решаю выполнить такую работу тоже. Я ещё не знаю, что свои работы мы будем готовить только по звероводству, да и намного позже! После окончания лекции преподавателя тесно обступают с разнообразными разговорами студенты; но ни одной студентки среди них вовсе нет.

Примерно через две недели мама возвращается из Архангельской области, долго подробно рассказывает мне, кого повидала, как живут сёстры и дядя Саша, племянники и племянницы. Она уже соскучилась по дому и довольна, что много попутешествовала, всех проведала. Я компостирую билет на «Сибиряк», покупаю последние гостинцы: папе – сигареты, кофе, вкусное печенье. Апельсины, шоколадки – маминым знакомым. Мы собираемся ехать на вокзал; Наташа вызывается тоже провожать мою маму, но я отказываюсь.

Я хочу разговаривать с мамой по дороге на вокзал о чём хочу, ведь мы разлучаемся надолго, до самой зимы. И этот провожальный разговор буду вспоминать в подробностях, особенно первое время. Наташа непонятно и даже неприятно для меня настаивает, она говорит, что сумка очень тяжёлая. Ничего, я понесу сама… Но на Ярославском вокзале моя подруга неожиданно выныривает откуда-то из темноты, мне даже несколько не по себе делается. Я не устраиваю ей обструкцию, я совсем ничего не говорю. Мне не хочется портить последние минутки в Москве вместе с мамой.