Читать книгу Хореограф - Татьяна Ставицкая - Страница 5

4

Оглавление

Картина не имела ничего общего с ожиданиями. Мальчишка сидел за столиком в центре зала, весь на виду, облепленный роскошными длинноногими девами, одну из которых он крепко прижимал к себе. Именно так: рука его не лежала безвольно, а держала женщину. И то, как это выглядело, совершенно исключало вольные трактовки их отношений. От цепкого профессионального взгляда хореографа не укрылась внутренняя сосредоточенность девушки на этой его руке, она чувствовала ее – позвонками, лопатками, всей кожей, всеми сочленениями – и не могла совладать с собой, оттого смех и голос ее звучали несколько ненатурально, вопреки происходящим в ней процессам, которые она желала скрыть. Вот так дела! Впрочем, странно было бы рассчитывать, что пацан при таких гормональных бурях постится. Барышни были как на подбор: калиброванные кобылицы, сложенные в соблазнительные формы, с пышными молодыми гривами и лучистыми глазами, чуть взрослее его. Малец дурачился, а его подружки смеялись и как бы невзначай касались его… Просто рук оторвать от него не могли, черт возьми! Откуда такой роскошный гарем? Залевский был задет.

На секунду он представил, что мальчонка сейчас начнет изображать перед подружками «звезду», которую почтил своим вниманием известный деятель искусства. Залевский терпеть не мог быдловатых юношей с гонором. Молодые, преисполненные собственной значимости, ведут себя как полные придурки. И первое, что делал хореограф, если взятый в труппу артист позволял себе нечто подобное, – нещадно ломал. Но парень поднялся ему навстречу, смотрел на Марина с неподдельным интересом, искренней радостью и, если уж быть честным, с легкой чертовщиной в глазах.

Завершив процедуру знакомства с барышнями, как оказалось, консерваторками, Залевский сел спиной к прочей публике, чтоб не светить медийным лицом, и заказал для всех спиртное. Неожиданно почувствовал себя своим в этой милой компании: предложил обращаться к себе на «ты», не скупился на комплименты, смешил недавними гастрольными курьезами, позволил себе парочку непристойных анекдотов – в общем, совершал давно не свойственные ему маневры. И всем отчего-то было легко и весело.

– Какой у тебя розарий, однако! – Марин беззастенчиво обшаривал взглядом девичьи изгибы и выпуклости, рвущиеся наружу из подчеркнуто тесных одежд.

– Эй-эй, полегче! Это мои девушки! – для порядка возмутился парень.

– Все? И что ты с ними делаешь? – засмеялся хореограф.

– Видишь, я из них блондинок понаделал! – похвастался мальчишка.

Хореограф ни на миг не усомнился, что подружки готовы исполнять его волю, потворствовать его желаниям, потакать его вкусам. Он и сам ощущал легкую взвинченность и отдавал себе отчет, что она обусловлена не алкоголем, а присутствием рядом этого странного человека, модуляциями его голоса, исходящими от него токами.

Как только консерваторки удалились по своим дамским делам, Залевский спросил:

– Ты ждал мой звонок?

Вопрос застал парня врасплох, был неудобным и вогнал его в краску. Ждал, обрадовался Марин. Еще как ждал! Не хочет признаваться. Он и рассчитывал поставить собеседника в некомфортную ситуацию, проверить спонтанную реакцию, посмотреть на эмоции другого рода, а не те, в которых он купался на сцене. То был миг его триумфа, сам Залевский стоял у его ног и просил автограф! Ну, что ж, он вполне насладился желанным зрелищем – драгоценным, как все настоящее. Улыбался снисходительно и даже потянулся то ли потрепать парня по щеке, то ли погладить по голове, то ли похлопать по плечу. Но тот, как бы случайно, отстранился, и, чтобы его желание избежать панибратства не выглядело слишком демонстративным, переключил Залевского:

– Слушай, откуда такое имя – Марин? Это – сценическое?

Дипломат! Хореограф усмехнулся. Ему определенно нравился этот малый! Простил собеседнику намеренную бестактность, сам разрядил ситуацию.

– Мне сказали, что я с этим именем родился, – охотно подхватил он тему. – Одна из версий такова: мама зачала меня посреди моря. Средиземного. На борту белоснежного лайнера. Не то от албанского, не то от македонского контрабандиста. Его арестовала в ближайшем порту итальянская полиция. Мама вернулась домой, через положенный срок родила меня и назвала Марином – в память об обстоятельствах. А может, это просто одно из семейных преданий.

– А отец? Ты рос без отца?

– Когда мне было три года, мама вышла замуж. И у меня появился отец. Это было большим облегчением и радостью.

Он помолчал, а затем удивил собеседника неожиданной ремаркой:

– Есть и другая версия моего происхождения. Но я придерживаюсь этой.

– Что значит – придерживаешься?

– Другая версия похожа на триллер и приходит ко мне во сне. Когда-нибудь расскажу. Если будет случай.

Парень не настаивал. Его мысли были заняты другим.

– Ты нашел отца в три года, а я потерял.

– Он умер?

– Нет, он нас бросил. Помню, мы с мамой и сестрой часто таскались на почту. Я почему-то думал, что должна прийти посылка с подарками от папы. И только спустя много лет понял, что мама тогда всё ждала алименты. Как он мог нас бросить? Мы что – вещи?

Ах ты, боже мой… Он хочет, чтобы его пожалели? Но у Залевского давно атрофировалась железа, вырабатывающая обезболивающий секрет. Просто за невостребованностью.

– А твой отчим не обижал тебя?

– Нет, что ты! – удивился Марин. – Он очень любил маму и меня. И всегда поддерживал. Он был математиком, никогда не выгонял меня из кабинета, в котором репетиторствовал. Я пробирался туда втихаря и слушал необыкновенные слова. В детстве мне нравилось оставаться с ним, когда мама уезжала на гастроли – она была балериной, сейчас уже преподает. Мама часто брала меня с собой в театр. Я помню, за кулисами от полноты чувств целовал и обнимал всех балетных тётенек. А отец много читал мне. Мы обсуждали книги. Он формировал мою библиотеку, сильно повлиял на мои музыкальные вкусы, привил интерес к классике, к опере. Он знал наизусть множество стихов, читал мне вечерами нараспев. В те времена вернулись на книжные полки из небытия многие поэты, пусть и посмертно. Их стихи стали фетишем интеллигенции.

– Мне кажется, посмертные почести – подлость и ёбаный стыд.

Залевский попытался осмыслить услышанное, решил, что парень говорит о чем-то своем, чему он нашел еще одно подтверждение. Наверное, опасался не получить сполна при жизни.

– Возможно. Но хорошо ведь, что люди не просто почести им воздают, а стихи их читают. Я сам много наизусть знаю. Благодаря отцу…

Залевский оборвал свой панегирик, заметив, что мальчишка помрачнел. Его развеселое настроение улетучилось, и он скатывался куда-то в свои тяжелые мысли и горестные воспоминания. Ого, а пациент – нестабилен!

– Послушай, ты в самом деле думаешь, что, если бы рядом был отец, твоя жизнь повернулась бы по-другому? Сложилась бы лучше?

– Нет. Но, я думаю, он уберег бы меня… – парень замолчал.

Что там у него в анамнезе? Мальчишеские секреты? Чуть не проболтался, усмехнулся Залевский. Не доверяет ему. Ничего, он его приручит. Пока нельзя давить, нельзя лезть в душу. Главное – приманить. Чтобы был рядом. Чтобы он, Марин, слышал его голос.

– Не думай об этом. Всё так, как есть.

– Так что за тема? – напомнил собеседник.

– Рано еще. Вызреть должно. Но чем бы это ни было в смысле сюжета, я хочу, чтобы ты пел в моем спектакле. Фактически, это будет главная роль.

– Главная роль? В балете? – мальчишка был взволнован.

– Подожди, я не готов сейчас обсуждать. Это пока на уровне ощущений. Что-то о природе человека. О его потребности быть собой.

– Да, это актуально, как никогда, – усмехнулся юный собеседник. И Марин замер от неожиданности и предвкушения. – Кстати, может, взять «Пер Гюнт»? – осенило Залевского.

Мальчишка смотрел на него удивленно.

– Я не понял: что значит «взять «Пер Гюнт»? У него же автор есть. Он что-то свое вложил… При чем тут ты? Или я?

– Видишь ли, – объяснил хореограф, – я беру за основу известный материал, но в постановку вкладываю свое. Так легче удивить зрителя. Люди идут на знакомое, а я им преподношу совершенно другое прочтение! Прием такой, понимаешь?

– Постой, а разве какой-нибудь собственной истории у тебя нет? Ты что, просто движения сочиняешь?

Залевский задохнулся от такого простодушного и немыслимого допущения! Так его еще никто не оскорблял. Он ведь даже не понял, что сказал, этот паршивец!

Но тут вернулись барышни, продолжая язвительно-шутливую пикировку (слегка на публику, напоказ), в которой Залевскому не все было понятно – очевидно, какие-то «внутрячки» – и хореограф представил (внезапно не без удовольствия), что эта милая компания на данном жизненном этапе – его круг.

– Ну что, старухи, домой догребете? – дружелюбно осведомился мальчишка. – Взглянул на Марина и отругал себя: – фу, грубятина!

Марин был несколько удивлен и его резко меняющейся риторикой, и намерением отправить не совсем трезвых подруг ночью пешком по домам. Он хотел сказать, что сам вызовет девушкам такси и оплатит их поездку – ему не терпелось остаться с парнем наедине: всмотреться, вслушаться. Но они потащили Залевского куда-то за собой, сквозь ночной мегаполис, непрерывным гулом заглушавший их голоса, подгоняемые мальчишкой – «я сейчас обоссусь», и вскоре оказались в большой, хорошо устроенной квартире, которую, очевидно, снимали вскладчину. Усадили гостя в кухне, и пока парень извлекал из холодильника остатки их беспорядочных трапез, консерваторки ринулись в покои устранять привычный будничный кавардак.

Для Залевского стало полной неожиданностью, что все они жили вместе. Он теперь понимал подмеченные странности и противоречия в поведении мальчишки: немного манерный, вдруг – глазки, гримаски, вдруг – шажочки, сладковатый привкус внезапной радости, как будто неискренней, напускной. Момент – и взрослый ироничный взгляд. И совершенно отрезвляющий собеседника низкий голос и властный жест. Он, очевидно, всегда был окружен сонмом барышень, вертлявых и жеманных. Что он с ними делал? Дружил в женском понимании? Или использовал для своих мужских надобностей? Хореограф заметил, как они млели в его присутствии, несмотря на его грубоватые шуточки. И как нежно опекали при этом. Как будто старались сберечь его для чего-то грядущего, непростого. Когда он останется совсем один.

Мальчишка, по всей видимости, упрощал отношения с подругами, потому что жить на одной территории, в близком каждодневном контакте, и при этом разводить политес он, должно быть, находил излишне обременительным. В ходу была дружеская бесцеремонность и шутки на грани фола. И все в этом доме крутилось, конечно же, вокруг него. Эти потоки и завихрения то затягивали Марина в воронку отношений, то выбрасывали на мелководье внезапно свернутой темы. Что-то странное витало в этих стенах. Болтали возбужденно, пили, ели вчерашние роллы из пластиковой коробки, хрустели чипсами. Руки порхали над столом, словно птицы, выклевывающие куски из брошенной булки.

– Они были совершенно дикими! Помойными и блохастыми! – делал страшные глаза мальчишка. – Я их одомашниваю!

– Неправда! Я была домашняя! А ты меня испортил! – бросала обвинения Варя.

– Я тебя улучшил, дура! И не пырься на чипсы! Ты жирная! У тебя диета! Ты же после полуночи не ешь! – С деланым возмущением жаловался Залевскому: – Они у меня хавчик отжимают, прикинь! Поэтому я такой худющий! Иди отсюда, жиробас! – смеялся и выпихивал подружку. – Сидит тут, хомячит!

– Сделай мне больно! Ущипни до синяков! – подалась к нему Варя пышной грудью, ничуть не обидевшись.

Мальчишка деловито осмотрел фронт работ и посетовал:

– Не могу – у меня пальцы в еде.

В жестких оскорбительных шуточках, в их обманчиво простодушной «домашности» Залевскому почудилась преднамеренность. Ему показалось, что парень ревнует его к своим подружкам. И в борьбе за внимание Марина он не считается со средствами. Дурачок, улыбнулся хореограф. Конечно же, Залевский здесь исключительно ради него. А девушки – всего лишь неожиданная пряная приправа к деликатесу!

И все же что-то настораживало его. Легкий наигрыш напоказ? Неужели этот грубоватый дуралей, веселый шкодник и коварный ревнивец может быть таким глубоким, таким чувственным на сцене, удивлялся Марин. Не померещилось ли ему тогда в клубе, не простоват ли парень на самом деле? Но Залевскому было легко с ним и его компанией, не возникало необходимости «держать лицо», блюсти имидж статусной персоны. Можно было отпустить себя, дурачиться, как с самыми близкими. Да и остались ли в его кругу такие? И вдруг ему показалось, что это игра. Они играли с ним в какие-то свои молодые игры, возможно, привычные, а может, и жили так – легко, играя людьми. И потом смеялись, вспоминая, как ловко подсадили человека на крючок и подсекли, как плотву. Игра как часть жизни, гость как завершение французского ужина – дижестив.

И вот уже фотографируют. Как же нынче без этого? Успеть порадоваться себе, налюбоваться собой! Залевский притянул к себе мальчишку. Ему вдруг отчаянно захотелось присмотреться к их парному портрету, проверить на какую-то совместимость, сочетаемость с этим человеком. Совместимость еще не «формулы крови», но хотя бы в реакциях. Потом снимались всей компанией, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы поместиться в кадр, или от внезапного желания слиться в единый, фантастически прекрасный ком.

Впервые Залевский был в недоумении относительно того, как ему следует вести себя с человеком, как строить отношения с ним и чего от него ожидать. Он только чувствовал, что оторваться от него не в силах. Из всего калейдоскопа метаморфоз того вечера в сознание врезалось юное лицо и нервные мужские руки. Руки музыканта и завоевателя. Очевидный диссонанс ломал мозг. И этот человек по-настоящему волновал его. Он мог бы научить его танцевать, поставил бы корпус, что-то сделал с плечами… О чем это он?.. У мальчишки была на редкость хорошая осанка. Нет-нет, он понимал, что учить парня двигаться – только портить. И в его случае выразительно и драматично можно даже просто стоять. Но что-то хотелось с ним делать. Несомненно.

Прощаясь, Залевский пригласил всю компанию на свой спектакль. В назначенный день встретил лично у входа, проводил в гостевую ложу. И был ошеломлен: они не подошли к нему после окончания. Просто как-то растаяли вдруг в толпе. И он испугался, что им не понравилось, что они учуяли пустышку (им же было с кем сравнивать – с тем, от которого мороз по коже). Ускользнули, чтобы он не увидел их разочарованные лица, их усилия скрыть неловкость в необходимости отвечать на вопрос «ну как вам спектакль?». Чтобы он не услышал их откровенные и обидные реплики, на полуслове прерванные его появлением. Может быть, они чего-то не поняли? Или наоборот: поняли что-то такое, чего не понимает он сам, что по каким-то причинам не доступно его пониманию? Глупости! Не надо переоценивать совершенно сырой молодняк! И незачем себя накручивать. Просто он задержался за кулисами, а они, возможно, куда-то спешили. Но ему предстояло еще придумать, куда бы деться этой ночью от непрошенных мыслей и тошнотворного чувства унижения.

Хореограф

Подняться наверх