Читать книгу Врата ночи - Татьяна Степанова - Страница 2

Четыре месяца спустя. 5 июня

Бывают дни, которые лучше забыть. Катя пыталась внушить это Сергею Мещерскому, но безуспешно. Сама она была окончательно сбита с толку. Ведь такого странного происшествия в этот день первой недели долгожданного лета вроде бы ничего не предвещало. Порой ей казалось: да полно, было ли это? Не померещилось ли все это Сереге? Ведь никто, кроме Мещерского, не видел этого, а там, кроме него, были десятки людей.

Однако все по порядку. Екатерина Сергеевна Петровская, в замужестве Екатерина Кравченко, криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области, чувствовала, что не будет толка в правильном истолковании жуткой и на первый взгляд вроде бы совершенно неправдоподобной истории, рассказанной ей старинным приятелем мужа Сергеем Мещерским, без того, чтобы не разложить все по полочкам с самого начала.

Итак, с чего же все началось? Катя склонна была считать – со звонка в дверь их квартиры в половине второго ночи. Но и этому неурочному звонку и появлению на пороге мужа – Вадима Кравченко, доставившего к ним домой возбужденного, близкого к настоящей истерике Сережку Мещерского, тоже предшествовали некоторые события.

День 5 июня начался и продолжался для нее весьма приятно. Отпросившись пораньше с работы, она как на крыльях полетела к своей заветной мечте – накануне она записалась в модную парикмахерскую на Арбате. Ведь к лету так хотелось иметь на голове что-нибудь этакое, сногсшибательное, убийственно-грандиозное. Переменить кардинально все – стиль, прическу, цвет волос. Стать неузнаваемо-прекрасной. Или на крайний случай просто неузнаваемой. Сладко было мечтать о том, как миллиметр за миллиметром она будет скрупулезно изучать свою внешность, подбирая с помощью опытного визажиста на компьютере (!) прически и стрижки, формируя свой новый виртуальный имидж, а затем увидит его воплощенным, отраженным в сияющих зеркалах – настоящее произведение парикмахерского искусства, средоточие грез.

В результате все время до назначенного по записи часа она провела как на иголках. И, наверное, раз сорок за утро разглядывала себя в зеркало в шкафу в родном кабинете, радуясь при этом сама не зная чему.

Три часа, проведенные в салоне красоты, не разочаровали. Наоборот, компьютер старательно моделировал виртуальные облики, меняя все словно по мановению волшебной палочки, и Катя всякий раз нравилась себе ну просто ужасно. Ее бы воля – она бы испробовала все сразу – от радикально-изысканного мелирования до переливчатой радуги «американ калорс». Однако остатки здравого смысла удержали ее от эпатирующих крайностей, заставили прислушаться к советам мастера. А в результате…

Видели вы розу, фиалку, лилию, тюльпан на роскошной клумбе ранним росистым утром, когда солнце только-только золотит верхушки деревьев и в парке у реки перекликаются птички? Вот именно в таком настроении покинула Катя чудесный салон – парад и легкомыслие! И такая вселенская радость…

Ее неодолимо влекли к себе витрины магазинов, стекла припаркованных машин, глаза попадавшихся навстречу прохожих мужского пола – все, где она видела отраженным свой новый облик. Сердце просило любви и песен. Катя была готова расцеловать первого встречного, да что там встречного! Первую же липу Пречистенского бульвара, по которому она не шла – летела, едва-едва не пританцовывая на лету от избытка переполнявших ее чувств.

На углу Волхонки она в который уж раз надолго застыла перед витриной обувного магазина, видя там не модельные туфли новой дорогой коллекции, а только себя. Свою новую прическу, свой удивительный стильный макияж (ну всегда теперь буду так краситься!), свой белый летний костюмчик, который сидит классно и ничуть не полнит, как вдруг…

Отраженным в зеркальной поверхности она сначала увидела лишь смутный силуэт. Статная высокая пожилая женщина остановилась посреди тротуара и начала креститься на сияющий купол храма Христа Спасителя. И вдруг обернулась к Кате.

– Девушка, здравствуйте, пожалуйста, простите за беспокойство…

Катя схватилась за кошелек, но вспомнила, что после посещения французского салона от зарплаты там – рожки и ножки. Сущая мелочовка. Когда старики в метро и в переходах просили робкими голосами милостыню, благословляя и желая счастья, Катю всегда охватывал стыд и… От этого чувства мир буквально обугливался…

Но эта пожилая женщина милостыни не просила. Да и одета она была хоть и старомодно, но совсем не бедно.

– Ради бога, девушка, извините меня. Могу я задать вам один вопрос? Вы… замужем?

– Да, – ответила Катя. И на этом следовало поставить точку. Но она бы не была самой собой, если бы сразу же после запятой не уточнила с любопытством: – А отчего это вас, простите, интересует?

– Да я… – Женщина крайне смутилась. – Не подумайте ничего плохого… Вот шла, увидела вас, подумала, такая симпатичная, милая, нежная… А у меня сын. Постарше вас. Всем вроде хорош. Единственный сын, надежда моя. И зарабатывает прилично. А вот все никак не женится. Всегда один. Я уж так за него переживаю. Пропадает совсем. Гибнет… Вы уж простите, что я так… Не знаю уж, что и делать…

В ее словах было что-то странное. Резкое несоответствие между началом и концом фразы. Можно было бы ответить какой-нибудь добродушной шуткой, мол, увы, не судьба, но… В последних словах незнакомки было нечто такое, что шутка замерла на Катиных губах. И стало как-то неловко, дискомфортно.

– Простите, мой троллейбус, – только и пробормотала Катя. И, уже прошмыгнув в открытые двери, прилипла к окну, ведь не каждый же день вас так откровенно, скоропалительно и вместе с тем трогательно-наивно сватают, оценив все ваши достоинства, что называется, с первого взгляда.

Чудную эту встречу Катя вспоминала еще в течение двух последующих часов, а потом напрочь позабыла. Не до того! Мысли ее снова замельтешили легкомысленно-радужной мельницей. Она предвкушала, как во всей новообретенной красе, точно Царевна-лягушка, предстанет перед тем, из-за кого, собственно, пришлось в корне пресечь то робкое сватовство. С тем, что прекрасный королевич и муж «Царевны-лягушки» Вадим Андреевич Кравченко, более привычно именуемый на домашнем жаргоне «драгоценным В. А.», вернется в этот день чрезвычайно поздно, Катя в душе смирилась. И высказывать особого недовольства по этому поводу не собиралась. Один раз живем – а тут, как говорится, дело святое.

Вадим Кравченко и его закадычный приятель Сергей Мещерский именно 5 июня были приглашены на официальное и вместе с тем долгожданное мероприятие: встречу однокурсников, посвященную десятилетию окончания Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, совпавшую с семидесятилетним юбилеем своего бывшего ректора. Ныне он возглавлял Институт истории и экономики стран Востока. И его юбилей для многочисленных питомцев «Лумумбы», ныне разбросанных по различным ведомствам, госучреждениям, дипломатическим корпусам, торгпредствам, коммерческим структурам и фирмам, явился лишь долгожданным поводом собраться всем вместе, вспомнить студенческие годы, вспомнить былое и со вкусом, с толком, с расстановкой отметить это знаменательное событие.

Короче, Кравченко Катя ожидала домой поздно, все же надеялась на то, что он еще будет в состоянии после «студенческой» пирушки оценить, какая она стала после посещения французской парикмахерской. Но время шло, сумерки сгущались, а Вадька все не приезжал. Наконец, когда Катя уже устала ждать и решила ложиться спать, пискнул домофон. И через минуту, открыв дверь собственным ключом… Представшее перед ее глазами зрелище было одновременно и печальным, и комическим. Но уже через мгновение Кате стало совершенно не до смеха. И легкомысленное настроение как ветром сдуло.

Кравченко был не один. Он притащил с собой Мещерского, причем в таком виде… Мещерского бил озноб. Несмотря на то что на дворе стояла теплая летняя ночь, у него зуб на зуб не попадал, словно его только что искупали в ледяной проруби. От него за версту несло спиртным. Он еле возил языком, бормотал что-то бессвязное, страдальчески хмурясь и отчаянно жестикулируя. Он явно прямо с порога что-то пытался объяснить Кате. Но она различала в этом пьяно-истерическом коктейле эмоций лишь отдельные выкрики, обрывки фраз: «Видеокассета», «Да я видел это, клянусь!», «Ты пойми – я видел, а они не верят!», «Не знаю, куда она потом исчезла. Я хотел всех позвать, показать этот ужас, а она исчезла…»

Транспортировавший ослабевшего приятеля Кравченко был нем и угрюм как могила. От него тоже за версту несло спиртным. Катя заметила: Кравченко, хоть он и пытается это скрыть, тоже чем-то сильно расстроен и встревожен. Он сгрузил Мещерского на кресло. И вроде бы не знал, что делать дальше.

– Что это с вами? – спросила Катя. – Вы откуда такие? Что случилось?

Мещерский вдруг яростно отмахнулся, словно у него перед носом появилась оса, и со стоном ринулся в ванную. Там бешено загудела вода.

Кравченко прогрохотал на кухню, всыпал в кофеварку чуть не полпачки кофе. Катя, прислонившись к притолоке, наблюдала за ним.

– Дурдом, – Кравченко плюхнулся на кухонный угловой диванчик, заскрипевший под его тяжестью. – Отпраздновали, называется.

Дальше Кате пришлось тянуть из него слова буквально клещами. Рассказ вышел какой-то путаный и несуразный. По словам Кравченко, сначала все шло превосходно. Юбилейное чествование бывшего ректора «Лумумбы» проводилось при огромном стечении приглашенных в конференц-зале Института истории и экономики стран Востока. Зал был переполнен. Кроме празднования юбилея, тут встречались и факультеты, и курсы. Торжественная часть закончилась в восемь вечера. И, по словам Кравченко, у собравшихся были самые наполеоновские планы. Юбиляр вместе со «стариками» и гостями из правительства и академии, Госдумы и самых различных ведомств отбыл на банкет. А «молодежь» – выпускники «Лумумбы» разных лет – тесными курсовыми компаниями группировалась как в конференц-зале (он, по словам Кравченко, располагался на втором этаже), так и внизу – в просторном вестибюле и примыкавшем к нему помещении институтского музея.

Согласно рассказу Кравченко, их с Мещерским курс планировал к девяти перекочевать с Большой Пироговки, где находился институт, на Воробьевы горы, в грузинский ресторан, там уже был заказан зал и музыка.

– Ну, ты знаешь, Кать, как на таких вечерах бывает – шум, гам, суета, – рассказывал Кравченко, – ребята сто лет не виделись. Кто где – град вопросов, воспоминаний. Ну, коньячку хлопнули а-ля фуршет, что с собой привезли, за встречу. Там в одном из кабинетов столик был накрыт скромненько. Короче, Серегу я в этой толчее видел только мимолетно. Один раз он ко мне с Мишкой Вороном подошел. Ну, обнялись, поздоровались. Мишка как был на курсе, так и… Эх, годы наши… Ну, в общем, вспомнили былое… Мишка рад был до чертиков, что нас увидел, сказал, что давно уже контакты с Серегой хотел наладить – у него-де фирма туристическая, опыт работы на Ближнем Востоке, а это, мол, то, что им сейчас нужно позарез… Ну тут еще к нам ребята с экономического факультета подвалили – все галдят. Отвлекся я, короче. Минут через десять Мишка Ворон подвел ко мне Серегу и еще каких-то своих двух знакомых – не наши, не с курса, а то ли его компаньоны, то ли сослуживцы – я поначалу не разобрал. Про какой-то фонд они с Серегой толковали культурно-благотворительный, который при каком-то военно-историческом обществе существует, еще что-то про терское и донское казачество, ну, ахинея, короче… Они ректора нашего приехали по поручению этого самого общества поздравлять – у них, мол, с институтом Востока какие-то дела. Один из них – Скуратов его фамилия – визитку Сереге дал, сказал, что хочет обсудить с ним какое-то деловое предложение. Ну, тут я, Катька, опять отвлекся. Меня ребята наши позвали – Кольцов, Юлик Чен, Платонов. Заболтался я с ними. Серегу не видел. Мишка Ворон мне потом сказал, они – там еще его знакомые из этого общества были – спустились на первый этаж, где народу было поменьше. Там музей. И в одном из залов, ну как это водится на торжествах, видео было включено – ну, памятные кадры, то-се…. Потом… Что же было потом? Дай-ка вспомню. Все уже по машинам начали рассаживаться – пора было на Воробьевку отчаливать. И вдруг откуда ни возьмись Серега – белый как привидение, глазищи бешеные, вцепился в меня, аж трясется весь. Пойдем, орет, ты должен это увидеть сам, иначе мне не поверишь!

Поволок меня из вестибюля в музей. А тут наши гурьбой по лестнице спускаются – в чем дело, спрашивают? Что случилось? А Серега как ненормальный кричит: идемте все со мной, я сейчас через зал шел, а там…

Ну, Кать, ты ж Серегу знаешь. Он от всех этих ископаемых экспонатов оторваться не в силах. А музей институтский первоклассный, там вещи из археологических экспедиций выставлены и вообще разные редкости. Ну, Серега, естественно, не мог туда нос не сунуть. А там в зале видак – я ж говорю. Ну, Сережка и кричит мне: «Я на экран глянул, а там запись какая-то дикая, кошмарная. Убийство заснято! Человека убили – идемте, вы сами должны это увидеть».

Ну что ты скажешь? Пошли мы, конечно. Ввалились всей толпой в зал. Я видак включил – на пленке развалины какие-то. Тут кто-то из музейных сотрудников – они на крик сбежались – поясняет: это, мол, фильм о находках в древнем Уре. Я пленку туда-сюда перемотал – фильм и фильм. Там еще кассет была целая стопка. Мещерский орет: «Я видел, видел, убийство на пленке заснято!» Ну стали мы с ребятами кассеты смотреть. Ничего. Фильмы об институте, о юбиляре, потом какие-то красивые видовые съемки. Ничего такого – река, пустыня.

Тут наши мне тишком: чтой-то, мол, с Серегой? Вроде и за воротник особо не заливал? Мерещится, что ли, уже среди бела дня? Я их успокаивать, а Серега в бутылку полез: «Я этот ужас видел своими глазами, до конца дней не забуду, а вы мне не верите!» Короче, скандал.

Ну, кое-как замяли. Приехали на Воробьевку. Естественно, настроение уже не то. Серега мрачный, как сатана. На меня же и собак спустил: «Я тебе как другу, а ты не веришь». А я что? Я ничего, – Кравченко всплеснул руками, словно моль ловил. – Я даже думать не знаю что. Стал его утихомиривать. Кончилось тем, что он там в ресторане нализался вконец. Это Серега-то, трезвенник наш! Ну и… Все рвался куда-то – надо, мол, сказать, сообщить об убийстве, я, мол, видел. В общем… В общем, Катя, я решил: нельзя его такого одного домой отпускать.

– Правильно сделал, – лаконично подытожила Катя. А сама подумала: чтобы понять, что с ними произошло, надо хотя бы дать им время протрезвиться. – Он, кажется, вышел наконец из ванной. И кофе уже готов. И вообще, два часа ночи. На сегодня предостаточно. И для тебя, и для него. Завтра успокоится, сам толком объяснит, что он такое там видел и что его так смертельно напугало.

Кравченко глазами указал на дверь. Катя обернулась. Мещерский, вцепившись в дверной косяк, возник на пороге кухни.

– Почему ты решила, что я испугался? – спросил он хрипло. Голос его дрогнул. Катя и Кравченко переглянулись.

ЕСТЬ ДНИ, КОТОРЫЕ ЛУЧШЕ ЗАБЫТЬ . Никита Колосов сто раз был готов подписаться под этой фразой. Но говорить легко. А вся беда как раз и заключалась в том, что, как ни старайся, такие дни просто невозможно вычеркнуть – они врезались в память намертво, причиняя боль.

Этот допрос он охотнее всего перепоручил бы кому-нибудь из своих подчиненных, однако…

– Мы должны четко представлять себе, что видела и слышала Медведева. Я вот протокол ее первоначальных показаний читаю. Местные сотрудники опросили ее впопыхах и очень поверхностно. Не обратили внимания на многие детали, не уточнили, не перепроверили. Я понимаю, она девчонка еще зеленая, в шоке была, плохо ей стало. Но сейчас-то она уже в норме? Ну вот и выясняйте. Это наш единственный свидетель. Необходимо срочно ее передопросить. Ни в коем случае не тяните с этим.

Поручение допросить свидетеля Настю Медведеву тринадцати с половиной лет, учащуюся знаменского художественно-промышленного колледжа, было отдано старшим следователем областной прокуратуры начальнику отдела убийств областного главка Никите Колосову жестким приказным тоном. Но огрызаться Никита не собирался. Следователь был абсолютно прав: там, в Знаменском, местные сыщики просто лопухнулись. И хотя в душе Колосов охотнее всего переадресовал бы проведение этого допроса кому-нибудь из своих в отделе по раскрытию убийств, он знал: как бы ему ни хотелось, так он не поступит. Потому что он сам, как и следователь прокуратуры, хотел знать, что же на самом деле произошло с девочкой, перед тем как она увидела ЭТО и от ужаса лишилась чувств.

Настю Медведеву привезли в управление розыска на Никитский переулок к десяти часам утра. Ее сопровождала мать, но мать попросили подождать в соседнем кабинете. Колосов хотел поговорить с Настей с глазу на глаз.

Девочка вошла, тихо поздоровалась, села на стул. Нескладный, смешной и милый подросток: веснушки, пухлые губки бантиком, ямочки на щеках, русые волосы перетянуты резинкой в хвост, умопомрачительное количество тоненьких металлических колечек на тонких детских пальцах, светлые ресницы и…

Настя подняла глаза, и Колосов почувствовал, как сжалось его сердце – у милых смешных подростков, у этих унизанных «недельками» девчушек не может быть, не должно быть такого испуганного, затравленного взгляда, таких скорбных складок у губ, такого недетского страдания на лице.

– Настя, как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Получше?

– Да, – девочка отвечала очень тихо.

– А что врач сказал?

– Сотрясения нет. Ушиб.

– Голова больше не кружится?

– Нет.

– Ты можешь мне рассказать, что произошло?

– Я уже рассказывала.

– Я знаю. Но мне необходимо знать. Понимаешь?

– Да. Понимаю.

Он слушал ее, сверяясь с текстом первоначального опроса, снятого знаменскими оперативниками прямо там, на месте, в присутствии врача «Скорой», вызванной перепуганными пассажирами электрички, нашедшими Настю и поднявшими тревогу.

Итак, согласно показаниям, вчера в половине двенадцатого ночи Настя Медведева вместе с подругами по колледжу на предпоследней вечерней электричке возвращалась в родное Знаменское из Москвы с концерта любимой рок-группы в Лужниках. Девочки так припозднились с разрешения родителей – ведь возвращались они домой большой компанией, да и жили все в соседних домах. От платформы до микрорайона тоже было недалеко: через аллею городского парка, рассеченного улицей Первопроходчиков.

– Настя, когда ты с девочками шла по аллее, вы кого-нибудь видели? Ты вот говорила, вроде заметила что-то? – спросил Никита.

– Я видела автомобильные фары в конце аллеи, на перекрестке.

– Машина проезжала или стояла?

– Проезжала. Фары нас ослепили.

– Ты не заметила, какая это была машина?

– По-моему, большая, грузовая. Гудела так… с напрягом. Но было темно. А когда мы дошли до перекрестка, ее уже там не было.

– Там ты и рассталась с подружками?

– Да, они в семнадцатом доме живут, а я в двенадцатом.

– Блочный, десятиэтажка. И как раз на перекрестке улицы Первопроходчиков и улицы Южной. Когда ты шла к дому, что ты видела и слышала?

– Это не совсем у моего дома, это было ближе к аллее. – Настя сглотнула. – Я в первом подъезде живу, если идти по Южной, то мне чуть ли не весь дом обходить нужно. Я и свернула – там дорожка асфальтовая к гаражам. Так ближе.

Колосов увидел, как глаза ее вдруг наполнились слезами.

– Я шла, услышала позади шум мотора. Ехала машина. Там лужа большая, я сошла на обочину, повернулась спиной.

– К идущему транспорту спиной поворачиваться нельзя, Настя.

– Там лужа была, как море. После дождя. Я испугалась – брюки мне забрызгает новые, белые, свитер новый. Мамка бы за свитер мне голову снесла. – Она судорожно начала всхлипывать.

Колосов налил ей стакан воды из электрочайника.

– На, попей… Значит, ты и на этот раз саму машину не разглядела?

– Нет. Только свет фар. Желтый, яркий.

– Но по звуку мотора – это была та же машина, что ты слышала на аллее?

Настя неопределенно пожала плечами.

– Машина ехала на скорости? Быстро, медленно, как? – продолжал Колосов.

– Приближалась быстро. Потом поехала медленно мимо меня. Потом… я ждала, как она проедет. А она вдруг затормозила. И я услышала, что-то вдруг шлепнулось в лужу передо мной, меня грязью всю обрызгало. Я хотела крикнуть…

Никита слушал: из проезжающей машины неизвестной марки было что-то на ходу выброшено. Один предмет угодил прямо в лужу. А второй…

– Я хотела крикнуть, но тут вдруг что-то сильно ударило меня по ногам. Из машины в меня чем-то бросили. – Настя, всхлипывая, глотала воду, закашлялась. – Я на брюки глянула, а они в чем-то красном. А на земле, на тротуаре…

Девочка нагнулась, чтобы рассмотреть ЭТО и… от ужаса потеряла сознание. Там, у гаражей на Южной улице, буквально в двух шагах от ее дома, спустя полчаса ее и обнаружили пассажиры последней электрички. Девочка лежала в луже. Без сознания. Одежда ее была в крови. А возле нее валялась отрубленная человеческая кисть. Левая. Правую обнаружили в луже спешно вызванные на место сотрудники знаменской милиции. Для Насти же вызвали «Скорую»: насмерть перепуганные прохожие подумали, что это девочка ранена, изуродована таким жутким способом. Но это была не ее кровь. Рухнув без памяти, Настя, с размаха ударившись головой об асфальт, отделалась ушибом.

– Настя, а вот как ты думаешь, водитель машины видел тебя? – спросил Колосов, когда девочка немного успокоилась.

– Конечно, видел. Эти фары такие яркие. Он видел всю дорогу, гаражи и меня.

– И, по-твоему, он сделал это нарочно? Настя, человек из машины сделал это специально?

– Я его не видела.

– Я знаю. Ты его не видела. И ты очень испугалась. Очень. – Никита встал, обошел стол, низко наклонился к девочке. Она сидела, опустив голову. – И я понимаю, как тебе мучительно все это вспоминать. Но, Настя, я не просто из любопытства тебя спрашиваю. Мне очень важно твое мнение. Понимаешь? Он сделал это специально – затормозил и швырнул этим в тебя?

Настя сидела сгорбившись. Потом словно бы нехотя кивнула. Перетянутый резинкой хвостик подпрыгнул на худеньких плечах.

Никита открыл дверь и позвал в кабинет мать девочки. Увидел, насколько похожи мать и дочь. Извинился за то, что вынужден был подвергнуть Настю новому испытанию – допросу. Медведева-старшая ответила, что дочка только-только немножко оправилась от пережитого шока. С места жуткой находки «Скорая» отвезла ее в больницу, туда вызвали по телефону и родителей. Врачи сначала подозревали сотрясение мозга, но потом сказали, нет, просто ушиб. И родители забрали перепуганную девочку домой.

– Вам бы лучше уехать на несколько дней и Настю увезти. Обстановку сменить. Сейчас лето, каникулы, – хмуро заметил Колосов.

– Да я и сама хочу. Бог с ними, с деньгами. Отпуск с отцом возьмем, уедем куда-нибудь в Феодосию, в Анапу, жилье снимем дикарем. – Мать обняла Настю за плечи. – Что же это у нас такое происходит, молодой человек? Что же это за кошмар?! За ужас такой?

Никита молчал. Мать и дочь смотрели на него, ждали ответа, но…

– Настя, – окликнул он девочку, когда они уже, взявшись за руки, пошли к двери. – Самое последнее, самое яркое, что ты запомнила, перед тем как тебе стало плохо? Ты увидела это, ты увидела кровь, а что еще? Ведь еще что-то было, правда?

Настя замерла. Впилась в руку матери.

– Красные огоньки. Машина проехала мимо. И он швырнул этим в меня… А потом я увидела красные огоньки на его багажнике. Они смотрели, как два глаза из тьмы.

Красные огоньки…

Колосов смотрел в окно, как внизу, у подъезда ГУВД, Медведевы садятся в машину розыска. Поручение следователя прокуратуры было выполнено, но… Он взглянул на часы: на двенадцать назначена встреча с судмедэкспертом. И ее бы он тоже охотнее всего кому-нибудь перепоручил. Но кто в здравом уме и твердой памяти согласится поменяться с ним, начальником отдела убийств, местами?

По дороге в анатомический зал он пытался думать о чем угодно, только не о том, что ждало его там, аккуратно разложенным, препарированным на оцинкованном столе. Включив магнитолу, шарил по радиоэфиру. Хотелось окунуть мозги во что-нибудь оглушающе громкое: рев футбольных трибун, лязг металл-рока, неистовые ритмы диско. Музыка, новости, реклама, снова музыка…

Какофония радиошумов. Он ни на чем не мог сосредоточиться, а музыки не слышал, как глухой. Красные огни в темноте… Настя Медведева словно продолжала незримо присутствовать рядом, тихо рассказывая о том, как в свои тринадцать с половиной лет узнала, как выглядят окровавленные человеческие останки, истекающие кровью, выброшенные в придорожную грязь… Итак, с начала марта это был уже третий случай. Отчлененные части – кисти рук – обнаруживались в разных районах области. Всегда на обочинах проезжих дорог. Первые два случая произошли в начале и в конце марта. Третий, очевидцем которого стала Настя, – вчера. Первые случаи еще как-то укладывались в привычную версию избавления от улик, целенаправленного вывоза останков, но происшествие в Знаменском… Колосов выключил радио. Лучше дорожный шум, а не эта какофония.

Итак, ОН увидел на дороге девчонку в белых брючках – белый цвет ведь так отчетливо виден в свете фар даже в ночи. Он увидел ребенка на обочине и решился на открытую демонстрацию. Намеренно швырнул в девочку обрубком человеческой плоти.

Господи, с кем же на этот раз мы имеем дело? Что же это за тварь?

В марте он так еще не наглел. Еще осторожничал. Все безнаказанно сошло с рук, и вот он начал разворачиваться в полную силу. Никита поймал себя на мысли, что думает об этом существе как об одиночке. Одиночка… Скорее всего, да. Хотя никто не сказал, что в той машине не сидело двое или трое – девочка-то все равно никого не видела. Только красные огоньки.

А что же все-таки так настораживает следователя прокуратуры в показаниях Насти? На что он надеялся, приказывая как можно скорее передопросить ее? На то, что девочка, оправившись от шока, назовет марку машины, врезавшиеся в память цифры номера, опишет приметы той твари за рулем?

Так бывает только в детективах. Там всегда сыщик получает отправную точку для поиска. Получает тоненькую нить. А тут ни ниточки, ни нити. Ничего. Красные огни, кровь на белых детских брючках – их изъяли у Насти, отправили на биологическое исследование. Кровь оказалась второй группы. Да еще смутные отголоски ночи в Настиных воспоминаниях, так похожих на элементы кошмара: гудок электрички, шум мотора машины-невидимки, проезжающей мимо парковой аллеи, слепящие желтые фары, тени на асфальте. Была ли там, в аллее, та самая машина, которая нагнала Настю на Южной улице? Настя вспоминает, что в аллее слышала вроде бы шум грузового мотора. Так ли это? Настиных подружек уже опросили. Но про машину в аллее, кроме Насти, не вспомнил никто. Не вспомнила бы и Медведева, если бы….

Ночью сразу же после выезда милиции в Знаменском был введен план «Перехват». На постах останавливали все подозрительные машины. И хотя сотрудникам милиции не была известна ни марка, ни номер, но инспектора ГИБДД весьма четко представляли себе, что же на этот раз они ищут в первую очередь: следы крови в салоне.

ОН швырнул в Настю отрубленные кисти, которые сочились кровью. Он не мог этого сделать, не закапав кровью и салон своей чертовой тачки. Или же следов как-то удалось избежать? Как?

Колосов остановился у здания Первой градской больницы. Кафедра судебной медицины находилась в одном из ее флигелей. Патологоанатом Евгений Грачкин уже ждал его в третьей анатомической лаборатории. И когда Никита перешагнул через ее порог, ему почудилось, что он обратился за консультацией не к Женьке Грачкину, которого знал сто лет, а к новоявленному Франкенштейну, только-только приступившему к очередному эксперименту.

На столе перед Грачкиным выстроились в ряд шесть одинаковых стеклянных колб с притертыми крышками. И в каждой в спирту и в формалине плавала отчлененная человеческая кисть. Зрелище было странным: колыхаясь в растворе, руки, казалось, вяло шевелились, словно салютуя начальнику отдела убийств в жутком безмолвном приветствии.

Из высокого двустворчатого окна падали на колбы прямые солнечные лучи. Колосов приблизился к столу – проклятые колбы словно светились изнутри. Грачкин быстро наклонился и зажег настольную лампу. Никита был ему благодарен: электрический свет разрушил фантасмагорию, сразу поставив все на свои места.

– Начнем? – сухо осведомился Грачкин. Неприветливый тон его так непохож был на обычную манеру общаться, что Никита сразу понял: Женька потерпел фиаско. Его исследования ничего обнадеживающего не принесли.

– С последней пары? – спросил Грачкин, указывая на колбы.

Колосов кивнул. Грачкин подвинул ему стул. Потом открыл притертые крышки и специальными щипцами извлек кисти и выложил их на фаянсовый лоток.

– Новых данных с момента первоначального осмотра получено немного, – сказал он. – Отчлененные части тела, судя по форме и конфигурации кистей, принадлежат мужчине возраста примерно от двадцати до сорока лет. На обеих кистях в области лучезапястного сустава рубленые раны, причиненные тяжелым и острым предметом. Исследования крови и состояние кожных покровов свидетельствуют, что отчленение производилось уже после гибели жертвы. Как видишь, кисти удлиненной формы, пальцы худые. Вообще, даже визуально обращаешь внимание на довольно хрупкие очертания руки. – Грачкин надел очки и повернул одну из кистей на фаянсовом лотке ладонью вверх.

Никита увидел на ладони…

– Погоди, до этого сейчас дойдем, – Грачкин опередил его вопрос, – я хочу сначала обратить твое внимание на кое-что иное.

– На что?

– На расположение мозолей. На левой руке имеется весьма ощутимое мозольное образование на подушечке указательного пальца. На правой руке тоже мозоль. Только уже на второй фаланге указательного пальца, ближе к тыльной стороне. – Грачкин показал расположение мозолей на «исследуемых образцах» и для наглядности, взяв Никиту за запястье, на его собственных руках. – Вот здесь и здесь.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Колосов. – Профессиональная принадлежность жертвы?

– Это руки не работяги, а интеллигента. С первого взгляда ясно. – Грачкин потыкал пальцем в перчатке «образец». – И расположение мозолей – а они весьма натруженные – необычное.

Никита посмотрел на свои руки. Когда-то давно, когда по молодости лет перебарщивал с боксом и с новомодными тогда еще восточными единоборствами, натруженные мозоли были и у него на костяшках пальцев. Руки кулачного бойца, ссадины и шрамы. А эти обрубки…

– Теперь я перехожу к тому, что мы с тобой уже видели, что нам уже знакомо, – Грачкин повернул и второй «образец» ладонью вверх.

Да, это было им уже знакомо: впервые они столкнулись с этим в марте, во время выезда на 84-й километр Минского шоссе. И потом видели это на многочисленных фотографиях, иллюстрировавших уголовные и розыскные дела. На ладонях отрубленных рук ясно проступали багровые пятна круглой формы.

– Как и в прежних случаях – прижизненный ожог второй степени, – сказал Грачкин. – К ладоням прикладывали какой-то предмет круглой формы. Достаточно сильно накаленный на огне. Причем структура ожога тоже необычна. Я исследовал кожные покровы. Весьма неоднороден рельеф. А это может означать только одно: предмет, которым прижигали руки, тоже неоднороден по своему рельефу. Либо же имеет деформированную поверхность.

– А на что он может быть похож? – спросил Колосов, разглядывая ожоги.

– Что-то круглое с устойчивым основанием.

– Вроде клейма, что ли?

– Нет, на клеймо не похоже. И потом вряд ли это ожог от раскаленного металла.

– Тогда что же это?

Грачкин поднял брови – спроси что полегче, коллега.

– На руках прежних жертв такие же ожоги? – спросил Никита.

– Совершенно такие же. И тоже прижизненные. Практически идентичные.

– Нечто вроде метки? – Никита склонился к колбам, помеченным датой на скотче – «30 марта».

– Что-то вроде. – Грачкин указал на колбы. – На этих образцах, кроме прижизненных ожогов и того, что мы с тобой установили из первичного осмотра, я больше ничего не мог выжать. Руки, судя по форме, принадлежат тоже мужчине средних лет. Каких-либо особых примет нет. Отчленение производилось уже после смерти. А вот на этой паре, – он придвинул к себе две оставшиеся колбы, – во-первых, тут группа крови четвертая, а во-вторых, на левой кисти в области первого межпальцевого промежутка… Ну, проще говоря, на тыльной стороне между большим и указательным пальцами тот шрам в виде латинской «V», который я хотел детально исследовать. Так вот это действительно шрам хирургического происхождения. Имеются фрагменты наложения шва. Жертва несколько лет назад чем-то глубоко поранила руку, и рана была обработана и зашита. Эти останки, помеченные у нас 13 марта, – с Минского, а останки от 30 марта в Ларино обнаружили на шоссе у водоканала?

Колосов кивнул. В Ларино выезжал он лично вместе со следователем и как раз перед отпуском. А вышел из отпуска – и вот новый сюрпризик. Тогда в Ларино они сразу связали этот случай с недавней находкой на Минском шоссе, когда двое водителей-транзитников обнаружили в сугробе подобную же «мини-расчлененку». На два месяца все вроде затихло, и вот 5 июня к этому прибавилось и происшествие в Знаменском.

– Три жертвы. – Грачкин нахмурился. – Точнее, у нас от них пока лишь жалкие фрагменты. И налицо ярко выраженный, я бы сказал, уже хорошо отрепетированный механизм нанесения повреждений: ожоги ладоней, затем умерщвление жертвы – каким способом, это пока неизвестно, – затем аккуратное отчленение кистей. Куда он девает тела? Тоже выбрасывает где-то? Но ведь пока ни одного случая не зафиксировано такой вот необычной расчлененки?

Никита смотрел на колбы. Тел они не находили. А отрубленные руки ОН словно сам выкладывал на всеобщее обозрение на проезжую дорогу. Раз за разом. Больше всего настораживало то, что последнюю «кровянку» ОН уже не просто тайком выбросил на обочину, а практически открыто, демонстративно швырнул… Никите вспомнилось лицо Насти Медведевой.

– По последнему случаю срок давности наступления смерти какой примерно? – спросил он.

– Два-три дня.

– Но когда он бросил этим в девочку, ту всю кровью обрызгало.

– Два-три дня, Никита, я не ошибаюсь. Он мог хранить части трупа в какой-то емкости, туда и натекла кровь. И вообще у него в машине холодильник мог быть переносной, знаешь, сейчас сумки такие продают. Прогресс.

Они помолчали. Потом Грачкин спросил:

– Девочка совсем ничего не помнит?

– Почти ничего.

– Я так и думал. – Грачкин тяжко вздохнул. – А ОН только начал входить во вкус, Никита. Он только еще начинает развлекаться. Что дальше-то будет? Копию заключения тебе?

Никита кивнул. Копия заключения судебно-медицинской экспертизы. Оригинал пойдет в дело следователю. Кроме бумажек и этих колб с их жутким содержимым, по этому делу у них не было ничего.