Читать книгу Байкал - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 2

Похороны бабушки Вералги, которая вовсе не была нашей бабушкой, были грандиозны. Весь Байкал, великое царство, замер на несколько дней в печальном оцепенении. Плач и стенания неподдельные, не купленные как у наёмных плакальщиц, заполнили столицу. Чёрные полотнища траурных стягов опустились на город, как низкие тучи, заполняя улицы тьмой. Эрик стоял у окна, утром дня, когда мы должны были идти со всеми на прощальную церемонию и тризну по Вералге.

– Как думаешь, Ар, по нам с тобой будут так же плакать? – вполголоса спросил он, склонясь ко мне.

– Как я понял, мы нескоро это узнаем, – сказал я.

Он обернулся, изумлённо глядя не меня:

– Так… это… не сон был? Ар, ты что? Ты тоже помнишь, что бабушка сказала нам? Свет и…

– А ты решил – сон?

– Поэтому она и умерла… – проговорил Эрик, догадываясь. Он отошёл от окна и сел на лавку, опять посмотрел на меня.

– Нам передала, как корону передают… Отпустили её, стало быть

– А ты сразу знал, что это не сон был, значит?

Я покачал головой:

– Нет, конечно.

Но Эрик недоверчиво посмотрел на меня, покачав головой. Но тут нас позвали присоединиться к траурной процессии вслед за отцом и матерью. Только через несколько дней мы узнали, что, оказывается, прогостили у Вералги три дня и три ночи и только на четвёртую нас привезли домой. И как мы могли незаметно проспать трое суток?!

–Ну … как… – усмехнулся Эрик. – А остальное как?..

Мне казалось, что он всё же не очень-то верил во всё, что произошло там, у Вералги и считал всё это каким-то странным наваждением.

Памятуя Вералгины слова, я с того дня прилагал все усилия, чтобы не ссориться с моим братом, он же, напротив, стал ревнивее и задиристее, будто нарочно испытывая моё терпение, взялся нарываться на ссоры. Но я крепился, прощая его за мелкие обиды, подначки, постоянные попытки сколотить против меня какие-то заговоры с нашими общими друзьями. Не всегда это было легко и, думаю, я быстрее повзрослел именно в это время, стараясь бороться с собственной вспыльчивостью и желанием врезать моему братцу. Мне даже стало казаться скоро, что я старше него на несколько лет, потому что он вёл себя как глупый щенок-задира, а я держался взрослым псом, снисходительно взирающим на его глупости. Но это, похоже, стало оказывать противоположное действие, вместо того чтобы вспомнить, что говорила Вералга, и не расходиться, а сблизиться больше прежнего, Эрик, словно испытывал меня на прочность, будто прощупывал границы дозволенного, до какого момента я стану терпеть. И что сделаю, когда моё терпение иссякнет. В этом оказалась его глупая стратегия. Он так изучал меня, мой характер и глубину моих сил. Мне не надо было изучать его, я его знал и чувствовал всегда, с младенческих лет, и всегда лишь хотел, чтобы он любил меня.

Но Эрика начала разжигать зависть даже в мелочах. Мы всему учились едино, и рядом с нами наши сверстники, наши товарищи, успехи у всех нас были примерно равные, но, если я обладал счастливой способностью всё схватывать на лету, любые слова, всё, что хотели вложить в нас наши наставники, то Эрику приходилось тратить много времени и усилий, чтобы понять, уложить в своей голове и запомнить то, что я видел в своей голове целостной картиной ещё во время урока. Он видел, что я не сижу над книгами, как он, чтобы выучить то, что я уже запомнил, и стал злиться на это, хотя так было всегда, с самого раннего детства. Теперь же он стал рассказывать всем, что я ленивый лежебока, только и делаю, что сплю, да болтаюсь, в то время как он учится, что раздуваю сам вокруг себя какой-то ореол самого умного и самого талантливого ученика, воина, лучника, метателя копий и топоров, всезнайку и зазнайку заодно. Ничего такого я и не думал, так что пока я простодушно считал, что мой брат любит меня уже за то одно, что мы братья, он настроил всех наших друзей против меня, и они стали относиться ко мне с недоверием и даже какой-то боязнью. Когда я спросил одного из них, по прозвищу Заяц, за длинные смешные передние зубы, с которым был ближе остальных, что такое происходит, он, недоверчиво поглядывая на меня, будто опасался, что я выну кинжал и воткну ему в спину, сказал:

– Но ты же продался чёрным силам.

Я так изумился, что даже онемел на несколько мгновений. А мой приятель продолжил:

– Потому у тебя и ладится всё лучше, чем у других, и умнее ты, и ловчее, и зорче… – невозмутимо продолжил он.

Я вовсе не считал, что у меня получается всё лучше, чем у других, и поэтому эти слова тоже удивили меня.

– Ты… что же такое говоришь?.. – растерялся я. – Кто это придумал?

Он захлопал белыми ресницами, настоящий заяц:

– А разве ты не оборачиваешься медведем по ночам, чтобы воровать детей из окрестных сёл?

– И на что мне дети? – беспомощно спросил я, ещё больше удивляясь.

– Ну дак это… Есть. Для силы и здоровья, – не сомневаясь ни мгновения, ответил он. – Вона, ты здоровый какой, выше нас всех и плечистей… – даже это было ерундой, потому что с Эрбином мы были одного роста и ширины в плечах.

В этот вечер я решил поговорить с Эриком, к этому времени, к своим пятнадцати годам, мы уже разъехались по разным горницам, поэтому я пришёл к нему в горницу попозже, когда все в тереме уже спали. Когда я рассказал то, что узнал сегодня от нашего друга, он громко и весело расхохотался:

– Да ты что?! Так и глаголил?! Ох, я не могу!.. – покатывался он, держась за живот.

Я и сам посмеялся бы, если бы не помнил, какое лицо было у Зайца, когда он говорил мне всё это. Я сел возле брата, хохочущего на ложе. Но Эрик вдруг перестал смеяться и сел, глядя на меня яркими голубыми глазами, он с раннего детства был удивительно красивым, между прочим, в отличие от меня, но я же не завидовал ему, с досадой подумал я.

А Эрик выпрямился и сказал:

– Ты не садился бы так близко, Ар, не то, глядишь, и на мне звериная шерсть расти станет… пустоголовые-то зря молоть не будут, – всерьёз сказал он.

Но тут же снова расхохотался моему изумлению:

– А легко все поверили, а, Ар? С первого слова поверили, что ты исчадие адской силы! – зло сверкнув синими очами, добавил он.

– Зачем ты делаешь это?

– А почему я не должен этого делать? Чтобы, когда ты станешь великим царём Байкала быть у тебя на побегушках, всегда второй, всегда только рядом с самым умным и сильным братом!

– Ты что городишь-то? – я даже поднялся на ноги, настолько неподдельной была сейчас его злость, она будто холодной волной отталкивала меня.

– Говорю, что знаю, что все говорят, чёртов ты притворщик! Для всех добрым быть хочешь, всем нравиться, вот и прикидываешься белым ягнёнком!

– Да ты что… – растерянно проговорил я. А я-то ещё считал, что он ведёт себя, как ребёнок. Похоже, это я был наивным дурачком и ребёнком, считая его простодушным и прозрачным. Его душа стала тёмной водой, под которой я не видел уже дна.

– Меня ты не обманешь, дорогой Ар!

– Эр, вспомни, что сказала нам Вералга… – я решился на последнюю попытку вернуть разум в его голову, и возродить нашу дружбу.

Но он лишь зло расхохотался, падая на локти на кровать.

– Бредни старой колдуньи будешь мне напоминать? А что, если всё то, было лишь сном?! И как проверить, если не попробовать насолить старухе?

Я подошёл к двери, намереваясь уйти.

– Старухе, как ты выразился, в том мире ничто уже не насолит, как ты говоришь, – печально сказал я, чувствуя, что мне не удастся убедить моего дорогого брата быть мне другом и братом, а не врагом.

– Ну так насолить тебе, тоже приятно! – с кровати крикнул Эрик.

Тут дверь тихонечко отворилась и заглянула хорошенькая девушка из тех, что прислуживали в нашем дворце. Выражение лица у Эрика тут же изменилось, он ухмыльнулся, самодовольно глядя на меня.

– Пока ты медведём по ночам бегаешь, я в тепле да неге время провожу, – сказал он высокомерно.

В то время я ещё не знал женщин, смущаясь и не чувствуя уверенности. Опытные женщины пугали меня, а с девушками я мог только танцевать на пирах и вечёрках, куда мы хаживали по осени, пели песни, смеялись и плясали. Но так чтобы всерьёз коснуться или поцеловать, на такие шаги я пока не решился. А мой брат преуспел и в этом.

Вот чему он завидовал? У него было всё и даже намного больше, чем у меня…

Но настоящая вражда началась у нас позднее, а тогда я ещё верил, что Эрику надоест дурить и он повзрослеет и поймёт, что Вералга была права. И пусть нет никаких магических способностей у нас с моим братом и всего, что она говорила нам в том странном зале в своём дворце, который сгорел через несколько недель после её смерти, когда отец повелел передать этот дворец одному из вельмож. Великолепный дворец сгорел дотла, хотя бы выстроен из камня, но жар от огня был такой страшный, что раскололись и растрескались камни и упали внутрь, уничтожив тот самый удивительный зал. Теперь бывший дворец был уже разобран, и на его месте возвели светлый храм, посвящённый Солнцу, которому наравне с Байкалом поклонялся наш народ. Пусть мы никакие не бессмертные, обладающие необычайным даром, Силой, предвечные, как сказала Вералга, пусть так, но что это меняет? Когда-нибудь Эрик поймёт, что дружить – это лучше, чем ссориться, что делить нам нечего, что надо объединять силы, а не распылять их на вражду друг с другом, он перестанет быть таким, в конце концов, никого ближе него у меня нет, но нет и у него…

…Но в сегодняшнюю ясную и безлунную ночь я не думал о моём брате, как не думаю о нём давным-давно, закрывшись ото всех стеной одиночества и страшных легенд о себе. Обо мне как об Арии не помнил и не знал уже никто, кроме самого Эрика, Эрбина или Сингайла – могущественного колдуна, поднаторевшего в самых разных областях за эти долгие тысячу шестнадцать лет.

Сегодня я хотел понаблюдать за звёздами, пользуясь придуманными мной и присланными с дарами за избавление от саранчи, налетевшей было на поля в царстве на полдне Великого Моря, называемом Салаз, идеально отполированными хрустальными стёклами с чистой Байкальской водой внутри, что превратило их в линзы. Я уже испытал их днём на солнце, чтобы сконцентрировать его лучи и прожечь несколько чёрных отметин в доске на столе в моём дворе. А теперь я хотел попробовать рассмотреть ближние планеты, мне казалось, вокруг одной из них я видел вращение нескольких других…

И едва я устроился за прибором, который сооружал, придумывая и подгоняя каждую деталь, несколько лет: трубу, в которой я, меняя несколько раз их взаимное положение, поместил мои линзы, подгоняя их идеально, едва я заглянул в глазок моего прибора, наводя его на интересующую меня светящуюся разными цветами точку на смоляном небосводе, как вдруг я услышал то, чего никогда не слышал здесь: отдалённый лай собак, которые устроили гон. Кого они гонят? И с чего охота организовалась так поздно ночью?

Али с утра гонят и попросту заблудились в здешних скалистых лесах? Но тоже странно…

Но… может быть, это Эрик, чей дом, будто нарочно построен им всего в двадцати верстах от моего и на его-то землю как раз не может войти никто. Но и меня никто не побеспокоит, сказал я себе и снова повернулся к оку, через которое вот-вот откроются мне чудеса ночного неба. Однако этот собачий гон страшно не понравился мне, было что-то неправильное, что-то дурное в том, что совершалось под покровом ночи под этот собачий лай…

Всё же я отвлёкся от своих звёзд. Что мне за дело до собак и того, чьи они? Или это Эрик, который живёт среди людей всегда под новыми вымышленными именами, исчезая на время и появляясь снова. Ему без людей скучно, он любит внимание, почитание, которым неизменно окружён, благодаря своим многочисленным достоинствам и богатству, он любит золото, множество женщин, роскошь, почёт и восхищение. Он питается всем этим, будто приникает к источнику. Отшельничество и безвестность не в его духе. И никто из живущих не знает, что великий Эрбин, он же маг Сингайл живёт рядом с ними, ест и пьёт, веселится, даже женится и плодит детей. Это ему, кстати, очень нравится, он, будто всё время пытается увеличить число своих потомков, надеясь, что их станет больше, чем моих…

Я вновь пристроил глаза к отверстию, в которое намеревался смотреть, направляя широкую трубу в небо. Так-так, надо теперь отыскать переливающуюся радужными разводами, как масло на воде, толстую точку на чёрном горизонте…

Но нет, всё сегодня против: что такое? Что я слышу?..

Я с разлёту вбежала на странный, очень большой двор, он и двором-то не был в обычном смысле, потому что не был закрыт воротами или калиткой, но изгородь имелась, обширное пространство почти свободное от деревьев стенами окружающих его, обычные строения, сараи, хлев в стороне, амбар и птичник, вон, слышно скотину, колодец с длинным журавлём, большой стол под ловким навесом на два ската, летом хозяева, должно быть, едят здесь, вон и печь рядом… А вот и дом, большой, с очень высоким и широким крыльцом под крышей с коньком, широкие окна, поблескивают хрусталями, тоже чудно, хрусталь в богатых городских домах в окна вставляют, да во дворце, в одном окне даже вроде огонёк мерцает.… Вполне человеческий дом, как у добрых людей, странно только, что такой большой и просторный, он построен так далеко и высоко…

Однако всё это я не приметила, когда влетела сюда, я вспомнила о том, что успела увидеть позже, когда смогла перестать трястись от страха. А сейчас же я взбежала, даже почти взлетела по ступенькам, чувствуя, что мои босые ноги оставляют на чистых, серых от времени досках крыльца мокрые следы, прямо хлюпают. Почему? Вроде по жидкой грязи я не бежала нигде… может хозяйка не слишком осерчает, что я напачкала ей здесь, я уберу, всё вымою, только укройте от тех, кто гонится за мной!

Подняв руку, я хотела постучать, но дверь открылась сама, я даже, кажется, и не коснулась её, я забежала внутрь, не веря в своё счастье и надеясь, что меня не выгонят обратно к тем, кто нагонял меня. Правда, кажется, они отстали?.. я прислушалась, замерев, но сердце грохотало так громко и дыхание оглушало, что я почти ничего не слышала… Нет, собаки совсем близко… Если меня выгонят хозяева, мне конец…

– Стой зверёныш! Как ты вошёл? – услышала я строгий голос. Но голос этот, похоже, удивлялся сильнее, чем сердился. Это хозяин дома открыл двери в сени, где я стояла, трясясь.

– Дверь… отперта… – проговорила я, всё ещё задыхаясь от сумасшедшего бега. – Я… только не выгоняйте, добрый человек… Только не выгоняйте… Они убьют меня.

– «Дверь отперта»… Собак привёл сюда, у-у, зверёныш! – проворчал хозяин. – Что натворил, сказывай? Украл чего? Али разбой какой? Правду говори, всё равно узнаю, сам прибью.

– Нет-нет, добрый человек… я не разбойник.

Он появился, наконец, из темноты. И тут произошло у меня странное видение. От изнеможения и пережитого ужаса, должно быть, я увидела древнего старца с длинными до земли белыми волосами и бородой, такому старику никак не меньше тыщи лет…

Но через несколько шагов, когда он подошёл ко мне, держа в руке масляную лампу, горящую спокойным золотым светом, оказалось, что это был молодой человек, собой красивый, бритый, гладкий, высокий и с широкими саженными плечами, волосы и верно, очень длинные, когда он повернулся, чтобы поставить лампу на хозяйственный ящик, стоявший здесь, я увидела, что по спине струится перетянутый в нескольких местах светло-русый гладкий хвост, как у хорошей породистой лошади, доходя до самой талии…

– Ох и грязный ты, зверёныш!.. Фу… и ободранный весь… хоть не паршивый?.. – брезгливо поморщился красавец, сведя широкие брови к переносице. – Стой, с места не сходи, нагрязнишь мне здесь, убирай после… Никто собакам не отдаст тебя. А вот с хозяевами их пойду, поговорю.

– Спасибо тебе, добрый человек! – радостно воскликнула я, молитвенно прижимая руки к груди, не веря, что вижу такого красивого и ещё доброго человека, пробежав столько вёрст через густой лес и по камням в этой чаще.

– Да замолчи ты уже, «добрый человек»… тут стой, с места не смей сходить… запомни, с места не двигайся, стащишь чего, прибью… – проговорил он. И голос-то у него какой-то мелодичный, звонкий, молодой, как чистый ручей, вроде и сердится, а не страшно, наоборот, хорошо на душе, славно, будто я родного нашла, будто именно к нему в эти леса и бежала…

И он обошёл меня, открыл дверь, вновь обращаясь в старца, когда переступил порог. Может это лунный свет так шутит со мной? Так ведь нет никакой луны сегодня…

Но что делать в этой чаще молодому красавцу? Вот древнему старику-отшельнику здесь самое место и обитель под стать. А как тут живёт молодой?.. Может парень мне померещился, а не старик?.. Али это ангел Смерти? Говорят, Она может являться к безгрешным душам в образе прекрасного ангела… А я… безгрешная ли душа? Наверное… нет? Или да…

Интересно, я думаю об этом сейчас, чтобы не думать, что собаки могут задрать старика, что Силовы мерзавцы убьют его, ворвутся сюда и тогда…

…Собаки задрать меня не могут. Но то, что этот тощий заморыш проник в мой дом с такой лёгкостью, мягко говоря, обескуражило меня. Этого никак не может быть. Даже лесная птица не залетит на мой двор, не то. Что человек. Уж не подосланный ли Эрбином лазутчик? Но что надо Эрику от меня? Ведь я не лезу к моему брату, он же всё время пытается проникнуть ко мне, любопытствуя, как я живу, чем, что делаю.

И мне кажется, он просто жить без этого любопытства не может. Мне безразлично, что он делает, я только слышу о его похождениях среди людей, когда выбираюсь в города, чтобы купить себе то, чего я не могу добыть или получить в своей чаще, где у меня, как у всех людей обычное хозяйство, вести которое, учитывая, как я навострился за все эти столетия управлять сущим, вести хозяйство намного легче, чем любой многочисленной семье.

Но никакой лазутчик не сможет войти вот так ко мне. Сам Эрик только мог бы и то, применив Силу. Но это не он, это какой-то замученный ребёнок, обессиленный и умирающий от страха. Но, может быть этот самый пережитый им ужас, али страх смерти, несущейся по пятам, и открыл ему мой дом? Так и есть, должно быть, хотя всё равно очень странно. Зверёныш и есть, самый настоящий… Неожиданно мне стало даже как-то странно тепло на сердце от того, что какой-то маленький человечек, пусть и такой, никчёмный и чумазый, всё же появился в моём доме.

Я вышел достаточно далеко от моего дома, волною Силы уводя и собак впереди себя, не надо, чтобы те, кто послал их по следу несчастного мальчишки, дрожащего сейчас в моих сенях, поняли, что подошли так близко к дому самого Галалия. А потому они должны увидеть то, что я им покажу.

Несколько всадников и десятка полтора пеших обступили меня.

– Эй, старуха, не видала тут…

– Кого, добры молодцы? Чумазого мальчишки? – спросил я, а они захохотали.

– Ну, пусть мальчишки, чёрт с тобой! Так видела, значит?

Я кивнул, а они видят, как кивает старуха.

– С большого камня сорвался беглец ваш, вона там! Шею и свернул… в яме валяется. Я глядела – дохлый.

– Нам покажи!

– Дак идёмте.

И я даже привёл и показал им то, что сказал и они увидели, что мне было нужно.

– Вишь, сердешный, в темноте-то не разобрал дороги и ухнулси. Пикнуть и то не успел, – сокрушаясь, проговорила старушенция, которую видела погоня вместо меня.

Они постояли над небольшим обрывом, на дне которого видели распластанную бездвижную фигурку с раскиданным переломанными ручками-ножками.

– Достать бы надо? Ить чё-то сказать надоть…

– Достать? Ну, полезай, умник, свою башку тута и свернёшь. Всё, поехали в обратку. И так полночи носились.

– Дык-ить зря.

– Чё зря? Тебе сказали убить, вона – лежит, лучше не придумашь. В реку не бросили, так скажем – бросили, проверит он што ль?.. Всё едем!

Тут вступила и старуха моя:

– Чего он сделал-то, что вы такой толпой да с собаками? Убил кого?

– Не убил… Но…

– Жалеть не за што, так что…

– Нихто не заплачет. Так что иди, бабка, твоё дело стороннее.

– Дак ясно, што стороннее, но… всё ж-таки… живая душа.

Они заржали, разворачивая уставших от неудавшейся погони коней, ржущих, косящих глазами.

Другой всё же посмотрел на меня с подозрением:

– Тебе-то што, старуха, чего разнюхивашь? Ишшо волховать над мертвецом возьмёсся?

– Ага, Мокшен, в обрыв энтот полезет? Она еле ходит, гляди, щас развалится…

– Издаля тоже можна.

– Да ладно, не цепляйся, едем!

Но Мокшен не унимался, всё внимательнее вглядываясь в меня:

– А вообще, чиво ты тут делаешь, до деревни пёхом и то полдня на твоих старых колтушках итить, а щас ночь-полночь?

Но я нашёлся мгновенно, продолжая изображать странноватую старую ведьму:

– Дак травки, робята, безлунная ночь, када ж ишшо?

Но Мокшен, похоже, искушён в колдовском деле, откуда, интересно?

– Безлунная ночь? Только для чёрных дел такие травцы из самых чёрных ночей, смерть-ить в травах в такие ночи…

Но кто-то из его товарищей остановил его, тем более что отряд уже потянулся назад.

– Отстань ты от старой ведьмы, может твоих врагов и отравит потом.

– Врагов… А ежли меня? Али тебя? Хотя тебя, дерьма, не жалко…– произнёс Мокшен. – Мож, рубануть всё же?

Вот это было бы плохо: меня им не убить, но сразу поняли бы, кто я есть, а так близко от моего дома мне этого не хотелось их убивать, ведь набегут, скажут, стражу порубили, рыскать станут, со двора не выйдешь… Хотя, бояться ещё больше станут.

Но они спасли себя сами.

– Оставь ты её, хватит трупов на сегодня, скажут, што мы душегубы.

Мокшен ещё раз с сомнением посмотрел на мою старушенцию и развернул коня, но всё же оглянулся ещё несколько раз. Я дождался, пока они скроются за деревьями, прежде чем сам повернул назад к моему дому. Живой там ещё заморыш? Мог и кончиться от изнеможения. Жаль будет, получится, зря я столько болтал с придирой Мокшеном.

Но нет, Смертью возле моего дома не пахнет, значит, живой зверёныш, обрадовался я. Удивительно, как сразу он мне к сердцу прикипел, во как спасать-то кого-то… Хотя… это от моего давнего одиночества должно быть. Но за столько сотен лет я никогда ещё не испытывал такого, моё одиночество вовсе не тяготило меня, я разбавлял его, когда хотел, наведываясь в города и сёла в самых разных обличьях, отводить людям глаза и показываться так, как мне было угодно, я научился так давно, что не помню, чтобы не умел этого. Но никто раньше и не прибегал ободранный в мой дом, самоуправно и нахально порушив моё уединение.

Когда я вошёл в сени, сразу увидел мальчишку в виде маленькой кучи на том же месте, где я приказал ему быть. Что он? Сознание потерял?

Я наклонился, нет, сопит спокойно, значит уснул. Хорошо, жаль было бы, если бы помер теперь. Я сгрёб его с пола и поднял на руки без труда, тельце у мальчонки под лохмотьями тонкое, лёгонькое, отнёс на лавку к тёплой печи и укрыл одеялом, умелицы на полуденном берегу шьют, лоскуты разноцветные собирают, внутрь овечьей шерсти набивают, у меня было несколько таких одеял, вещь незаменимая, особенно летом как сейчас, когда блохастыми шкурами укрываться не хочется.

Я даже погладил мальчишку по голове, поддавшись всё тому же тёплому чувству внутри меня, которое он необъяснимым образом вызвал во мне. Чёрные волосы спутанные, но… что это? Раны у него под неровно остриженными и пропитанными кровью волосами, били или сбривали что ли? Похоже, и то, и другое. И порезали… что же за изверги? Уж коли преступник, убейте, почто ж издеваться? Что такого мог натворить малец, чтобы разжечь эдакую злобу?

Сколько ему? Высоконький, но тощий, тоненький, что былинка в поле, лет четырнадцать, может пятнадцать, не больше, голосок ещё детский, девчоночий. Пускай спит, проснётся, поест, помоется, расскажет, что за история бросила его бежать по непролазной чаще, по камням, обдирая ноги в кровь, все ступени в крови перемазал, и пол в сенях. И чем это он вызвал такую ненависть в серьёзных и злых преследователях, что обрадовались его смерти. Может, отвара травяного ему дать, чтобы крепче спал? Ну… если проснётся, дам.

А сам я вернулся было к своему наблюдению, но время упущено, летняя ночь коротка, даже под осень, небо начало светлеть. Что остаётся? Только тоже спать лечь.

И я забрался на большущую печь, где можно было не то что спать четверым дюжим мужикам, но даже жить. Она топлена три дня назад, ещё тёплая, как кошкин бок. А вот и кошка моя, осторожно ступая мягкими лапками по мне, серой головкой потёрлась о моё лицо, потом о затылок и подлегла под бок, мурча. Ну вот и славно, будем спать.

Я проснулся, как всегда, как привык сразу после рассвета и не важно, сколько я спал, наверстать можно будет в другую ночь или ночи, сон вообще переоценивают, можно обходиться совсем небольшим временем и не отлёживать бока целые ночи изо дня в день. Другое дело – болезнь, тут уж не скупись, иногда сутки глубокого сна побеждают любую хворь.

Я слез с печки, подошёл к лавке, где спал вчерашний мой гость, проснувшись, я даже подумал, не приснилось ли мне вчерашнее странное происшествие. Но нет, здесь, спит, даже не шевелился с ночи, что ж, тем лучше, пусть выздоравливает.