Читать книгу Горгиппия - Татьяна Половинкина - Страница 5

Гибельный сад облачён в арлекинову робу.

Ромбы и розы; под кровлей летучая мышь.

Длинным пером ты берёшь из чернильницы пробу

Жидкого шёлка и им тишину ворожишь.

Сад безголосый – ночная вселенская клякса.

В розах и робах загробная зиждется связь.

Ты поклялась или сад тебе розой поклялся,

Что в тишину и шелка кто-то ляжет из вас.

Вот он стоит, как большой эбонитовый слиток —

Ромбы на крышке кондовой – нетронутый гроб.

Город почил, но ты чуешь черниц1 и улиток,

Робы и розы, и смутного дара озноб.

Клеймены молчаньем клёны,

Звёзды щурятся востро,

Но поёт чердак смолёный

Про Тавриду и тавро.

Кипятком гремит дворовым

Лай аттический; как встарь,

На щеке мазками крови

Горькой глины киноварь2.

Ломче лавра – сердце храбро,

Нити теплятся впотьмах,

Где овец абракадабра

Тонет в чёрных бурунах.

Где под честным взором ночи

Лодки менянной причал,

И большие мыши точат

Ифигении печаль.

Осовелые веки овеяны

Безответным кюветным теплом,

И в глазницах лежат можжевелины —

Два живых огонька в нежилом.

Под тоскливую сказку казацкую

Ты набряк сентябрём в казино,

Где блестят листопады и лацканы,

Где берёзовых дупел зеро.

За Россию, зарёй разорённую,

Ты рулетку ранета вертел,

Чтоб, захлещен грозою-матроною,

Отстоять достоевский удел

И, во сне осознав, что не в плюсе ты,

Для того просыпаться весной,

Чтоб лежать под землёю, приплюснутый

Высоты бирюзовой плюсной3.

Чернозём и бронза – нежный гнев,

Медных пчёл блуждающие трубы,

День истлел и ленным трутнем убыл.

Слива – спичка серная в огне.

От дикорождённого плода

До цветочных зорь, девиц стыдливей,

Непорочно опылённой сливе —

В мнишеской4 холстине голодать.

Неделимы зори и позор,

Осенью пыльца и прах едины.

Пчёлы в чёрной ульевой грудине

Памяти земной меднят лазорь.

Словно хоры – полные битком

Восковые выспренние соты.

Осень, в улей сердца отчего ты

Православным целишься крюком5?

Витражи невыстраданных сот,

Сколько высоты и сколько воска…

Не буди святое улье войско,

Что всесветный караул несёт.

Где чёртово молоко, проросшее возле тына,

Закрой мне глаза рукой и лоб поцелуй пустынный.

Молчание губ сорвав, ветрами умчится в поле

Сочувственный шелест трав дохнуть на фитиль тополий.

В муку изведут кору древесных жуков буравы.

Не горько, что я умру, к дождю б урожай убрали —

Безмолвно взошла любовь, последняя, яровая.

Не майся, не суесловь: накоплено мук до рая.

Отталкиваясь багром от берега, как от бреда,

Ты зреешь в багровый гром, в терпение короеда.

В истлевшего неба ткань – просоленную холстину —

Лети, дротик-дрозд, не кань за сердцем в слепую тину.

Лёгкий месяц над водою

Раскачался, как гамак,

И осанкой молодою

Истончился полумрак.

Сок течёт по подбородку —

Свет невысказанных строк.

Лба заоблачная корка

Посреди тугих осок.

Где ты будешь, чем ты станешь,

Я тебя не повторю —

Капля каменная капищ,

Пригвождённая к огню.

Надломилась тоска певуче,

Изогнулась в скрипичный ключ.

Грудь к груди громоздятся тучи

И единственный душат луч.

На сужающемся закате,

Как погром – тополиный пух.

Ты сказал: «Поиграли – хватит»,

Я руками замкнула слух.

Лакированным клапом6 хлопнул

Гром жестокой моей беды.

И упал в тополиный хлопок

Первый такт дождевой воды.

Прощания воздушный жест

Посолонил ресниц солому,

И на священном – цвель и крест,

И существуешь по-иному.

Входя тайком в оглохший парк,

Где по ногам взбегают травы,

Глотаешь серебристый мрак

И дятла заговор картавый.

Во тьме угадываешь цель —

Летучий силуэт качели,

А на священном – крест и цвель,

Качели стон виолончельный.

Беседка клятв насквозь пуста,

Как будто клетка горностая,

И ломкой статуи уста

Целуют крест, не уставая.

Над кроткой обителью абрис вознёсся прощальной звезды.

О, сколько ещё возожжётся? Затерпнет, Господи, сколько?

Язычникам алой звезды отдана чистота бересты,

Июль – это низменность, белая известь на стёклах.

А город явил неминуемо облик разнузданный свой:

В цветении срубы стояли, спеленаты и дощаты,

Во тьме взъерепенился ветер – не выспавшийся часовой,

И башням площадным, от плача не знавшим пощады,

Ощупывал зло деревянные рёбра, тянул за язык

Литого из царственной меди соборного краснобая,

И белые кости известий бросал для столичных борзых,