Читать книгу Девять месяцев, или «Комедия женских положений» - Татьяна Соломатина - Страница 2

Колбасы (и даже трюфелей) Екатерине Владимировне доставало с самого рождения. Поэтому в оставшееся от поедания деликатесов время она читала и «Опыты» Монтеня, и максимы и мемуары Ларошфуко, и «Войну и мир» Льва Толстого, и даже Гессе – «Игру в бисер»...

И всё-таки по порядку.

Екатерина Владимировна Владимировной никогда не была. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, ни сейчас. Хотя отца её действительно звали Владимир. Он же Владимир Петрович. Он же – Володя – для домашних и Вован – для собутыльников (или Вовчик, смотря сколько примут). А собутыльники у Владимира Петровича были не какие-то грузчики из соседнего овощного. И не писатели. И не актёры-музыканты и прочая убогая совковая богема. Собутыльники у Вована были самые что ни на есть серьёзные – аппарат. И сам Владимир Петрович тоже был аппарат. Из чего можно сделать вывод, что Екатерина Владимировна, и к тридцати не удостоившаяся отчества, несмотря на все достижения (впрочем, на тех нивах, где она нынче осуществляла жатву, отчества не особо в чести), родилась с серебряной ложечкой во рту. Маме же её на день рождения дочери (не нынешний, разумеется, а тридцатилетней давности) был подарен килограммовый слиток. Настоящий, натуральный, прямиком из золото-валютного фонда. Или национального банка? Или золота партии?.. Не важно. Это вопросы из серии: «Что больше весит – килограмм золота или килограмм лебяжьего пуха?» Суть-то всё равно не в килограммах, а в отношении. Это вам любой ёжик в лесу скажет. Но мы-то не ежи. Вот и приходится всё разъяснять да подчёркивать.

Так что по той самой сути правильно, что рабу божию Екатерину Владимировну сразу после рождения (и незадолго до крещения) нарекли Пупсиком и сдали на уход, кормление и воспитание очень хорошей простой крестьянской женщине. Не подумайте, что её натурально сдали на воспитание в деревню, как это принято во французских или английских романах позапрошлого века. Конечно, нет! Просто в отличных стометровых хоромах в центре нашего (или вашего – если вы живёте в одной из столиц нашей Родины) города нашлась комнатка для няньки. Домработница убирала стометровку, ходила на рынок, готовила бутерброды из колбасы с трюфелями и выполняла всякие мелкие хозяйские поручения – то есть всё то, что делает самая обыкновенная женщина (в случае работы этой домработницы – минус служба и дети), а целиком и полностью для Пупсика была нанята отдельная тётя.

Домработница с нянькой иногда вместе пили чай, помешивая ложечкой сплетни, вприкуску с аппаратным пайком, а также частенько ссорились, как соседки на пролетарской коммунальной кухне. Ссоры, как правило, возникали потому, что нянька принималась поучать домработницу, как натирать паркет и делать правильную фаршированную рыбу, а та, в свою очередь, давала товарке советы по воспитанию и уходу за младенцами. И обе пополам – что в январский мороз, что в пыльный июльский зной – с одинаковой горячностью выясняли, что лучше сегодня нацепить на Пупсика. После чего непременно мирились и клялись в вечной любви и верности. Сначала друг другу, а потом – хором – Пупсику. Эти трое – домработница, нянька и Пупсик – и были самой что ни на есть крепкой ячейкой общества, замурованной липким воском застоя в стометровую со́ту «сталинки».

Вован всё время работал в таинственном аппарате и, судя по всему, отдыхал там же. Маленькая Пупсик знала, что утром и днём в аппарате всё очень серьёзно. Нередко в аппарате случаются чепэ (она не знала точно, что это такое, но её домработница и нянька во время чепэ ходили по стометровке тихо и без лишней надобности не отсвечивали, запираясь либо каждая у себя, либо обе вместе в комнате Пупсика). Когда очередное чепэ заканчивалось, то кого-нибудь обязательно снимали, и папа Володя потом долго парился в аппарате или в бане, а иногда пил сам с собой или даже с домработницей и нянькой на кухне, радуясь, что сняли не его. Пупсик не понимала, чему папа Володя так радуется, потому что и домработница, и нянька, а следовательно, и Пупсик очень любили кино, а ведь именно кино, как известно, снимают! Они втроём – домработница, нянька и Пупсик – очень часто ходили в кино, благо оно было прямо в их доме. В очень большом доме нашего (да, всё-таки нашего, увы и ах!) города располагался вполне себе культовый кинотеатр.

Где была мама Пупсика большую часть времени – сказать сложно. Потому что неизвестно. Но когда она была – то всегда была красивая, стройная, загорелая, пахла очень хорошо, а не так, как домработница или нянька, хотя Пупсику всё равно больше нравилось, как пахнут именно нянька и домработница, а не эта красивая малознакомая женщина-мама. Когда та появлялась, она обязательно тискала Пупсика, а когда ей надоедало её тискать – а надоедало ей ровно за то время, что Пупсик произносила про себя нянькин стишок: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу, ах, доска кончается, сейчас я упаду!» – малознакомая женщина-мама дарила Пупсику игрушки и красивые вещи и говорила Пупсику, что все те стишки, что та уже знает, вовсе не нянькины. Пупсик сердилась на эту малознакомую женщину-маму, и не понимала, почему она обижает её родную няню, и даже иногда топала толстой ножкой. Правда, потом всегда раскаивалась и шла просить прощения. Ну, если быть честной, не сама раскаивалась и добровольно шла, а по настоятельной просьбе (или даже несильному шлепку по пухлой попе) своей воспитательницы. Перед кем только не унизишься и чего только не сделаешь для родной няни!

Иногда малознакомая женщина-мама наряжала Пупсика в красивые глупые тряпки и выводила её в свет или просто в приличное общество, и это было ужасно! В свете надо было быть хорошим Пупсиком, мило улыбаться незнакомым дядям и тётям и хорошо играть с детьми незнакомых дядь и тёть. Дети эти не умели лепить куличики и бросать монетку об монетку так, чтобы они переворачивались. Дети эти были похожи на говорящих кукол. Пупсик их пару раз даже пребольно ущипнула, после чего они стали самыми обыкновенными сопливыми плачущими детьми. «Боль, горе и несчастье уравнивают всех!» – говорила родная няня, когда выгулянную в свет Пупсика малознакомая женщина-мама сдавала той с рук на руки. Та снимала с неё противные скрипяще-скользящие платья или матросские костюмчики, белые гольфы, от которых на ногах оставались некрасивые красные вдавленные круги, и лаковые туфли на каблучках – родовое прокрустово проклятье любого Пупсика. Аккуратно развязывала банты, упорно именуемые маленьким Пупсиком «бинтами», расчёсывала прежде накрученные локоны, забрызганные противным едким и липким лаком, купала в ванной, и счастливая Пупсик засыпала сладко-сладко и спокойно-спокойно. Зная, что малознакомая женщина-мама теперь очень долго никуда не будет её выводить. И уже завтра можно будет в мягких потрёпанных сандалиях на босу ногу и в простом, приятном на ощупь платье (а ещё лучше – в шортах и футболке), которые можно пачкать, они с родной няней пойдут гулять куда-нибудь далеко от этого дома и двора.

Родная няня рассказывала Пупсику сказки и всякие забавные истории, а малознакомая женщина-мама водила в театры и заставляла учить какого-то непонятного Шекспира, чтобы потом в свете бубнить всё это внятно с табурета. Если, конечно, у малознакомой женщины-мамы было время на проверку. А оно было, потому что проверяла она хоть и редко, но зато выборочно. С любого места. Малознакомая женщина-мама отчего-то знала наизусть много всего такого очень умного, вроде огромных кусков текста даже в прозе, и подрастающий Пупсик проникалась к этой красивой холёной женщине уважением. Но к родной няне – ещё большим, потому что та учила Шекспира и унылые (на взгляд Пупсика) пьесы Чехова вместе с Пупсиком и, получается, знала всё равно больше малознакомой женщины-мамы, потому что та не знала сказок и забавных историй родной няни. Позже, когда Пупсик познакомилась с малознакомой женщиной-мамой поближе, оказалось, что та – знаменитая актриса и известна всей стране. Кем бы вы выросли в семье знаменитой актрисы и папы из аппарата? Избалованным мажором. Мажоркой. А Пупсик выросла хорошим человеком. Это уметь надо, между прочим!

Пупсик никогда не фыркала на детей из неравных семей в тех далёких от дома-двора парках и на площадках, а напротив – всегда делилась с ними диковинными игрушками, за что от них же ещё и огребала сполна, и никогда свои игрушки назад не получала. Или получала в сильно поломанном виде. Но Пупсик не плакала, а лишь вздыхала по-старушечьи, но не горько, а понимающе. А ещё она очень любила разыгрывать для разношёрстной растрёпанной детворы «спектакли», где была и Серым Волком, и Иваном-царевичем, и Царевной Несмеяной, и Вещим Олегом, и даже черепом его коня. Тут же перевоплощаясь в череп бедного Йорика, в живого Гамлета и в мёртвую Офелию. Детвора была в восторге и смотрела и слушала, раскрыв рот, иногда замирая от переполнявшего непонятно с чего счастья или ужаса. Когда родная няня рассказывала о таких упражнениях Пупсика малознакомой женщине-маме, та взирала на дочь с интересом и просила повторить. Но под слегка насмешливым её взглядом Пупсик леденела, каменела, не знала куда девать руки и, пытаясь вспомнить книжный текст слово в слово, напрочь утрачивала способность к импровизации. Малознакомая женщина-мама говорила чуть расстроенно: «Ну, ясно!» – и затем добавляла, обращаясь к родной няне:

– Обычные детские забавы, ничего особенного, собачка не выйдет!

– Какая собачка?

– Есть такой старый театральный анекдот, – объясняла, обращаясь к родной няне, малознакомая мама. – В провинциальном театре амплуа «Кушать подано!» всегда приходил на репетицию с собачкой. Собачка ложилась под кресло первого ряда и терпеливо ждала окончания репетиции. Она всегда безошибочно определяла, что репетиция спектакля уже закончена, даже если актёры всё ещё оставались на сцене, ходили, переговаривались, курили. Как она определяла, что репетиция прекратилась, никто не понимал. Но как только она прекращалась, собачка вставала из-под кресла и выходила на сцену, к хозяину. Однажды в провинциальный театр занесло известную столичную знаменитость. Прогоняли спектакль с участием местных «Кушать подано!». Как только столичная знаменитость произнесла первые слова своей роли – собачка вышла на сцену. Видимо, как любое животное, она чётко определяла, когда заканчивается театральность и начинается искренность. Настоящий актёр всегда должен работать так, чтобы выходила собачка.

Эта история Пупсика очень расстроила, и она одно время даже хотела собачку, но малознакомая женщина-мама только рассмеялась и сказала, что выходить должна именно чужая собачка, потому что в своей своре и стае все любят всех за всё, а не за талант или гений. Иногда малознакомая женщина-мама бывала очень даже ничего – и уж точно всегда гораздо умнее родной няни, но родную няню Пупсик всё равно любила, а малознакомую женщину-маму уважала и даже восхищалась ею, но побаивалась.

В школе она училась, разумеется, специальной. Не в том смысле, что в школе была в особом почёте математика или там углублён до элементарного разговорного английский. А в том, что школа была в специальном районе для специальных детей специальных родителей. Но она умудрилась и там не стать снобкой. Родители хотели, чтобы Пупсик была круглой отличницей, но она сама этого не очень хотела. Точнее – у неё не слишком получалось, сколько бы родная няня ни просиживала с ней над алгеброй и геометрией. Бедная-бедная родная няня. Ей доставалось больше всех, но она стоически всё сносила и получила от Владимира Петровича шутливую кличку «Почётный Буфер». Не выходило из Пупсика круглой отличницы, потому что в специальной школе было очень много специальных детей, и делать из всех круглых отличников даже специальному директору специальной школы районо не разрешало. Но, в общем и целом, училась Пупсик неплохо, и по гуманитарным предметам у неё были отличные оценки, а по естественным – хорошие. Удовлетворительных не было вовсе. Впрочем, троечников в специальной школе не было и быть не могло. Сплошные отличники и хорошисты. Видимо, специальный директор сумел убедить районный отдел народного образования в необходимости отсутствия в специальной школе неуспевающих учеников. Разве могут быть у специальных родителей посредственные дети? Да ни в коем случае!

Пупсик много и хаотично читала, играла в школьном театре, и на каждой премьере драмкружка сидела в первом ряду родная няня и утирала слёзы в уголках глаз краешком носового платочка.

Всё ещё не слишком знакомая женщина-мама была категорически против поступления Пупсика во ВГИК, ГИТИС, «Щуку» или хоть что-нибудь, связанное со сценой или объективом. Видимо, слишком хорошо знала цену всему околотеатральному, не говоря уже о фунте кинематографического лиха.

– Да и нет в тебе этого!

– Чего этого, мама? – спрашивала Пупсик.

– Стервозности. Гнилости. Надрыва. Нет. И не надо, – вздыхала уже чуть ближе знакомая женщина-мама, как будто немного сожалея о том, что ничего этого в её родной дочери нет. – Когда же вы научитесь пить чай, не прихлёбывая?! Столько лет в Москве! – тут же нервозно повышала она свой без– упречной красоты тембра голос на няньку.

– Мама права, – соглашалась родная няня, привычно пропуская хоть и редкие, но регулярно имеющие место воспитательно-этикетные ремарки в свой адрес. – Нет в тебе всего этого. Ты там не выживешь.

На филологический Пупсику тоже не разрешили поступить.

– Ты там никогда замуж не выйдешь! С твоими данными – да в сплошь женском коллективе...

К чести знакомой женщины-мамы, она вовсе не имела в виду, что её плоть от плоти ниже её ростом, шире в бёдрах, покатее в плечах, да и овал лица вовсе не так аристократичен, как её собственный. А того, что: «Вся в матушку Владимира Петровича!» – вообще никогда и никому не говорила. Вот что «кокетничать не умеет» – так то правда. Заинтересовать не способна, тютя-матютя, книжный червь, и спина сутулая, хоть и водили её на танцы. Чуть что – краснеет. Чуть что сильнее – синеет и впадает в ступор. Помнится, сын Фёдора Ивановича её в кино пригласил, так она расплакалась и в свою комнату убежала. Только нянька и смогла успокоить. А на филфаке и не пригласит никто. Разве что лесбиянку туда нечаянным ветром перемен занесёт.

В общем, запихнул Пупсика Владимир Петрович на какой-то факультет МГИМО. Оказалось, что в международных отношениях столько всевозможных оттенков, что каждому ребёнку аппарата, закончившему специальную школу, найдётся в гамме своя, специальная, нота.

Училась в вузе Пупсик хорошо. Даже отлично, в отличие от школы. Потому что на факультете не было ни математики, ни физики, ни химии, а одни сплошные языки да их экономики. И куда, казалось бы, экономике без математики, но Пупсик обходилась. Потому что для того, чтобы освоить институтскую программу, аналитический склад ума вовсе ни к чему, а только память и усидчивость. Так что свои пятёрки она получала вполне заслуженно, хоть ни инициативой, ни идейностью особой не отличалась. Училась и училась. Не активистка, не возмутитель спокойствия, не очередной пионер давно открытого, снова закрытого и опять эксгумированного. Институт – дом – ванная комната и спать. Ни дискотек, ни ресторанов, ничего такого, что положено юному существу на выданье. С нянькой на балет разве что сходят. Да иной раз пошепчутся на ночь глядя.

Ту так никуда и не уволили. Потому что привыкли, любили как родную, всё-таки у Пупсика были очень хорошие родители, да и деньги не переводились. Папа из старого аппарата «культурно» – как он сам выражался – перешёл в новый. «Главное – в нужный момент оказаться достаточно далеко от Фороса, а дальше – само наладится», – частенько говаривал он за столом. Так что ничего в их жизненном укладе не изменилось.

Пару раз Пупсика отсылали за границу. То, как принято в хороших домах, – в Англию, а то и, как в домах похуже, – в Германию. Поучиться, осмотреться, хорошо время провести. Пупсик прекрасно выучила языки и ещё меньше стала понимать, зачем нужны какие-то международные отношения, если ты можешь уточнить всё, что тебе надо, не в правительствах, парламентах, конгрессах, думах и прочих аппаратах, а прямо на улице у доброжелательного прохожего или в магазине у вышколенного улыбчивого продавца.

В общем, пока Пупсик соображала, что же ей делать дальше, папа купил ей пентхаус на Кутузовском, куда она и переехала, прихватив родную няню. Элегантная знакомая женщина-мама сказала папе-аппаратчику как-то вечером, когда она не была на гастролях, а у папы не было ни чепэ, ни пьянок:

– Может, хоть замуж выйдет побыстрее и будет счастлива?

Но Пупсик не вышла побыстрее. Она целый год читала книги. Читала, читала, читала. Потому что при родной няне не надо было держать спинку ровно. При ней можно было лопать ватрушки со сладким чаем (с очередным романом) на ночь, прямо в кровати, а о фигуре заботиться было не нужно. Если честно, пределом мечтаний обеспеченного мамой и папой и лишённого хоть каких-то бытовых забот родной няней Пупсика было рождение ребёнка. Да! Пупсик яростно хотела родить девочку и стать ей родной мамой. Вот глупая, не правда ли? Нам бы её возможности, уж мы бы эге-гей! А она хотела всего лишь родить и стать родной мамой.

Знакомая женщина-мама изредка заезжала в дочерний пентхаус без предупреждения и устраивала скандал родной няне и, конечно же, дочери. Первой – за растление, попустительство и полное отсутствие дисциплины. Второй – за ожирение (сорок восьмой размер!), безынициативность и халатность по отношению к себе (в прямом и переносном смысле).

– Как можно ходить в халате?! – возмущалась она с финальными интонациями Отелло. – В твоём возрасте надо быть всегда готовой. И следить за фигурой! И не только в твоём!

– Мамочка, ходить дома в халате очень удобно, – возражала Пупсик. – Хочешь чаю?

Знакомая женщина-мама чаю не хотела, хотя родная няня Пупсика виртуозно заваривала чай по всем положенным канонам. Но женщина-мама пила минеральную воду без газа и хотела, чтобы Пупсик: 1) похудела; 2) поумнела; 3) сделала карьеру; 4) и вообще соответствовала положенному образу дочери народной артистки России и высокопоставленного чиновника аппарата.

А Пупсик этого всего не хотела, и после того как благородный ураган уносился прочь, они с родной няней пожимали плечами, хихикали и садились пить чай с булками, с маслом, с вареньем, с сыром, с икрой и прочими жутко калорийными продуктами.

После института, когда однокурсников устраивали в высокие международные отношения или приличные СМИ, родители решили устроить Пупсика замуж. И устроили. Они познакомили Пупсика с богатым разведённым приятелем, чуть не их одногодкой (ну уж точно по возрасту более подходящим им, нежели ей). Мужчиной всяческих достоинств, большой души и немалых банковских счетов. Ему, по правде сказать, давно нравилась пухлая Пупсик, с персиковой пушинкой на нежной молодой коже, совершенно не гламурная, не злая, не костистая, как его первая жена, откусившая при разводе весомый кусок от пирога его состоятельности. Весомый, но не фатальный. Ему хотелось тихой и милой пристани, а не постоянного ожидания безумств. Ему хотелось... В общем, ему хотелось Пупсика, а всё остальное – так – якобы разумные аргументы. Чтобы, типа, было о чём поговорить. Не может же он позволить себе выглядеть влюблённым, как малолетка! Но женщина-мама Пупсика была очень хорошо знакома со всеми отличительными признаками влюблённого мужчины. В этом деле она была просто гений и дока. Потому, лишь уловив витающее в воздухе гостиной томление стареющего, но ещё крепкого жеребца-приятеля при виде её уже вполне сформированного жеребёнка, тут же попросила друга семьи сопроводить Пупсика на премьеру, куда они с дочерью собирались вместе, но внезапные дела-дела-дела...

Пупсику было спокойно и приятно с Алексеем Михайловичем. Куда спокойнее, чем с ровесниками. И потому пару театральных премьер, дорогих ресторанов, корзин цветов и приличествующих подарков спустя он по-отечески ласково лишил её девственности. В связи с чем и в благодарность за проявленные нежность и терпение был переименован Пупсиком в Алёшу. Сразу же вслед за этим последовало предложение руки и сердца. А следом – морское путешествие, после которого они нешумно, но очень аристократически недёшево поженились.

Пупсику с ним было надёжно и благостно. Ему с ней было уютно и хорошо. И ещё он её любил. И она его. Потому что при нём наконец можно было спокойно возлежать в мягких подушках и читать, читать, читать, закусывая максимы и сентенции трюфелями, а детективы – конфетами и печеньем. Пупсик наконец-то обрела семью, о которой с детства мечтала: она, родная няня и муж, скорее напоминающий доброго отца. Для полного и окончательного счастья не хватало только ребёнка, чтобы стать ему родной матерью.

И Пупсик принялась изо всех сил жить половой жизнью со своим ласковым мужем.

С наскока не удалось. И немного поплакав над отрицательным тестом, купленным и использованным, несмотря на вовремя пришедшие «критические дни» (а вдруг?! такое тоже бывает!), Пупсик почти не расстроилась.

Через полгода она знала о фертильности всё. Например, то, что половые клетки начинают вырабатываться ещё до рождения. И что когда она, Пупсик, лежала у тогда ещё совсем незнакомой женщины-мамы в животе, то каждая её, Пупсика, незрелая яйцеклетка, окружённая собственными гормонпродуцирующими (гранулёзными) клетками, формировала первичный (премордиальный) фолликул. Что после того как она, Пупсик, была зачата совсем незнакомой женщиной-мамой и уж и вовсе не известным ей тогда папой Володей, её, Пупсика, крошечные яичники уже к трём неделям внутриутробного возраста имели около ста тысяч первичных фолликулов. А к шести месяцам внутримаминого проживания их было уже около семи миллионов. Ко времени её, Пупсика, рождения выработались все – ВСЕ! – фолликулы, которые будут на протяжении всего детородного периода Пупсика, начиная с полового созревания и до самой-самой менопаузы, каждый месяц выпускать готовую к оплодотворению яйцеклетку из организма Пупсика во время менструального цикла. Пупсик знала, что к половой зрелости из каждого полумиллиона первичных фолликулов остаётся всего лишь около тридцати-сорока тысяч, а остальные погибают или же подвергаются обратному развитию. В среднем из оставшихся полностью созревают всего лишь около пятисот! Надо спешить! Фолликулы конечны! Ох-ох-ох! А если ещё разобраться с пресловутым менструальным циклом!..

Так-так... Один раз в месяц в течение репродуктивного периода организм Пупсика готовится к беременности. Каждый месяц созревает яйцеклетка в одном из яичников и выходит в фаллопиеву трубу. Овуляция! Пред овуляцией яичники Пупсика вырабатывают большое количество эстрогенов. Эти гормоны стимулируют внутренние стенки матки – эндометрий Пупсика, чтобы они стали плотнее для принятия яйцеклетки, если она, конечно же, будет оплодотворена Алексеем Михайловичем. То есть давно уже, разумеется, Алёшей. Так-так-так... Период роста эндометрия в Пупсике называется фазой пролиферации. «Пролиферация» – слово-то какое неблагозвучное! Нет! В деле изучения фертильности нет неблагозвучных слов, а одна сплошная музыка сфер... Постепенно увеличивающееся количество фолликулостимулирующих гормонов гипофиза Пупсика вызывает рост множественных фолликулов в яичниках Пупсика («Фуф! Слава богу, не в гипофизе!»). Через несколько дней один из фолликулов становится доминирующим, выходит на поверхность яичника и напоминает наполненный жидкостью пузырёк диаметром примерно двадцать миллиметров – и начинает вырабатывать этот самый эстроген. Внутри фолликула Пупсика находится яйцеклетка Пупсика. Бахромки фаллопиевых труб Пупсика после того, как совершается овуляция, передвигают яйцеклетку в фаллопиевую трубу, где она находится в ожидании оплодотворения. А если оплодотворения не происходит, то – а-а-а!!! – оплодотворения не происходит, яйцеклетка умирает и исторгается из тела Пупсика вместе с уплотнённым эндометрием во время менструации.

Яйцеклетки умирают и умирают! Овуляция минус и минус! Резерв истощается! Что же делать?!!

Пупсика охватила паника. Сколько же уже из этих теоретических пятисот зазря израсходовано?! Сколько ещё пропадёт впустую? С математикой у неё всегда было плохо, а склонность к чтению и романтизм развили ненужную тревожность. Пупсик решила, что у неё уже либо все фолликулы кончились, либо даже и не начинались, и с ней что-то не так. Пупсик понеслась в лучшую клинику репродуктивного здоровья на обследование. На всякий случай. Ну и потому что паника.

Понеслась втайне от мужа, потому что человеком Пупсик была очень хорошим и тактичным. Это раз. Вернее – два. Потому что «раз», на самом деле, принял характер практически параноидальный: Пупсику, несмотря на кристально чистый половой анамнез и мохнатые шортики во все детские, подростковые и юношеские холода, стали мерещиться неведомым образом подхваченные постыдные инфекции, подточившие её безвинное нутро. Как? Когда? Ведь нигде и ни с кем до Алёши! Равно как и после... Но мало ли? Вон в каждом глянцевом журнале что ни полоса – так реклама клиник этого всего и лекарств от этого всего! А может, Алёшенька ей изменяет? Да быть того не может, он так её любит! Да и почему мужчины изменяют? Потому что дома этого недополучают. А ему уже, пожалуй, и слишком. Он Пупсику, конечно, не отказывает, но она же замечает, что он не с таким уж и первозданным пылом её вожделеет, да и с самого начала не кидался на неё, как безумный. (К чести Алексея Михайловича надо отметить, что и вожделел он как надо, и долг исполнял супружеский виртуознейшим образом, но половое воспитание – а главное, опыт Пупсика! – были так ничтожно малы, что оценить по достоинству его, простите за тавтологию, разнообразные достоинства она попросту ещё не могла.) Зато по рассказу соучениц по специальной школе и однокурсниц по МГИМО помнила, как мужчины накидываются и овладевают. Так, что иногда бывает даже больно. И даже далеко не в первый раз. А Алёшенька ни разу на неё не накидывался и не овладевал. И даже в первый раз ей не было больно. Она иногда (что, правда, очень редко) немного плакала в ванной, и он приносил ей туда кофе, шампанское и переживал, и спрашивал, что с Пупсиком не так? А в этом смысле с Пупсиком как раз всё было так, потому что испытывать пресловутый оргазм она начала практически сразу, в отличие от её многоопытных приятельниц. В том, что это был именно оргазм, сомневаться не приходилось, потому что во время смерти нет времени для сомнений. Прекрасной-прекрасной смерти, когда душа отлетает от тела, а по обездушенному телу идут совершенно лишённые сознания сладкие-сладкие волны и кажется, что, внезапно лишившись дыхания, ты свободно дышишь полной грудью, обездвиженный – способен на любой полёт, и сколько всё это длится – понять абсолютно невозможно, потому что интервальное время рвётся и его клочки уносятся легчайшим одуванчиковым пухом в никуда... И воскрешение твоё обнаруживается лишь по сладострастно-волнообразным снисходяще-восходящим судорогам, встречающимся где-то чуть ниже солнечного сплетения, и ухающим в объятиях друг друга куда-то в бездны низа живота, и расцветающим там диковинным фантасмагорическим, одним на двоих, свечением. Вот потому иногда Пупсик и плакала. Из-за того, что всё так неописуемо прекрасно. Хотя, конечно, иногда хотелось, чтобы накинулся и овладел. Ну, чтобы у неё тоже всё было как у всех. Чтобы опыт. И вообще, кто знает, может быть, беременеют именно тогда, когда без особого удовольствия. А для Пупсика акт любви в момент кульминации становился так самоценен, что она о зачатии не думала. Когда умираешь и воскресаешь, меньше всего думаешь о зачатии. Вообще меньше думаешь... Вообще не думаешь. Зато потом начинаешь думать, отчего это не беременеешь? Не из-за постыдной ли болезни, передавшейся, ну... например, воздушно-капельным путём. Или в туалете ресторана. Или... Неужели Алёша ей изменяет? Нет, не может быть! Почему же тогда он не накидывается на неё и не овладевает ею, а лишь долго, тщательно и внимательно ласкает и любит? Не из-за этого ли она не беременеет, а яйцеклетки всё умирают, и умирают, и умирают. Умирают бессмысленно и беспощадно, а у неё всё ещё нет маленькой девочки, которой она будет родной мамой!

Родная няня и женщина-мама проявили редкостное единодушие, заявив Пупсику, что она устраивает истерику на голом месте и полгода – не срок, но если уж так хочется провериться – пожалуйста, но только пусть пока ничего не говорит Алексею Михайловичу! И более знакомая с подобными вопросами женщина-мама тут же набрала номер телефона и обо всём договорилась.

Двое суток из Пупсика брали кровь, мочу, мазки на флору и какие только можно среды и секреты организма на бактериоскопические и бактериологические исследования, измеряли базальную температуру, исследовали иммунитет и гормональный профиль, рассматривали при помощи рук, зрения и сверхчувствительной современной аппаратуры и вынесли вердикт: практически здорова. И матка на месте, какой надо формы. И шейка отличная. И всяческие циклы, профили, эндометрии – всё в соответствии с канонами нормальной физиологии. Способна зачать и выносить полк или как минимум взвод. Что же делать? Да поменьше об этом думать. И – да! – вот ещё что... Супруга обследовать. Нынешнее бесплодие, знаете ли, становится всё более и более... кхм... мужественным. Мужским. Но если есть хоть один живой, бог с ней – с подвижностью, – поможем. Такие сейчас расчудесные методики... В общем, приводите! У него есть ребёнок? И давно? Ах, двадцать лет уже как! Ну, тут возможны варианты. Во-первых, ребёнок может быть и не от него, во-вторых – за время пути собачка могла поизноситься. Нервы, нервы, нервы и прочие вредные факторы. Окружающая среда. Особенно – окружающая среда давно уже половозрелых небедных мужчин. Нервная она у них, эта окружающая среда. Приводите, не переживайте, всё будет хорошо! И даже прекрасно... Гарантируем!

А как она его приведёт?

– Что я ему скажу? «Алёшенька, я обследовалась тайно, ты уж прости, так вот – я могу. А вот можешь ли ты – неизвестно. Пошли, проверим!» Да я скорее язык себе откушу, чем такое скажу Алексею Михайловичу! – рыдала Пупсик на груди у родной няни. Родная няня успокаивала Пупсика и поила её отваром корня валерианы, но ничего толкового придумать не могла, и потому они вызвали на совет женщину-маму.

– Так! – сказала народная артистка России. – Доверьте это дело мне. Когда твой муж возвращается домой?

– Завтра! – всхлипнула Пупсик. Алексей Михайлович частенько улетал по своим важным делам, чтобы, вернувшись, любить Пупсика ещё нежнее.

– Значит, обе сегодня отъезжаете в свой пентхаус, на телефонные звонки не отвечаете, вообще телефоны отключите! Двери не открываете и никак не отсвечиваете.

– У него есть ключ! – зарыдала Пупсик. – Мама, а что собираешься делать?

– Ждать тут твоего мужа. Есть ключ? Отлично! Значит, сидите и ждите, когда я к вам приеду.

Что делала чуть более знакомая с жизнью вообще и мужчинами в частности мама Пупсика, неизвестно. Только уже послезавтра она, папа-аппаратчик и муж Алексей Михайлович, шумные и весёлые, пахнущие загородной свежестью и дорогим виски, завалились в квартиру дочери и велели той не дурить и собираться обратно, в дом к супругу.

– Нечего выдумывать, он тебе не изменяет! – громогласно завопила мама, незаметно подмигивая дочери. Та, слава богу, всё-таки играла в школьном драмкружке и потому тут же залилась горючими слезами неверия. Благо залиться слезами ей сейчас было несложно, да и оттенок неверия дался без особого труда. Папа Володя дружески хлопал приятеля по плечу (по-отечески, учитывая отсутствие разницы в возрасте, хлопать было сложно) и, как бы слегка стесняясь и признавая очевидную глупость дочерних капризов, по-мужицки правильно смущаясь, говорил:

– Да сдай ты, Лёха, эти анализы! Что ты, баб, что ли, не знаешь?! Вобьют себе чушь в голову и будут стоять на ней, как панфиловцы на высоте. Боится она, что ты ей изменяешь! Дура дурой. Будто тебе делать нечего, только изменять молодой жене. Они все такие! Моя мне знаешь сколько крови выпила?! Если она на гастролях – так то работа. А если я в командировку – так это, оказывается, блядки! Нечего больше нам делать, как за блядьми в другие страны летать, а то тут своих не хватает!

За виртуозно исполненную мизансцену он удостоился от супруги подзатыльника. Всё-таки чуть более знакомая со всем на свете мама была, кажется, не только прекрасной актрисой, но ещё и гениальным режиссёром.

– Не знаем мы, куда он ездит, а только у Пупсика после его приездов какие-то боли внизу живота, а у неё отродясь такого не было! – вдруг выступила скрипучим голосом родная няня.

«Какой экспромт! Браво!» – взмахнула родительница Пупсика пушистыми ресницами.

– Катюша! Да что ты! Да как ты могла подумать! Да я ради тебя!.. Да любые анализы сдам, если это для тебя так важно! Да хоть на детекторе лжи!..

– Детектор лжи триппер не покажет! – гоготнул папа Володя.

– Владимир Петрович! – укоризненно молвила нянька.

– Что Владимир Петрович? Что? Я, между прочим, внуков хочу, а их лучше делать здоровым концом!

– Папа! – не вынесла Пупсик. – Ты же всё-таки мой папа!

– Потому и говорю, что твой папа, а не посторонний. Нет, я в Лёхе нисколько не сомневаюсь. За то время, что вы женаты. Но, знаешь ли, он не ангел был между первой и второй, так что...

Бедного Алексея Михайловича по началу операции спасало только состояние весьма выраженного алкогольного опьянения. После массированной психической атаки, устроенной друзьями (они же тесть и тёща) из-за того, что у их ребёнка, у их драгоценного Пупсика какой-то не то кандидоз, не то вагиноз (выдуманный мамой, разумеется), а у неё никого, кроме него, отродясь не было, разве что ангоровые рейтузы, и либо он проверяется и лечится, или конец и ему и его бизнесу, всё-таки папа в аппарате... Да вы что, обалдели?! Мы что, первый день знакомы? Да я люблю вашу дочь и никогда... Нет, ну конечно же, не никогда, но когда уже с ней, то никогда... Раньше-то, конечно, да. Вован, я же не монах, блин! Да-да, конечно же, пойду и проверюсь! Нет-нет, конечно же, не ей одной через унижения и всё такое... Да где моя жена, чёрт возьми?! Даю я вам любое слово, только отдайте мне моего Пупсика!

В общем, выпили, закусили, ещё выпили. Вспомнили былое, посидели-погуляли да за «капризным больным дитятей» поехали. В особняк возвращать, к мужу. Совместными усилиями.

Ну а раз уже пришёл анализироваться, то отчего бы и спермограмму не сдать? Да ради бога! Врач такой ласковый, внимательный и убедительный тем более...

Но и у Алексея Михайловича всё оказалось тип-топ. Может все острова Тихоокеанского архипелага заселить, если после катаклизма на Земле только туземные женщины останутся.

Врачи супер-пуперцентра руками развели, мол, ничего не понимаем, но полгода, несмотря на пересмотренные временные нормы постановки диагноза семейного бесплодия, – не срок. Пусть всё-таки полтора-два пройдёт, тогда будем глубже копать, хотя глубже уже некуда.

– А ещё лучше вот что, – сказал маме Пупсика после получения автографа на фотографии ведущий специалист блатного учреждения, – пусть ваша Екатерина Владимировна перестанет об этом думать. Плюнет слюной. Вообще забудет о детях. Надо её чем-то отвлечь.

На день рождения Пупсику подарили щенка. Он рос не по дням, а по часам и больше всех любил родную няню. А Пупсик плакала по ночам над грудой использованных тестов на беременность, единогласно показывавших отрицательный результат.

– Её надо заинтересовать чем-то таким... Более или хотя бы таким же для твоей Кати значимым. Потому что это уже не физиология, а психика. Патологическая доминанта, понимаешь? «Не думай о красной обезьяне!» Если совсем уж популярно... Есть у неё какая-нибудь мечта, кроме этой? – спрашивал всё ближе знакомившуюся с ним маму Пупсика красивый фигуристый ведущий специалист по репродукции.

– Так! – ответила народная артистка России. – Доверь это дело мне. – Она поцеловала ведущего специалиста, выскочила из постели и, с чувством продекламировав:

Нет, гордость глупая, прости, —

Любовь на всё пойти способна,

И я не побоюсь позора;

Но способ я и так найду

Уладить новую беду, —

...унеслась в душ.

– А это из какой роли? – пробурчал себе под нос и наморщил лоб ведущий специалист, интересовавшийся поэзией и драматургией куда больше мужа-аппаратчика.

– Диана. «Собака на сене». Лопе де Вега, – донеслось из ванной комнаты.

– Ах, ну да! – и он блаженно откинулся на подушки.

После чуть не два часа такая неожиданная и многогранная мама висела на телефоне, попивая кофе, сваренный ведущим специалистом, то по-голубиному воркуя, то по-тигриному рыча в трубку.

Всё-таки, видимо, не зря её, эту иногда и вовсе незнакомую маму, до безумия любил папа Владимир Петрович, и родная няня, и домохозяйка, и ведущий специалист, и многие и многие до него, и щенок Пупсика, и восторженные поклонники, и дочь, чего уж там греха таить!

– Завтра придёшь на пробы! – строго сказала она своему неразумному Пупсику. Далее назвала номер павильона и фамилию известного всей стране режиссёра.

Пупсик утратила дар речи.

– Ничего не гарантирую. Наверняка провалишься. Кино – не театр, надо, чтобы камера любила. А уж телесериалы – это тебе не полный метр, да и операторская работа и близко не та! – пренебрежительная мама обречённо-брезгливо махнула красивой ручкой на заведомо провальное мероприятие.

Пупсик шлёпнулась на диван рядом с такой же онемевшей и шлёпнувшейся родной няней. К ним проковылял и тоже шлёпнулся щенок и с интересом заскулил.

– А впрочем, чего только в природе не бывает?! Взять того же утконоса!

– Мама, у меня же нет профильного образования! – наконец отмерла Пупсик.

– У Мэтта Дэймона тоже! – отрезала высокомерная мама. – Особо, разумеется, не надейся, но плюс в том, что на главную роль в этом сериале нужна молодая толстая корова. Ты идеально подходишь. Так что шансы есть. Ничтожные, но есть!

Иезуитская мама лгала. Шансы Пупсика равнялись ста двадцати из ста. Потому что её знаменитая мама уже дала согласие на своё участие в первых десяти сериях (и это при её-то презрении к телесериалам!), если её дочь будет утверждена на главную роль. Режиссёр с радостью пошёл на подобное условие, потому что кто там этих молодух запоминает, «главные» они – очень условно, а звезда такого масштаба, как обворожительная и бесподобная мама Пупсика, – это джекпот! Это лучший канал, это самый-самый прайм-тайм, это рекламодатели, рейтинги и прочие лавровые ветви в клювиках шоколадных голубей. «Как вам удалось уговорить великую N участвовать в вашем телепроекте?! Она же всем известна своей открытой неприязнью к данному виду искусств и не раз называла его «фастфудом для нищих духом»!» – уже чудились ему в каждом углу восторженно вопрошающие журналисты. «Хотите верьте, хотите нет, она сама вышла на меня, хотя подготовка к съёмкам держалась в строжайшей тайне, и захотела попробовать... На общих основаниях. Она даже снялась в «пилоте». И работа так затянула её... Новый опыт... Режиссёрское воздействие... Брать пример...» И прочие благоглупости уже во множестве роились в режиссёрской голове. Да и спонсоры на такую величину попрут, как ночные бабочки на прожектор! Слава богу, у них с дочерью разные фамилии. Ничего, не первая протекционистская бездарь и, увы, не последняя.

На пробы Пупсик явилась непричёсанная, потная, с разнонакрашенными глазами, в салатовом сарафанчике и розовых туфлях. Он, конечно, не ожидал, что перед ним предстанет Софи Лорен или, на худой конец, Вупи Голдберг, но это было что-то из ряда вон выходящее даже для бездари! У неё так тряслись руки, что он бы пепельницы выносить или кофе подносить такой особе по доброй воле не доверил! Ассистенты разбежались прыскать по углам. Ему отступать было некуда. Репетируя с ней сцену, он пришёл в ещё больший ужас. Загодя утверждённая претендентка на главную роль краснела, отводила глаза, интонации её были безжизненны, а голос тих и невнятен... Надо было отснять хоть какой-нибудь материал и показать его фокус-группе и спонсорам... Фиаско! Полное фиаско, и ни одна, пусть и самой крупной величины, звезда это не спасёт. Пока оператор налаживал аппаратуру, режиссёр придумывал возможные пути отхода. Единственно разумным представлялось просто показать отснятый материал гениальной мамаше этого выдающегося в своей бездарности чуда. Она баба умная. Поймёт без слов. На фотографиях эта пухлая девица выглядела куда вменяемее. Вполне сносно и терпимо. И даже казалась вполне телегеничной. В жизни же – буратина буратиной. Такой дай команду: «Шагом марш!» – так она на месте и рухнет, потому что забудет, как ходить!

В общем, после команды «Мотор!» режиссёр судорожно вцепился в лысину и, собрав волю в тугой побелевший кулак, заглянул в объектив...

И ближайшие пять минут не мог глаз отвести!

Пупсик была гениальна! Все присутствующие в студии созерцали действо, отвиснув челюстями, а у одного из ассистентов сигарета сотлела вместе с губой. Он прегромко ойкнул, и в этот момент вся публика, выйдя из анабиоза, разразилась восторженными аплодисментами.

Есть люди, на которых любовь оказывает магическое действие. Жил-был себе обыкновенный человечишко – и вот случилось! – полюбил. Всё. Он уже не сирое нечто (или серое ничто – как вам больше нравится), а сверхновая. От него может подзарядиться энергией средних размеров галактика. Он встаёт с дивана и идёт в спортзал. Начинает читать Владимира Маяковского и понимать генез его всепоглощающего чувства к Лиле Брик. Человечишко уже не тварь дрожащая, а Человек, и он увольняется с предыдущей работы и кардинально меняет жизнь. Не сам – любовь изменила его. Не он изменил жизнь – его жизнь подменила любовь, и нет в мире подмены сладостнее, возвышеннее, благороднее и благодатнее. Встаёт, читает, увольняется он, конечно, самостоятельно, но биохимию его крови изменила любовь.

Ради любви мужчина способен на финансовые подвиги, а женщина – на похудение. Разве есть хоть что-нибудь, способное бездаря и лентяя заставить заработать на хлеб насущный, а толстушку – от куска свежей кулебяки отказаться? Есть. И это «что-нибудь» – не что иное, как любовь!

Есть люди, чью жизнь изменил диагноз, – вспомните хотя бы Энтони Берджеса! Не помните? Напоминаю: у сорокалетнего школьного учителя нашли неоперабельный рак и дали год жизни. Его мало беспокоила опухоль – он переживал о судьбе жены и дочерей, в случае его смерти остающихся безо всяких средств к существованию. Заработать деньги он решил, написав роман за отведенный ему срок. Да не просто роман – мало ли графоманов и прочих высокодуховных личностей, для которых гипотетический пресловутый «успех» априори дороже зримых чувств, очищающих душу переживаний и неукротимой воли сделать всё как должно, а не как мнится. Возможно, вы не помните имени Энтони Берджеса, но словосочетание «Заводной апельсин» скажет вам о многом. Во всяком случае, должно, особенно если в вашем доме вдоволь хотя бы колбасы, если уж не трюфелей. Так вот, он написал и продал. По книге сняли фильм. Автор же, на исходе отпущенного, принял на грудь для храбрости и пошёл сдаваться эскулапам. Те немного обалдели и тоже наверняка приняли для душевного равновесия – потому как не обнаружили у восходящей звезды мирового литературного небосвода ни одной атипичной клетки, никакого cancer. «Такие дела», – не смог бы тут не вставить ещё один прижизненный классик[2].

Вам уже кажется, что автор злоупотребляет лирическими отступлениями? Да и при чём здесь подобные сравнения и примеры! Любовь что – диагноз?! Не торопитесь. Насчёт лирических отступлений могу только сказать, что мало вы читали в детстве Диккенса и Теккерея. А любовь и диагноз тут очень даже при чём. Потому что зааплодировали и захлопали Пупсику именно потому, что любовь к ней камеры была так же сильна, как и любовь Пупсика к камере. И эта взаимность вполне себе претендовала на диагноз. При чём здесь Энтони Берджес с его «Заводным апельсином»? При том, что идиопатическое бесплодие Пупсика очень скоро прошло, как не бывало. Но об этом позже. Вернёмся, пожалуй, в павильон, где проходят пробы, пока вы не распяли автора в качестве расплаты за неуместные, на ваш взгляд, буффонады между сценами основного действия. (Кстати, почитайте уже наконец Чарльза Диккенса и Уильяма Теккерея! Из первого рекомендую «Посмертные записки Пиквикского клуба», а из второго – «Ярмарку тщеславия». Автора же распинать не торопитесь – ещё не раз почувствуете такое желание. А желание сильнее его исполнения. Берегите дао!)

Пупсик была гениальна! Все присутствующие в студии созерцали действо, отвиснув челюстями, а у одного из ассистентов сигарета сотлела вместе с губой. Он прегромко ойкнул, и в этот момент вся публика, выйдя из анабиоза, разразилась восторженными аплодисментами.

Спросите, откуда что взялось?! Осанка. Сценическая речь. Актёрское мастерство, что превыше самой реальности! У каждого есть свой пусковой механизм. Для Пупсика таковым случился объектив камеры. Она любила его, ненавидела его, обращалась к нему, гневно воздевая руки, и смиренно краснела перед ним, опуская глаза. Для многих из нас (во всяком случае – для меня) подобный феномен необъясним и сродни чуду, потому что большинству из нас разговаривать с живыми людьми проще, чем с объективом, как проще же любить и ненавидеть живое, чем равнодушную радужно поблескивающую линзу.

Для самой же Пупсика, как только она узрела свою первую, последнюю и единственную настоящую любовь – объектив, – внезапно перестала существовать реальность, данная нам в ощущениях. Люди растворились и стали такими же фоновыми, плоскими и незаметными, как рисунки на обоях её детской комнаты – немые, равно бездушные к триумфам и провалам свидетели её не раз уже сыгранных пьес.

Пупсика утвердили на роль.

Дальнейшее развитие событий лишь убедило режиссёра в своём (ну а как же!) нечеловеческом чутье. «Пилот» сериала был принят «на ура» и отнюдь не из-за «народной» мамы. Спустя пару месяцев милая мордашка Пупсика была ничуть не менее известна, чем аристократический лик её родительницы. Если не более – в среде молодёжной целевой аудитории, разумеется. (Для начала.) Вся съёмочная группа обожала Пупсика, потому что она была некапризна и не только не гоняла ассистентов за чашкой кофе, но и была готова безропотно готовить его сама всем присутствовавшим на площадке. Прима без стигм примы. Звезда без «звездяка». Сокровище. Ангел. Гений.

Даже самые злые языки, смеющие утверждать, что Пупсик получила роль только благодаря протекции, умолкли быстрее, чем гаснет спичка на ветру. Мама в приватной беседе призналась няньке, что и на старуху бывает проруха и лицом к лицу лица не увидать, грешна! Но рада, очень рада, что всё так вышло. Взрослый муж Алексей Михайлович был счастлив счастьем Пупсика. Познакомившаяся со столь неожиданной стороной натуры своей взрослой дочери знаменитая мама спокойно занялась театром и долгим, уютным, почти семейным романом с акушером-гинекологом, специализировавшимся на репродуктологии. Владимир Петрович был счастлив тревожными буднями аппарата. Родная нянька обеспечивала быт Пупсика лучше любой домработницы, кухарки и дуэньи, вместе взятых, став заодно и костюмером, и гримёром, и секретарём, и ассистентом режиссёра, покруче самого режиссёра покрикивавшим на нерасторопных неумёх. Сама же Пупсик, как и прежде, была очень хорошей и доброй чуть пухлой девушкой, разрывавшейся теперь между съёмками сериалов, интервью и фотосессиями для журналов, какими-то полусветскими-полублаготворительными вечеринками, заучиванием текстов, любимой собакой и супружескими радостями. Она была законченно, абсолютно счастлива и забывала иногда обо всём на свете, кроме возлюбленных объективов камер. О том, что это была за девушка, дополнительно поведает вот ещё какой факт: когда Пупсик узнала, что ей за счастье быть собой ещё и платят деньги (да всё больше и больше), то долго не могла в это поверить и уточняла у режиссёра, нет ли тут какой нечаянной ошибки. После этого прежде злые языки вновь загомонили, но уже почти по-доброму, ласково называя Пупсика «блаженной дурой». Возможно, кто-либо и мог заподозрить её во вранье и в позе, но только не те, кто видел как её абсолютное бескорыстие в жизни, так и расчётливую аферистку – на экране. Когда весь свой гонорар за участие в очередном сериале Пупсик отказала какому-то фонду, ратовавшему за что-то там для сирот, жёлтая пресса разразилась версиями на предмет того, как звёзды уходят от налогов. Близко знающие Пупсика лишь печально вздыхали, удивляясь человеческой гнуси и неверию (забывая о том, что сами частенько бывают неверящими злюками).

Пупсик нашла себя. У неё было всё для счастья – любимая работа, любимый муж, любимый дом, любимая квартира (уединившись в которой можно было спокойно выучить роль, беря с собой пса для поглаживания), любимые родители и любимая родная няня. О том, что она сама ещё так недавно страстно желала стать родной матерью, она и думать забыла.

Как-то утром, вернувшись после краткого двухнедельного отдыха (по ультимативному настоянию Алёши) на каких-то островах в каком-то океане, Пупсик почувствовала себя нехорошо и даже извергла из себя скудный завтрак. (За прошедший в бесконечных съёмках год она похудела, стала очень внимательно следить за своей фигурой и уже не позволяла себе сдобы, а только и только полезные сухарики, да и то ржаные.)

– Пупсик, всё в порядке?! – в дверь ванной комнаты аккуратно поскрёбся счастливый Алексей Михайлович, причастившийся молодой жены во время совместного отдыха по полной, навёрстывая упущенное.

– Да, милый. Скорее всего, перемена климата, перелёт... Всё в порядке! – бодро заверила Пупсик и ещё раз вырвала.

Потом ещё раз. И ещё раз. И мамин репродуктолог с удовлетворением заочно поставил Пупсику диагноз: «Ранний токсикоз». Почему с удовлетворением? Ничто не удовлетворяет нас так, как собственная безошибочность. Именно он, помнится, понял, что так называемое «идиопатическое бесплодие» этой семейной пары связано с тем, что у одной из половин сформировалась патологическая доминанта, зацикленность. Именно он посоветовал разорвать эту порочную закрученность идеи на самою себя, сформировав у Пупсика новые цели и задачи, новые стремления, новую любовь к новым идеалам.

– Да ну! – отмахнулась от него любовница.

– Не «да ну!», а скоро станешь бабушкой! – довольно заржал он и протянул знаменитой даме своего большого, но скромного сердца запечатанную упаковку с тестом на беременность. – Мажем?!

В тот же вечер Пупсик, лишь бы назойливая мама отвязалась, помочилась на глупую бумажку, близнецы которой не так давно ежемесячно отравляли ей жизнь.

– Сейчас же вечер! – улыбалась она, помахивая маленьким гламурным пластиковым футлярчиком, в который продвинутые производители упаковывают самые обыкновенные бумажные полоски, пропитанные реагентом, повышая этим стоимость копеечной продукции в десятки раз. – А во всех тестах на беременность строго-настрого рекомендуется использовать только утреннюю мочу.

– Глупости! – фыркнула поднаторевшая в подобных вопросах за год связи с репродуктологом актриса. – Хорионический гонадотропин или есть, или нет. Просто концентрация его по утрам немного выше. Так что если плодное яйцо уже есть, то утренняя моча или вечерняя – всё равно. И скажи мне, пожалуйста, зачем ты им у меня перед носом раз...

– Мама! – перебив, ахнула Пупсик, уставившись на проявившийся результат. И, кажется, в данном случае сей возглас значил не обращение, а удивление, оторопь и прочие нарицательные применения этих двух слогов.

– Что? Да?!

– Да! – отчаянно вскрикнула Пупсик.

– Чёрт! Проспорила!.. Так я не пойму, ты что, не рада?

– Рада, конечно же, но я только что подписала контракт на съёмки в одном сериале, причём в роли, совершенно не предполагающей подобного положения.

– Под тебя, под твоё имя любой сценарий перепишут! – с уверенностью сказала хорошо знакомая с подобными делами мама. – Кого ты там играешь?

– Следователя прокуратуры, – уныло поведала Пупсик. – Ты где-то видела беременного следователя прокуратуры?

– Я даже небеременного следователя прокуратуры не видела, тьфу-тьфу-тьфу. Только генерального прокурора в компании с Вованом. И – знаешь? Он вполне бы мог сыграть беременного! – хохотнула знаменитая мама и налила себе на два пальца виски. – Когда сообщишь Алексею Михайловичу?

Пупсик ничего не ответила маме, потому что побежала в туалет и пробыла там достаточно долго.

Ранний токсикоз быстро минул. Алексей Михайлович был очень доволен. Мама снова предпочла на некоторое время стать малознакомой женщиной-мамой – мавр сделал своё дело, теперь мавр может делать только свои дела. Родная няня стала агрессивной, как Мамушка Скарлетт О’Хара, разгоняла дым на съёмочной площадке и шипела на любителей обсценной лексики, хотя в доме Владимира Петровича и не к такому привыкла. Куда там богеме до аппарата в искусстве виртуозного мата. Сценарий действительно переписали, и бодрый следователь прокуратуры на сносях разъезжал по местам преступлений, щупал трупы и подвергался разбойным нападениям. Финалом были запланированы съёмки непосредственно в родильном зале. Не самого процесса, конечно же, а счастливой новоявленной матери-следователя и её здорового, несмотря на все тяготы и лишения следовательской службы, карапуза. Алексею Михайловичу эта идея была оч-чень не по душе. Потому как карапуза этого режиссёр ещё хотел запечатлеть на руках, понимаете ли, мужа. Но не мужа Пупсика, а сценарного мужа следователя прокуратуры, который и по роли был полным рефлексирующим ничтожеством, да и по жизни у Алексея Михайловича вызывал чуть ли не мигрень. Настоящий, не телевизионный муж Пупсика вообще поначалу был категорически против съёмок в таком интересном положении. Что это за ерунда?! Пусть на кусок хлеба зарабатывают вечно нищие актрисульки-брошенки, его-то Пупсик тут при чём и зачем?! Но репродуктологическое светило убедило Алексея Михайловича в том, что лиши он сейчас Пупсика её любимого дела, её желанной игрушки – привет! – ранние токсикозы, поздние гестозы и всякие прочие фетоплацентарные недостаточности от тоски и бездействия будут обеспечены, как здрасьте! Чем меньше беременная зациклена на беременности – тем лучше. Во всяком случае, здоровая беременная. А Пупсик, по данным всех мыслимых и немыслимых обследований, таковой и являлась. Прямо хоть курсантам, повышающим квалификацию, её показывай как раритет. Если бы не эти съёмки – никто не дал бы гарантии, что рвота беременных не превратилась бы в чрезмерную рвоту беременных. И так далее.