Читать книгу Неразбериха - Татьяна Стекольникова - Страница 2

1. Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер. Это заметил еще Бальзак. Приходится согласиться

Громов поднялся ни свет ни заря – выгуливать собаку, хотя Дактиль вовсе не демонстрировал желания покидать дом с какой бы то ни было целью. Пес дрых в прихожей, вчера он сам выбрал себе место – у входной двери, отказавшись от матрасика, который я наскоро ему наколдовала. Я три раза меняла подстилку, предлагая то кошму, то коврик, то модное овальное ложе, которое положено иметь всем привилегированным псам, но Хромой бес предпочел голый пол.

– Оставь его, пусть спит как хочет. Похоже, он лучше нас знает, что ему надо, – и Гр-р повел меня в спальню. – У меня идея…

Я-то думала, что Гришкина ночная идея – о том, как узнать, кто убил Катю, а оказалось, – любовь. Ничего не имею против… Как говорит Громов, отсутствие удовольствия порождает неудовольствие. А может ли удовольствие быть несвоевременным?

От приятных воспоминаний следовало вернуться к завтраку. Я выбрала кастрюлю побольше – кашу придется варить на троих, и, помешивая овсянку, смотрела в синее, еще ночное окно, как Громов возился в снегу с Дактилем. Пес прыгал довольно высоко на задних лапах, норовя лизнуть Гр-р в лицо. Эти двое были вполне довольны друг другом. У каждого человека должна быть собака, а у каждой собаки – человек, подумала я, только в жизни так не получается…

– Правильно, что мы этого пса взяли, – сказал Громов, уплетая овсянку. – Столько положительных эмоций!

– Еще вопрос, кто кого взял. По-моему, это он нас выбрал, – и я положила в миску Дактиля добавки.

Хромой бес хитро посмотрел на меня и расплылся в улыбке. Сто пудов – это не благодарность за сытный завтрак, это нечто иное. Мне показалось, Дактиль дал понять, что знает о нас гораздо больше, чем собака, находящаяся в доме меньше суток.

Морковке не нравилось, что у Громова новый любимец, и она устроила безобразную сцену ревности: шипя и плюясь, надавала Дактилю пощечин. Пес стерпел, даже не огрызнулся, только отворачивал от кошачьих когтей ухмыляющуюся морду, чем заслужил массу комплиментов от хозяина и очередную порцию каши от меня. Гр-р усадил кошку на подоконник и принялся читать ей длиннющую нудную нотацию, растолковывая правила мирного сосуществования:

– Надеюсь, кошка, ты осознала свою ошибку. Ошибиться может каждый. Но! Признать ошибку может лишь умный. Ты же у нас умная?

Дактиль слушал Громова, сидя на собственном хвосте и наклоняя голову то вправо, то влево. Цирк просто! А кое-кто похож на клоуна…

И я стала думать о том, что ревность – это разновидность чувства собственности. И что тоже не потерпела бы, если бы какая-нибудь брюнетка, в улыбке демонстрирующая коренные зубы, завладела пятьюдесятью процентами внимания клоуна… э-э-э, пардон… Громова… Даже двадцатью… Хотя если честно, то и десяти процентов хватило бы, чтобы я впала в ярость… Даже одного…

– Нина, ты что, меня не слушаешь? – вопит Гр-р.

Уж и задуматься человеку нельзя!

– Прости, я тут с собакой…

– Я говорю, надо выяснить, кто мог знать, что Перепетуя – тайник. Если поймем это, найдем убийцу Кати. У Вовки я спрашивал. Он клянется, что никому ни о кукле, ни о бриллианте не говорил.

– И когда ты успел Шпинделя опросить?

– Вчера еще, у Кати дома.

– Я тоже никому ничего не говорила. Даже сыну… Даже Лельке… А представитель австрийского аукционного дома сам приехал за бриллиантом. И он о Перепетуе даже не подозревал, ему камень в банковской ячейке показали.

– Но кто-то же Перепетую украл! И украл не потому, что она ему понравилась! Если бы это было так, вор нашел бы способ выкрасть ее раньше – три месяца ваша экспозиция открыта, и столько же времени кукла на Вовкином диване сидит. Есть, конечно, крошечный шанс, что мы имеем дело с сумасшедшим любителем кукол, но тогда Катю убил не тот, кто куклу унес. Не получается! Сумасшедший схватил бы твою Перепетую, едва увидев, и был бы немедленно пойман. Нет, этот «кто-то» знал, что в кукле спрятано сокровище, и охотился за ним. Сколотил шайку, потому что одному человеку это похищение не провернуть… Вор был уже внутри, а помощник снаружи закидывал объектив камеры снегом. И вор надеялся, что ты, владелица куклы, не знаешь, что у нее внутри, иначе Перепетую не было смысла красть. Кому нужен пустой тайник? Похититель осведомлен о тебе, но ты о нем даже не подозреваешь.

Я поежилась… В моем воображении возникла крошечная одинокая фигурка – я, бредущая по заснеженной улице. Ночь. Фонари не горят, зато светит какая-то чрезмерная луна. Позади меня плетется длиннющая черная тень – моя тень… И вдруг я замечаю еще одну тень. Это за мной крадется убийца, готовый сразить меня ударом огромного булыжника. Он перескакивает от сугроба к сугробу и залегает в снегу, если я вдруг оборачиваюсь. Он все ближе и ближе… Фу, бред! Поздравь себя, Нина, ты пополнила ряды параноиков!

– Громов, не пугай меня! Хочешь, чтобы твоя жена страдала манией преследования?

– Тебе не грозит – ты же дочь мента. Не отвлекайся! Ты когда-то говорила мне, что Перепетуя у тебя давно.

– Да, моя бабушка Аглая куклу так любила, что, когда с инженером-путейцем из дому убегала – это тридцатые годы были, – с собой унесла. Ничего не взяла, только ее. С тех пор Перепетуя в нашей семье. Но бабушка и не подозревала, что в кукле бриллиант, иначе бы давно его достала. И тетя моя – а она славилась умением проникать во всякие семейные тайны – ничего не знала.

– Получается, начало истории надо искать в событиях столетней давности. Нужно выяснить, кто вообще о существовании бриллианта знал. Ты в каком году камень этот видела?

– В тыща девятьсот девятом. В декабре. Сначала в футляре, а потом – на Полине, будущей прабабушке Вовки Шпинделя. Она за его прадедушку тогда замуж собралась. Хотя он…

– Да, ты говорила, он твою прабабушку любил. И кого ты в квартире Назарьевых, кроме Антона Шпинделя, видела?

– Мою прапрабабушку Марию Петровну Назарьеву, ее младшую дочь Полину, старую Аделину Францевну Терентьеву, урожденную Ламсдорф, твоего прадедушку Арсения Сурмина, моего прадедушку Закревского. Тюню еще видела – в образе девицы с косой. А вот внука Аделины, Мишу Терентьева, студента, в декабре не застала, потому что его к тому времени отдали под суд за убийство.

– Теоретически все эти люди, даже студент, могли о бриллианте знать – видели у княгини, или у Анны, или у Полины.

– Нет, видевших бриллиант гораздо больше! Едва не половина Питера имела возможность заметить бриллиант на груди у Полины, на том самом балу, ну, я тебе рассказывала…

Зазвонил телефон, и Громов взял трубку. С минуту он слушал, сдвинув брови у переносицы, а потом сказал:

– Да, конечно, но я сам на нее взгляну. Спущусь через десять минут. С Ниной, разумеется…

Я молча ждала, когда Гришка расскажет мне, на что это мы должны взглянуть, но Гр-р невозмутимо поедал овсянку и ничего объяснять мне не собирался. Были у меня в жизни такие ситуации, может пару раз всего, но были, когда все вокруг, кроме меня, знали, что я должна делать. Ни с чем не сравнимое удовольствие – офонарело стоять посреди народа и читать на всех лицах: «Ну, ну, давай-давай, шевелись, начинай! Ждем-с!» А я – ни сном, ни духом! Однажды я так влетела на редколлегию, и вся редакция, включая приходящего фотографа, заорала: «Ну вот она, Нина Сергеевна, она сейчас все и объяснит!» Главный навис надо мной, как Сцилла и Харибда над путешествующим Одиссеем. Но так как я хитроумием этого греческого мужа не обладаю, мне оставалось только втянуть голову в плечи. У меня не было в запасе шестерых матросов, чтобы скормить их Сцилле, а пока она наедается, миновать Харибду, как это сделал Одиссей у Гомера. «Где правка?» – заорала вдруг Сцилла. «Да! Где правка? Кому отдали?» – подхватила Харибда. Первая моя мысль: «Все, кранты… Уволит…» Потом поняла, что и мне интересно, кому отдали, если я только что с самолета… Короче, все зря кивали на меня и указующе тыкали перстами. Главный даже принес извинения…

– Громов!

– М-м-м?

– В чем дело?

– М-м-м-м???

– Как тресну тебя! На что смотреть-то?

– Так я думал, ты и сама знаешь, экстрасенс же! Не на ЧТО, а на КОГО! Захаровна гардеробщицу привела!

И Гр-р удовлетворенно заржал.

2. Лучше эскимо без палочки, чем палочка без эскимо. Старая истина

Я показала Гришке кулак и пошла переодеваться. Громов последовал за мной, устроился на подоконнике и, будто никакой паузы не случилось, продолжил обсуждение кандидатов в похитители бриллианта.

– Я думаю, круг подозреваемых не так широк, и присутствовавшие на балу не в теме. Будем считать, что это все-таки кто-то из близкого окружения. Теперь исключим тех, кто не мог камень в куклу засунуть. Ни твой прадед, ни мой, думаю, этого не делали – по причине благородства и высоких моральных принципов. Кандидатуру Антона Шпинделя я тоже отбрасываю. Добыв камень, он бы сразу с ним смылся, и никакого Вовки, скорее всего, на свете вообще бы не было. А не могла твоя прабабушка Анна бриллиант у сестрицы свистнуть и в свою куклу зашить?

– Ага, губернаторша – и камешек умыкнула? Зачем? Иван Павлович Закревский, когда Анна за него выходила, далеко не бедный был… И если бы она камень спрятала, то так просто моя бабушка куклу бы не унесла – догнали бы, кто ж согласится лишаться таких денег?

– Анна на всякие авантюры способна, в этом мы убедились…

– Бриллиант спереть – нет…

– А из озорства? А потом забыла? Или война началась – и не до камня?

– Это же целое состояние – как можно забыть?

– А если месть?

– Мстить Полине за то, что она за Антона Шпинделя вышла? Нет, Анна же потом их ребенка воспитывала… Если бы ненавидела, мальчишку бы куда-нибудь дела…

У гардеробной мы обнаружили Веру Захаровну в компании крупной рыхлой девицы. Вид у барышни был совсем не городской. И даже не деревенский, потому что и в сельской местности девушки сейчас выглядят, как в городе, – телевидение, а также интернет есть и в деревнях, что позволяет прекрасной половине человечества и в самой глубокой провинции следить за модными тенденциями. Но эту дылду будто извлекли из киношного прошлого. Вот в фильме о строителях светлого социализма она была бы к месту, взять хотя бы ее две косички, связанные сзади старой, когда-то голубой атласной ленточкой… Брови Громова полезли вверх, пока он рассматривал девицыно пальто в талию (из бордового драпа на вате и с черным цигейковым воротником) и серые гамаши в широкий рубчик. Обута девушка была в настоящие кирзовые сапоги, какие когда-то носили солдаты, на нас с Гр-р не смотрела, а изучала стену позади себя, то и дело обмахиваясь краем толстенной шали.

– Ну вот, – Вера Захаровна критически оглядела деву, будто это она, Захаровна, а не мы, увидела ее впервые. – Это Любаня… Прыгункова…

Дородная Любаня Прыгункова продолжала рассматривать подробности стенового покрытия.

– Любаня, – скомандовала наша экономка, – ты уже как-то вперед-то выйди, чтобы Григорий Романович на тебя посмотрел. И Нина Сергеевна, – спохватившись, добавила Захаровна.

Вообще-то надо было начинать с меня, все-таки я хозяйка салона, а не Громов. И если от кого и зависит, будет ли Любаня гардеробщицей, то только от меня. Вера, конечно, эти тонкости понимает, но ничего с собой поделать не может, потому что стоит ей меня увидеть, как начинает думать, что зря на мне Гриша женился.

Любаня отклеила глаза от стены и воззрилась на Громова. Я быстренько нажала на свою синюю кнопку. Над бесцветными косицами девицы еле тащились такие же бесцветные мысли: «А не возьмут меня… Ну и ладно… Но лучше бы тут остаться… Тут тихо… Публика культурная… Работа легкая… Дремать можно…»

– Любаня, – Громов вполне миролюбиво обратился к барышне, – расскажите нам о себе.

– Ну, о себе… О себе чего… Да ничего… Я с бабкой живу. Вот наш дом, а вот – Веры Захаровны… – и девица рубанула шалью по полу, показывая, в какой стороне от ее жилища дом Захаровны.

– Да ты скажи, сколько тебе лет, где училась, что умеешь! – рассердилась Вера. – А то люди подумают, что ты недоразвитая!

– Чего это – недоразвитая? Я нормально развитая! – в блекло-голубых, почти бесцветных глазах девушки колыхнулась обида, и я увидела белесый хвостик гневной мысли: «Вот подожди, тетька Верка, выйдем, покажу тебе, кто недоразвитый!»

Любаня мне не нравилась. С другой стороны, одежду повесить на крючок, а взамен номерок выдать, она сможет. Ну, и наоборот – номерок взять, а нужную вещь найти. А у нас цейтнот, гардеробщица нужна, не все же на Захаровну сваливать! Искать некогда, и еще неизвестно, кого найдешь…

– Ну так что, расскажешь? – подгоняет Любаню Вера.

– А то! Ну вот… Лет мне двадцать пять, на прошлой неделе исполнилось. Год я без работы сижу. А училась я на повара.

– Хорошая профессия, – Гр-р даже оживился. – А чего поваром не работаете? По-моему, можно вакансию найти.

– Поваром не хочу, – Любаня отвернулась к стене. – Опять там объедаться от скуки начну!

– Ну, здесь, в раздевалке, тоже не особо весело, – улыбнулся Громов.

– Не скажите, тут, я видела, и мужчины есть, а мне замуж пора, – Любаня кидает осторожный взгляд в сторону дежурки, а среди ее выцветших мыслей появляется изображение Дениса Углова, довольно яркое, потому что окрашено надеждой.

Успела, значит, на Дэна посмотреть…

Громов невежливо кхэкнул, сдерживая смех, но Любаня этого не заметила, погрузившись в мечты о Дэне.

– Она девка хорошая, работящая, – Вера дернула Любаню за рукав, чтобы та отвернулась наконец от стены. – По хозяйству все сама – бабушка-то у нее больная, хоть и молодая, моложе меня. Так Любаня и огород вскопать, и дров нарубить – все может.

– Тут дрова рубить не придется, – я продолжала читать барышнины мысли, – а надо будет вежливо посетителей обслуживать.

– Это она сможет! – вступилась за девицу Захаровна. – Уж я ей наказывала, что главное тут – по карманам не шуруборить… Слушаться… Не задираться… Да внимательно смотреть, кому польта выдаешь, чтоб не тому не отдать! Сможешь?

– Ага… Только завтра! А то я платье замараю, – вздохнула Любаня. – У вас тут и халата черного нету, так я принесу.

– Завтра придете, будет вам спецодежда, – я подумала, что наколдую Любане какой-нибудь приличный комбинезон, кроссовки, ну и что там понадобится. Может, перестанет быть похожей на комсомолку первых пятилеток. – Завтра и оформим все, только документы принесите. Возьму вас с испытательным сроком… Пока на месяц… А там посмотрим.

– Спасибочки, – буркнула Любаня. На самом деле она уже открыла рот, чтобы сказать, что испытательный срок – это лишнее, и без него ясно, лучше нам не найти, но Захаровна снова потянула девицу за руку, и Прыгункова поняла, что безопаснее не открывать рот.

– К девяти я приду, – заявила дева, глянула в сторону закрытой двери в дежурку и выплыла из салона.

– Захаровна, ты в какой мерзлоте этого мамонта откопала? Ручаешься, что протеже твоя адекватная, ну, без закидонов? – Громов пришел в веселое расположение духа, представив, что будут говорить его ребята о новенькой. Он, конечно, догадывается, что девушка не так проста, как кажется на первый взгляд, и за себя постоять сумеет. Уж смеяться над собой, точно, не даст. Но желание позубоскалить вслед Любане возникнет у всякого мало-мальски нормального мужика…

Придется контролировать ситуацию, иначе наломает бывший повар дров – в прямом смысле. Стукнет сгоряча – мало не будет…

Вера Захаровна зажужжала что-то Гришке в ухо, и Гр-р остался перекинуться с экономкой парой слов, а я поднялась к Оле. Подруга все еще воевала с отчетом. У меня тоже масса дел в салоне, но когда я ими займусь? Неведомо когда… Я вернулась на кухню. И, как оказалось, вовремя: следом за мной туда явился Громов.

– Радость моя, я бы чего-нибудь съел! А то мне в контору…

И я занялась сооружением второго завтрака. Или раннего обеда… Или сразу ужина, потому что Громова надо будет ждать к столу не раньше полуночи. И пока я решала, чем кормить мужа, Гр-р снова вернулся к рассуждениям о возможном похитителе бриллианта.

– А прапрабабушка твоя могла камень… э-э-э-э… слимонить?

– Мария Петровна Назарьева – княгиня! В девятнадцатом веке родилась. Манеры, дворянские понятия, условности, ненарушимый кодекс чести и все такое прочее. Достоинство и порядочность в крови… Красть? Фи!

– Ладно. А эта, как ее? Аделина?

– Аделина тоже титулованная особа. Она уже такая старенькая была в том тыща девятьсот девятом! У моей прапрабабки жила за просто так. Но ты не забывай, Аделина колдунья. Легко могла бриллиант стибрить и, заметь, в любое время! Только ей зачем? Аделине и без бриллианта хорошо было – на всем готовом, в тепле и сытости. Вот ее внук, этот Терентьев… Он, что называется, порочная натура, мог на бриллиант глаз положить и что-нибудь замыслить. Но этот Миша уже в тюрьме сидел, когда я бриллиант на Полине видела.

– Интересно, сколько этому Терентьеву могли припаять за убийство? Лет семь каторги? Восемь? Значит, до шестнадцатого года, как минимум, с бубновым тузом на спине. А было ли тогда УДО, чтобы он раньше мог выйти, я не знаю. Вор, конечно, из этого Миши мог запросто получиться. Студент-убийца… А еще кто там был? Горничные всякие? Приживалки?

– Эти все, конечно, подслушивали, шпионили, кое-что знали и, да, воровали, наверное, помаленьку. Но если бы решились на крупную кражу, так уперли бы все, до чего могли дотянуться, и смылись.

– Тюньку надо спросить, она…

Но договорить Гр-р не успел. Тюня, которую никакие силы не могли заставить покинуть уютную кофемолку до обеда, даже скандал, устроенный Морковкой, вдруг вылетела из своего гнезда и заметалась над головой Громова с гиканьем и посвистом, больше похожим на уханье Соловья-разбойника, чем на нежные трели, заменяющие домовушке речь.

– Я честная девушка! – стрекотала возмущенная Тюня. – Барыня мне всегда доверяла, а я копейки без спросу не брала – ни у нее, ни у Анны, ни у Луизы! Мало ли что там другие делали! Я не такая!

– Ты слышишь то же, что и я? – спросил Громов, прикрывая голову руками, потому что оранжевая Тюня носилась вокруг Гришкиной лысины, разбрасывая искры, как китайская петарда, и тарахтела ему в уши.

Тут к гвалту Тюньки присоединился смачный собачий лай: «Р-р-р-ав! Р-р-р-ав!» А я-то думала, что пес у нас не только хромой, но и немой! Но оказывается, Дактиль лает – и лает совершенно в тональности Гр-р: хорошим баритоном, да еще и с раскатистым «р-р-р», совсем как у Громова. Домовушка удивилась не меньше моего, перестала трещать и рухнула в масленку, подобно волосатому апельсину.

– Тебя никто ни в чем не обвиняет, – назидательно сказала я Тюне, выковыривая ее из масленки. – Просто Гриша хотел узнать, что тебе известно о бриллианте и Перепетуе.

– Что-что… Ну сидела Перепетуя у Анны Федоровны в спальне. У тебя заметила – сразу поняла, эта та самая кукла и есть. И камень я видела у Полины, но что он в кукле был, не знала, пока ты его там сама не нашла. Зато я однажды слышала, как барыня Полину спрашивала, почему она ожерелье с бриллиантом не надевает, не продал ли его Антон, а Полина противно так засмеялась и сказала, что не видать ему бриллианта, как своих ушей, она, мол, камень спрятала месяц назад. А барыня на то: ну, как знаешь, а я даже спрашивать не буду, где твой тайник.

– И когда этот разговор случился?

– Когда-когда… Не помню! Но уже здесь, в Энске. Беременная была Полина тогда, тяжело носила…

– Пошла я мыться, – вдруг прочирикала Тюня без всякого перехода, – а то летать не могу из-за вашего масла! Воду мне открой… в ванной! И тепленькую сделай!

– Тюнька, – возмутилась я мысленно, – ты, между прочим, могла бы и раньше рассказать, что знаешь! А то мы тут столько времени убили на предположения, а ты бессовестно храпела в своей кофемолке! Вот пожалуюсь на тебя Луизе!

На самом деле, я не собиралась жаловаться Луизе, последней хозяйке Тюни, превратившей ее сначала в свою тень, а потом в домового. Во-первых, я не знала, как связаться с Луизой, зеркало с ней не работало. Во-вторых, мое железное правило: возникшие между индивидуумами трения следует устранять без привлечения третьих лиц, в своем узком кругу. Сами разберемся! Но Тюньку следовало приструнить – совсем разболталась.

– Надо было давно у меня спросить, если так интересно, – чириканье домовушки больше напоминало скрежет лезвия по стеклу, чем птичью трель. Злится существо, даже пятнами пошло: синее, в коричневую крапинку…

Я посмотрела, как домовушка шлепает по полу, оставляя за собой жирные мазки. За Тюней – раз-два-три, раз-два-три, в темпе вальса – устремился Дактиль, успевая слизывать масло. Я оставила домового плескаться под душем и обдумывать свое поведение. На кухню мы вернулись с Дактилем.

– Полина сообщила Марии Петровне, что спрятала бриллиант. – Я налила Громову кофе. – Еще Тюня сказала, что тогда Полина была беременна.

– Вот это всё… – Гр-р покрутил рукой над головой, – это Тюня была? Интересно вы общаетесь! Получается, уже в Энске Полина камень спрятала. И кто мог об этом знать? И откуда?

– Можно старые фотографии посмотреть, письма. Дневник Анны, кстати, я так и не дочитала…

– И что это нам даст?

– С окружением Полины познакомимся. Может, оттуда ноги растут?

– Тогда уж в зеркало свое посмотри – вдруг чего и увидишь!

В интонации Гр-р я уловила сарказм. Громов не в силах смириться с тем, что я могу то, чего он не может. Поэтому надо посмеяться над моими колдовскими умениями – чтобы не одному ему обидно было! Но я-то в зеркало посмотрю… А поймает ли он без моей помощи убийцу Кати? Это вопрос…

– Гриша, а я хозяина той кнопки видела, что ты нашел.

– И?…

– На бомжа похож. Или похожа… Не поняла, баба или мужик. Кто-то в коричневой куртке. И шапка вязаная…

– Уже кое-что. Ну ладно, я в контору, а ты – с письмами…

И Громов, проглотив очередной пирожок с капустой, оставил меня выяснять отношения с двумя четвероногими и мокрым домовым.

3. Робинзон Крузо, сидя в одиночестве на своем острове, от нечего делать сочинял афоризмы. Например: «Самая высокая степень мудрости – это умение приспособиться к обстоятельствам и сохранять спокойствие вопреки внешним грозам». Этого бы Робинзона да к нам в Энск! Посмотрю я на его спокойствие…

Часы на кухне показывали два, когда я привезла Дактиля домой из ветеринарной клиники. Ездили мы туда с дядей Федей на его стареньком, с бряцающей дверью, «Форде». Этот дядя Федор Приходько знаком мне уже больше года, с самых первых часов моего пребывания в Энске. Теперь он вроде моего личного шофера, я призываю его, когда надо прошвырнуться по городу, а Громов занят. Увидев собаку, Федор Иванович сказал:

– Ну и черен! И космат! На ньюфаундленда похож… У меня был ньюф – здоровенный, а этот мелковат. Или щенок? На прививку везете?

Дактиль навострил одно ухо, уперся и согласился залезть в машину только после того, как я пообещала, что прививка – это не больно, но надо, без прививки на кухню не пускают, а еще лапу доктор посмотрит – и назад, домой. Оказалось, с лапой проблемы: старый перелом, срослось неправильно, хромоты не исправить.

– Чудный пес, здоровый, жизнерадостный! – весело сказала врачиха, почесав Дактиля за ухом. – Прививаться будем?

Привитый, отмытый, расчесанный и накормленный Дактиль спал в прихожей. Нежно-сиреневая Тюня витала над ним, восхищаясь белой звездочкой у собаки на лбу, обнаруженной в процессе мытья. Прямо как тилака у индусов, точка в проекции третьего глаза, подумала я, сидя на тигриной шкуре возле камина среди вороха пожелтевших писем, фотографий, старых тетрадок и вырезок из газет столетней давности. Битых два часа тут торчу, злясь на то, что тружусь без помощника. Даже Лельку не могу подключить! Как ей объяснить, что надо искать, если о бриллианте говорить нельзя!

– Архив в порядок приводишь? – спросила Оля, открыв дверь, ведущую из салона, и обнаружив меня на шкуре. – А я пришла рассказать, как Захаровна лихо в раздевалке командует.

– А Вера Захаровна везде лихо командует. Пойдем, что покажу! – обрадовалась я перерыву и повела Лельку вниз, в прихожую.

Мы немного потискали Дактиля, который, как мне показалось, старательно изображал радость при нашем появлении, но на самом деле был страшно недоволен тем, что его разбудили, хотя и позволил Лельке почесать ему пузо. Потом я позвонила Жайке.

– Плачем. Горюем, – всхлипнула Жанна.

Но было в ее голосе еще что-то, какая-то напряженность. Я передала трубку Ольге, и она сделала круглые глаза – заметила, что с Жанной что-то происходит. Лелька спросила:

– Жайка, а ты сама как? Что у тебя?

– Нет… Ни… ни… ничего… – пробормотала Жанна.

Короткие гудки…

– Вот странная! – Оля отдала мне телефон. – Сказала бы, все равно же узнаем. Ладно, пойду, отчет ждет. Да, Устюжанин звонил: из своего Закарска прямо сюда едет. Твой Громов где?

– Собирался в контору, а где сейчас, не знаю.

– Ну, это надолго! Как раз Серега вернется…

Мы снова поднялись в мансарду, посидели на шкуре у камина и всплакнули, вспомнив Катю.

– К нам иногда приходят ангелы, но мы узнаём об этом, когда они нас покидают… – опечаленно произнесла подруга и отправилась заканчивать отчет.

Я удивилась: так красиво формулировать – это не Лелькино. Вот Жайка – та могла бы… Я снова принялась перебирать старые бумаги. Для начала их пришлось рассортировать: письма – по адресатам, дневники – по авторам, фотографии – по лицам. Приличную кучу можно было не смотреть – не то время, не те люди. То, что оставалось, тоже было немаленьким и выглядело, как термитник – высоченное, несимметричное и неопрятное сооружение, к которому страшно подойти. Я вздохнула и запустила в термитник руку. Вынулся дневник моей прабабушки, тот самый, который я не дочитала. Открыла наугад:

…и взяли ее кормилицей маленькому Глебу. Я хотела найти другую женщину, но Иван настоял. Боится, что Е. устроит какую-нибудь каверзу? И правда, от этого негодяя всего можно ожидать! Давно его знаю, и какой он Е., тоже знаю… Я все время вспоминаю Полину, как нехорошо мы с ней жили, а теперь исправить ничего нельзя. Maman в страшном горе. Не выпускает Глеба из рук. Отдает только Нюре – кормить, Антона видеть не хочет, говорит, он виноват, что Полина умерла. А разве он виноват? Роды трудные были, вот и… Чувствую, и мой срок скоро, доктор сказал, конец июля, значит, недолго ждать. После Полины мне страшно…

28 июля 1914 г.

Антон приходил прощаться, потом поднялся к сыну, объяснялся там с Maman. Иван сказал, Шпиндель на фронт хочет, чтобы погибнуть. Неужели и Арсений уходит на войну, чтобы погибнуть – из-за меня?

29 июля.

Полина из головы не идет. Начала читать ее дневник. Как она меня ненавидела! Если бы я прочла все это раньше! Я же видела этот ее дневник, она часто его бросала – то на подоконнике, то на бильярде, толстая тетрадь, в сиреневой бумажной обложке, которую Поля разрисовала розами. Так и вижу Полину: сидит на подоконнике и водит пером по этой тетради, рисует розы. Розы, розы, розы… А я смеялась, мол, что, только их и умеешь?

29 июля, вечер.

Кто-то украл дневник Полины! Я читала его в мансарде, вышла посмотреть, как играет Аглая, вернулась, а его нет! Хотела перевернуть весь дом, найти, у кого – Иван не дал. Сказал, тебе, в твоем положении, нельзя волноваться, найдется тетрадь и без тебя… Все делали вид, что ищут. Конечно, не нашли. И… О, Господи, началось…

Так, понятно, моя прабабушка родила мою двоюродную бабушку Луизу Закревскую… Что это за Нюра, которую не хотела моя прабабушка? И кто такой «Е»? И почему мой прадедушка, губернатор Закревский, такого плохого мнения об этом «Е»?

Я полистала дневник, но не встретила больше никаких неизвестных имен и инициалов. Хотя Громову может показаться интересной такая запись Анны:

7 сентября 1914 г.

Как жаль, что из-за войны прекратились наши собрания! Распался наш кружок, кончилось разом всё: и тайна, и азарт, и страсть, и маленькие обманы, и тонкий флирт, без которого не могу… Ах, будет ли еще когда-нибудь все это! Если будет – то пусть без Е., а Полина уже помешать не сможет, как тогда… Зато Е. – каждый день о нем слышу. Да что слышу – вижу! Без конца в комнатах мелькает. И в кружок как-то проник, бездарность…

Снова «Е»?

Дрова в камине догорели. Пару минут я смотрела, как одинокая искра пробирается от одного тлеющего уголька к другому каким-то замысловатым маршрутом. Мне в голову лезли лишенные оптимизма мысли. Я думала, что невозможно из нашего времени узнать, кто скрывается под литерой «Е». И вообще, связан ли этот «Е» с похищением Перепетуи? Предположим, ему в четырнадцатом году было столько же, сколько моей прабабушке, лет тридцать… Значит, сейчас должно быть сто тридцать! Или даже больше, если он старше Анны! Выходит, это не «Е» спер куклу, а какой-нибудь его потомок. И фамилия у него, вероятно, другая. Буква «Е», между прочим, вообще к фамилии может отношения не иметь. Анна вместо имени часто только первую букву писала, я сама видела: «А» означало «Арсений». Затем меня посетила уж совсем унылая мысль: похищение Перепетуи никак не связано с прошлым, и у меня нет ни единой ниточки, чтобы начать разматывать этот клубок. Зато в двух шагах есть зеркало, приободрилась я и сняла со стеллажа Вовкино антикварное зеркало, с которым так и не рассталась с прошлой осени.