Читать книгу Луна – на память - Татьяна Шорохова - Страница 4

He сердцем если, так умом,

в сомнениях кипящим,

мы все на старости поймём

всю ненадёжность счастья.

И в лоне сморщенной зимы

лишь те припомним были,

когда душой страдали мы

за всех, кого любили.

Пучки причудливых лучей

топорщит небо. Новолунье.

Урчит прирученный ручей

под алычою в новой лунке.

Черешни тучные цветут.

Поштучны чудные нарциссы.

И кажется, что где-то ждут

тебя певцы и живописцы!..

В шестнадцать ли не помечтать,

когда к себе пахучей шкурой

весна – и мне не устоять —

манит, дразня литературой?

А завязь персиков уже

в пушке, и в чарах мир окольный.

И так мечтается душе,

что сердцу радостно и… больно!

Как могла я не волноваться? —

ты, встречая, с цветами стоял…

Мне – шестнадцать, тебе – девятнадцать.

Ленинграда Московский вокзал.

Безошибочно шёл по следу

моему ты, не укротим.

Ты по Крыму мне был соседом,

в Питер загодя укатив.

…Нет могущественнее силы

той, что бродит бальзамом в крови.

Лет шестнадцать я проносила

перлы первой своей любви.

Не согреться, а лишь – обжечься…

Перекрыт целый мир тобой —

в слишком юном вскипела сердце

опьяняющая любовь.

Ты расплатишься запахом яблок

за мою огрубевшую грусть,

за несносное право – заплакать,

за бесправье – последней уснуть.

За Адамову древнюю слабость

и соблазна вселенский вопрос

ты расплатишься запахом яблок,

что в авоське с базара принёс…

Отступил, убежал, затаился…

Ты со мной, но тебя не найти.

Отчужденья сквозняк зазмеился,

и не видно ни зги на пути.

А глаза твои зрячие – слепы —

с колкой свежестью ранней росы,

словно ясное, чистое небо

с постоянной угрозой грозы…

Как трудно встретиться с тобой,

лицом к лицу столкнувшись в буднях!

И вновь непониманья боль

и неизбывна, и подсудна.

И этикета трафарет

саднит, напяленный на чувства.

В нём правды нет и жизни нет,

хотя есть что-то от искусства…

Среди несбывшихся галактик

прошу – не принимай всерьёз

мой неулыбчивый характер,

способный хохотать до слёз.

Припомнив тайну скарабея,

замри с вопросом невпопад —

зачем в петлице орхидея,

когда на платье сто заплат?

Так помолчим без многоточий —

молчание всегда в цене.

Но плод раздора спел и сочен

и снова предназначен мне…

Осенние поблёкшие цветы

я принимаю в их неброском виде,

но огорчаюсь, коль спокоен ты

и радуюсь, когда ты ненавидишь.

А небо льёт на землю грустный свет.

Скрипят на тропах мёртвые ракушки.

И знаю я – и знаю много лет! —

что, как они, ты станешь равнодушным.

Из незаметных превращений

проступит тот внезапный срок,

когда по запаху солений

зима восходит на порог.

И снова будет править холод,

построив замки изо льда,

а у меня найдётся повод

тебя оставить навсегда.

…И оказалось, в том я не права,

что понадеялась – простить сумею

слова твои любые. Но слова

что поползли, ужалив, словно змеи —

не понесла, прощавшая тебя.

Теперь с собою не могу поладить.

Боюсь, напрасно ангелы трубят,

пытаясь мне напомнить о пощаде.

Не знаю я, как сохранить свой дом?..

Как всепрощенья теплотой согреться?..

Ошеломлённо думаю о том,

моё ль оно – отравленное сердце?..

В таких ухоженных,

уютных комнатах

опять я, сильная,

тобой не понята.

Шальной экран поёт

цыганским табором,

а я лежу-реву —

такая слабая!

И края снова нет

у виноватости.

И ни к чему они —

земные радости.

Обиды хлебнув без меры,

над нею подняться силясь,

я – жрицею тайной веры —

венчаю тебя на милость.

Ткань будущего сминая,

взлелеяв разлуки пламя,

небесная и земная —

венчаю тебя на память.

С судьбою уже не споря,

твоей оставаясь частью,

приговорённая к горю, —

венчаю тебя на счастье.

И – вдаль. И – навсегда.

                И – от тебя. Навеки —

за исцелением души,

разменянной с тобою на гроши,

пролившейся слезами в жизни реку, —

но уходящей всё же! Гнёт оков,

как давний свой позор, я позабуду.

Всё колдовство искусств,

                         искусство мудрецов

я приложу к душе – и верить буду.

И возрождаться, воскресать,

и – может быть – ещё собою стать

                                                     посмею.

Посмею жить и заново мечтать

и просветлею поновленной душой,

которой ты – чужой, чужой…

Мои пространства вписаны в тупик

сегодняшнего дня.

Его невнятность

проступила утром

в намёке сновидений

и нарастала час от часу,

сгущаясь и роясь

в пределах сизых комнат,

в пределах мелкотемья.

И вот уже они сошлись к глазку —

пространства – к ёмкой точке.

За дверью – ты.

Звонок острее правды!

День превратился в каменный мешок,

и выхода моим пространствам нет!

…Иначе нет,

как разметать нас

снова!

Зима. Снега. Холмы. Деревья.

И серый фон, и серый блик.

Весь мир – застывшее безверье,

и только неба слабый вскрик

в том месте, где мерцает солнце

дрожащей капелькой огня

моей надежды! У меня

ещё не раз слеза прольётся,

Ещё не раз…

Но, Боже мой,

пусть плачет сердце над собой!

А где-то даль. А где-то близость.

А у меня

дымок от кофеварки сизый

в обрывке дня

и пустота. Ни слова рядом

и ни тепла.

Никто ручным не встретит взглядом:

– Ну, как дела?

И не войдёт. Так трудно выпасть

из суеты.

А где-то даль. А где-то близость.

А где-то – ты.

Когда я пытаюсь

представить твой голос,

я слышу, как медная монета

падает на дно моей памяти…

Когда я пытаюсь вспомнить

любимое лицо,

я вижу акварели,

размытые ливнем…

Неужели этот слабый звон

и бесцветные пятна

и есть

воспоминания о тебе?..

На что надеюсь я, когда тебя зову,

однажды потеряв на людном перекрёстке?

Мы балаганный фарс играли наяву,

раскрасив тротуар в фальшивые подмостки.

Так подбирали в лад прощальные слова,

так умудрённо мы не подавали вида,

что материк души уже на острова

расколот навсегда поспешностью обиды.

Но безнадёжный шанс, доверенный судьбой,

состарился, как фильм забытых кинохроник

с обидой заодно. И личной жизни сбой

переселился в быт на узкий подоконник.

Нас только двое – я и Я —

на затаившейся планете.

Мой дом – простенок двух столетий

над речкой Слёзывтриручья.

Нас только двое – я и ты —

на неудавшейся планете.

Там бесконечный чёрный ветер

от маеты до маеты.

Нас только двое – я и сын —

на постигаемой планете,

здесь дни подчас – в старинном свете,

а ночь – пристанище былин.

Но усомнившись сотни раз,

я верю, следуя завету,

что у меня остался шанс

на неоткрытую планету.

Проступает

            сквозь медленный выход рассвета

нестерпимое, недостижимое… Помню

до сих пор, до изнанки, до проблесков света

принадлежность твою и касанье ладони —

совладелицы ласки моей; совпаденье

наших выкроек тел с перегибами ночи.

И уменье твоё и моё неуменье

принимать всё буквально и без многоточий.

Осязание – мера любви в той же мере,

что и радость беспечно кружиться по свету

то клубком, то волчком, то листом,

                                                           то планетой,

то двойною звездой под единою сферой.

И не надо о том, что звезда раскололась:

умирает зерно – поднимается колос.

Но колония – сердце,

                                           митрополия – разум.

И глубокие чувства – уже по заказу.

Только вдруг на рассвете,

                            на матовом фоне —

проникающее воспоминанье ладони…

Голос с хрипотцой, с лёгким песочком,

шёпот спешащих на помощь.

Приглушённый голос деда

над ложем внука,

слушающего – нет, не сказку! —

летопись шумной битвы!!!

В августе – ветер строже,

а мелодии его песен – грустнее.

Кто слышит песни августовского ветра?

Кто любит их слушать?

Кто вспоминает их в мае?

Кто напевает под вечер?

Щемящее очарование шуршания…

Шершавые вздохи жизни…

О! Это песни зрелости!

Песни достигших цели!

Песни разбивших сердце…

Голос августовского ветра —

окрепший голос журавушки,

разучивающего

                      прощальное «курлы».

Жалоба лета

на шалости

                             малышки-осени.

Я жду тебя всегда, —

но можешь и не верить, —

не оттого ль теперь

читаю по ночам?

Тоски в помине нет,

но в доме плачут двери,

а то уйдут в себя

и замкнуто молчат.

И ведь не в том беда,

что на дорогах – вьюга,

не в том, что тяжек груз,

а ниточка – тонка,

а в том, что, и любя,

не понимать друг друга,

да так, как будто мы

в разладе на века.

Но принимаю всё,

что мне даётся свыше,

и не мечтаю, нет,

о счастье про запас.

Лишь грустно мне порой,

что от чужих услышим

о том, что в мир иной

ушёл один из нас.

Остаток наших дней

уйдёт на проволочку

каких-то странных чувств

в мелеющей крови.

Но на тебе, не жди,

я не поставлю точку.

У жизни точки есть,

и нет их у любви.

О чём ты хочешь знать? —

как я – и так бывало —

искавшая любви,

лишь ненависть внушала?

Быть может, мой багаж

в пути тебе поможет,

да только я боюсь

за твой мороз по коже.

Могу лишь дать совет:

храни своё начало.

…Что я вольна сказать,

я всё уже сказала.

Что-то начинается на свете…

Словно за обиды всех – сдачу —

мне в лицо бросает пыль ветер! —

ссорится со мной он первый начал.

По глазам стегает, что есть мочи!

Как безумный, рвёт на мне платье!..

Что мне этим он сказать хочет?

Мстит за что, чумной?! —

                       Нет, не понять мне, —

только б вихри пережить стойко,

воздух режущие, как свёрла…

Но в лицо несётся пыль колко!

…Чья-то боль хрипит его горлом.

Где люди в восторге

от мёртвых коней,

где дух сигаретный

речного сильней,

где новым героям

фанфары трубят,

я вспомню.

Зачем-то я вспомню тебя.

Зачем-то помыслю

у тёмной воды,

что ангел спускается к нам

с высоты.

И к горлу внезапно

подкатится ком.

И вздох долетит:

– Ты опять не о том.

Сегодня, не плачь,

разразилась беда —

не встретиться нам

на земле никогда…

Вода дождевая

плеснёт по камням…

Зачем она им —

неподвижным коням?

Когда земля твой прах покрыла

от суматохи в стороне,

великим таинством могила

тебя приблизила ко мне.

И сквозь удар внезапной вести

молитва о тебе взошла.

И нет помех побыть нам вместе

и всё простить, не помня зла.

Среди июльской знойной сини,

в которой ты навеки стих,

мне важно знать: с тобой мы в сыне

неразделимы ни на миг.

И в мире неземных восходов,

где нет болезней, лет и зим,

теперь душа твоя свободна

дарить себя и нам двоим.

О любви грустить не внове —

той, что не добыть…

Мне ли, дравшейся до крови,

нежною не быть?

Как же нежность я скрывала!

Прятала в суму!

Вот она и запоздала

к другу моему.

Ни к руке не прикоснуться…

Ни поцеловать…

Друг лежит, где ветры вьются:

что им не гулять!..

Не забава —

отрада тайная

зачарованного ручья.

Чья-то жалоба

изначальная,

но неведомо только —

чья.

В силуэте —

тоска нездешняя,

как несметная

боль Дали.

Бессловесная,

безутешная

ива – плакальщица земли.

…Как долгожданное письмо

миндальный цвет,

как радость

         в застарелом неустройстве…

Есть у природы

              правильное свойство —

вслед за закатом

                   зажигать рассвет

и солнце отражать

в ознобе снежных луж,

как миг любви – в заснеженности душ.

Цветёт, почти звенит укромный колокольчик.

Смотрю в него, схожу на дно его глубин.

Ночь движется, но я не покидаю ночи,

где белая луна за росписью рябин.

И, может, не к добру у мира на ладони

ценить спокойный час затишья, не огня,

и быт не замечать, и пребывать в бездонном

согласии со всем, что явственней меня.

Но пестует листву дремотная аллея,

но трели берегут до срока соловьи.

И в гнёздышке цветка я всё ещё лелею

надежду на рассвет в святилище Любви…