Читать книгу Золото. Книга 1 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 3

Я вышел на озеро сегодня наудачу, я знал уже, что девушку зовут Онега, чем она занимается, где живёт. Она не появлялась на озере несколько дней, сегодня, наконец, пришла. И я опять подстерёг её на берегу. Выйдя на берег, распушая волосы по ветру, чтобы скорее подсохли, подняв голову, она увидела меня, сидевшего на большом камне, чуть повыше этой её бухты, и усмехнулась:

– Каждый день приходить сюда будешь, Яван?

– Запомнила всё же моё имя, – обрадовался я.

– Не запоминала я. Увидала опять зенки бесстыжие вот и вспомнила, – ответила она, поспешив надеть платье на ещё мокрое тело, платье прилипло и задралось на бедре, я подошёл и одёрнул мягкую ткань, помогая ей.

Она посмотрела на меня, немного бледнея, зрачки шире:

– Не подходи так близко. Чего удумал-то? – не отодвигается, но взглядом отталкивает, в металл отдаёт сразу живая синева.

– Может, пойдёшь за меня, а, Онега? – спросил я, мне хотелось увидеть, обрадуется она или удивится.

Ни то ни другое, она расхохоталась, прыснув и обнажая бесстрашные белые зубы:

– Ну и ну! Что, на других действует, да? Что же не добавил, что ты из ксаев (царский род)? – она хохотала так искренне и весело, так, что я улыбнулся тоже.

– Значит, знаешь, кто я? – всё же интересовалась мной.

– Тоже мне, загадка какая… – продолжила смеяться она, качнув всё ещё мокрыми, но уже завивающимися в локоны волосами. – Только ксаи могут позволить себе носить красные плащи. Да ещё жрецы Солнца. Ты не жрец.

– Онега, я серьёзно…

– Что серьёзно-то? – она расхохоталась свободнее, уже одета, ей легче. – Сколько у тебя жён, Яван? Двадцать? А может, сто?

– И что? Многие берут новых жён…

Она захохотала ещё веселее:

– Ну, ты насмешил, Яван! Ох, не могу! – она, и правда, дохохоталась до слёз. – Вот радостную будущность-то ты мне рисуешь!.. – она согнулась даже, от смеха, мокрые пряди соскользнули вперёд, ткань платья намокла под ними, обозначая грудь и сжавшийся от холодной воды сосок…

Трудно отвести взгляд от её груди и этого соска маленькой бусиной, тем более что я видел его обнажённым, я знаю, какой он формы, какого цвета, я не знаю только…

А она продолжила насмехаться надо мной:

– Ох, нет, Яван Медведь, ты такими речами меня больше не смеши!

Я подал ей пояс, совсем простой, верёвицей, совсем простой у неё наряд, и ни одного украшения, даже в волосы ленты не вплетает, простым шнурком завязывает, вон на ладонь намотала, ожидая, пока просохнут. Но уходить не спешила, может, ей всё же со мной приятно?

– Почему ты одна тут? Кто твой отец?

– Я сирота, Яван, – сказала она, опять потеребила косы, проверяя, просохли или нет. И не смеётся больше и, похоже, ей даже грустно…

– Давно?

Она посмотрела мне в глаза, наконец-то без насмешки и высокомерия, как до сих пор:

– Давно… треть моей жизни.

– Что ж ты грустишь тогда так? Не привыкла разве?

Онега села на камень, протёрла ступни от песка:

– Можно привыкнуть?

Волосы завиваются в крупные локоны, высыхая, сворачиваясь в большие длинные спирали и светлея, начиная светится, будто, не отражая солнечный свет, а производя его, как и её кожа… Красота её удивительна, чем дольше смотришь, тем труднее оторвать взгляд от неё, от её лица, от рук, тонких, долгопалых, их трепетных движений, от ступней, узких изящных, от всего её тела, изнеженно утончённого, гибкого… Как это, обнимать её… от желания у меня жар разлился по животу, к коленям, ударило грудь, разогрело лоб…

– Не холодно в босоножках? – спросил я, глядя на её прелестные покрасневшие ступни, пальчики маленькие, розовые…

– Холодно, – она встала на ноги. – Но я привыкла, иногда зимой без чулок приходилось бегать.

– Ты не торопишься сегодня уходить, значит, я не так противен тебе?

Она посмотрела на меня и улыбнулась уже совсем хорошо:

– Какой же ты противный? Ты красивый человек, и… может, и добрый даже, не пытаешься сразу лапать беззащитную девушку, хотя ты из царского рода сколотов и церемониться не привык, надо думать.

– Я насилия не люблю, что бы ты о нас, сколотах, не думала.

– Ну и хорошо, – уже как-то равнодушно сказала Онега, не глядя на меня, подхватила несколько раз шнурком почти сухие уже кудри.

Мы вместе пошли наверх, к городу, почти поднявшись, она обернулась

– Ты не ходи за мной больше, и не подглядывай, – уже строго сказала она.

– Ты сказала, я не противен тебе.

– Это не приглашение, я просто не люблю лгать. Ты мне даже нравишься, я таких красивых мужчин… – она посмотрела на меня опять, остановившись, смело, даже нахально разглядывая моё в лицо. Смело, как равная, – я таких красивых… может и видела… да не помню. Но… Яван, это не значит, что я приму твои ухаживания. Не теряй со мной время.

– Для меня это не потеря времени… Я…

Но она перебила меня:

– Не болтай зря. Не надо, чтобы нас видели… Прощевай! – она даже руку подняла, прощаясь.

И ушла, не оглядываясь, а я смотрю на её необыкновенные волосы, струящиеся вдоль спины. Она вся будто до краёв наполнена светом. Здесь, где бывают дни без ночи, она будто дочь такого дня. Может быть, она дочь такого бесконечного дня? Только в левом её глазу тёмная синь поздней ночи…

Я остался стоять, в растерянности глядя ей вслед. Такое со мной впервые. Отказаться от неё? Теперь уже не могу. После первой встречи и то не смог, а теперь…

Волк поймал меня в сенях нашего дома. Это дом для помощниц солнечных жрецов. Таких домов на Солнечном дворе всего семь, побольше-поменьше, начинающие помощницы, поварихи, прачки живут по семь-десять, а то и до дюжины в каждой комнате. Мы уже заслужили, каждая, отдельную горницу. Сени тут общие, а комнат вокруг большой печи, что отапливает дом, четыре, для четырёх помощниц. Это хороший надёжный дом, приходилось мне жить в таких ветхих лачугах, когда зимой снег по ночам падал прямо мне на лицо, иней оседал на ресницах и волосах, и я не могла уснуть от того, как замёрзли мои ноги и спина. Тогда ещё я стала приучать себя к холоду. Я даже не простывала и могла босой ходить по снегу, не мучаясь от мороза.

А ещё я привыкла к приставаниям мужчин. Не просто к вниманию, а к грубым притязаниям. И тем более к Волку. Но он никогда не позволял себе входить в наш дом, мужчинам не разрешалось сюда вторгаться. Поэтому так странно, что сегодня Волк подстерёг меня здесь. Тем более днём.

– А ну, пусти, не то опять двину! – я ударила его в живот кулаком.

Но это ему – тьфу, там такие мышцы, что мой хоть и крепкий кулачок, как блошиный укус,

– Ишь ты, моду взял! Что не в кузне-то, погонит хозяин…

– Это ты моду-то взяла, кто это увивается за тобой?

Он прижал меня к себе, хорошо, что открылась дверь у Вербы, она специально остановилась и глядит на нас, иначе Волку опять досталось бы от меня.

– Что это такое? Сейчас стражников позову, ты чего тут делаешь, Волк?!

– А ты не встревай! – но он всё же отпустил меня.

За такое вторжение Волка изгонят из города, если мы, правда, позовём ратников. Поэтому он ушёл, побледнев от злости.

Верба усмехнулась, глядя на меня:

– Дала бы ему, что строжишься-то? Жалко, что ль?

– Тогда вообще не избавлюсь от него.

– А так, что? Ходит как привязанный. Он тебя придушит когда-нибудь, помяни моё слово. Не берёшь, не отпускаешь.

– Чем я его не отпускаю, ты что? – удивилась я её словам. – Он три года по всему Северу за мной, я от него и бегу из города в город, а он опять находит. Не слышит, не понимает, как помешанный.

– Ну и вышла бы за него. Или что, он бедный? Ты на богатого только позаришься? Сильно высоко ценишь себя, Онежка, – беззлобно сказала Верба. Она вообще очень добрая, от этого, в том числе, с ней и происходят её неприятности…

– Замуж я не пойду ни за кого, богатый-небогатый, власти надо мной никому не дам.

Верба отмахнулась:

– Ох, дура ты! А так каждый со своей властью к тебе лезет, то хоть один был бы.

Меня передёрнуло от мысли, что я вынуждена буду всю жизнь терпеть рядом с собой Волка. Или кого-то ещё. Подчиняться – это не самое худшее, просто видеть какого-то человека всё время рядом с собой, вместе есть, спать, говорить каждый день, чувствовать его запах… О, нет! Что надо чувствовать к человеку, чтобы не взбеситься от этого?!

– Вплетёшь мне в волосы ленты сегодня вечером? – спросила Верба, входя вслед за мной.

Я оглядела свою комнату, мне нравился Ганеш, этот город, расположенный как почти все наши города на берегу большого озера, по берегам которого разбросаны гладкие круглые скалы, местами похожие на загадочные города, только очень маленькие для какого-нибудь крошечного народца. Местами прямо к воде подходят стволы сосен, которые тонут в этой самой воде весной, во время весеннего половодья и постепенно погибая, падают в воду и просвечивают сквозь прозрачную гладь, тоже напоминая города, но уже подводного царства. Глядя на всю эту загадочную красоту, я не удивляюсь, что так богато выдумывают скоморохи и бродячие певцы-сказочники свои красивые истории о русалках, о леших, кикиморах, повелителях и повелительницах гор и озёр…

Мне вообще нравятся все города, в которых мне довелось жить, и Ледовит на самом краю теперешнего Севера, на берегу Северного океана, и Озёрный, в почти непроходимых болотистых местах, но с такой красотой яркой, кажущейся сказочной зелени лесов, холмов и лугов вокруг, что его изолированность тоже представляется заповедной и волшебной.

Но Ганеш мне нравился особенно. И люди здесь были добрыми и простодушными как нигде, весёлыми и жизнерадостными, даже праздники здесь проходили веселее, чем где бы то ни было. Может быть, потому что он был самым южным, самым тёплым из всех городов Севера, к нему единственному не подошли вплотную ледники.

Даже дома здесь, в Ганеше были вроде просторнее и светлее, чем везде… Может быть, поэтому мне нравилась и эта комната, самая большая в этом доме, но и самая холодная, по правде сказать. Не хочется уезжать отсюда снова, убегая от Волка. И почему он не может понять и оставить меня… Может быть, если он будет думать, что у меня есть любовник, это остудит его, наконец?..

– Ты куда собралась-то вечером? – спросила я Вербу, когда вечером с удовольствием разбирала на пряди её пышные тёмно-русые волосы.

Она была идеально красивая: кошачьи ярко-зелёные глаза под вытянутыми к вискам тёмными дугами бровей, маленький носик, улыбчивые полные губы, а какое прекрасное у неё тело: полные груди, стройная талия, гладкая, немного смуглая кожа, она легко загорает летом.

Как мне жаль, что она так относится к себе… хотя, нам только два пути и остаётся: или как Верба подстилаться, в надежде, что кто-то всё же возьмёт в жёны и будет заботиться, и защищать, или как я, надеяться только на себя. Что труднее? По мне, так Вербина дорога – настоящий ад…

– Прошлогодний мой приехал, ты в том году не застала его… – сказала Верба, пока я вплетала ей в волосы ленты и гроздья рябины, цветы в это время года найти мудрено, листьев на деревьях и то уже нет…

– Ты капли возьми, хотя бы, не допускай, как в прошлый год… – я напомнила, как пришлось ей тогда изгонять плод уехавшего кавалера, и как долго она болела после.

– Да ладно, может, женится, если рожу ему?

– Сначала пусть возьмёт в жёны, тогда и родишь, Верба!

– Может, припугну…

Но напугалась я. Напугалась её глупости:

– Да ты что?! Ты кого пугать хочешь? Шею свернёт тебе и дело с концом! С мужчинами это не проходит, они сильнее, нам приходится быть умнее.

Верба вздохнула, понурившись, разглядывает уже готовую косу:

– Вот мы ровесницы с тобой, а мне всё кажется, ты моя старшая сестра… – она посмотрела на меня через плечо, скоро я закончу со второй косой. – Я же сирота, вот, как и ты… С двенадцати лет. С двенадцати лет… – проговорила она, совсем тяжко. – Отец меня выгнал, потому что… А-а, не важно, почему, выгнал. Из города, даже имени лишил, запретил вспоминать, кто я, кто он…

– Кто он?

– Он… какая теперь разница, его уже нет в живых. И мама тоже, ещё раньше… Не осталось никого. Вот я и… А что оставалось? Все лезут… Только успевай опрокидываться…

– И опрокидывалась? – спросила я, хотя ответ и так знаю.

– А что делать? – легко вздохнув, сказала Верба, поднимаясь, подходя к зеркалу. – Все лезут… Надоело синяки бодягой мазать. Так проще. Да и… И серебро стало водиться, золото… Только с вами, со жрецами Солнца вот, поменьше стали лезть, хотя бы в этот дом им ходу нет, захочу, пойду… Ненавижу их… – сказала Верба, оглядывая себя сразу в двух зеркалах. Красота-то, Онежка, спасибо!

– Кого ты ненавидишь? – удивилась я, совсем понимая.

– Их всех, мужчин… – без запинки ответила Верба. – Весь их поганый род. Но… Прикинешься, что тебе всё это в радость, он и доволен, подарки дарит.

– Зачем, Верба?! – изумилась я. – Если ты так… почему ты замуж тогда хочешь? Зачем тебе замуж?

– А что же мне всю жизнь до старости болезных облизывать? Это ты сама как жрец…

– Ш-ш-ш! – я сделала страшные глаза. – Верба, с ума сошла?! Пожалей меня!

Она обернулась на меня, поняла, что этими словами может подвести меня перед теми, кто держит меня как обычную помощницу, конкуренции во мне не потерпят, объявят ведьмой или демоном и конец мне…

Я всю ночь не спала и размышляла о том, о чём мы говорили с Вербой. Удивительно, как похожи и различны наши судьбы… Но, похоже, Верба так и осталась двенадцатилетней, а мне пришлось повзрослеть за несколько дней, в тот момент, когда я оказалась одна, совсем одна в этом мире.

Вначале я попала к кружевницам, затем к вышивальщицам, но для меня это оказалась адская работа. Кропотливо изо дня в день выкладывать стежок к стежку или узелок к узелку – меня эта кропотливость сводила с ума. А отсутствие старательности в этом деле наказывали и весьма жестоко, оставляли без еды, пороли, просто навешивали тумаков, подзатыльников, щипков, сажали в сарай на ночь. Однако и этот опыт не остался бесполезен, я научилась терпению и молчанию, которых мне не хватало от природы, слишком горячая мне досталась кровь, поняла я это значительно позднее. Эта пытка для меня продолжалась полтора года.

Тогда я и вспомнила о своих способностях и постаралась прибиться к жрецам Солнца. Только тогда мне стало легче жить. И тут мне очень помогло моё приобретённое умение держать при себе свои мысли и чувства. Теперь, при жрецах Солнца, в среде, в которой мне было привычнее и интереснее существовать, мне очень помогло это моё глубокомысленное новое смирение.

Но только в том, что касалось моих дневных занятий. А по ночам… Бог Солнца, Богиня Луны! Сколько же мне пришлось отбить бесстыдных притязаний! Мало было вокруг меня тех, кто не считал бы, что он вправе воспользоваться мной для удовлетворения похоти.

Девушка вне дома, вне семьи – это как вывеска на лбу. Такие как я, одинокие, оказывались, в лучшем случае, в наложницах пришедших сколотов, а первое нашествие стало адским испытанием для всех и гибелью всей верхушки Великого Севера, для нас же, тех, кто жил внизу – это значило или бесконечное и разнообразное насилие со стороны захватчиков и попытки приспособиться к новому существованию.

Мои попытки начались с того, что я старалась не попадаться на глаза, почти не выходя на улицу, это было возможно в стенах большого храма в дальнем Ледовите, самом северном городе нашего царства, где солнце не заходит по полгода и зимой по полгода не восходит, на берегу Северного океана.

Вновь пришедшие сколоты, изгнавшие Колоксая и его приспешников, при поддержке части высших ратников, избежавших участи большинства нашей знати, не были такими дикарями, как первые захватчики, или им не пришлось преодолевать, уже сломленное до них сопротивление Великого Севера, но они уже не вели себя, как первые, количество изнасилованных и убитых уменьшилось значительно, я, кто лечила и помогала несчастным, знаю это как никто.

Поэтому, хотя сколотов всё же продолжали ненавидеть внутри нашего Северного народа и воспринимать как чужаков, но, приведённые Великсаем, старались влиться внутрь нашего народа, а не изломать его под себя, как сколоты Колоксая. И чем дальше, тем всё лучше это получается.

Но нашествие сколотов только добавило сложностей для меня, а не стало главной моей катастрофой, такой, какой была потеря дома и семьи. Станет тебя насиловать и бить сколот или северянин, в конечном итоге, не важно.

Я сошла бы с ума, или умерла, если бы стала «опрокидываться», как Верба. И как я была благодарна, что когда-то воспитывали меня и как мальчика: учили и драться в рукопашной, и пользоваться акинаком, и кинжалом, стрелять из лука, и бегать так, чтобы меня не догнали.

Сколько я стесала скул, разбила носов и выбила зубов, отрубила наглых рук. А кое-кого и убила, спасаясь и от бесчестья и от смерти… А ещё, я научилась прятаться, чувствовать взгляды спиной, буквально читать мысли, даже не глядя в глаза, даже не видя, и оценивать безошибочно угрозы. Я не доверяю мужчинам, но я не доверяю никому, но не ненавижу мужчин, как Верба, мне хватало ума сообразить, что в моих несчастьях не виноваты все, они привыкли поступать так, как пытались поступать со мной, просто мне не надо было оказываться там, где я оказалась. И всё же во мне нет убеждения, что все вокруг мерзавцы, что любого устроит насилие. Я знаю, что есть добрые мужья и сыновья, и даже любящие. Я много видела таких семей.

Я помогала многим женщинам разрешиться от бремени и видела славных любящих мужей. Любящих матерей и отцов. Я видела так много разных людей, что могла оценить, что хорошего в людях всё же больше, чем дурного. Просто дурное так сильно смердит, что становится заметнее, чем хорошее.

Однако Верба себя ненавидит, вовсе не мужчин, вот что… Мне так жаль её. Бедная-бедная моя, ни к чему хорошему она не придёт с этим. Ненависть и отвращение разрушает вернее, чем всё, что нападает извне, потому что разъедает изнутри, растворяя и превращая в гниющую жижу всё живое в душе того, кто впускает ненависть.

Хотя некоторым ненависть придаёт сил. Но не похоже, что это относится к Вербе… Пить ещё возьмётся, сколоты пить умеют, а в наших землях такой способ дурмана никогда особенно популярен не был, куда больше здесь любят травиться настоями разнообразных ядов, сваренных из соответственных грибов, трав и ягод. Этим очень успешно торгуют низшие слои жрецов Солнца, владеющие искусством приготовления дурманов, используемых как лекарства. Но, особенно, Лунные дворы. Ужасно, что я почти ничем не могу помочь Вербе, она так убеждена, что её путь единственно возможный, что и слушать меня не хочет.

На другой день, сразу после полуденного обряда, жрец отправил меня к раненому, сказав, что это срочно, что остальные могут и подождать или к ним сходят другие.

Я подошла к большому дому с высоким, украшенным богатой резьбой, крыльцом, морским конями на коньках крыши. Здесь живёт староста города, кажется, или его гости, у его терема на дворе несколько построек. Кто же тут ранен?

Я со своей корзинкой, где лежали у меня склянки с лекарствами, инструменты и бинты, поднялась на крыльцо. Мне открыли, даже стучать не пришлось, очевидно, увидели в окно:

– Из лекарских? Заходи, – я прошла под высокие своды терема и изнутри украшенного резьбой, со стенами, выкрашенными белилами внутри. Только не хватает красных или золотых сводов, и почти царский терем будет. Горниц меньше, только и всего, а так, и ковры на полу и лавки и столы изукрашены богато, в окнах резные столбцы, изящные балясины на лестницах внутри и снаружи. И богатая, яркая роспись. Хороший богатый дом.

Меня провели в одну из горниц, открыли красивую дверь, украшенную, как и некоторые другие, резьбой с алатырями, вставками из самоцветных камней, тоже, очевидно, ведущие в покои хозяев или гостей, и что я увидела?! На высоком стуле сидел Яван, поставив правую ногу на низкую скамеечку с красной подушкой с нашитыми на неё кисточками. Нога его накрыта большим вязаным платком…

– Так это… – я остановилась, – это ты, значит, раненый?

Он развёл руками, улыбаясь, похоже, чрезвычайно довольный собой:

– Что же делать, и я могу подвернуть ногу.

Дверь за мной закрылась, клацнув железными петлями и скобами. В простых домах деревянные, не бренчат, но изнашиваются быстро.

– Уверен?

– Сама посмотри.

Я поставила на пол свою корзинку, а сама села на вторую скамеечку у его ног.

Я смотрел на неё. В этом тёмном платье, волосы под платком, только несколько прядок выбиваются пологими спиральками на висках. Тёмная ткань платья ещё подчёркивает ясную белизну её кожи. Какая всё же удивительная красота…Я смотрел на её шею, так хорошо видную мне в вырезе платья, сейчас поймёт, что у меня всё в порядке с ногой, что будет делать? Ругаться будет…

Я дошёл до того, что вижу её во сне… Никогда ни одна женщина не приходила ко мне во сне, даже в юности… Может это то, о чём любит петь Лай Дон, то есть, я влюбился? Когда я об этом подумал в первый раз, мне показалось это смешным. Даже это слово. Я его не знаю…

Я, кто имел любых женщин на все стороны света, любых, кто хотя бы приглянулся мне, мне не было отказа никогда. И уж, конечно, ни одна не смела говорить со мной так дерзко и тем более смеяться надо мной. Я влюбился?!

Похоже, Онегу делает неотразимой именно это – она ведёт себя наравне со мной. Будто я ни старше, ни выше, ни свободнее её. И это мне… удивительно. Удивительно…

Я протянул руку к ней, едва коснулся пальцем кожи на её щеке, как она, не отпрянула, нет, но отодвинулась и, подняв глаза на меня, сказала, сверкнув сердито тёмным глазом, светлый… светлый же, не был холоден так, как всегда:

– Шутки шутишь? Бог не любит таких шуток, берегись.

А потом встала на ноги, усмехаясь и добавила:

– Влюбился что ль? – и прыснула отвернувшись. – Ох, вот попала я в переплёт… Ну, ты не огорчайся, Яван Медведь, влюбляться – оно полезно, – и ну, хохотать, наклоняясь, чтобы взять корзинку со снадобьями и приспособами для врачевания.

Я быстро поднялся, ничего, что одна нога босая, я и на улицу за ней не постыдился бы так побежать… Не постыдился бы! Чтобы все во дворе, на улице смеялись надо мной, братом царя. Даже куры с гусями. Что со мной происходит?..

– Погоди, не сердишься, значит? – проговорил я, почти беспомощно разводя руками.

– Чё ж сердиться? – улыбнулась она, щуря длинные лучистые ресницы, глядя на меня. – Ты вон помолодел даже. И так, конечно, молодой ещё, но… ещё лучше стал. Полезно влюбляться. Особенно, таким как ты.

– Каким это? Каким это «таким»? – удивился я.

– Вот таким, спокойным, сытым, – и смеётся опять, направляясь к двери.

– Онега, погоди! – я хотел преградить ей путь.

– Осторожней, ещё сниться начну!

– Так уже!

Опять хохочет.

– Погоди же! – опять попытался я.

– Чего годить-то? Меня настоящие больные люди ждут, не такие как ты игрули!

– Погуляй со мной хотя бы? Утром завтра, вечером же не пойдёшь.

– Так я и утром не пойду! – аж захлебнулась от смеха. – Прощай, Медведушко! Ты мне сильно нравишься, потому и не пойду. И больше не выдумывай, не таскайся за мной и таких штук тоже не устраивай. Мне-то на что влюбляться в тебя? Тебе – полезно, будоражит кровь, оживляет холодное, медленное твоё сердце, а мне – опасно.

Я уже у двери поймал её:

– Опасно? Разве я опасный?

– Почти смертельно! – дрогнули красиво вырезанные тонкие ноздри.

Вот это, да, так я ей небезразличен? Она оттолкнула меня легонько, лицо уже совсем серьёзное: – Пусти, давай, не то врежу!

Я отступил, пропуская её. Я сам приду к её дому утром… Не могу я упустить тебя, Онега, нет, не могу уже упустить…

Я вправду взволновалась в эту встречу. И такое в первый раз в моей жизни. Я разволновалась не от его слов, не из-за неуклюжей попытки приблизиться снова, но от света, который вдруг полился из его глаз. Из-за того, что он босой шёл за мной, и на улицу бы так выбежал, не оборви я его на полуслове… Опасно… Опасно… нет-нет, ни к чему…

Но так тепло вдруг стало внутри. Как никогда ещё не было. Будто в тундре, наконец, наступает весна, вышло солнце, согревая землю… только, что тундра будет делать с этой весной? Вдруг сожжёт её пожаром?..

Я увидел Онегу, на внутренней лестнице нашего терема, где мы живём с Яваном, в этот наш приезд в Ганеш. Я окликнул её, я её не видел несколько дней, пропуская по утрам, как она выходила с Солнечного двора, я в течение дня не мог её найти. И вот она в нашем доме.

Она обернулась:

– Лай-Дон? ты… ах, да! Ну что, пойдёшь со мной дальше по домам? Или того раза хватило? – улыбнулась, хотя я вижу, она не такая спокойная как в прошлый раз. Что-то изменилось, что-то, чего я не могу уловить…

– Идём! – обрадовался я, забирая увесистую корзину у неё из рук.