Читать книгу Больше чем секс. Картинки к Фрейду - Татьяна Росс - Страница 3

1.

Когда кажется, что все кончено…

Говорят, в пятьдесят жизнь только начинается. Мне еще жить и жить до этого возраста, а жизнь, кажется, сдулась. Висит скукоженная, как шарик, который проткнули иголкой. Когда-то он был пышным, наполненным изнутри радостью и надеялся улететь высоко-высоко в голубую даль. Туда, где много света и счастья. А потом появилась почти невидимая дырочка и воздух радости потихоньку стал выходить из него. Сначала незаметно… но однажды – он и сам не заметил, как и когда это произошло, – от шарика осталась сморщенная тряпочка. Без радости и надежд.

Нет, не то чтобы я совсем сдала. На бабку пока не похожа. Вон, соседки… эти точно одной ногой в сторону кладбища повернуты. Сидят целыми днями на лавочке, как толстые пи́нгвины, неподвижные и скучные. У меня и сила есть, и энергии хватает. С рынка сумки тащу, да еще бегом, и одышки нет. Но ощущение сдувшегося шарика все чаще посещает меня. Так рассуждала я, упав на скамейку у подъезда. Баул с продуктами опустила рядом, он выскользнул из рук… бухнулся с глухим звуком об асфальт, покосился, и из него выкатилась головка капусты. Мы с тоской посмотрели друг на друга. Я на капусту. Она на меня. Заснув капусту в сумку, я оглянулась…

Солнце зашло за многоэтажки, но желто-оранжевые блики, вырывающиеся из-за крыш домов, отсвечивали в окнах пятиэтажек, соревнуясь со светом включаемых в квартирах лампочек. То тут, то там вспыхивало очередное окно собственной краской – в одном желтой, как канарейка в зоомагазине, в другом красноватой, как солнечный закат, в третьем противно-коричневатой, напоминающей цвет «детской неожиданности».

«Надо же… никогда раньше не замечала, что окна светятся разными цветами», – подумала я, наблюдая за мелькающими разноцветными огнями. Свет в окнах то загорался, то потухал. Будто светомузыка, сопровождающая игру музыканта. Мне показалось даже, что слышу мелодию. Завораживающую, с нарастанием звука до громкого форте, еще сильнее… фортиссимо. И вдруг мелодия утихала, опускаясь почти до шепота пиано.

Мои руки опирались на спинку скамейки, и я почувствовала ее шершавость. Внимание переключилось с мелькающего света из окон на другие ощущения. Деревянная лавочка, когда-то давно сбитая ленивыми руками местного умельца, теперь выглядела унылым напоминанием былых времен. Краска облупилась, и первоначальный цвет проглядывал с трудом. Двор перед моим домом представлял собой уютный прямоугольник, по периметру опоясанный многоэтажками. Вокруг суетились мамаши, разбирая заигравшихся детишек.

– Все, пора домой! Сколько можно… – слышались раздраженные призывы нетерпеливых женщин. Дети же прыгали, толкались, лезли по лесенке, обсыпали друг друга песком… в общем, были заняты своими детскими делами и на крики мам не обращали внимания. Женщины, теряя терпения, кричали все яростнее. Некоторые, отчаявшись, вытаскивали отпрысков из кучи копошащейся детворы, схватив своего за шиворот. Тот выворачивался, сучил ногами, пытаясь вырваться. И вопил. Да, обязательно вопил, что хочет погулять еще немного. Хоть пять минут. Но женщины выглядели уж совсем несговорчивыми и нервными.

– Нет, нет, нет… уходим… – такие возгласы звучали с разных сторон детской площадки.

«И чего они так нервничают? – подумала я, иронично поглядывая на них. – Куда спешат? Кто ждет-то их дома? Муж на диване? Сто лет они ему сдались…»

Постепенно гвалт затих, и я полностью погрузилась в рассматривание чужих окон и в свои собственные мысли. Домой идти не хотелось. Свежий весенний воздух дурманил голову, будто после принятия хорошей дозы алкоголя. Среди обрывков кружащихся мыслей почему-то, как перед смертью, стали проплывать воспоминания. Приятные и не очень.

«Никогда не думала, что к сорока превращусь в такую брюзгу. Какое-то дурацкое состояние. Состояние тупика… А говорят, сорок пять – баба ягодка опять. Какая там ягодка… и правда, не ягодка, а бздника. Никаких приятных желаний. Никаких радостных мечтаний. Один пшик остался».

И чем больше я рассуждала, тем сильнее становилось себя жалко. Казалось, жизнь закончилась, и я никому не нужна. Дети выросли. А муж… муж лежит на диване, где ему и положено. Рот открывает только тогда, когда нужно в него положить кусок пирога или влить пива. Я уже толком забыла, как звучит его голос. Но, может, поэтому мы и живем все еще вместе. Если бы разговаривали друг с другом, давно разругались бы и развелись. А так… мирное сосуществование двух особей неопределенного пола.

«Точно… неопределенный», – мысль понравилась, и я представила внешний вид мужа. Высокий и стройный в прошлом, теперь он стал длинным и сутулым, а вечно растянутые на коленках штаны превращали его вообще в фигуру из комикса. Я хихикнула, но тут же осеклась, вспомнив себя стоящей перед зеркалом.

«Да уж… тоже еще тот портретик! Не к ночи будь помянутой! Или увиденной…» – хотелось быть объективной.

В отличие от стройного и почти спортивного мужа с намеком на бицепсы на руках и «квадратики» на животе, которые называли прессом, я была в молодости полненькой и сдобной. Небольшая полнота округляла мои формы до женственных и привлекала внимание мужчин. Полнота была соблазнительной, а тонкая талия при наличии четвертого размера срабатывала беспроигрышно. Причем четвертый размер некормящей мамы не выглядел полуопустошенным резервуаром для хранения молока. Сейчас же эти формы разъехались до неприличных размеров, хотя дрожжами я себя не подкармливала. Кроме излишней полноты, от которой никуда не деться, были и другие символы застойного вида. Я глянула на руки, сцепленные на животе, и сразу же сунула их в карманы пальто.

«Да, ручки мои, ручки, – тоскливо подумала я опять с жалостью к себе, – некому о них позаботиться, к маникюрше сводить…»

О ногах вообще думать не хотелось. Хорошо, они в сапожках и их не видно.

Я выправила спину, приосанилась… но это не помогло, и ощущение сдувшегося шарика одолевало все сильнее. В глубине души я понимала, что сама виновата в неухоженности свои рук или в том, что двадцать пятый сезон ношу одну прическу. Когда-то в молодости, во времена процветания группы «АББА», меня постригли под одну из популярных певиц, и с тех пор каждая стрижка сопровождалась словами: «Постригите как было». Парикмахер подрезал концы волос, оставляя форму, присвоенную когда-то. И даже когда я попыталась вырваться из этого круга зависимости к старой прическе, сделать это оказалось невозможно. Что бы я ни делала, стрижка в основных своих очертаниях почему-то повторялась из раза в раз, из года в год. Стрижка повторялась, а вот цвет стал меняться. Из черного в серо-бурый. Все больше серебристых волосков проскакивало в черноте, меняя общий окрас. Сначала их было так мало, что не было причин для беспокойства. Но со временем седина бесстыже стала преобладать среди черных волосинок. Еще немного и… ой…

Мне надоело заниматься самобичеванием, и я решила отвлечься, полистав книгу, которую купила на развале, выхватив из кучи потрепанных ее собратьев на ходу, пробегая к рядам с капустой. Над моей головой вспыхнула лампа дневного освещения, ярким пучком вырвав меня с моей книгой из навалившейся тьмы. Тишина после ухода последнего сорванца нарушалась лишь журчанием въезжавших во двор машин, что не только не раздражало, а даже мерно баюкало. Я вытащила из сумки книжку и открыла ее. Это были мемуары престарелой актрисы. Она с подробностями перебирала в памяти перипетии своей жизни, описывала встречи со знаменитостями, намекала на романы с известным генералом и академиком, имена которых по понятным причинам не захотела называть, они же якобы были чрезвычайно известными персонами. Читая о таких историях, ты будто заглядываешь в замочную скважину и наблюдаешь за чужой жизнью. Все, что автор недоговаривает, дорисовывается твоим воображением. Если оно, воображение, у тебя есть…

– Интересно? – кто-то громко задал вопрос чуть не в самое ухо. Я оглянулась и увидела женщину, сидящую рядом со мной. Ее яркий вид – иссиня-черные волосы с раскрашенными в ярко-желтый цвет прядками, которые теперь называются «перышками», подведенные стрелками глаза, малиновые губы и пестрый платок, наброшенный на плечи, – слепил, отчего я даже немного сощурилась.

– Книга интересная? – приветливо и уже потише переспросила женщина.

Я продолжала моргать, не понимая, откуда взялась незнакомка и чего ей от меня нужно.

– Смотрю, сидите тут одна… – заговорила яркая дама, словно поняв мои сомнения и решив объясниться.

– Да… вот… – залепетала я, не зная, что сказать. – Книгу вот… купила на рынке… Интересная жизнь у некоторых. Хоть про чужие переплеты почитать, когда своих нет.

– У других, говорите, интересная, а у вас… совсем уж и скучная? Да читала я эту книгу, – сказала женщина, не дождавшись ответа на свой вопрос, словно и не нужен он был ей вовсе. – Ничего интересного. Только намеки. С одним известным встречалась, с другим даже, может быть, спала… бред сивой кобылы. Вообще не понимаю, кому интересны эти истории. Вот если бы эта дамочка описала свои интимные переживания, тогда совсем другое дело.

– Ну, то есть вы хотите сказать… – вставила я. – Про то, с кем и как именно она спала.

– Да нет, конечно. Почему вы воспринимаете все так прямолинейно? Позы в койке меня не интересуют. Для этого есть самоучитель с картинками. Интересно то, что она чувствовала, чего боялась, от чего возбуждалась и от чего получала оргазм. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Кажется, да… – протянула я, на самом деле еще не до конца поняв, к чему клонит незнакомка.

– Чего только не издают. Генерал описывает бои с подробностями перестановки сил вплоть до одного танка. Или балерина рассказывает о том, как ставила танец. Ну или вот… про встречи и любовные интриги. Но кому интересно, с кем именно эта актриса спала?

– А что же интересно? – недоумевала я.

– Господи, непонятливая… интересно душевное состояние человека, его ощущения. Ну давайте конкретно, возьмем вас. Скажите, вы довольны своей жизнью? Ну не тем, что у вас есть квартира и муж, лежащий на диване…

– Откуда вы знаете? – не выдержала я.

– Да не знаю, догадываюсь. У вас его либо вовсе нет, либо лежит на диване… третьего не может быть. Иначе не торчали бы тут с чужими воспоминаниями.

Я внимательно посмотрела на незнакомку и наконец поняла, о чем она говорит.

– Вы правы. Муж есть и лежит. Дети тоже есть. Работы, правда, нет. Сократили… Но муж достаточно зарабатывает. Все очень хорошо. Но…

– Правильно! – выкрикнула яркая женщина. – Именно! НО! – она протянула это слово и, желая выделить его значимость, даже подняла вверх указательный палец и помахала им в воздухе, как делает учитель перед носом бестолкового ученика. – И что же? Почему так… все есть, все отлично. Но… что же НО? Что у вас не так? Почему вы сидите тут, а не идете домой? Почему вам плохо? С чего себя жалеете? Меня зовут Ириной, – неожиданно закончила женщина.

– Разве в двух словах ответишь, – тихо сказала я, не обратив внимания на то, что со мной хотят, видимо, познакомиться, погрузившись в поиск ответов на вопросы, поставленные Ириной. А ведь на сто процентов она права. Все хорошо, но вместе с тем так плохо. Не просто плохо. Простите, совсем хреново…

– Почему? – спросила я.

– Что почему? – переспросила Ирина. – Почему плохо? А вот об этом и нужно думать. И если ты вспомнишь свои переживания, свои ощущения, то найдешь ответы на все эти вопросы… А мы… – Ирина махнула рукой. – Мы все прикрываемся воспоминаниями о прожитом, не желая или боясь открыть даже для себя свое нутро… свои ощущения, а не встречи. Вот где собака зарыта. Важны не люди, с которыми мы знакомимся, в которых влюбляемся, а те чувства – любовь, ненависть, безразличие, – которые мы испытываем к ним. А плохо вам, потому что ничего не хочется… – выдохнула Ирина.

Мы замолчали и обе ушли в собственные мысли. Хотелось переварить услышанное. Найти ответы на мучавшие вопросы. Почему же я чувствую себя такой несчастной, почему кажусь одинокой при живом муже, пусть и лежащем на диване и не разговаривающем со мной? Почему ничего не хочется, хотя жизнь едва перевалила через свою половину? А ведь раньше я жила совсем не так. Была очень даже живой и желанной. Но главное, я желала сама. Я видела мужчин, и они мне нравились. Хотелось дотронуться до плеча, коснуться щеки. В пору моей юности были модны короткие курточки, которые носили парни в сочетании с крепко обтягивающими их попки джинсами-дудочками. Джинсы выдавали все мужские секреты. Мужчины словно издевались над женщинами, выставляя свои прелести, выпирающие из-под синей ткани, не прикрывая их куртками.

– Да, было время, – я почувствовала, что во мне что-то шевельнулось. Воспоминания оживили атрофированные чувства. Я сглотнула слюну.

– Ну, что? – спросила Ирина, опять словно услышав мои мысли. – Поняла, о чем нужно думать и что вспоминать?

– Кажется… – протянула я задумчиво.

– Знаешь, – Ирина вдруг перешла на «ты», – брось ты эту тягомотину, – она указала на книгу, которую я продолжала держать в руках, – и напиши свою.

– Что? Книгу? – ошеломленно переспросила я.

– А почему и нет? – вопросом на вопрос ответила Ирина. – Времени у тебя полно. Сама сказала, что не работаешь… Увидишь, твоя книга будет интереснее этой. Ты сама разберешься в себе. И другим поможешь задуматься. Ведь сколько баб, которые, как ты… сидят и жуют сопли от чужих любовных романов. Пресных и глупых, как пустышка во рту младенца. А ты ковырни себя изнутри, да поглубже, открой правду, которую сама забыла. Или не знала. Да-да… если напряжешься, вспомнишь и то, чего не знала. Вот увидишь! Иди и пиши! – безапелляционно скомандовала Ирина.

Я смотрела на нее как загипнотизированная. Она улыбнулась, сунула мне в руку картонку визитки и попросила позвонить, когда я закончу писать.

– Я буду первой твоей читательницей, – сказала Ирина. – Дерзай… – и исчезла так же неожиданно, как появилась. По-английски. Не прощаясь. А может, я не заметила, потому что провалилась внутрь себя. Отключилась от окружающей действительности…

Посидев еще немного, я поднялась, подхватила сумку с овощами и поплелась к своему подъезду. Дома я нашла мужа, по-прежнему лежащего перед телевизором. Он не заметил, что меня весь вечер не было дома. На экране мелькали мужики, как оглашенные носящиеся за мячом.

– Привет, – кинул муж, даже не повернув головы в мою сторону.

Я прошла в спальню, где в углу приютился бывший косметический столик, давно оказавшийся без надобности… теперь на нем стоял компьютер, на котором писала свой диплом дочь. Переехав к жениху, она оставила старый агрегат у нас, предварительно научив меня на нем печатать письма. Писать я любила. Она подключила интернет, и я могла переписываться со своими знакомыми современным способом, быстро и результативно. Подойдя к компьютеру, я нажала кнопку включения. Он приятно заурчал, а комната окунулась в голубой свет. Я села на стул перед компьютером и защелкала клавишами.

«Моя сексуальная жизнь прошла по волновой, как, впрочем, говорят, происходит все в этом самом нереальном из реальных миров… ведь никто не станет отрицать, что за зимой приходит лето, а за ночью – утро, за дождем обязательно выглянет солнце, а после штурма наступит штиль…» – начала я с пафосом и с размахом. Почувствовав подъем и правильно выбранное направление, я продолжила: «Так же волнообразно развивалась и моя сексуальность. Сначала она долго не двигалась, оставаясь на нулевой точке. Затем в один момент взвилась ввысь, так быстро достигнув апогея своей амплитуды, что я не успела ни опомниться, ни осознать происшедшего со мной… и, продержавшись наверху совсем немного, опять рухнула вниз почти до состояния минуса… Да, пожалуй… Состояние моей сексуальности на сегодня равняется минусу. Отсюда не выбраться. Все кончено. Скоро климакс. Я больше ничего не хочу…» – начав писать с энтузиазмом, я вдруг сникла.

Непрошено выкатилась слеза, царапнув по сухой щеке. Мне опять стало себя невыносимо жаль. Я резко, опрокинув стул, встала и подошла к окну. В черном проеме мерцали огоньки. На небосклоне зажигались звезды, а в окнах соседних домов гасли лампочки.

«Наступает ночь… кто-то сейчас выключил свет, чтобы лечь в постель. А кто-то не гасит его чуть не до утра. Этим людям то ли не с кем ложиться, то ли…» – я оглянулась в сторону комнаты, откуда слышался громкий храп мужа. Скрипящий звук, перемежающийся глубокими вздохами, заставил меня снова сесть за работу. Подняв упавший стул, я села к компьютеру, но через минуту встала и прошла на кухню.

«Надо бы сварить кофе и взять с собой коробочку конфет, сладкое усиливает мозговую деятельность…» – решила я подбодрить себя. Пока варился кофе, я продолжала размышлять:

«Ничего страшного не произошло. Я зашла не в тупик, а как раз наоборот… стою перед выбором. Просто растерялась перед массой закрытых дверей, не зная, в какую постучать. Ничего, разберусь. Нужно только хорошенько все вспомнить. И то, что было. И даже то, чего не было. Покопаться надо. В себе…»

Поставив на поднос чашку с кофе и коробку конфет, я почти вышла из кухни, но на пороге вдруг вспомнила, что мозговую деятельность оживляет еще и коньяк. Тем более он очень сочетается с кофе. Прихватив бутылку и рюмку, я решила, что теперь уж точно творческий процесс написания воспоминаний пойдет полным ходом, и решительно направилась к компьютеру.

«Хорошо, заснул на диване. Могу теперь спокойно работать хоть до утра», – подумала я, бросив взгляд на уткнувшегося лбом в спинку дивана мужа, переставшего храпеть и теперь лишь жалко сопевшего.

Я выключила свет в комнате и телевизор, продолжавший мелькать кадрами и орать на весь дом, хотя его уже давно не видели и не слышали.

«Каждый день одно и то же. И как можно спать при таком шуме…»

Прикрыв за собой дверь в спальню, я тут же забыла о сопящем муже. Устроившись около компьютера, я отглотнула коньяка, положила в рот конфету и, вздохнув, застучала по клавиатуре.

2.

Элементарные азы сексуальности

Первый раз я влюбилась, когда мне было… Разве это начало? Нет, конечно, нет. Первый раз я поцеловалась… тоже не то. Все началось гораздо раньше.

Очень долго я оставалась девственной. И в прямом, и в переносном смысле. Чуть не до пятнадцати не сомневалась, что разрешу мужчине себя поцеловать только после брака. Это мое мнение целиком и полностью разделяла и моя подруга. О таких, как мы, говорили – «девочки из приличной семьи», что означало наличие хорошего воспитания в строгих традициях средневекового домостроя. Ну, может, я перегибаю палку, оценивая ситуацию столь резко. Но как бы то ни было, нам, южанкам, быстро развивающимся и к тринадцати годам превратившимся в маленьких женщин, умудрились вбить в голову, что целоваться с мальчиками до свадьбы предосудительно и стыдно. В современном мире все наоборот. Теперь оставаться девственницами стало делом постыдным. Но тогда, когда «мы были молодыми и розы красные цвели», ох… о времена, о нравы.

За пару десятков лет все изменилось в корне. Теперь не найти семьи, в которых воспитывают дочек с мыслью, что секс возможен только после брака. Впрочем, всякие есть и сейчас. Слышала, что есть пары, отказывающиеся от сексуальной жизни. Ну, про целибат все знают. Это запрет заниматься сексом как чем-то грязным и непристойным у служителей церкви. Только вера и ничего, кроме веры. Но ведь эти молодые священники не могли не хотеть секса, сколько ни уговаривали себя… против природы не попрешь. Утречком, когда ты находишься в еще лапах предутреннего сна, ох, как все встает и требует… испражнения. Ну, да ладно… решали они свои проблемы. Недаром среди монахов столько извращенцев и педофилов. Но ведь есть молодые и совсем не религиозные люди, которые по своей воле отказываются от интимных отношений. Жизнь без секса для них естественна. И прекрасна. Эти люди не отказываются от секса ввиду религиозных убеждений, болезни или из желания выделиться. Просто «это» им не нужно и не интересно. Они в принципе не понимают, как это – млеть от желания заняться с кем-то любовью. Кто-то считает таких безумцами, кто-то людьми будущего. Но они точно не такие, как все. Разве нормально не хотеть даже поцелуя? Нежного прикосновения к телу любимого?

Мои рассуждения вернулись к моему прошлому.

– Как ты думаешь, – все же как-то рискнула спросить я подругу, – если мы уже решим пожениться, то можно поцеловаться?

Видимо, что-то сидящее внутри нас шевелилось, будя еще находящиеся в глубоком сне желания и возбуждая интерес к запретной теме. Скорее всего, запрет уже не мог быть категоричным, так как желания требовали его непослушания. Или, говоря иными словами, нормы морали были готовы вот-вот прорваться (вернее, порваться) под нажимом начинающей работы гормонов. Целоваться уже реально хотелось. Хотя и запрещалось мысленно.

– Но как же… – растерянно протянула хорошо воспитанная подруга, давая своей репликой понять, что она тоже в сомнении.

– А вдруг поцелуешься потом, ну, после свадьбы… и не понравится… а ты уже замужем. Что тогда? – шепотом произнесла я полную крамолу.

О том, что поцелуй может не понравиться, сейчас звучит смешно. Ладно поцелуй. А секс? То, что секс может не понравиться, вот это действительно проблема. Впрочем, поцелуй тоже немаловажен. Я вспомнила пару случаев «из своей практики» более позднего периода, и меня начало мутить.

В общем, мы, «хорошие девочки», воспитанные в 60-х в Советском Союзе, где официально еще и много позже «секса не было», соответствовали кодексу будущего строителя светлого завтра. Да и на «диком» Западе сексуальная революция началась именно в эти годы. Только в конце 60-х западную молодежь рвануло в сторону разврата. А мы… двигались в этом направлении сами. Как слепые котята, тычась в моральные запреты и задвижки, разрывая их силой собственных желаний, оглядываясь по сторонам: а не ударит ли по голове всенародное осуждение.

Мне было лет двенадцать, когда на улице ко мне стали приставать молодые парни. Нет, не мальчики-ровесники… эти, пожалуй, еще не интересовались моими бедрами и появившейся грудью. Одноклассники носились по двору, отбивая мяч, не глядя в мою сторону. А вот те, кто постарше… эти очень даже интересовались. И я нередко слышала: «Девушка, а, девушка… который час?» Но мой детский ум явно отставал от повзрослевшего тела. Ему было не понять, с какого «бодуна» эти мужчины в таком количестве интересуются временем. Я рассказала об этом маме, и она, разозлившись, как я догадалась, на мужчин, объяснила, что все они хотят одного…

– Чего одного? – не понимала я, хотя смутно догадывалась. Но мне хотелось подробностей.

Мама смутилась, не зная, видимо, как точнее определить предмет желаний мужчин, но, взяв себя в руки, сказала:

– Детка, сторонись этих дебилов. Не видят, что ли, что ребенок… Заведут в подъезд и будут…

Мама опять напряглась. Нервничая, теребила скатерку на столе. Ей хотелось оградить дочь от того ужаса, который ожидал ее в подъезде, но она не находила доступных детскому разуму слов, чтобы объяснить опасность. Я с интересом смотрела на маму, ожидая разъяснений. Чем же опасны мужики в темном подъезде? Пока мама, рассматривая что-то за окном, подбирала слова, я пыталась сама найти причину опасности.

«Возможно, он может меня ударить, – рассуждала я. – Или даже убить. Но зачем ему это? Какая-то глупость!»

Внутренним чутьем я почувствовала, что речь идет о чем-то непомерно противном и постыдном. О том, о чем неприлично даже сказать вслух. Иначе моя мама не стала бы так нервничать и краснеть. Для меня в тот момент стыдным было все, связанное с сексом. Или, как теперь принято говорить, с сексуальными домогательствами. Секса как такового может и не быть. Но если чужой дядька задерет юбочку и залезет своими толстыми и вонючими пальцами в трусики… Я догадалась. Боже, это действительно отвратительно.

Я поверила маме, что мужики все сплошь хотят одного – того, что противно. И хотя так и не получив от нее вразумительного объяснения, напуганная ее реакцией, растерянностью и намеками, стала шарахаться от подходивших ко мне дяденек как черт от ладана. Но вскоре я узнала немного более подробно, что же делают они с непослушными девочками, затаскивая тех в подъезды. Однажды, придя домой, я из коридора услышала возбужденные всхлипывания соседки тетки Галки.

– …представляете, этот маньяк завел девочку… – говорила она взахлеб, – поставил на колени… Содрал с себя штаны… – послышалось громкое и возмущенное бабушкино «Господи!», – достал ножик… – продолжала тетка Галка, после короткой паузы. – Одной рукой он держал нож около ее горла… – еще одно «Господи!», – а другой засунул ей в рот… – голос тетки Галки затих, она будто стала говорить шепотом, и я уже не расслышала, что же этот тип засунул девочке в рот.

Не знаю почему, но мне стало невыносимо страшно. Я опять точно не знала, о чем идет речь. Но подсознательно догадывалась. Четко увидев грязный подъезд и зачучканного алкаша с ножом в руке, я почувствовала комок, подкатившийся к горлу. А когда перед глазами возникла картинка голой задницы мужика и спущенные брюки, то меня откровенно затошнило. Стало совершенно очевидным, что попадаться в руки к такому маньяку совсем не стоит.

Зайдя в комнату, я увидела сидящую за столом бабушку и тетку Галку напротив нее. Она перегнулась через стол, чуть не улегшись распластанной грудью на его поверхность, и тихо, но возбужденно объясняла подробности происшедшего в подъезде. Увидев меня, женщины растерялись и замолчали, но по моему виду было ясно, что я успела кое-что услышать.

– А девочке той сколько лет? – спросила бабушка как ни в чем не бывало, решив продолжить разговор и тем самым не заострять мое внимание.

– Да молодая совсем… девятнадцать, что ли, – ответила тетка Галка, поглядывая на меня и усаживаясь на свой стул.

– Этому мерзавцу повезло, – сказала бабушка. – Если бы ей не было восемнадцати, получил бы по самое не хочу. За несовершеннолетних, знаете, сколько дают?

– Ничего, – отрезала соседка, – он и так влип дальше некуда. Вы слышали, что делают с насильниками в тюрьмах?

Моя бабушка не захотела знать, что же там такое с ними делают. А может, знала и не захотела слышать подробностей. Она быстро перевела тему и стала обсуждать с теткой Галкой куда более насущный вопрос о том, когда же наконец дадут горячую воду после летней профилактики, длившейся уже второй месяц.

Из обрывков услышанного в тот день я сделала вывод, что меня должны бояться всякие маньяки, так как, если что, за мои неполные тринадцать они влипнут так, что никогда не отмоются. И когда в следующий раз ко мне подходил очередной желающий узнать время, я, сделав невинный вид, томно сообщала, что время я, конечно, сказать могу, но мне вообще-то тринадцать лет. На мужиков, надо сказать, это производило бешеное впечатление. Их смывало с моих глаз в мгновение ока. Также надо сказать, что среди этих мужчин, видимо, не было ни одного маньяка, ибо встреться хоть один такой на моем пути, вряд ли его сдержали бы мои невинные пугалки про возраст. Скорее всего, это были нормальные парни, желающие познакомиться с понравившейся девушкой. Кто же мог догадаться, что девушке нет и тринадцати. Мало кто мог предположить, что я такая малолетка. А я была ею в полном смысле этого слова. Тело и мозг не стыковывались. Сложный возраст. И для окружающих, принимающих меня за взрослую, в то время когда я была сущим ребенком, и для меня, не знающей еще, что же делать с этим взрослым телом.

Волна подъема к пику сексуальной распущенности шла очень долго. И тогда она даже еще не начала свой ход.

3.

Первый поцелуй

Когда я оканчивала школу и уже прекрасно знала, что именно могут «засунуть в рот» в подъезде, а некоторые девочки из нашего класса даже практиковали полученные знания о приеме «в рот» с молодыми парнями, я все еще оставалась нецелованной. В те годы обсуждать такие щепетильные моменты личной жизни было не принято. О том, что некоторые одноклассницы уже перешли по ту сторону «баррикад» и вовсю наслаждаются прелестями интимной жизни с мальчиками, можно было догадываться по их поведению и тихим перешептываниям с теми, кто был посвящен в тему.

Мне стукнуло пятнадцать, и я превратилась в настоящую Лолиту. Соблазнительную. С милыми формами, чуть-чуть не дотягивающими до форм зрелой женщины, но уже достаточными, чтобы привлекать жадные взгляды мужчин. Тем не менее я все еще шарахалась от пристающих ко мне особей мужского пола. Вечера проводила с подругой, болтая на свои девичьи, глупые темы. Правда, мы уже не обсуждали проблему первого поцелуя после свадьбы. Становилось понятно, что так долго ждать мы не сможем. Но мы по-прежнему находились под неусыпным родительским контролем.

Как-то мы с подругой гуляли в городском саду, бродили по аллеям парка, болтая и хохоча, как могут хохотать только подростки. Вскоре мы буквально спинами почувствовали двух парней в морской форме. Симпатичные мальчишки следовали за нами по пятам.

– Гошка, а какая тебе нравится больше?

– Левая, нет, правая…

– Ты посмотри, какие ножки…

Мы слышали, как парни обсуждали нас. Они делали это нарочито громко, чтобы мы обратили на них внимание. Это внимание, несомненно, нам было приятно. Мы присели на скамейку, дав ребятам возможность нас догнать. И они этой возможностью сразу же воспользовались, плюхнувшись на скамейку с двух сторон от нас. Ребята оказались учащимися мореходки, что-то наперебой болтали о морских походах и звездах, помогающих морякам найти путь в океане. Мы слушали, открыв рот. Романтика поиска пути на пиратской шхуне – такие ассоциации всплывали перед глазами – теплым ветерком охватила мою душу. А тело мальчика, сидящего плотно к моему боку, обдавало жаром мое тело. Ладошки стали мокрыми, а бедро, к которому прикасался парень, раскалялось, словно его жгли. Никогда прежде я не сидела так близко с мужчиной. Хотя мужчина и был совсем юным, все же был уже достаточно взрослым, чтобы испытывать совсем не платонические чувства к женщине. Мы оба, полувзрослые-полудети, головой не очень понимали, что с нами происходит. Но тело уже производило те самые гормоны, которые отвечали за плотские желания. Волна жара окутывала меня все сильнее, направляясь от бедра до самых отдаленных точек тела, уводя разум в дальние черные кущи, в которых было не слышно голоса бабушки, предостерегающей от возможной опасности. Парень придвигался все ближе. А голова кружилась все круче. Мальчишки что-то щебетали, но я уже была не в состоянии следить за их разговором. Корабли в океане превратились в ярких экзотических птиц, которые, шурша перьями, разлетались в разные стороны.

– Ах, вот вы где! И что, спрашивается, вы тут делаете так поздно? – послышался грозный знакомый голос. Я подняла глаза и увидела подружкиного папу.

– Пап, да мы… гуляли… еще не поздно… только шесть часов, – оправдывалась она, осторожно высвобождаясь от парня, сидевшего, видимо, так к ней близко, что подняться удалось лишь со второго рывка. Я вскочила бодро и выстроилась с подругой в одну линию, готовая нести наказание на равных.

Папа развернулся и пошел в сторону выхода из парка, а мы засеменили за ним. Всю дорогу он молчал и только дома разразился пространной репликой. Он с негодованием говорил о потраченных на воспитание годах и о непослушной дочери, которая обнимается с первыми встречными проходимцами.

– Пап, да не обнимались мы… и почему они проходимцы? Приличные парни из мореходки… – решилась защищаться подруга.

– Почему проходимцы? Да потому что проходили мимо, а вы к ним прилипли, как две… – папа чуть не сорвался, как я догадываюсь теперь, площадным словом, но вовремя овладел собой, что далось ему с трудом. – Приличные парни… это ж надо?!

Папа ходил по комнате, заложив руки за спину, и почему-то сильно напоминал Ленина в разливе. Только кепки не хватало. Он пыхтел и сопел, бормотал что-то себе под нос, явно потихоньку успокаиваясь. Я сидела скукожившись, как побитая собака, ощущая страшный стыд. Нас, приличных девочек, застукали чуть ли не в обнимку с мальчиками. И кто? Папа подруги. Что он подумает обо мне? Он точно решит, что его дочь не могла опуститься до такого кошмара. Ее на этот скользкий путь определенно толкнула я. Мне казалось тогда, что по большому счету папа прав. И нас растили не для первых встречных проходимцев. Но вот для кого? Для кого и для чего нас воспитывали? Это были вопросы, ответы на которые предстояло искать всю жизнь. Пожалуй, до сих пор я их так и не нашла… вернее, нашла, но теперь не уверена, правильные ли это ответы или я их принимаю за таковые…

В тот вечер я поняла одно – мне невыносимо приятно было вспоминать ощущение мужского тела рядом с собой. Впервые я не могла заснуть не от мыслей об эфемерном женихе, с которым я когда-то пойду под венец, а от воспоминаний о симпатичном морячке, который сидел так близко около меня и обдавал жаром… Была ли я готова в тот момент к чему-то более откровенному, не знаю. Что было бы, не попадись тогда на нашем пути этот папа. Решилась бы я поцеловаться с тем мальчишкой или… а может, как раз наоборот, поцеловалась бы и… Гадать об этом можно до бесконечности. Вот уж поистине, неисповедимы пути… Каждое предположение заканчивалось многоточием. Потому что никто не мог бы сказать, что могло тогда и там произойти. В тот день моя судьба захотела сделать оттяжку, дать мне шанс еще немного повзрослеть. Но вскоре случилась история, сделавшая еще один крошечный шаг по пути развития моей сексуальности.

Наши одноклассники, хотя немного и подросшие, все еще отставали в физиологическом развитии, но уже поглядывали в нашу сторону с интересом. Однако на откровенные действия не решались. Правда, и мы-то их в упор не замечали. Какие могут быть интересы к противоположному полу, если за «пол» его не воспринимаешь. Вон, Сашка Огурцов как был толстячком-боровичком в первом классе, так и остался, только разве что подрос немного. А мы-то все прекрасно помнили, как он когда-то с уроков все время в туалет просился. Ему даже кличку тогда дали – «ссыкун». С тех пор прошло много лет. И Сашка давно в туалет не бегает, да и кличку его забыли и называют теперь Огурцом. Но за противоположный пол никто из нас его даже в черном сне принять не мог. Но были мальчики и на год старше. Они казались нам почти мужчинами. А об их детских слабостях знали только их одноклассницы. Поэтому когда один из десятиклассников, симпатичный Максим, стал поглядывать на меня чаще других, я заволновалась. Он был высоким – выше остальных, с длинными, почти по плечи пышными каштановыми волосами, негласно запрещенными школьникам. Обладатель такой прически считался чуть ли не вольнодумцем. Тогда мы все носили практически одинаковую скучно-коричневую форму, но старались хоть чем-то выделиться. У него был модный в те времена дипломат вместо портфеля, а на шее он частенько заматывал шарфик, что делало его очень стильным. Максим притягивал взгляды девочек. Что добавляло его портрету дополнительный бонус.

«Если девчонки смотрят на него в надежде, что он их пригласит погулять после школы, то он стоит и моего внимания», – рассуждала я.

Если всем нужно, то и я хочу… простое правило, которое работает почти всегда. Психологический трюк.

Однажды Максим решился и, подойдя ко мне на перемене, предложил провести после школы домой. Он смотрел на меня странным, незнакомым мне до сих пор взглядом. Вокруг суетились школьники. Младшеклашки бесились, не обращая на нас внимания. Мои и его одноклассники, кто с удивлением, кто с иронией, поглядывали в нашу сторону. То ли от новизны ощущений, то ли от стыда, что меня застали врасплох, я занервничала и почувствовала, как по спине побежала холодная струйка. Мы стояли, неотрывно глядя друг другу в глаза, словно примагниченные, провалившись в бездну, в которой, кроме нас, никого не было. Потерялись мы и во времени.

– Эй… уже звонок прозвенел. Урок начался, вы что… долго еще тут стоять будете? – услышала я и увидела, что вокруг нас никого нет, а в дверях моего класса стоит учительница, строго и недоуменно глядя на нас.

Я вздрогнула и юркнула между нею и дверью, так и не ответив мальчику.

Максим не оставил попытки уговорить меня встретиться с ним и продолжал подходить ко мне после уроков еще и еще. А я по-прежнему, хоть и с придыханием, отказывала ему. Почему я это делала? Ведь он мне нравился. Плюс к тому же я все еще помнила тот жар, испытанный мной, когда рядом сидел морячок. Я четко понимала, что могу испытать то уже почти забытое ощущение с Максимом. И ведь он вовсе не «проходимец». Мы учимся в одной школе. И видимся каждый день.

Что же заставляло меня раз за разом отказывать ему? Теперь я понимаю. Это был страх. Страх, вобравший в себя все те ужасы, касающиеся отношений с мужчиной, которые были мной услышаны за всю небольшую мою жизнь, впитаны сознанием, как лакмусом. Эти истории плотно улеглись в мозгу и укрепились там надолго, сцепив их одним-единственным ощущением – страхом, как печатью. Тут был и кусочек страха перед спущенными штанами алкаша, который может затащить в подъезд и засунуть в рот… и страх быть наказанной за запретный поцелуй, отданный не мужу, а «первому встречному». Глупые и наивные присказки бабушки о том, чтобы я не «принесла в подоле», цементировали страхи в один большой ком. Ком, не дающий сделать хоть шаг навстречу удовлетворению все настойчивее мучающих меня желаний. Внутри все давно ломило в сладостной истоме. Организм созрел. И уже давал сбои от нереализованных страстей в виде головных болей. Но однажды вожделение, уже сформированное, но еще не осознанное мною, победило страх.

Сейчас смешно вспоминать о том, сколько мучений пережила я, чтобы решиться на свое первое свидание. Это была борьба тела с разумом, вернее с воспитанными, или лучше сказать, вбитыми в голову нравственными принципами. Я понимала, что это будет не просто встреча друзей по футболу или товарищей по шахматам. Понимала, что Максим, шестнадцатилетний юноша, не собирался со мной ходить за ручку до свадьбы. Но что он собирался со мной делать? Обнять? Поцеловать? Наверное… это так страшно. Но так хочется… И я, наконец, согласилась погулять с Максимом в городском саду.

С волнением явилась я на свое первое свидание. Я шла, не зная, куда деть глаза, и от этого тупо глядя себе под ноги. Казалось, весь мир смотрит на меня. На меня и на Максима, торчащего у памятника Ленину.

«Дурак, – без злости, но с раздражением, подумала я, глядя на Ленина, а думая о Максиме, – нашел место для свидания… на открытой площади… на глазах у честного люда…»

Максим стоял посреди площади перед памятником с пожухлым букетиком осенних цветов в руках. Он мял в руке несколько желтых астр, на щеках выступили багровые пятна и подрагивали желваки, откровенно выдавая волнение. Не дойдя до Максима пару метров, я вдруг резко изменила траекторию пути и направилась мимо него. Мои нервы не выдержали, а стыд неизвестно чего буквально отключил рассудок. Я не соображала, что делаю. Казалось, все смотрят на этого мальчишку «под Лениным», насмехаясь над его глупым видом.

«Все, наверное, понимают, что сейчас у нас с ним произойдет», – думала я тогда, краснея от самой мысли. Будто мы собирались заниматься чем-то непристойным и люди могли увидеть нас голыми.

Максим не растерялся и, сделав шаг в мою сторону, быстро догнал меня, тут же сунув астры, видимо желая избавиться от них как можно скорее.

– Привет, – сказал он, тяжело дыша, будто не стоял, а бежал стометровку на спор.

– Привет, – ответила я так тихо, что сама себя не расслышала. В горле застрял огромный еж.

Быстрым шагом я продолжила идти по аллее парка, Максим на расстоянии полушага следовал за мной. Мы шли быстро, словно желая скорее спрятаться за деревьями от посторонних глаз. Найдя удобные скамейки в зарослях пышного кустарника, мы наконец уселись. Некоторое время мы молчали, продолжая смотреть впереди себя, не решаясь даже коротко взглянуть друг на друга. Пауза затягивалась, и Максим начал что-то говорить. Я совершенно не могу вспомнить, о чем он рассказывал. Внутри меня прокатились волны. От живота в разные стороны. Казалось, все внутренности сотрясает внутриутробное землетрясение. Наверное, так нельзя выразиться. Землетрясение – это когда земля трясется. В моем случае это было «внутреннее трясение». Трясение внутренних органов. Из них словно кто-то пытался взбить коктейль. В голове было мутно, и слова Максима почти не доходили до мест, отвечающих за понимание.

Максим тарахтел – видимо, таким образом хоть немного снимая стресс. Я идиотски хохотала. Это была разрядка моего организма. «Внутреннее трясение» утихло, и я перестала бояться.

«В конце концов, это не первый встречный, – успокаивала я свои страхи, – это же Максим… и вообще, он даже рукой меня ни разу не коснулся!» – подумала я, окончательно придя в себя.

– Давай выпьем! – услышала я.

Максим, похоже, тоже успокоился. И осмелел. Не ожидая моего ответа, он полез в спортивную сумку, которую нес на плече, а теперь валявшуюся на земле у его ног.

Из недр сумки он достал бутылку вина и пару пластмассовых стаканчиков. Мне не хотелось ударить в грязь лицом и показаться маменькиной дочкой, и я, лихо глотая вино крупными глотками, выпила красную пахнущую сладким жидкость до последней капли.

– Вот, – игриво сказала я, перевернув стаканчик кверху дном, демонстрируя, что все выпито.

Моя голова, и без того «пьяная», кружилась, как осенние листья вокруг нас. В момент вылетели все страшилки, сдерживающие меня так долго. Я кокетничала, улыбалась, закатывала глаза, понимая, что нравлюсь Максиму. И мне нравилось, что я ему нравилась.

Потом Максим, достав пачку «Мальборо», вытащил сигарету и предложил закурить. Я уже совсем осмелела. А что? Все курят… Сделав две затяжки, я закашлялась, из глаз выступили слезы, и я бросила сигарету в траву. Это было уж слишком для первого раза. Но общение стало еще более раскрепощенным. Хотя Максим все еще не придвигался ко мне, оставаясь на расстоянии.

Мы просидели до девяти, и уже стало темнеть, но уходить не хотелось. Вместе с навалившимися сумерками похолодало. Максим накинул на меня пиджак. Ему хотелось обнять, да и я была не против. Но чтобы обнимание не выглядело совсем уж наглым приставанием, он, якобы желая поправить съехавший пиджак, оставил свою руку на моем плече. Я сидела замерев, не шевелясь, и он, наконец решившись, придвинулся ко мне и плотно прижался своим боком. В этот момент рванул дождь. Мы не заметили, как небо заволокло тучами. Ливень налетел, хлестая с остервенением. Подбежав к зданию драматического театра, окруженного величественными колоннами, мы стали под козырек около одной из них и обнялись. Нас снова охватило волнение. Мы стояли близко друг к другу, почти слившись. И дрожали. То ли от страха. То ли от возбуждения. То ли просто замерзнув. Мое лицо прижалось к плечу Максима. Внутри полыхало огнем, хотя стоял октябрь и даже в наших теплых южных краях вечерами было достаточно прохладно. Я подняла глаза. Он словно ждал сигнала… увидев в моем взгляде желание, смело потянулся губами. В этот момент желание быть поцелованной перекрылось пониманием непристойности, и я, сбросив пиджак на руки Максима, опрометью побежала по улице, несмотря на хлещущие струи дождя.

Не отличаясь спортивностью, на этот раз я бежала так быстро, что Максим догнал меня только в подъезде. Он совершенно не мог понять, почему во мне вдруг наступила такая перемена. Мы провели весь вечер вместе, так замечательно общались и в конце концов простояли под колонной, прижавшись друг к другу… и вдруг я, не сказав ни слова, убежала. Ворвавшись в подъезд следом за мной, он, задыхаясь, спросил: «Почему? Почему ты убежала? Что я сделал? Я обидел тебя?» Я смотрела на него обезумевшими глазами, но не могла проговорить ни слова. Да я и не знала, что сказать, как объяснить ему глупость собственного поведения. Что должна была я ему сказать, что считаю поцелуй безнравственным поступком? Я же понимала, какой идиоткой буду выглядеть после этого. Но ведь именно это остановило меня. За годы строгого воспитания это понимание стойко внедрилось в мой мозг и перебивало все остальные порывы. Мы смотрели друг на друга и оба дрожали. Даже не дрожали. Нас колотило. Трясло. От желания быть поцелованной тело зудело, внизу живота дергался какой-то незнакомый мне импульс, а вестибулярный аппарат качал на волнах. Я шатнулась и, не удержавшись за перила, стала оседать на пол. Напряжение бурлившего во мне возбуждения и не получившего разрядки вырубило сознание.

Очнувшись, я нашла себя в кровати. Голова трещала, спазмы давили на коробку, обещая разорвать ее в клочья. Я лежала, тупо глядя в одну точку на ковре, висевшем на стене. В лесной чаще красовались медведи. В глазу одного из них едва различалось белое пятнышко. Оно выделялось на фоне почти черного полотна. И я смотрела и смотрела на эту белую точку. Мне было невдомек, что тело мое стало женским не только в виде округлившихся форм. Оно требовало ласк, касаний мужских рук, выплеска энергии. Но воспитание не позволяло совершить необходимые выросшему телу действия. Конечно, я давно понимала, что до свадьбы вряд ли дотяну. Но разрешить себя поцеловать тогда было выше моих сил… Это было полным бредом и неимоверной глупостью. Но так воспитывали девочек в «приличных семья» в те годы…

Несмотря на мой глупый поступок в тот вечер, Максим продолжал настаивать на наших встречах. Он провожал меня после школы домой, но погулять с ним вечером я отказывалась, ссылаясь на занятость. В своих вечерних грезах я желала повторения… снова и снова восстанавливала в памяти тот момент, когда мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Казалось, я даже помнила запах Максима, и голова кружилась еще сильнее. Но я отказывала и отказывала, стоило Максиму снова заговорить о свидании вечером.

– Не понимаю, – сказал, отчаявшись, Максим, – если не хочешь, просто скажи…

– Нет, нет… мы обязательно погуляем… как-нибудь.

Я придумывала отговорки, не желая потерять Максима окончательно. Находила причины, почему не могу с ним встретиться. Время от времени он, теряя надежду, переставал подходить, и тогда меня охватывало волнение. Казалось, все кончено. А это было глупо и обидно. Он нравился мне. Почти каждый вечер перед сном я видела его губы, которые едва не коснулись тогда моего лица. Хотелось почувствовать, что же будет, когда они наконец коснутся моих… но когда он снова подходил и спрашивал, не можем ли мы вечером сходить в кино, я снова отвечала отказом. Вряд ли кто-то поверит, но моя борьба между запретами и желаниями растянулась на целый год. Целый бесконечно длинный год пришлось созревшему телу страдать, доказывая глупой голове, что ждать свадьбы с поцелуями неразумно. Ладно – секс… и всякое прочее. О сексе не было и речи, уж не говоря обо все прочем… Но поцеловаться… Ведь как хочется целоваться, когда тебе шестнадцать.

На самом деле, в этом возрасте целоваться хочется до головокружения, до тошноты, до потери сознания. Но в обществе вокруг меня царили правила «приличных девочек». Когда на экране телевизора влюбленная парочка только тянулась друг к другу губами, чтобы поцеловаться, бабушка стыдливо отводила глаза в сторону. Ей в этот момент срочно нужно было узнать время. Или послать меня на кухню принести стакан воды. Но в те времена поцелуями с экрана обывателя раздражали не часто. Поэтому стрессы в среднестатистической советской семье на почве показа по телику такого позора бывали редко: «Ой… как им не стыдно! Вся грязь с Запада, распущенные люди, ТАКОЕ показывают…» На самом деле, все ТАКОЕ тщательно вырезалось нашими цензорами, лучше нас знающими, что можно показывать советскому зрителю, чтобы тот не лишился дара речи при увиденном, а что не стоит. Нам оставляли самое невинное, но и оно вызывало иногда у неискушенной публики шок. Поцелуй для жителей страны, в которой не было секса, по словам самих граждан, считался пережитком буржуазного прошлого и тлетворным влиянием Запада.

Но как же все-таки хотелось целоваться, черт возьми!

4.

Дорвавшись до рта…

Максим окончил школу и исчез из моей жизни, а мне предстояло окончить десятый класс. Девчонки рассказывали о своих «боевых» успехах. Почти у всех были парни, с которыми они целовались. Некоторые гордо показывали сине-лиловые пятна от засосов на шее, оттягивая платки, за которыми прятались запретные пятна от глаз строгих учителей. Но друг дружке показать хотелось всем. Эти пятна на нежной коже девичьей шеи символизировали страстные поцелуи влюбленных в них парней, готовых в порыве страсти укусить, да что там укусить… откусить…

– А Машка из параллельного уже трахается вовсю… – как-то сообщила Митрофанова, пристроившись с сигаретой в углу туалета.

Словом «трахаться» тогда стали заменять непристойные матерные обозначения действия, которое на литературном языке называлось «занятием сексом», в медицинских книжках – «совокуплением», а в романтических романах «занятием любовью». Мат был совсем непристойным для молодых девиц вроде моих одноклассниц. «Секс» звучал по-прежнему запретно, «совокупление» противно, а «заниматься любовью» было чем-то приторно-сопливым. И тут появилось неизвестно кем придуманное словечко «трахаться». Оно быстро прижилось в народе и с легкостью употреблялось и малолетними лолитками, и совсем взрослыми людьми.

Митрофанова лениво пускала дым в приоткрытое окно.

– Ну, и… откуда ты… – пытались выяснить заинтригованные девчонки.

– Я лично своими глазоньками, – Митрофанова тыкнула двумя растопыренными пальцами в сторону своих глаз, – вот этими… видела… – она снова затянулась.

– Что ты видела?

– Ага, свечку она держала, – хихикнула Крылова, не выдержав затянувшихся пауз Митрофановой.

– Свечку не держала, врать не буду. Но я видела, как Машка вылезла из «жигулей» одного очень солидного дядечки…

– Ладно тебе, подумаешь… – недоверием пытались вызвать на откровенность Митрофанову девчонки. – Выходила из машины… Может, это был ее дядя? Или папин друг…

– Возможно, и папин друг, – невозмутимо подтвердила Митрофанова, сплевывая прилипшую к губе крошку табака. – Мужик ей и правда в отцы годился. Но только трахается она с ним…

– Да с чего ты взяла? – мы стали раздражаться. – Или говори, или не начинай…

– Да с того, что он вывел Машку из машины, обнял, поцеловал взасос… вот прям вцепился губищами в ее рот и долго не отпускал… и еще он сказал, что она секс-бомба мирового масштаба…

– А ты откуда…

– От верблюда, – прервала Митрофанова возглас недоверчивой Гальской, – я стояла рядом. Машину ловила. Думала сначала, что «жигуль» тормознул, чтобы меня подхватить. А это они подъехали… И я все слышала. Я как сообразила, что из машины Машка вылезает, сразу сделала шаг назад и встала за деревом.

– Так, может, это была не Машка, коль ты не видела…

– Так, – психанула Митрофанова, – повторяю для недоверчивых: я успела увидеть Машку, когда та выходила из машины. Меня она заметить не успела. Не до меня ей было. Привязались… Лучше бы послушали, что Машка ему ответила…

– Что? – раздалось сразу несколько заинтригованных голосов.

– Она сказала, что он… по-моему, Анатолий… фи, дурацкое имя… – Митрофанова пренебрежительно скривила губки и закатила глаза, желая продлить напряжения от своей истории, – так вот, она после его возгласа о том, что она секс-бомба, ответила, что он гигант секса…

Девчонки затихли, поняв, что Митрофанова не врет, и приготовились в ожидании продолжения «концерта». Вдохновленная таким вниманием Митрофанова стала рассказывать, как Машка хвалила необычайно большой член Анатолия, объясняла, какой он вкусный… Я почувствовала, как внутри меня что-то сжалось.

«Интересно, как это… вкусный? Анатолий, что ли, вкусный? – подумала я удивленно, толком не соображая, о чем речь. – Какая же я дура. Нет, идиотка! – так и не разобравшись до конца в вопросе вкусовых характеристик Анатолия, вынесла я себе безжалостный приговор. – Вон девчонки… занимаются сексом и ничего не боятся. А я… а меня… целый год… целый год Макс до поцелуя не мог довести. А ведь как хотелось. Измучила и его, и себя. Нет, правда, дура».

Остаток дня после этого разговора меня поколачивало от возбуждения. Я твердо решила, что пора начать хотя бы целоваться. Единственный, с кем я могла это проделать, был Макс. Не приставать же на улице к прохожим парням. Хотя я была уже на грани этого. Едва дождавшись вечера, я позвонила Максиму. Я не знала, что говорить, страшно переживала, что буду выглядеть в его глазах полной идиоткой… но охота пуще неволи, и я набрала номер. Услышав «алле», я стала лепетать что-то невнятное про забытый у него учебник. Он молчал, и я решила, что он не хочет со мной говорить. Я сделала паузу, готовая бросить трубку не прощаясь… как услышала взволнованный хриплый голос:

– Когда и где?

– Сейчас… под Лениным, – ответила я.

Больше мы не сказали ни слова. Все было понятно. Я готова. А он не передумал.

Через полчаса мы уже шли на нашу скамейку. В этот вечер мы не пили вино, не курили и даже не разговаривали. Мы просто, вцепившись друг в друга, целовались. Целовались бесконечно долго. Забыв о времени. О том, что нас дома ждут и волнуются. О том, что наступил поздний вечер. И что кто-то на нас смотрит. Мы впивались друг в друга и замирали, присосавшись как пиявки один в другого на сколько хватало дыхания. Затем, на мгновение отстранившись, чтобы перехватить воздуха, кидались с новой силой, одержимые бешеной страстью. Наваждением, делавшим из нас ничего не соображающих роботов. Мы целовались. Только целовались. Но теперь мне кажется, те поцелуи были такими долгожданными и в них воплотились мечты и желания, скопленные в теле на протяжении нескольких лет, что за вечер мы пережили оргазм ни один раз… а может, это только кажется. Но пережитое состояние можно сравнить с выбросом огромного количества энергии, энергии, равной взрыву атомной бомбы.

Максим, как потом я узнала, имел опыт другого общения с девушками. В свои восемнадцать он был вполне зрелым юношей, и ему требовалось гораздо больше того, что могла предложить я. Близкий друг Максима по институту, знающий нашу любовную эпопею, с издевкой говорил, что тот страдает склонностью к мазохизму.

– Это же надо так издеваться над собой! – удивлялся друг. – Мало девок, что ли…

Девок хватало. И тех, с кем Максим целовался, и тех, кто позволял ему делать с собой куда больше этого. Но Максим одурел от желания получить именно меня. Что-то волновало его во мне, возбуждало до безумия. Будто во мне таилось нечто, чего не было у других. А может, дело было в моей недоступности. Запретный плод сладок, как известно. Он не мог добиться от меня никаких прикосновений, не говоря о поцелуях. И поэтому ему особенно рьяно хотелось испытать на вкус, что же я собой представляю.

– Тайна секса, – говорила одна моя приятельница много позже, объясняя необъяснимую страсть одного человека к другому. – Почему, когда вокруг сотни тысяч других, мужик или женщина жаждет именно одного-единственного, неизвестно по какому принципу выбранного человека? Никто этого не знает. И знать не может. Что-то щелкает у тебя внутри, и все… ты идешь на него, как кролик на удава. Знаешь, что попал. Но ничего поделать не можешь.

Еще позже понятие «тайна секса» наполнилось другими, научными, объяснениями. Никакой тайны в притяжении одного к другому нет. Все дело в химических процессах. Да-да, мы, люди, состоим из атомов и молекул, как стол и стул. Но наши молекулы соединяются в разные конфигурации, вырабатывают всякие там эстрогены и тестостероны. Они и руководят нами, начиная от работы мозга и заканчивая работой… простите, половых органов. Это не мы хотим секса. А эти самые гормоны, выбрасывающие в разные стороны нашего организма свои частички, заставляют нас хотеть. И хотим мы того, на кого «работает» этот выброс.

У Максима гормоны срабатывали на меня. Им руководили эти самые химические реакции. И он буквально бредил желанием в отношении меня, а не кого-то еще. В средние века, да и в жизни наших бабушек, такое желание и сильная привязанность к кому-то считались колдовством. Мне же Макс нравился, но не больше. Мои гормоны, видимо, еще не были столь активно на него настроенными. Однако его страсть действовала на меня заражая и заставляя хотеть его почти так же страстно, как он меня.

Максим без труда находил женское тело для удовлетворения своих мужских потребностей, но продолжал желать меня. Возможно, я была ему необходима, как птица счастья, за которой гонишься, но не можешь поймать. Кто знает, может быть, получив от меня все, чего хотел, он потерял бы ко мне всякий интерес. Так же как он терял его к другим… А, может, прав был его друг, говоривший о мазохизме Максима, может, и правда ему доставляло удовольствие мучиться. Как бы то ни было, мы стали с ним встречаться достаточно интенсивно. Но наши встречи ограничивались поцелуями, впрочем постепенно распространявшимися по другим частям тела. Но последнего, решающего шага мы так и не сделали.

Встречались мы не только в парке. Наступила зима, и мы проводили вечера у Максима дома. Его прогрессивная мама никогда не лезла к нам ни с назиданиями, ни с разговорами «по душам», а, поздоровавшись, уходила к подруге или закрывалась в своей спальне. Мы целовались, ласкали друг друга, обнимаясь и прижимаясь один к другому. Возбуждали друг друга до умопомрачения, но… своих дальнейших позиций я не сдавала. Первый поцелуй дался мне необычайно тяжело. Пришлось выстрадать его в течение года. О дальнейших шагах в сторону развития наших сексуальных, если можно было их так назвать, отношений с Максимом не было и речи. Максим давно понял, что задрать свою юбку я не дам, даже если на меня наставить пушку. И он не настаивал, боясь потерять завоеванное. Каждый сантиметр тела осваивался миллиметр за миллиметром. Через пару месяцев мы с боями продвинулись к плечам, которые я позволила оголять, расстегнув блузку или стянув джемпер. Возбудившись после встречи со мной, Максим шел удовлетворить свою плоть к своим более сговорчивым подружкам. А я… я шла домой и проводила ночи, горя пламенем нереализованного желания. Я металась во сне, издавая стоны, иногда такие громкие, что сама просыпалась от них. Чувствовала, как тело покрывалось испариной, ноги тянуло какими-то странными нитями, заставляя их гудеть.

Неизвестно, чем бы это все закончилось… возможно, я вышла бы замуж за Максима, только того и ждавшего, когда мне исполнится восемнадцать, чтобы у нас приняли документы в ЗАГС. Он уже уяснил, что без этого я не сдам свои бастионы, и был готов на все, лишь бы получить мое тело. Я же тоже жаждала секса, но, понимая, что сдамся лишь после штампа в паспорте, также была готова идти в ЗАГС. Лишь бы скорее заняться сексуальными радостями на легальном положении жены.

К сожалению, это было проблемой многих в то время. Именно поэтому браки заключались довольно в раннем возрасте. Чуть не сразу после окончания школы. Но удовлетворившись, молодые люди сталкивались с кучей повседневных проблем и… разводились. Безусловно, они не были готовы к семейной жизни со всеми ее сложностями. Самым ужасным было то, что после этих скоропалительных браков оставались дети. По большому счету не нужные. Ни молодому папе, для которого единственной целью брака было разрешенное взрослыми удовлетворение его сексуальных потребностей. Ребенок был не очень-то нужен и мамам, которые еще не наигрались с куклами…

Наши встречи с Максом все больше походили на бои местного значения. Все его попытки засунуть руку мне под юбку или снять с меня лифчик пресекались на корню. Мы целовались, водили руками друг по другу поверх одежды. Максим целовал не только мои губы, щеки и шею, но и руки. Иногда он целовал живот в образовавшуюся прореху между блузкой и юбкой. Казалось, еще чуть-чуть, и я не вынесу… но стоило поднять край майки или рубашки чуть выше, подобраться к нижним границам моей груди, как я приходила в себя. Я, конечно, не убегала, как в первый раз, тогда… около колонн театра, но прытко вскакивала с дивана, дергаясь, будто обожженная током, трясясь от возбуждения и желания и одновременно с этим от страха совершить что-то предосудительное.

Время бежало, я окончила школу, поступила в институт. До моего восемнадцатилетия оставалось полгода. Мы продолжали наши встречи с Максимом, которые более или менее стабилизировались. Поцелуи были единственной нашей забавой, и хотя Максим продолжал время от времени свои попытки захватить места, неусыпно мною охраняемые, делал это не очень настойчиво, видимо, поняв бесполезность этих усилий. Он смирился с тем, что все остальное получит лишь после свадьбы, и стойко терпел, хотя давалось это ему с трудом.

Наши «поцелуйные» свидания, поддерживаемые понятливой Максимовой мамой, под ласковую музыку любимого Джо Дассена и в сопровождении бокала вина заканчивались в положении лежа. Максим валил меня на диван, продолжая целовать. Одной рукой он придерживал меня на всякий случай, чтобы я не вырвалась, так как такие попытки я частенько предпринимала. Иногда, увлекшись очередным поцелуем, я расслаблялась и мягко поддавалась, безвольно расплываясь всем телом под Максимом. Казалось, готова – бери и делай что хочешь. Но стоило ему, воспользовавшись моей слабостью, сунуть руку глубже под юбку или начать расстегивать пуговицы на блузке, как я тут же дергалась, словно ужаленная змеей. Максим тут же вытаскивал непослушную руку и начинал утихомиривать напряженное тело, поглаживая меня поверх платья, повторяя: «Тихо, тихо, тихо, моя хорошая… все хорошо, все нормально… не бойся…»

Но иногда его взрослый мужской орган, который мне так никогда и не пришлось увидеть в натуральную величину, наблюдая за ним лишь в зажатом состоянии под тугими джинсами, восставал от возбуждения до такой степени, что готов был прорвать сдерживающую ткань. Бугорок между ног Максима не только увеличивался до неприличных размеров, но и обжигал, стоило ему коснуться меня даже через тонкое платье. В такие минуты Максим особенно терял контроль и мог особенно рьяно начать стягивать уже почти расстегнутую блузку. И тут я превращалась в тигрицу, могла по-настоящему сильно оттолкнуть его и сбросить с себя. Максим обычно сразу уходил и не возвращался несколько минут. Из ванной шумела вода… я считала, что он умывается, чтобы остудить разгорячившееся лицо. Но чем он там занимался на самом деле, я поняла чуть позже. Хотя сама я страстно желала продолжения «концерта», то есть увеличения дозволенного, я не могла даже предположить, какие муки испытывал Максим, которого я доводила до умопомрачения и оставляла неудовлетворенным.

Понимая, что он обижен, и как-то решив его успокоить, однажды я прошла за ним в ванную. Дверь была раскрыта. Максим стоял спиной ко мне, лицом к умывальнику, из крана которого журчала вода. На стене висело зеркало, и я видела выражение его лица. Закрыв глаза, он стонал. Все его тело дергалось. Руки, согнутые в локтях, что-то судорожно и ритмично теребили впереди себя. Что именно, я не видела. Зеркало заканчивалось выше интересующего меня места. Но я догадалась. И мне почему-то стало невыносимо противно. Тихо пятясь назад, я вернулась в комнату, и когда Максим вернулся ко мне, быстро собралась и ушла домой.

Вот такие глупые «ограничительные флажки» – это можно, а это ни-ни, – придуманные кощунственными людьми, которые вдалбливались в наше сознание с маниакальным упорством… мешали нам, молодым людям семидесятых годов прошлого двадцатого века… получать удовольствие от того, что предписано нам природой.

5.

Все оказалось так просто

Я поступила в университет, и у меня началась новая жизнь. Студенческая группа подобралась дружная. Впрочем, мы об этом узнали чуть позже. Сначала мы осмотрелись… и поняли, что девочки-однокурсницы почти все пришли со школьной скамьи. А вот ребята… многие успели отслужить в армии и были на пару лет старше нас, вчерашних школьниц, а кое-кто был и еще старше. Было ясно, что школьные привычные отношения с одногодками ушли в прошлое. И меня ждет общение с вполне взрослыми, хотя и равными по праву учебы в одной группе. Совсем недавно мужчина старше меня на пять лет казался «дядечкой». А к тому, кто был старше на десять, я бы в прежней жизни не осмелилась бы обратиться на «ты». Теперь все изменилось. Эти взрослые дяди теперь были моими однокурсниками. Мы все сидели за одними партами. И говорили на равных… но равными мы, конечно, не были. Я имею в виду сексуальное развитие и прожитый опыт каждого из нас. Были девочки, такие же как я, опоясанные «флажками» недозволенности. Но были и вполне опытные мужчины, прошедшие, как принято говорить, и Крым, и Рим.

– А не собраться ли нам и выпить! – тихо, но внятно произнес один из таких опытных. Видя, что все повернулись в его сторону и заинтересованно посмотрели, он продолжил: – Есть предложение, подкупающее своей новизной. Надо обмыть стипендию… а то учеба не пойдет! Поверьте моему опыту.

Опыт, как мы узнали позже, у него был действительно богатый. За его плечами была и служба в армии, и учеба в каком-то московском вузе, из которого его выгнали за скандал. Но как бы то ни было, мы скинулись по пять рублей и собрались идти в ресторан. Девочки, вчерашние школьницы, были такими же наивными, как я. Но все мы ощущали потребность быть взрослее. Мы курили, пуская дым, боясь вдохнуть его глубже и тщательно отмывая руки и полоща рты перед тем, как идти домой. Мы флиртовали с парнями, призывно глядя на них восторженными глазами, но дико боялись любого активного действия с их стороны. Для ребят, которым было по двадцать и даже чуть старше, такие отношения были самой настоящей пыткой. Мы им нравились, но своей неприступностью ставили в тупик. Они должны были либо бежать с кем-то из нас в ЗАГС, либо искать кого-то на стороне, кто нравился не так сильно, но позволял выплеснуться собранной сперме не с помощью собственных рук…

В ресторан мы тогда не попали. Денег не хватило. У входа нам объяснили, что по пять рублей «с брата» мало и мы не уложимся. Нас это ничуть не расстроило, и мы тут же зашли в кафе. Это было современное кафе в самом центре города и мало чем, кроме цен, отличалось от ресторана. Правда, музыки, а значит, танцев не предвиделось. Но мы даже не подумали об этом. Нам всем вместе было хорошо. Неосознанно. Или подсознательно… просто хорошо. Рассчитавшись по счету по окончании трапезы, выяснилось, что у нас осталась сдача.

– А на сдачу… на сдачу купим выпивки и посидим у кого-нибудь в общежитии, – решил наш заводила.

– Зачем в общежитии… – вставила я. – Можно у меня собраться.

Я жила близко от университетского здания, в котором проходили наши занятия. Вернее, даже не близко, а напротив. Нужно было только перейти дорогу. А моя бабушка пекла замечательные пироги. Запах которых остался в памяти моих однокурсников и через сорок лет после окончания университета.

Один из наших однокурсников подрабатывал ночным сторожем в соседней школе. Все взрослые парни тогда подрабатывали к стипендии, которой явно было мало, сторожами, грузчиками и прочими грязнорабочими. В школе, где Олег сторожил, мы тоже иногда стали собираться… дискотек, а тем более тусовочных клубов не было и в помине. Поэтому у нас образовалось два места для «тусовок». Комната в моей квартире и школьный кабинет в той школе, где работал Олег.

Деньги, оставшиеся после кафе, давно закончились, но приходила новая стипендия или кто-то получал оплату за свои «грязные» подработки, и мы снова и снова могли собраться и потусить. В общем, на ту самую «сдачу» мы собирались все пять лет нашей учебы.

Наступил ноябрь. В те времена мы шумно и охотно отмечали День революции. Никто, конечно, не радовался произошедшему в 1917-м и не считал тем днем, который стоит отмечать. Но так было принято. Как принято праздновать Рождество даже среди тех, кто не верит в Бога. Олег организовал несанкционированную тусовку на территории вверенного ему учреждения. Мы, как всегда, залезали через окно школы, приветливо распахнутое для прибывающих гостей. Центральный вход в школу был тщательно закрыт и ярко освещен прожекторами, и поэтому, чтобы не привлечь внимания милиции, было решено воспользоваться окном с задней стороны здания. Мы оккупировали пионерскую комнату, так как там было тепло и уютно, а главное – стоял магнитофон, и бодро раскупорили принесенные бутылки с дешевой шипучкой под названием «сидр». Большие круглые бобины школьного магнитофона, тихо шурша, крутились, издавая звуки, разрывающие ночную тишину аккордами гитары и хрипами Высоцкого, безумно популярного тогда. Через окно все время приходило, вернее переползало, пополнение. Ребята приводили каких-то девчонок, девчонки тащили за собой незнакомых другим парней. Максим уехал на праздники к дядьке в Москву, и я была без кавалера.

«…жалко, что нет Макса… – думала я время от времени, наблюдая за целующимися парочками. – Как бы он сейчас пригодился…» Целоваться хотелось больше, чем жить.

Вечеринка быстро набирала обороты, и через пару часов веселье достигло пика. Мы танцевали, повиснув на плечах кавалеров. Кто кому достался… Потом менялись и танцевали дальше. Потом откупоривали новые бутылки. Провозглашали тосты. И снова танцевали. Высоцкий давно сменился Джо Дассеном, любимчиком номер два после отечественного Владимира Семеновича. Джо пел на непонятном французском романтические мелодии. Его песни мысленно переносили нас на Елисейские поля. Потом Джо сменился кем-то душераздирающим. Мы прижимались к нашим партнерам все теснее и теснее. Кто-то запалил сигарету, которую, затянувшись один раз, передавали по кругу. Я тоже вдохнула аромат травы… и почти совсем потеряла ощущение реальности. Максим отошел на второй план. О нем я больше не вспоминала. Его будто и не было в моей жизни вовсе. Вокруг шевелились темные лица сокурсников и совсем незнакомых людей. Потом они стали сливаться и превратились в одно лицо, перемещающееся по кругу. Я смотрела налево и видела это лицо. Поворачивалась направо и снова видела его же. Это было черное пятно с прорезями рта, растянутого в улыбке. Свет, и без того приглушенный, теперь вырубили вовсе. В комнате мелькали огоньки свечей и крошечной лампочки магнитофона. Пахло потом разгоряченных тел. Духи, которыми облились девушки, давно растворились в запахе вожделений. Этот острый, противно-блаженный дух смешивался с затхлым запахом пыли, шедшим от стоящих в углу пионерской комнаты знамен. Эта фантасмагория нереальности уносила нас в черную даль, далекую даже от Елисейских полей…

– Иди сюда, детка… – услышала я сквозь пелену, застилавшую глаза и уши.

Я послушно потянулась за парнем, имени которого не помнила, вернее даже не знала. Он был невысоким и крепким. В моем сознании хорошо запечатлелось его мускулистое тело. Мы танцевали, и я положила руку на его плечо, рука немного сползла и уперлась в бицепс подергивающихся от напряжения мышц.

– Тебе не надоело? – шепнул он мне в ухо, еще крепче прижав меня к себе.

– Что? – лениво отозвалась я, раскачиваясь в такт музыке и тупо улыбаясь.

– Да танцы эти…

– А-а-а-а-а, – протянула я, просто лишь бы что-то сказать.

– Пойдем отсюда, – он потянул меня за руку, увлекая за собой, и я послушно пошла, путаясь в собственных ногах, ступающих мягко, как во сне. Мы шли, как мне показалось, невыносимо долго, но на самом деле до первой комнаты. Наконец парень толкнул дверь и завел меня в пустой и темный класс. Одинокий фонарь, болтающийся за окном, тускло освещал помещение. Парень развернулся ко мне и накинулся, страстно целуя, при этом наваливаясь всем телом, не давая вздохнуть и грозя завалить на пол. Под его напором я сделала шаг назад и почувствовала опору. Опершись руками, я ощутила деревянную крашеную поверхность то ли парты, то ли учительского стола. Незнакомец легко подсадил меня и раздвинул мои ноги в стороны. Я с ужасом наблюдала за его действиями как бы со стороны, не в силах не только сопротивляться, но даже издать хоть какой-то звук. Сознание слегка просветлело, до меня стали долетать спрятавшиеся в его закоулках предостережения бабушки о маньяках и ужасах, поджидавших меня в объятиях первого встречного. А это был. Первый встречный. Проясненный мозг давал приказ бежать, но пьяные ноги отказывались слушать. Я стала отталкивать уже расстегивающего брюки парня, но он был сильнее, и мои толчки в его плечо походили на борьбу муравья со слоном. Возможно, парень воспринимал их как ласки, а может, он вообще ничего не воспринимал. Скорее всего, так и было – он не обращал внимания на мое сопротивление, увлеченный поцелуями и стаскиванием обтягивающих его торс джинсов.

– Сейчас, сейчас, – говорил он, возясь со штанами, скорее самому себе.

Парень словно оправдывался, что все происходит так медленно, желая подбодрить, упросить потерпеть немного, пока он замешкался с молнией на брюках.

– Не надо… – пробормотала я, но мои слова, как и движения, остались неуслышанными, повиснув в воздухе.

Парень не снял с меня ни колготки, ни трусики. Он задрал и так поднявшуюся выше положенного юбку и лихорадочно рванул двумя толстыми пальцами тонкий капрон, с легкостью треснувший и образовавший приличную дыру. Затем сдвинул в сторону полоску трусиков, прикрывающую вход, и врезался в меня, словно в агонии… все произошло в мгновение быстро. Крепыш дернулся несколько раз. Что-то затрещало, как прорванные перед этим колготки. Затем раздался короткий рев раненого зверя, и все закончилось. По ногам потекло что-то горячее и липкое. Это была кровь, и парень сразу почувствовал это. Он протрезвел.

– Ты была девушкой? – удивленно бубнил хриплый голос в темноте. Это был озабоченный, удивленный, пораженный голос трезвого человека.

Мне восемнадцать. И девушка… Даже тогда это было странным.

Я ничего не ответила, оттолкнув его, и, всхлипывая, вышла из комнаты. Он, на ходу надевая джинсы, которые также тяжело натягивались, как и минуту назад стягивались, шел за мной, что-то объясняя.

– Ну ты че? Сказала бы… в самом деле… откуда я мог знать… что ты… ну, не молчи… – бубнил он у меня за спиной.

– Не волнуйся, – ответила я, не взглянув на него, – мне уже восемнадцать. И вообще… заявлять не собираюсь. И в ЗАГС не поведу…

После этого он быстро отстал, я содрала с себя порванные и грязные колготки и, надев пальто, ни с кем не попрощавшись, выскользнула из здания школы и поехала домой. Я совершенно протрезвела. Но тем не менее мысли путались, и я не могла сообразить, что произошло и что я чувствую.

В автобусе народу почти не было. Но мне казалось, все немногочисленные пассажиры только тем и заняты, что рассматривают меня. Почему-то я была уверена, что всем видно, каким постыдным делом я только что занималась. Под этими строгими взглядами я почувствовала себя раздавленной, грязной и мерзкой самой себе.

«Какой бред! Любить Максима… бороться с ним за поцелуй целый год… полгода не давать ему засунуть руку под платье, дотронуться до груди. И теперь… первому встречному, нет, только посмотрите на меня… Какая я дрянь. Ведь бабушка предупреждала. Ну почему, почему это должно было случиться именно так?»

Я вышла на своей остановке из автобуса, как мне казалось, сопровождаемая осуждаемыми взглядами оставшихся внутри пассажиров. Растирая слезы, зашла в подъезд, который больше не боялась. Все самое страшное в моей жизни случилось. Дома, скинув пальто, юркнула в ванную и полезла под душ. Мылась я очень долго. Хотелось смыть с себя происшедшее, как коросту, налипшую на тело. Открутив кран до упора, я пустила кипяток. Обжигаясь, налила на плечи и грудь полбутылки геля, тут же покрывшись пышной пеной, до боли терла себя мочалкой, сдирая кожу. Слезы катились, сливаясь с водой и утопая в розовой пене. Потом надела чистую рубашку и укуталась в пуховое одеяло. Хотелось стать опять той девочкой, которой не хотелось целоваться. Маленькой и чистой…

«Зачем, зачем все это? – спрашивала я сама себя. – Почему людям так хочется заниматься сексом? Почему мужчины жаждут женщин, а женщины сходят с ума из-за мужчин… почему? Ведь это и правда мерзко. Грязно и противно. Бабушка была права, когда предупреждала. Нет ничего хорошего. Гадость одна…»

Я закрыла глаза, желая забыть случившееся. Но отделаться от ощущения, пережитого мною за два часа перед этим, никак не могла. Жар, идущий от парня, душил, словно остался вокруг меня. Я чувствовала на себе тяжесть его тела, боль проникновения и ничего, кроме стыда, не ощущала.

«Нет, правда… этот секс лишь мерзость. Ничего более. Но, черт побери, почему мне так приятно, когда я целуюсь с Максимом? Почему с ним меня окутывает блаженство, а не омерзение?»

Заснуть не получалось. Алкоголь и сигаретный дурман выветрился напрочь. Переворачиваясь с боку на бок, я терзалась сомнениями.

«Почему я так долго страдала, мучила и себя, и Максима… ради чего? Ради какого-то фантома порядочности? Но как же все оказалось просто… Две минуты, и нет этой дурацкой плевы. Нет ничего сдерживающего мои тормоза».

Вдруг радостная мысль проколола сознание: «Теперь я могу с Максимом делать все, что захочу. И не только с Максимом», – почему-то подумалось мне. Мысль, что ЭТО с другими будет таким же омерзительным, как с этим парнем сегодня ночью, почему-то не посещала меня.

Я прислушивалась к своему телу, пытаясь понять, изменилось ли что-то во мне. Немного шевельнув ногой, я поджала ее в колене и ухмыльнулась.

«Неужели теперь, когда я лишилась самого ценного на свете, своей девственности, я стала грязнее? Порочнее? Развязнее? Что изменилось во мне? Да, ничего!»

Но как оказалось чуть позже, я ошибалась. Этот до глупости неожиданный случай, происшедший со мной в темном классе чужой школы, на ошарпанной парте, под тусклым светом уличного фонаря… изменил мою жизнь на триста шестьдесят градусов. Мне предстояло познать свое тело, пережить потрясение от сексуальных ощущений. Предстояло сопоставить нравственные нормы в соответствии с требованиями тела, а не соседки бабки Галки. Предстояло понять разницу между тем, что хорошо, а что правильно. Предстояло пройти еще долгий путь к состоянию оргазма, когда уже не осталось никаких вопросов. Ни к законам морали, ни к собственному телу.

6.

Надо бы сделать передышку

Я поставила точку, с силой хлопнув по клавиатуре, и потерла разболевшиеся глаза.

«Да, действительно… Всего-то плева, тонкая пленочка, а разница большая – с ней или без нее…» – задумалась я, отложив мышку.

За окном светало. Серо-голубое небо тоскливо смотрело на меня через окно, скупо проникая в спальню через сетку гардины. Перед компьютером стояла чашка с недопитым кофе и пустая коробка, в которой еще недавно красовались блестящие шоколадные конфеты. Я потянулась. Спина тут же отозвалась покалыванием в застоявшихся мускулах. Взглянув на часы, я ахнула.

«Скоро шесть… сейчас мужу вставать на работу, – спохватилась я. – Надо срочно лечь, а то будет ругаться, что всю ночь просидела…»

Быстро отключив компьютер, я опустила чашку и коробку от конфет под кровать и юркнула под одеяло.

«Никогда раньше не думала обо всем этом. Жила себе и жила… откуда эта Ирина взялась? Надоумила. Но что даст мне все это? Воспоминания о развитии моей сексуальности. Как давно все это было. И как боялась я мужчин. Не верится…»

Из комнаты послышалось шуршание, шаги и щелканье выключателем. Потом зашумела вода в ванной.

«Умывается, – сквозь сон думала я, свернувшись калачиком и подмяв под себя подушку. – Надо будет позвонить Ирине…» – мелькнуло в голове на излете уходящего в небытие сознания.

Едва заснув, я увидела сон. Он был таким реалистичным, что казалось, это вовсе не сон, а правда. За мной бегали мужики со спущенными брюками и оголенными задницами. Вернее, я как раз видела не задницы, а то, что спереди. Потому что, убегая, время от времени поворачивалась – взглянуть, удалось ли оторваться от преследователей, и видела почему-то жалко висящие над спущенными штанами члены. Уже выбившись из сил, я заскочила в подъезд и там буквально налетела на Максима. Он смеялся, даже хохотал. Я попыталась проскочить мимо, но Макс перекрыл собой проход и, продолжая заливаться странным, каким-то фаустовским смехом, не пропускал меня. В отчаянии я застучала кулачками по груди Максима. В этот момент открылась дверь и в подъезд ввалился сначала парень, который когда-то давно лишил меня девственности. Несмотря на то, что ввалившийся человек был без лица, я четко осознала, что это был именно ТОТ парень. В панике я стала оседать на пол, крепко охватив голову двумя руками.

– Бабушка, – почему-то попыталась закричать я, но голос не раздавался, а только клокотал внутри меня.

Проснулась я в испарине и с головной болью. Некоторое время не могла прийти в себя, продолжая находиться во власти видений. Явь и сон смешались в единую массу, и я не могла вспомнить, что мне снилось, а что произошло на самом деле. Мелькнула яркая женщина. Платок и алые губы.

«Ирина… – с трудом вспомнила я, – мы вчера с ней во дворе познакомились… Или она приснилась? Но сегодня ночью я писала… вернее, печатала на компьютере… пила кофе и ела конфеты… или это был сон?»

Компьютер, как обычно, стоял на привычном месте. Немного свесившись с края кровати, я заглянула на пол, увидела чашку и поняла, что как минимум кофе я ночью пила. Меня подбросило, я включила процессор и быстро защелкала кнопками.

«Вот, вот же… то, что я писала ночью. А Ирина?»

Я подобрала валяющуюся на полу сумочку и высыпала содержимое на стол. Выпала карточка.

– Вот, вот ее телефон.

Захотелось услышать голос вчерашней незнакомки и убедиться, что она есть на самом деле. Я схватила валяющуюся около компьютера телефонную трубку и стала тыкать пальцем по кнопкам.

– Алле! – послышался глухой голос, когда я уже не ждала ответа.

– Алле! – откликнулась я, не представившись, и добавила: – С добрым утром!

– Ты… – утвердительно спросила Ирина без интереса. – Какое утро-то? Скоро вечер…

Я посмотрела на часы. Было половина четвертого.

– Ой, ничего себе! – вскрикнула я.

– С тобой все в порядке? – спросила Ирина насмешливо.

– Не знаю… – ответила я, действительно не уверенная в том, что со мной все в порядке. – Я всю ночь писала, – сообщила я.

– Интересно, – отозвалась Ирина, но мне почему-то показалось, что ей совсем неинтересно. Ни то, что я ей говорю вообще, ни то, что я ночью что-то писала, в частности.

Я растерялась, не зная, что сказать. Было ясно, Ирина существует на самом деле, а не приснилась. Но та Ирина, которая сейчас отвечала на мои реплики по телефону, сильно отличалась от вчерашней. Вчера она была яркой и звонкой, а сегодня пресной и тихой. Я хотела попрощаться, но Ирина заговорила:

– У тебя есть интернет? Запиши адрес… и пришли то, что написала. Я сейчас не могу говорить… позже прочту и позвоню тебе. Вечером… хорошо?

Она задиктовала электронный адрес, а я ей номер телефона и сказала:

– Жду… – в мембране раздались гудки.

В дверях послышалась возня.

– Ничего себе, муж с работы пришел…

Я накинула халат и поплелась на кухню разогревать ужин.

– Опять котлеты… – недовольно сказал муж, ковыряясь вилкой в макаронах.

Я промолчала, зная, стоит заикнуться, что «котлеты не опять, а только второй день после месячного перерыва», нас понесет в перепалку. А наши перепалки обычно кончаются плачевно. Поэтому я безропотно налила ему сок в его любимый стакан и нажала кнопку на чайнике, чтобы вскипятить воду для кофе, без которого он не мог смотреть телевизор.

– Как дела? – спросила я для проформы.

– Нормально, – также для проформы ответил он.

Зная, что муж не любит, когда кто-то сидит рядом с ним во время трапезы, я ушла в ванную умываться.

«Совсем не интересуется мной… даже не заметил, что я только с постели», – подумала я, открывая краны.

Когда я вышла из ванной, на кухне никого не было. На столе стояла грязная тарелка с недоеденной котлетой и полупустой стакан. Из комнаты донесся поставленный голос диктора. Заработал телевизор.

Доев котлету и запив чаем, я вернулась в спальню и снова включила компьютер. Пощелкав кнопками, отправила кусок написанного текста по адресу, продиктованному Ириной, и стала ждать звонка. Но она все не звонила и не звонила.

Я перемыла посуду, убрала на кухне, трижды подносила кофе мужу, даже немного посидела около него перед телевизором. На улице стемнело и вечер клонился к ночи. Я смотрела телевизор, в экране мельтешили люди, а сама думала, все думала и думала…

Так где же истина? Французы говорят – в вине. Но это аллегория. Или шутка. Напьешься и познаешь мир. Се ля ви. Но если серьезно… почему нас воспитывали недотрогами, боящимися мужчин больше смерти. Было ли это воспитанием нравственности? Или все же скорее вбиванием комплексов? Почему я, боясь даже поцеловаться, хотя жаждала этого, отдалась почти без сопротивления первому встречному парню? Почему?! Зачем молодым здоровым парням и девушкам внушать, что держаться за девственность нравственно, когда их распирает от работы гормонов, требующих взрыва? Это было пыткой… читала, одним из самых тяжелых издевательств в подвалах Лубянки была пытка, в которой человеку сутками не давали спать. Нам требуется сон. Человек засыпает стоя. Засыпает с болью. Засыпает голодным. Невозможно не спать, когда хочется. Так почему от нас требовали воздержания, когда воздерживаться было невозможно? Во имя чего? Ради кого нужен был этот целибат в современном обществе конца двадцатого века?

Муж задремал, прикрыв глаза, но не выпуская из рук пульта управления телевизором.

«Вот уж кого не волнует проблема самопознания», – ухмыльнулась я, накинув на мужа плед и выключив телевизор.

– Ты че? – тут же раздался его сонный голос. – Я же смотрю…

Муж щелкнул кнопкой на пульте и, увидев, как на экране замелькали кадры, снова прикрыл глаза.

Только около десяти часов раздался долгожданный звонок.

– Ну, как ты? – спросила Ирина, кинув короткое «Халле!». И не дожидаясь ответа, продолжила: – Что сказать? Неплохо…

– Правда? – не то сказала, не то спросила я, сразу сообразив, о чем речь.

– Правда… В некоторых местах просто супер. Ты читала Ерофеева? Который Виктор?

Я не успела сообразить, при чем тут известный писатель, но Ирина продолжила:

– Вот, слушай… «Раньше все сводилось к тому, чтобы ее победить… те, кто жили половой жизнью тридцать лет назад, хорошо помнят, что они побеждали буквально в рукопашном бою. Девушка сдавалась по кускам. Сначала овладевали рукой. Это называлось „взять за ручку“. Сердце замирало – а позволит ли? Если позволяла, Боже какое счастье. Так и ходили „за ручку“ – счастливые, как в советском кино». Как тебе? Класс, правда?.. Точно как у тебя… Но дальше еще больше, слушай: «Потом овладевали лицом. Это означает, что начиналась драка за поцелуй. Девушка стискивала зубы так, словно она была не девушкой, а бульдогом. Разжать челюсти было невозможно, даже если намечалась большая любовь»…

Ирина засмеялась, а я продолжала сидеть, напружинившись, крепко прижав трубку к уху.

– Ау, ты тут? Почему молчишь? – спросила Ирина, закончив смеяться.

– Слушаю… ты знаешь, я вот весь день думала о том, что я, наверное, выросла каким-то моральным уродом, коль со мной приключилась такая дурацкая история… боялась поцелуя, а потом отдалась первому встречному…

– Да брось ты… – оборвала Ирина, – мы все тогда были такими. Не ты одна… Ты ж видишь, что писатель пишет. Может, тебя это успокоит?

– Ну, в принципе… а то я и правда сегодня стала думать, что я была такая одна. Другие с легкостью и целовались, и отдавались. Вон, Машка из параллельного… еще в школе с мужиками про члены разговоры вела. Она, наверное, не зажимала зубы, как бульдог.

– Но таких девиц было мало. Вспомни… кто есть еще на твоей памяти? – не дождавшись ответа, Ирина выдохнула: – Вот… видишь, нет больше. И я не знаю.

– А Машка, значит, нормальная?

– Да, конечно, дорогуша! Эта твоя Машка не зажимала зубы, а целовалась, когда ей того хотелось и с кем хотелось! Она делала то, что хотела она, а не то, что ей разрешали бабушки-старушки. А мы… хотели, мучились, но держали позиции, только бы… а что только бы? Только бы соседка не косилась? Ну, скажи, это нормально?

Ирина словно выдохлась и замолчала. Но почти сразу продолжила:

– Вот, слушай дальше, что пишет Ерофеев: «Затем начиналась основная борьба с раздеванием. Она затягивалась на долгие часы и, как правило, сопровождалась порчей одежды». Тоже как у тебя… колготки, небось, дорогие порвал тогда… а если бы затеялся стаскивать, до финала бы не дошел.

Ирина хихикнула. Я продолжала молчать.

– Нет, ты только послушай… дальше… «Мужчины считали свои победы, женщины промахи». Понимаешь? Мы не отдавались мужчинам на радость, а отстаивали свои тела, как партизаны Родину. А секс, даже когда мы им занимались, уже распрощавшись с целкой… разве это был секс? Тетка тогда правильно заявила на весь белый свет. Помнишь? В стране секса нет! Так и не было его. Разве это секс, если все, что отличалось от привычной позы один на другом и под одеялом, желательно при выключенном свете, считалось извращением. А ты говоришь… – печально закончила Ирина.

– Значит… все так и было, как я написала? И это не про меня? А про всех?

– Конечно! – сказала Ирина. – Ну не все так… у каждой была своя бабушка, свой Максим и свои бои за первый поцелуй. Но в общем и целом… с некоторыми вариациями все так и было. Ведь от перестановки слагаемых, как известно, смысл не меняется. Ну были такие, которым не попался парень без лица… они выскочили замуж за своих максимов, едва стукнуло восемнадцать. И что? Были ли они счастливы в своих браках? У тебя же и это описано… – Ирина вздохнула и задумалась о чем-то своем.

– Ты тут? – осторожно спросила я.

– Тут, где ж еще… вспомнила кое-что. Ладно, уже поздно. Мне с утра работать. Это ты у нас вольный казак. Садись и пиши дальше. До конца еще далеко. Прошлую ночь ты зря времени не теряла. Хвалю!

Я попрощалась и хотела было отключить трубку, как Ирина произнесла:

– Да, слушай… ты, наверное, опять до утра будешь… так не забудь, скинь продолжение. А то ты пока завтра отсыпаться будешь, я изойду от любопытства. Небось, дальше будет еще интереснее. А?

– Не знаю… кому как. Посмотрим… – сказала я, уже погружаясь в свои мысли о будущем.

7.

Сорванная с тормозов

Разрыв с Максимом произошел как-то обыденно. Не он бросил меня, узнав, что произошло на вечеринке. Максима бросила я сама. Красивый, в общем-то, парень, сильный и спортивный, вдруг показался мне каким-то слабаком, вялым и бестолковым. Когда в первый раз после того случая в школе мы встретились с Максимом у него дома, он опять накинулся целовать меня, дрожа всем телом, но мне почему-то стало неприятно. Казалось бы, все позади, девственности, за которую шла борьба столько лет, нет, и можно спокойно отдаться любимому… Но мне стали безразличны – и сам Максим, и его поцелуи. Первый раз за все время я не сопротивлялась. Я спокойно лежала, безучастная ко всему.

– Что с тобой? – испугался Максим, никогда до сих пор не видевший меня такой.

Я молча села на диван, застегнула уже приоткрытую блузку, опустила юбочку, прикрыв коленки… и посмотрела Максиму в глаза.

– Давай я провожу тебя домой, – сказал Максим, поняв своим почти детским сознанием, что я больше не люблю его. Не люблю до такой степени, что даже не хочу сопротивляться его натиску. Он понял, что сейчас может раздеть меня, сделать наконец со мной то, о чем страстно мечтал несколько лет… но делать это больше не было смысла. Я безразлична, а значит, все пусто и глупо. И никому не нужно…

С Максимом мы встречались еще несколько раз в компаниях, он, не прилагая особенных усилий, безнадежно пытался реанимировать мои чувства. Сидя рядом со мной, обнимал за плечи и тянулся губами. Но я как будто умерла и ничего с собой поделать не могла. Я смотрела на Максима с жалостью, которая ему была противна. Он перестал звонить, и мы потеряли друг друга из вида.

Переварив в себе случившееся, поняв, что теперь могу делать все что хочу, без оглядки на страх перед мужиком в подъезде… поняв, что мне не надо больше одиноко метаться в горячке по постели… и вместе с тем поняв, что я не хочу Максима… ни ДО свадьбы, ни после… я пустилась в путь познания своей сексуальности уже без каких бы то ни было страхов и нравственных запретов. С меня будто сняли пелену заколдованности. Я почувствовала себя принцессой, которая спала долгие годы и вот, наконец, проснулась. И хотела жить. Хотела хотеть. И, главное, делать то, что хочу. Хочу я, а не кто-то другой. Единственным руководством к моим действиям были мои чувства и желания.

С потерей девственности я потеряла себя. Потеряла ту, которая была зажата в кулак. Я действительно изменилась. С меня словно сорвали покров. Спустили тормоза, отпустив «ручник» и… я поехала… поехала, помчалась, набирая разгон и обороты. Я так неслась, что вскоре уже не могла остановиться. Из царевны Несмеяны я превратилась в… живую женщину с буйными желаниями. Во мне накопился заряд сексуальной энергетики, который взорвался, выпущенный как джинн из бутылки. С глаз сошел туман. Я вдруг увидела мужчин. И если еще вчера они, кроме страха, никаких эмоций не вызывали, то теперь они мне определенно нравились. Причем практически все… без исключения.

Я ехала в автобусе и жадно рассматривала парней. У блондина, сидящего на последнем сиденье, привлекли губы. Он читал какие-то конспекты, внимательно вперив взгляд в тетрадку, и шевелил губами, видимо, повторяя прочитанное. Я подумала, как, должно быть, сладко целовать его. Даже представила вкус его губ. Они были по-детски сладкими. Без запаха табака.

«Этот юнец не курит», – почему-то была уверена я. Розовые припухлые губы привлекали мое внимание, и я нагло рассматривала их, не думая больше о том, видят ли мой страстный взгляд сидящие рядом люди или нет. Я просто отключалась, наблюдая за выбранным предметом – в данном случае за губами, представляя, как трогаю их кончиками пальцев или целую. Губы существовали для меня как самостоятельный орган, такой же живой и привлекательный, как и все остальное – уши, нос, щеки… Да, нос тоже мог привлечь мое внимание. А почему нет?

«Вон, у того мужчины очень эротичный нос, – выбирала я очередную „жертву“. – Нос достаточно крупный, не картошкой, но и не горбатый, как бывает у лиц кавказской национальности». Нет, такие чрезмерно выпуклые носы не вызывали во мне эротических фантазий. Они слишком выдавались вперед и мешали бы при поцелуе. А вот средней величины нос ровных очертаний вполне мог вызвать желание… укусить его. Или я представляла, как этот самый нос трется о мою щеку. Нос обязательно должен был бы быть холодным, ведь обычно я горела, и прохладный нос мог приятно охладить.

Я интересовалась мужчинами и выискивала чуть не в каждом что-то, что могло заставить меня возбудиться. Особенно любила я наблюдать за руками, вернее за пальцами. Летом мужчины, одетые в майки с короткими рукавами, обнажали плечи, локти, запястья. В те годы не носили обтягивающие майки, да и качков, каких сейчас много среди молодежи, тогда почти не встречалось – в большинстве своем это были обычные парни, как говорится, с соседнего двора. У одних были тонкие, почти хилые ручонки, безвольными плетями висящие вдоль туловища. У других – крепкие, широкие в кости. Оказаться в таких руках было приятно. Я смотрела на них и представляла их силу… вот они прижимают меня к себе, еще сильнее, еще… у меня захватывает дух…

Но большую часть года мужчины одевались в рубашки или свитера, пиджаки или куртки, скрывающие бицепсы, даже если те имелись в наличии. Оставалось любоваться пальцами. Но и они доставляли моему воспаленному и почти все время возбужденному воображению массу приятных фантазий. Главное, чтобы пальцы были чистыми. Форма и длина практически не интересовала меня. У одного они были толстыми и короткими – я чувствовала приятную боль, представляя, как он сжимает ими мою руку повыше локтя. От такого нажима могли остаться красноватые пятна. А вот у другого… длинные и тонкие, интеллигентные пальцы пианиста. Они могли оказаться ласковыми и нежными, но могли быть и не менее сильными, чем у того, что с пальцами-коротышками. Я смотрела на красивые пальцы с ровно остриженными ногтями и чувствовала, как они едва касаются меня мягкими подушечками, и по спине – от шеи к крестцу – пробегала дрожь.

Но особенно сильно притягивала меня в мужчинах одна деталь… та, что на первый взгляд скрывалась от постороннего взгляда. И которая интриговала даже своим намеком на наличие. Вон, в конце автобуса у торцевого окна стоит парочка. Она хохочет, будто парень щекочет ее. Он что-то рассказывает ей в самое ухо. Девица извивается всем своим тонким телом, изгибаясь пополам. А длинный парень в джинсах пытается удержать, чтобы она не рухнула окончательно. Я рассмотрела лицо хохотуна, затем опустила глаза ниже и увидела, что молния на его тугих джинсах вот-вот разорвется. Брюки напряглись, и ткань грозила порваться от растущего в них существа. Видимо, уже не в силах унять возбуждение, парень потер набухший ком прямо через плотную джинсовую ткань. Мои мысли заработали в другом направлении. Я забыла о губах блондина и пальцах брюнета, которые рассматривала только что. И переключилась на восставшее естество парня в джинсах. «Ничего себе! – восхитилась я, представив размеры содержимого. – Раскрыть бы сейчас молнию, вот бы была картина», – размышляла я без всякого налета стеснения.

Я смотрела на мужчин широко открытыми глазами, желая их целовать, трогать руками, ласкать их тело. Они видели это и легко шли мне в руки. На вечеринках, которые происходили все чаще и чаще, то в старой школе, когда у сокурсника была ночная смена, то в стенах общежития, где жили мои однокурсники, мы уединялась почти каждый раз с кем-то из новеньких, чтобы усладить свои полыхающие молодые страсти.

– Помнишь, в прошлый раз был такой чернявый… – спрашивала Зойка, – ну, помнишь? Он еще все время хихикал… Рекомендую. Очень неплохой субъект… опробовано лично мной!

Мы ржали, но запоминали того, кого рекомендовала Зойка. Она знала толк и плохого посоветовать не могла. Чернявый, пришедший в следующий раз, тут же был отведен в комнату, где на соседней кровати уже кто-то получал свою долю плотского удовольствия. Рекомендованный Зойкой чернявый разочаровал меня. То ли Зойка перебрала в тот раз, что за ней водилось, и с бодуна переоценила парня, то ли он повел себя с ней более изощренно. Но со мной он был примитивным до противного. Взвивался от возбуждения, все время повторяя:

– Ну и девки… ну даете… и откуда вы в одной группе собрались… такие классные.

Но на этом все разнообразие его слов и действий исчерпалось. Парень дернулся пару раз и кончил.

– Ладно, не бубни, – отмывалась потом Зойка на мои претензии. – Попробуй Генку. Того, который был с Женькой в последний раз. У него такие шары под кожей…

– Под какой еще кожей? – обалдело спрашивали мы Зойку, знатока всяких прибамбасов, и она терпеливо, как несмышленышам, втолковывала нам, что знала. Оказывается, некоторые парни вкалывали под кожу своего члена шарики, которые увеличивали его в размерах. Но главное было даже не это. Во время движения внутри женщины эти шарики перекатывались, дополняя ощущения, и оргазм наступал быстро, рывками. Взрывами…

Эх, Зоя, кому давала стоя? Да кому она только не давала? И стоя, и сидя, и на очке общежитского туалета, и в купе плацкартного поезда… Мы словно взбесились. Все вертелось как в калейдоскопе: тела, запахи, ощущения… Фейерверк сознания и бессознательного. Кто-то скажет, что это был разврат. Непотребность. Безнравственность. Ой, да что вы говорите? Вы так и живете в кандалах общественного мнения? Мне вас жаль…

Несколько лет спустя я встретилась с Максом на праздновании дня рождения старого общего знакомого. Он возмужал и еще сильней прежнего нравился женщинам. Максим был и раньше уверенным в себе, теперь же он твердо знал: стесняться ему нечего и некого. Он умел шутить, флиртовать, делать комплименты всем, кто оказывался рядом. И делал это не навязчиво, не грубо, а филигранно.

Внешне он тоже не мог не понравиться – пышная шевелюра каштановых волос, модная стрижка, сочные губы на смуглом лице и глаза… красивые глаза с синим отливом, смотрящие на женщину так, будто хотят ее раздеть… Девицы вились вокруг него, стараясь привлечь к себе внимание. Заметив меня, он подошел и, стараясь сделать как можно более безразличный вид, сказал:

– Привет. Рад видеть. Как жизнь молодая?

– Да ничего, – отозвалась я, восторженно разглядывая свою первую любовь, так и оставшуюся на уровне поцелуйного периода. – А ты как?

– Я тоже нормалек… Справился. Нет, ты меня так окрутила… что я вздохнуть не мог… сейчас вспоминать смешно. А тогда… – Максим хмыкнул. – Да, дала ты мне прикурить… Ни одна девчонка не давалась мне так тяжело…

Максим достал пачку сигарет и предложил выйти на балкон. Мы стояли рядом, облокотившись на поручень, едва касаясь друг друга краешком локтей.

– Знаешь, я так был в тебя влюблен. Так жаждал тебя. Просто наваждение какое-то, – сказал он, глядя перед собой. – Когда мы расстались… еще долго не мог переключиться на другую женщину. Во всех искал схожесть с тобой. Причем необязательно чтобы она была похожа… достаточно было голоса. Прикинь, однажды услышал голос за спиной. Думал – ты. Обернулся, а там совсем другая… но повелся за ней.

– И познакомился… – добавила я, чтобы что-то сказать.

– Да я со всеми, кто хоть чем-то тебя напоминал, встречался. Вернее, знакомился и тащил в койку. И там трахал их всех с остервенением маньяка-насильника, только выпущенного из тюрьмы. И искал новых, похожих на тебя. И снова знакомился и тащил к себе. Но никто не сопротивлялся. Они отдавались с радостью и готовностью, отрабатывая то, что не додала ты… Бред… Но я ничего не мог с собой поделать.

– Мне жаль, – пробормотала я. – Мне искренне жаль, но…

– Да все в порядке. Все прошло, как с белых яблонь дым, – сказал Максим веселым голосом, кинул незатушенную сигарету вниз и повернулся ко мне лицом. – Сейчас у меня первая девушка – полная твоя противоположность. Высокая и худая блондинка с длинными прямыми волосами. И мне больше не нравятся пухленькие невысокие брюнетки.

– А где твоя девушка? Она тут? – почему-то с интересом спросила я.

– Она болеет и не смогла прийти… но у нас все отлично, мы собираемся пожениться, – заверил Максим.

Мы еще немного поболтали, и мне показалось, что он и правда излечился от той буйной страсти, которую испытывал ко мне. Я собралась уходить, и Максим предложил проводить.

– Тут недалеко, давай… по старой памяти…

Я не отказалась. Мы шли по темной ночной улице, фонари дневного света пучками освещали дорогу. Почти никто не встречался нам на пути, и, казалось, нас занесло в портал, и мы, переступив несколько лет, попали в прошлое. В то время, когда нам было шестнадцать. Максим шел рядом и чуть впереди, на треть оборота повернувшись ко мне, продолжая балагурить, рассказывать что-то смешное, я смеялась и… вдруг он остановился и схватил меня в охапку. Мы посмотрели друг другу в глаза и стали целоваться. С того дня, когда мы впервые отдались друг другу в длинном, многочасовом божественном поцелуе, прошло несколько лет. Много воды утекло, как принято говорить в таком случае. Я потеряла и девственность, и нравственные принципы. Стала свободной и распущенной. Максим смог избавиться от наваждения, связанного с жаждой обладать мной, и теперь был влюблен в длинноногую блондинку… Но мы снова вцепились губами друг в друга, забыв обо всем.

Один квартал до моего дома мы шли часа два. Каждый шаг преодолевали с неимоверным усилием, не желая прерывать поцелуи. Это произошло в ноябре, и мы были одеты в пальто. Но когда мы дошли наконец до моего подъезда, на нас уже все вещи под пальто были расстегнуты… Мы дали волю рукам и как сумасшедшие ощупывали так и не опознанные тела. Я залезла Максиму под рубашку, гладила его спину и при каждом моем прикосновении он стонал. Он умудрился расстегнуть бюстгальтер и коснулся моей груди, отчего я стала оседать.

– Пойдем ко мне… – прошептала я, когда мы ввалились в подъезд. – Мои уже спят… зайдем тихо…

Максим в ответ издавал нечленораздельные звуки, которые я расценила как согласие. Мы сделали последний рывок. Я открыла дверь в квартиру своим ключом и… перед нами возникла моя мама.

– Что с вами? – испуганно спросила она.

Мы смутились. Не глядя в зеркало, можно было догадаться, что видок был еще тот. Бюстгальтер я держала в руке, а юбка висела на бедрах, грозя свалиться вовсе.

– Я проводил… – промямлил Максим.

– Мам, это Максим, – сказала я, зная, как мама хорошо к нему относится, и надеясь, что она, обрадовавшись нашей встрече, пропустит нас без лишних расспросов, но она почему-то, не отступая, сказала:

– Вижу, я что, Максима не узнаю… Макс, извини, но уже очень поздно и скоро автобусы не будут ходить. Как ты доберешься домой?

Попрощавшись, Макс растворился в ночи, успев шепнуть:

– Завтра… завтра позвоню…

Я зашла в свою комнату и расплакалась.

«Почему, почему так случилось? Моя мама все понимает… и не лезет с нравоучениями. Ведь она с сожалением относилась к тому, что мы расстались. И вот… теперь… теперь все могло сложиться… а она…»

– Оставь парня, – сказала мама, зайдя ко мне, – не морочь ему голову… сколько можно издеваться… опять же бросишь его…

Мама, скорее всего, была права. Макс был не «прохожим», а мальчиком из моего детства. И морочить ему голову было некрасиво. Но я не издевалась над ним. Просто так получилось. Я не виновата…

– Ты взрослая и делай все что хочешь, – сказала мама, погладив меня по волосам, желая успокоить, – но… но не обижай тех, кто к тебе относится хорошо…

Мне хотелось возразить. Почему она так говорит? Чем бы я обидела Макса, если бы он остался? Я нашла ответы на эти вопросы только через много лет. А тогда, тогда промолчала.

Я ждала, что Максим перезвонит, придет, позовет меня. Казалось, все у нас теперь сложится. Только б пришел… НО ни через день, ни через неделю он так и не появился. Не знаю, что стало причиной – сам ли он понял, что нам не нужно встречаться, или его мудрая мама посоветовала…

После этого случая Максим на долгие годы исчез из моей жизни. Через общих знакомых я узнала, что он вскоре женился. На длинноногой блондинке… Но забегая еще на пару лет в будущее (теперь я уже и это знаю), скажу… так же быстро, как он женился, так же быстро и развелся. Видимо, выбить этой блондинкой тягу к брюнетке так и не получилось. Вся жизнь Макса ушла на это «выбивание». Пользуясь спросом у женщин, он всю жизнь пытался доказать себе, что больше не хочет ту девочку из его детства, а хочет совсем других. Его больше не тянет к невысокой и пышной брюнетке. Все его последующие девушки были высокими блондинками. Но все эти романы были краткотечными. Макс всю жизнь пытался вырваться из зависимости своих гормональных притяжений. И второе, что ему было важно – доказательство, что все девушки его хотят. Только одна, та самая… так и не далась ему. Вернее, не отдалась. Не смог он добиться ее тела. Почему-то это фиаско стало ключевым в его подсознании. И хотя больше никто и никогда ему не отказывал, он снова и снова проверял… откажет ли следующая? А может, он пытался понять, в чем причина неудачи с единственно желанной ему девочкой? Я-то знаю ответ на этот вопрос. Макс тут ни при чем. При чем были «флажки запрета» в моем сознании. И мне жаль и то, что я не узнала прелести телесного удовольствия от страсти юношеского порыва. И что Макс не получил от меня того, что хотел больше всего в жизни. И самое обидное, что и я этого хотела. Черт бы побрал эти запреты…

Наши пути разошлись, хотя судьба и дала нам второй шанс быть вместе. Ну, или хотя бы испытать сексуальную радость обладания друг другом. Но Максим так никогда и не увидел меня раздетой, не трогал мою грудь, к которой его тянуло магнитом. А я не видела его голого тела и даже не знаю, как выглядит его член, который столько раз гладила через ткань джинсов. Мы, каждый по-своему, познавали мир. Познавали параллельно один другому. И наши параллели никогда не пересеклись. Максим остался моей чистой и красивой песней. Первой юношеской любовью. Так принято говорить о подобных чувствах. Гораздо позже я поняла, что не любила его. Любовь без секса – это лишь увлеченность. Кастрированная любовь. Влюбленность и любовь – две большие разницы, как принято говорить в Одессе. Настоящая любовь, замешанная на безумии сексуальной жажды, когда ты возбуждаешься, лишь услышав голос любимого, когда теряешь голову от касания его руки, когда хочешь слиться с ним воедино… только тогда можно говорить о любви. Я поняла это, только когда много позже после описываемых событий испытала именно такое чувство.

8.

Поцелуй в губы

Моя сексуальность нарастала с бешеной силой. Если сначала меня занимала смена партнеров в желании познать их разнообразность: почувствовать разные запахи, потрогать разные тела, узнать разные умения случайных партнеров, то позже… стало не хватать обычной смены тела. В большей или меньшей степени все мужчины были одинаковы – и по физиологическому строению, и по психологическому поведению. Почти все хотели получить. Но никто не желал давать. Может, они не знали, что нужно не только брать. Может, их никто не научил, что нужно и давать. Создавалось впечатление, что мужчины гоняются за женщинами, желая получить по возможности большее их количество. Догнав одну из претенденток на очередной секс, мужчина вскакивал на нее, словно жеребец на необъезженную кобылицу, и, крепко зажав между ног, спускал в нее содержимое своего вожделения. После этого он сразу же остывал. Терял интерес. И был индифферентен ко всему происходящему до тех пор, пока в его семенных мешочках не накапливалась очередная порция спермы.

Надо сказать, что даже неискушенных девиц удивляло такое потребительское отношение сильного пола к сексу. Делясь между собой накопленным опытом, пытаясь выяснить, все ли мужчины ведут себя так пренебрежительно к партнерше или есть исключения, мы собирались на задней парте огромной аудитории. Пока преподаватель рассказывал что-то о первой помощи при заражении ядовитыми газами в случае призыва нас в качестве сестры милосердия органами гражданской обороны, мы болтали напропалую.

– Слушай, Зой… ну я понимаю, не у всех член достаточно большой. Но у моего Славика вроде все в порядке, но…

– Да при чем тут величина, – объясняла всезнающая Зойка. – Можно и маленьким пользоваться лихо и умело.

– Да уж… – многозначительно протянула Викуля-красуля, необычайно хорошенькая деваха с томным взором голубых немного раскосых глаз. – Только кто их обучал когда-нить… Лихо еще могут. А вот умело… с этим напряг.

– Это точно. Вы помните Стеллу? Она ушла от нас с третьего курса. Ну, помните, – спросила Зойка.

– Это та большая и белая девица с ярко-желтыми косичками? Она еще замуж вышла за такого чернявого пацана, то ли казака, то ли кавказца? Да? – вспомнила я Стеллу, сочную, сильно развитую в ширину девку с огромными сиськами и пухлыми губами.

– Ну… она. Так вот. Встретила я ее недавно. Она ушла от своего кавказца…

– Да ты че, – удивилась я. – Помнится, у них такая любовь была. Он ее после занятий забирал. И она казалась довольной жизнью…

– Так и было. А теперь Стеллка говорит, что кавказец ее задолбал. Он, как жеребец, с постоянной эрекцией. Она – баба сексуальная… Утром только проснется, он ее раз трахнет… потом она только помоется, начинает одеваться, он второй раз пристраивается. Стеллка говорит, чулки при нем снять не может. Он тут же живо заскакивает на нее. Короче, по восемь раз на дню. Стеллка говорит, стала превращаться в неврастеничку.

– Ну ты даешь, – раздался голос скромной Маринки, – от секса восемь раз в день… неврастеничкой не становятся. Вот восемь дней без секса… скорей поверю.

– Угу, знаток, – хмыкнула Викуля. – А я понимаю… Этот жеребец только грязь разводил, свою сперму спуская. А он ласкал Стеллку? Ни хрена! Помяните мое слово – не возбуждал он ее, по эрогенным зонам пальчиком не водил. От этого сдвинуться можно, это точно!

– Правильно, Викулька, – обрадовалась Зойка, найдя понимающую душу, – так и было. Стеллка говорила, что этот гаденыш со временем ее даже в губы перестал целовать. Он, видишь ли, больше всего любил позу сзади. Чуть у него в штанах зашевелится, как он Стеллку к себе спиной разворачивает и вперед. Даже брюки не снимал, а чуть-чуть спустит, чтобы поскорее…

– И что теперь? – озадаченно спросила Маринка, сообразив, что такой секс не лучше, а может, даже хуже, чем когда секса нет вообще.

– А что? Ты Стеллку видела? Она с мозгами… себя использовать не даст. Ушла от мужа и сейчас живет с одним таким замухрышечным мужичком. Она мне фотку показывала. Не парень, а нечто! Чуть пониже Стеллки ростом, вполовину уже ее. И член у него с мизинчик, как Стеллка сказала. Но этот карманный мужчинка с испуганным взглядом обласкивает ее тело по три часа кряду, прежде чем в нее сунется. Каждый пальчик, каждый миллиметр ее большого и белого тела облизывает. Даже туда… – Зойка многозначительно вытянула голову вперед и заморгала глазами, – целует.

Все сообразили, куда целует Стеллку этот замухрышка с маленьким членом. И притихли, то ли завидуя, то ли вспоминая, кто из их парней хоть раз, хоть когда-то…

– Стеллка теперь знает, что такое оргазм. А с кавказцем этим знала только раздражение между ног. Говорит, ходить больно было, а удовольствия ноль, – задумчиво закончила свой рассказ Зойка.

– Пономарева, – раздался грозный голос преподавателя, – прошу внимания! О чем, интересно, вы там разговорились так…

– Да как же… обсуждаем величину… – вскочив, заговорила никогда не теряющаяся Зойка, – …марлевой повязки при переломе тазобедренного сустава…

– Садитесь, Пономарева! – судорожно выкрикнул доцент, не зная, что ответить бойкой студентке.

К моменту этого разговора я тоже уже уяснила, что мужчины в своем физиологическом строении не сильно разнятся. И что для сексуального удовлетворения искать нужно не того, кто красив или имеет крупных размеров член, а того, кто умеет удовлетворить. Но с этим в стране наблюдалась напряженка. Пчелы дикие, необученные. Так и наши мужчины. Они гордились количеством оттраханных, а не удовлетворенных, доведенных до оргазма женщин. Мужчины не придавали такой мелочи, как доведения партнерши до пика наслаждения, хоть какого-то значения, в то время как к своему собственному оргазму относились трепетно и нежно. Если девушка срывала кому-то кайф, или, как было принято говорить, обламывала процесс, мужчина зверел и ревел, как тигр, метался по комнате, как затравленный зверь по клетке.

– Чего лезла на колени? Целовалась? Довела меня… а теперь… – возмущался обиженный парень, забыв, что на коленях он удерживал девчонку чуть не насильно, и целовал ее сквозь крепко сжатые губы, потому что она не хотела с ним целоваться, – что мне теперь делать? Скажи, что? – орал парень, растирая восставшую плоть.

Но встречались и другие, не такие щепетильные, не желающие останавливать начатое, как бы девушка ни сопротивлялась. Мужчину нужно понять! Он же возбужден. И должен кончить. О том, что женщина тоже должна кончить, никому дела не было. Да что там удовлетворить. Нередко тебя не собирались и возбуждать. Пара поцелуев – и все… процесс пошел, осталось только углýбить, как говаривал самый известный в стране тракторист, ставший президентом.

Никто наших мужчин не обучал. А жизнь, изобилующая женщинами, которых, как известно, в нашей стране больше мужчин, расхолаживала и не заставляла их обучаться. Большинство таких, как Маринка-скромница, были счастливы отдаться без претензий ни на ласки, ни на удовлетворение. Многие считали себя фригидными и еще и подыгрывали мужьям и любовникам, изображая достижение полного кайфа. Как бы то ни было, но сам половой акт состоял в основном из движений тела туда-сюда, в результате чего мужчины получали свою долю удовольствия, а женщины… лишь то, на что была рассчитана их собственная природа.

За пару лет сексуального опыта я установила, что разница в мужчинах состоит лишь в длине полового акта, который они могут предложить, и в величине детородного органа, рассматривать который стало неинтересно после пятого или шестого партнера. Одни делали свое дело быстро, другие возились часами. Но и тут разница была небольшой. Ибо те, которые кончали на счет «раз», обычно могли тут же начинать сначала. В итоге акт длился, хоть и с перерывами, но так же долго, как и с долгоиграющими. Постепенно интерес к новшествам чисто технического характера стал пропадать, требовались не новые тела, а новые ощущения.

Таким ощущением наградил меня Толик, моряк дальнего плавания. В те годы, когда у нас в стране секса не было, он ходил за моря и океаны и, видимо, в сексуально развитых странах прошел курс молодого бойца. Мы познакомились на улице. Он был высоким и плотным, словно набитым мускулами. С порочной улыбкой на простом русском лице, не сильно выразительном, с небольшим носом и широкими скулами. Западная цивилизация, едва коснувшись его в минуты зарубежных стоянок, все же давала о себе знать. Чем-то неуловимым он был похож на иностранца, редкого в те времена на наших улицах.