Читать книгу В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Испытания. Том 1 - Татьяна Вячеславовна Иванько, Татьяна Вячеславовна Оськина - Страница 3

Это был вечер тридцатого апреля, мне позвонила Катя. Мне позвонила Катя! Вы только вдумайтесь! Нет, никто не может этого представить, если сам не пережил: чтобы девушка, о которой ты грезил пять лет, сама позвонила. Да-да, я готовил доклад по истории, люблю делать всё загодя, поэтому принёс домой книги из библиотеки. Потому что в нашей обширной библиотеке были исключительно художественные произведения. Доклад ко дню Победы, и я поискал не только в библиотеке подшивки старых газет, военного времени и прошерстил их в читальном зале, но и всё, что нашёл о событиях тех лет. Нашёл немного, удивительно, насколько мало было написано, я задумался, где же искать сведения об интересующих меня темах: какие и когда именно проходили бои в здешних местах, сколько человек погибло с обеих сторон, кто, какие части участвовали, без этого моё представление оказывалось неполным, и доклад приобретал какие-то общие черты, а мне это не нравилось. На мои вопросы учительница сказала только, улыбнувшись: «Сразу вижу будущего журналиста. Вот поедешь в Москву, получишь доступ к архивам, если повезёт, конечно, тогда и прочтёшь всё, что тебя так заинтересовало. А пока, Платон Андреич, довольствуйся тем, что нашёл».

И вот сидел я над своими заметками и уже начисто печатал на маминой старой машинке, у неё была электрическая, быстрая, а эта, с красивыми старинными клавишами и стуком на весь дом, стояла уже почти как украшение интерьера. Таня заглянула ко мне, предварительно постучав, а я дверь, в отличие от неё, всегда держал закрытой, как-то она застала меня в неглиже, смущению с обеих сторон не было предела, с тех пор она всегда стучит.

– Платошка, тебе звонит какая-то девчонка, – сказала Таня, приоткрыв дверь и тут же ушла. Девчонки мне звонили часто, и никого это не удивило. В том числе и меня. Я подумал, кто-то из наших в кино организовался на выходные или на пикник на речку, вот и звонят.

Я не испытывал ни капли волнения, когда взял трубку нашего старого эбонитового ещё аппарата.

– Добрый вечер, Платон! Что делаешь? – спросила Катя, как ни в чём, ни бывало, будто нам с ней болтать по телефону – это обычное дело.

Меня обдало жаром, даже слабость хлынула в ноги и закружилась голова.

– Д-да… ничего, так… – не рассказывать же ей сейчас о моём докладе и затруднениях с ним. Если захочет, расскажу, но при встрече. При встрече… неужели это возможно?

– И с друзьями или там с девушками никуда не планируешь идти?

– И не думал.

– Ну… если не занят… может быть, придёшь?

Ну тут я уже сел, потому что ноги подкосились.

– Я… к-конечно! Я сейчас! Я сейчас!

Я сорвался с места. И только у двери опомнился, что не оделся и денег не взял, надо же купить что-то, не с пустыми руками к девушке. Да и… душ принять. Всё это заняло у меня минут десять не больше, но мне казалось, вечность. Одеваясь на бегу, я зашёл к Тане. Она не обернулась от стола, за которым сидела.

– Я ухожу, Тань, закройся, праздник завтра, Митрофановы внизу опять гостей своих назовут, чтобы не полезли сюда, – сказал я, застёгивая на ходу рубашку.

Подойдя к столу, я увидел её рисунки: это были подробно вырисованные царские империалы… Я взял лист и посмотрел, невозможно так нарисовать, если видела мельком. Я почувствовал тревогу.

– Таня… это… где ты видела?

Она пожала плечиками:

– Да так… А что?

– Ничего. Ты рисунки лучше никому не показывай, – сказал я.

– Почему? – Таня удивилась, подняв на меня глаза. Глаза у неё странные, не как у нас с мамой, у нас голубые светлые, у отца большие светло-серые, но у Тани очень большие, как-то вроде больше нормы, и притом яркие, тёмно-синие, зрачки всегда расширены, будто она всматривается сильнее, чем все остальные, или больше видит, ресницы и брови тёмные, а волосы белёсые, как у мамы. Впрочем, что я про отца, может быть, она и похожа на своего, потому что на маму не похожа совсем… Как всегда при мысли об этом мне стало неприятно, какое-то отчуждение от неё. Всё же очень горько узнавать постыдные тайны твоей семьи, никогда не приду в себя от этого.

– Ну, я потом тебе скажу… А пока ты их прибери куда-нибудь, а лучше вообще порви.

– Почему?! – ещё больше удивилась Таня.

– Тань, за золотые империалы сажают, незаконно их иметь. Увидит кто-нибудь, начнут вызывать вопросы задавать. Ты же большая уже, понимаешь.

Таня кивнула с сомнением. Взяла в руки листы и порвала, отдала мне.

– Выбросишь в мусор?

– Лучше в печку, – сказал я.

– Ты уходишь? – спросила Таня, заметив, что я оделся. – Куда?

– На кудыкины горы, Тань, – пробормотал я, обуваясь. – Ты ведьм каких-то нарисовала, не боишься, со стен смотрят по ночам… – я кивнул на ватманы, которые украшали стены, с них смотрели на нас зеленолицые зубастые черноволосые красавицы с окровавленными губами.

Таня засмеялась:

– Нет, они добрые, ты тоже не бойся, они на злых страх наводят. А своих не трогают.

Но я уже не слушал, я бежал на свидание. Первое настоящее свидание в моей жизни. Я купил цветов у бабусек, которые сидели в центре возле универмага, к счастью, ещё не разошлись, хорошо, что завтра выходной и сейчас весна, а то, где было бы взять, и как на свидание без цветов? Хоть стреляйся…

…Он примчался, кажется, через несколько минут после моего звонка. Я позвонила со злости на Олега, и тут же пожалела, испугалась, вот придёт сейчас, и что я буду делать? Мамы нет до завтра, то есть…

Я пошла на кухню, поставить чайник, огляделась, нет ли пыли и беспорядка, а то человек впервые в доме, а у меня… Да нет, я убиралась накануне, и окна мыла, всё же весна, так что было довольно чисто. Убрала только несколько случайных вещей, мамины тапки, что лежали не на месте, её халат. У нас с ней две комнаты, наши спальни, а большая кухня, почти шестнадцать метров служит и гостиной, и столовой. Я достала самые красивые наши чашки, чайник. И вдруг подумала, что если он не придёт? И только возникла эта мысль, как раздался звонок. Я вздрогнула и едва не выронила пачку чая. Выдохнула и пошла в прихожую. Что ж, Олег, если бы ты не был таким грубияном, ревнивцем и не сверкал бы так зло своими глазами, я заставила бы себя не думать о Платоне и не вспоминать его поцелуй, но теперь я приняла решение, которое, может быть, многое изменит. Не знаю даже, пойду ли я за тебя… Но сегодня, в последний день апреля я буду не с тобой.

Платон вошёл такой красивый, яркоглазый, сверкающий улыбкой и пахнущий юностью и чистотой, и своим замечательным лосьоном, в руках у него были розы, белые, садовые, неужели уже выросли розы у кого-то? Оранжереи, видимо, есть у людей…

– Добрый вечер, – радостно сияя, сказал он, входя.

Едва я взяла букет, как на кухне засвистел чайник.

– Проходи, Платон, не разувайся.

– Можно за тобой? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

Что ж, он впервые у нас, конечно, любопытно. У нас есть на что посмотреть. Старинная мебель, не антикварная, конечно, но старинная, лет сто ей, я помню, как мы с бабушкой покупали у овдовевшего доктора, который распродавал имущество и уезжал из нашего города к детям в Харьков. Поэтому эта красивая мебель из золотистого полированного дерева с плавными изгибами спинок и подлокотников, теперь жила у нас. Мама вслед за бабушкой не признавала ДСП, и предпочитала вот это старьё, всем новым мебелям, пахнущим едким химическим лаком. Портьеры на двери и окна шила бабушка, когда я приехала на каникулы они уже висели, и получилось очень уютно и в духе девятнадцатого века, только кринолины нам троим надеть. Ничего в нашем доме не напоминало о Ташкенте, у нас не было ничего оттуда, потому что из дому успели выскочить, в чём были, только со мной на руках…

Об этом я и рассказала Платону, пока заваривался чай. Он слушал внимательно, но, может быть, больше смотрел, чем внимал. Наверное, я казалась ему очень красивой, с таким восторгом он не сводил с меня глаз, впрочем, так смотрели многие. Хотя нет, не так… Платон смотрел всё же как-то по-другому, или мне хотелось так думать, потому что сегодня я в первый раз подумала, что и я восхищаюсь им. Конечно, не осмелься он в прошлый раз поцеловать меня, я никогда не стала бы думать о нём, о том, что он самый одарённый из моих учеников по истории, я уверена, он знает куда больше меня, потому что интересуется с детства и отец у него историк. Но даже в танцах он делал успехи, что при его крупной, атлетической фигуре было удивительно, но если бы он захотел, мог бы сделать карьеру. Его сестра тонкая и лёгкая, изящная, все данные при ней, и гибкость, и выворотность, но она слишком в себе, никогда не старается, ходит, по-моему, просто для удовольствия заниматься, да ради компании, там их несколько человек из класса ходят. А вообще все они довольно дружные, мои ученики, вот и Фролкин Илюша не гнушается шестиклассников, хохочет с ними наравне, и уходят всегда группками вместе. Но Илюша очень общительный, всегда в компании. Здесь в Кировске почти ничего не происходит, кроме подростковых драк, ну алкоголики ещё, бывает, мутузят друг друга, или своих жён, а в целом город очень мирный и тихий, пятнадцать тысяч население – маленький, но если учесть окрестные деревни и районы, то получается все двадцать шесть. Преступлений тут за всю мою жизнь ни разу не было. Так что можно по одному ходить не бояться, и ребята ходят вместе не из опасения, а просто, потому что вместе им хорошо.

И вот сейчас я смотрела на Платона и думала, что, наверное, ничего не происходит напрасно, он встретился мне именно для этого сегодняшнего дня… И он словно бы чувствовал это… не спешил, не набрасывался, не пугал меня своим напором, как всегда делает Олег. Потому, наверное, Олегу я так и не позволила приступить достаточно близко. А может быть… я просто его не люблю? Вот ужас… как же так?..

Не знаю, я не поняла, не разобралась в себе, не поняла своих чувств, и даже желаний, кроме одного, я не против, я даже хочу, чтобы Платон теперь сделался смелее…

…Мне кажется, я прочёл её мысли. Вот просто почувствовал её мысли, её желания, они текли ко мне от неё, как электроны по проводам, создавая ток. Мы сидели за столом напротив друг друга, в чашках ещё недопитый душистый чай, конфеты в хрустальной вазочке на серебряной ножке, печенье в такой же, и ещё варенье в розетках, вишневое и клубничное. Но какой чай, какое варенье, когда вот она, рядом при свете абажура в этой большой и очень странной комнате и столовой, и кухне одновременно, такая необычно красивая, какая-то по-новому красивая, свитерок на ней синий…

Я протянул руку через стол и коснулся её руки, моя большая ладонь после зимы слишком белая, а её красивого, немного медового оттенка, она, должно быть вся такая, как мёд под одеждой… как мёд…

И я потянулся за этим мёдом.

Она не отпрянула как в тот первый раз, потому что сегодня ожидала этого и даже хотела, похоже… Какая она оказалась гибкая, упругая, обняла меня, немного лениво или нехотя, подняв руки мне на плечи, и подставила большие тёмно-красные губы, прохладные поначалу, но быстро разогревшиеся в моих…

И позволила целовать свою шею, и касаться так, как мне мечталось с двенадцати моих лет…

Я не раз целовался, мне нравилось, и девчонкам тоже, и обниматься в темных закоулках нашей старой школы, иногда после уроков или факультативов, иногда после огоньков или рисования стенгазеты. Мало было девочек из нашей параллели или на год и два младше, с кем я ни разу не поцеловался бы. Но чтобы получить такое удовольствие, как сейчас, такое сильное возбуждение… Ни с кем у меня не заходило дальше объятий и поцелуев, я даже касаться достаточно смело не позволял себе, не хотелось или настоящего желания не испытывал, или боялся, ведь они все маленькие девочки ещё пятнадцать-семнадцать лет. Но сейчас меня несло будто морской волной. Подняло и несло на Катю, как на скалу, с которой мне светил маяк уже много лет.

Я поднял её на руки и понёс отсюда, из этой красивой комнаты то ли кухни, то ли гостиной. Я не знаю расположения комнат здесь, поэтому, не разбирая, толкнул первую же дверь. Здесь тахта вроде моей, на неё мы и легли, целуясь и всё больше обнажаясь

– Подожди… погоди, Платон… Платон… – она вдруг отстранилась.

– Куда ты? – выдохнул я, пугаясь, что она сейчас уйдёт или прогонит меня, потому что то, что я здесь, то, что происходит, не могло, конечно, происходить, невозможно, чтобы она, Катя, и правда снизошла до меня. Но факт оставался фактом: мы были почти обнажены, мы только что обнимались на этой тахте, и, ещё несколько мгновений, и произошло бы то, что мне снилось столько раз, и чего ещё ни разу не было в моей жизни. И вдруг она ускользает? Неужели на этом всё и прервётся, когда я уже без рубашки и даже верхняя пуговица на джинсах расстёгнута?..

Но нет, она не ушла. Она уже была без свитера, и теперь в полумраке я хорошо видел её мерцающее гладкой смуглой кожей тело, замечательно стройное. Отойдя от меня на шаг, она улыбнулась, расстегнула молнию и стянула юбку вместе с колготками, ей удалось сделать это очень изящно, никто, я уверен, не смог бы сделать так. Она осталась в черном лифчике и трусиках и подошла ко мне, сидевшему на краю тахты.

– Платон… – прошептала она, коснувшись меня.

Ночь на удивление светлая, в окна лился свет облаков и уличных фонарей, редкие машины проезжали по улице, скользя фарами по комнате, в которой мы не задёргивали штор.

Она завела руки за спину и расстегнула лифчик… Боже мой… я увидел её груди, ничего красивее я не видел никогда в своей жизни. Я потянулся было к ней, но она покачала головой и кивнула на мои джинсы. Тогда и я снял с себя остатки одежды, уже не так изящно, конечно, как она. И увидев меня обнажённым, она будто испугалась в первое мгновение, словно не ожидала, будто думала увидеть что-то другое…

…Ну ещё бы, Платон! Я впервые в жизни видела обнажённого мужчину, и, конечно, я представляла всё немного иначе, ведь я видела скульптуры, картины в Эрмитаже, и художественных альбомах, и там никогда не было ничего похожего не это… великолепие. Пугающее, надо сказать…

…Теперь, когда мы оба были обнажены, я притянул её к себе снова, целуя и скользя ладонями по её замечательно гладкой коже, пахнущей, почему-то морем. Почему она пахнет морем?..

…Я хотела всё сделать сама, теперь, когда я увидела, что это такое – мужчина, мне стало понятно, что надо делать… Платон снова сел на край тахты, думая увлечь меня за собой, но я почувствовала, что не хочу так, как хочет он. Сейчас в эти мгновения, что мы оказались так близко, когда я была так близко с мужчиной, возбуждавшим во мне такие сильные чувства и даже сильное желание, да вообще я впервые в жизни чувствовала желание, и мне хотелось, чтобы всё произошло по-моему… Поэтому я сама села к нему на колени, будто он мой скакун…

…Но едва Катя нерешительно приступила к делу, очевидно, имея в голове какой-то внутренний план действий или образ, как я не смог уже справляться с тем, что я чувствовал, что распирало меня изнутри, угрожая взорвать, как я не дал ей робко ускользать, и, обхватив её, тонкую, ставшую скользкой от пота… опрокинул спиной на постель и овладел по-настоящему. Она вскрикнула, пугаясь, но мной управляли уже инстинкты, живущие в нас миллионы лет, и потому остановить меня было уже нельзя…

Мой восторг и наслаждение, огромное, неожиданно большое, заполнило не только меня всего, но захлестнуло всю комнату, всю вселенную, растворив во мне и моём огне без остатка…

Плед немного колол кожу, но было так приятно уснуть под ним. Я проснулся оттого, что Катя встала и, как была обнажённой, подошла к окну, и потянулась к форточке. Услышав, что я проснулся, она обернулась с улыбкой и сказала:

– Смотри, вишня расцвела, ещё вчера не было цветов…

Мама пришла поздно, почти в полночь. И заглянула в большую комнату, где я смотрела кино, старый фильм «Испытание верности», длиннющий, уютный, какие я обожаю.

– А что, Платона нет? – спросила она удивлённо.

– Нет, по-моему, он на свидание пошёл, – сказала я.

– На свидание?! Почему?

– Что почему? – удивилась я странному вопросу, окончательно отвлекаясь от фильма, видимо, мне не узнать, вернётся ли блудный муж в семью. – Мам? Разве он не может пойти на свидание? Девчонки звонят по сто раз в день, давно пора. За ним толпами бегают.

– Ещё не хватало! – отмахнулась мама. – Глупости болтаешь.

И пошла по коридору к кухне, сейчас кофе сварит, и не будет спать до самого утра со своей трескучей машинкой. Платошке, очевидно, этот стрёкот не мешает, а вот меня часто будит по ночам. Но я ни разу не жаловалась, я понимаю маму, когда она одержима своими книгами, я бываю так же, когда разглядываю что-то и думаю, как это изобразить, как это выглядит на самом деле, не только моими глазами, а глазами, например, муравья, заползшего на цветок…

– Ничего не глупости! – крикнула я вслед и услышала, как мама чиркает спичками, чтобы зажечь плиту.

Я повернулась к экрану, но там как раз зажёгся «конец» на красном занавесе, ну, конечно…

– С чего ты взяла, что Платон отправился на свидание? – спросила мама, когда я зашла на кухню.

– Как с чего? Позвонила какая-то девушка, он…

Меня прервал звонок в дверь. Мама посмотрела на меня.

– Иди, открой, ключи, небось, забыл. Или свидание кончилось…

Я отправилась в прихожую, по дороге чуть не упала, потеряла тапок, не люблю я эти тапки, меня все время заставляют их надевать, они только теряются и скользят. Я открыла, не спрашивая, уверенная, что это наш жених, но оказалось, нет. Это был один из его многочисленных приятелей, кажется, Валера Вьюгин, но все звали его Лётчик, в лицо я его хорошо знаю, он учился в нашей школе, на год моложе Платоши, толстоватый бесцветный парень, у него вечно лоснился его длинный нос. Но сейчас у него оказался здоровенный фингал во всё лицо, и губы раздуты так, будто кто-то догадался сунуть его лицом в пчелиный улей.

– П-Платон д-до-ома? – с трудом произнёс Валера, у него довольно высокий голос, так и не сломался, как бывает у всех мальчиков, у наших начали ломаться голоса…

– Нет… – удивлённо проблеяла я, я никогда не видела никого так жестоко избитым, тем более не видела таким этого Валерика, который, как я считала, был безобидным, как корова.

– Н-ну… ладно… я, тогда…. – проговорил он, собираясь уйти.

Но на улицу просвистала милицейская сирена, и голос из мегафона, прокричал что-то неразборчивое, я заметила, как обомлел от этих звуков Валера. Тогда я взяла его за руку и втянула внутрь.

– Идём, раны обработаю. Я, знаешь, в школе, санитарка, как в стишке: «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары», – сказала я, проводя его в ванну. – Ты пока умойся, кровь, вон, смой, а я маму отвлеку.

…И она ушла. Малюсенькая, тонюсенькая девчонка, сестра Платона, я хорошо её знаю, как и все, во-первых, потому что мы знаем всех родственников своих ребят, а во-вторых: у неё довольно яркая внешность, один раз увидишь, и запоминается: глазища, большие красные губы и всё это на маленьком личике, длинные белокурые волосы у неё всегда в беспорядке, всегда коса полураспущена или просто небрежно заплетена, заколки вечно теряет, только при мне в школе у неё два раза соскакивала, но она на ножках-спичках, прыг-прыг, по ступенькам и поймала. Она всегда казалась мне смешной, на танцах тех же, мы ходили туда с её братом, и она тоже занимается, всегда или ногу подвернёт, или от юбчонки подбой оторвётся, или чешки соскакивают с узких ножек, забавные случаи происходили, впрочем, вместе мы занимались редко, Екатерина Сергеевна обычно не смешивает разные группы, но иногда всё же приходилось.

И потому я никак не ожидал, что эта самая Таня, маленькая сестра Платона, буквально спасёт меня сейчас, ведь останься я на улице или даже в подъезде, меня обязательно бы сцапали «фараоны», и не видать мне тогда поступления. А я изо всех сил готовлюсь в медицинский. И надеюсь поступить, обидно будет усилия нескольких лет пустить коту под хвост из-за того, что случилось сегодня.

А случилось нечто очень странное. В нашем городе существуют не то чтобы группировки, но он разделён примерно напополам, потомки пришельцев из деревень, с одной стороны, и рабочих местного Бумажного комбината, к которым примыкали и городские интеллигенты, с другой. Мы враждовали не яростно, дрались весьма редко, это носило характер каких-нибудь пасхальных кулачных боёв, так, ради порядка, все драки были до первой крови, дрались только кулаками, никакого оружия, вопреки мнению некоторых особо любящих фантазировать горожан. То есть у нас были и нунчаки, и ножи, и кастеты, но это для понтов и игр, мы устраивали соревнования и поединки между собой. Те, у кого были видеомагнитофоны, смотрели и приглашали других смотреть фильмы с Брюсом Ли, Чаком Норрисом, Сталлоне, а потом подражали этим поединкам, уходя в развалины, каких было много в нашем старинном городе, постоянно то прираставшем, то убывавшем населением.

Но сегодня вечером случилось нечто странное и экстраординарное. Эти самые «деревенские» пришли на нашу территорию обозлённые, вооружённые и ножами, и «розочками» от откуда-то взявшихся пивных «чебурашек», у нас бутылочное пиво появлялось крайне редко, а тут все они были изрядно подогреты алкоголем, и явились, выкрикивая наши имена, вернее прозвища, как моё за Валерия Павловича, полного тёзку Чкалова, меня звали Лётчиком, и особенно выкликали Платона. Они вопили, что кто-то из наших едва ли не изнасиловал сестру кого-то из «деревенских», вот они и пришли поквитаться. Ничего подобного на самом деле быть не могло, никогда и никто из наших парней такого сделать не мог, да и никто этого в городе не делал, никогда я не слышал о таких вещах, но убедить этих распалённых молодчиков было невозможно, и пришлось просто защищаться.

Они застали нас в старых развалинах фабрики, той самой, которая стала теперь Бумажным комбинатом, их «резиденция» была в разрушенном монастыре на другой окраине города. Второй монастырь в нашем городе был через реку, немного более сохранный в нём были какие-то складские помещения. Ни «деревенские» к нам, на нашу территорию, ни мы к ним никогда не совались, все драки свершались на нейтральной земле, на рыночной площади, например. А сегодня…

Когда драка разгорелась, послышались визги сирен со всех сторон, получалась настоящая облава. Вот тут мы и побежали. От моего дома, что через два от дома Платона, пути мне были отрезаны, вот я и забежал сюда, надеясь увидеть и предупредить Платона о каком-то странном заговоре, каким мне показалось происходящее сегодня. Вот только понять, кто вдруг решил вот такой облавой избавить город от неформальной молодёжи… ведь скольких сегодня успели похватать, сколько похватают ещё завтра, кого обнаружат с побитыми рожами? Что за акция? Кто-то выслуживается перед начальством?

Вот о чем я думал, пока умывался. Смывал кровь с разбитых костяшек, с лица, всё же получил я порядочно, лицо и так не блещет мужественной красотой: ни красивых скул, или там подбородка, профиля римского, одни щёки, ни бровей, ни ресниц, ни глаз, будто меня в хлорке мыли, волосы серыми мышастыми прядями прилипли ко лбу. Как ещё нос мой, утиный, цел, губы расквасили в мешанину, но зубы не шатались, слава Богу.

– Я ложусь, мам, ложусь, сейчас помоюсь только! – услышал я рядом с дверью Танин голос.

Она вошла, оглядела меня, маленькая, и голосок тоненький, а смотрит, как большая, серьёзно и хмурясь.

– Н-да, Лётчик, ненамного лучше… – сказала она с сомнением. – Тебе, как я понимаю, на улицу нельзя, так?

– Да добегу я, – сказал я.

– Не добежишь, я в окно выглядывала, целая эскадра этих «бобиков» по городу носится. Вы что натворили? Никого не убили хоть?

– Да ты что! – я развернулся к ней.

– Ох, да не смотри на меня, Валер! – отмахнулась Таня. – Ты и так не Ален Делон, а сейчас вообще… котлета. Жуткая…

– А где Платон-то, всё же? – сказал я, опять отвернувшись к крану.

– Я думаю, у девушки. Впервые в жизни его ночью дома нет… Ты вот что… я смотрю, ты весь грязный. Раздевайся, и залезай в ванну, мойся, я сейчас принесу тебе что-нибудь Платошкино одеться. И до утра спрячу. А утром… ну потом расскажу…

– Тань, ты книжек про индейцев перечитала? Или про партизан?

– Я, Лётчик, про индейцев вообще не люблю, – сказала Таня, такая несуразная и смешная, такая вблизи маленькая, меньше, чем издали, и такая сейчас замечательная. – Мальчик я тебе, что ли, про индейцев читать. И не умничай, куда там… хихикает ещё, подумаешь… Мойся и одевайся, а потом тихо-тихо прямо через коридор. Мама не услышит, за машинку села, она за своей работой не видит и не слышит ничего, хоть тут партизанский отряд спрячется.

Она разожгла титан, и пустила воду в ванну, и через пару минут принесла полотенце, а ещё футболку и треники своего брата.

– Не стесняйся, закрывайся, – сказала она, оглядываясь, пожала плечами. – Вроде всё…

Мыться было больно, рёбра помяли мне, надеюсь, не сломаны, в травмпункт бы, но это всё равно, что сразу в милицию пойти сдаться…

Мыло у них славное, мягкое и пахнет хорошо… я мылил его в ладонях и оно бралось тонкой густой пеной. Моя мама покупает «земляничное» или «банное», и где люди такую прелесть достают? И вообще ванная какая-то необычная: на стенах белый кафель, но старинный, наверное, со времён постройки дома, а у них дом один из самых старых, дореволюционных, тут раньше чиновники жили, потом стали на коммунальные делить, но их квартира как раз из неразделённых, в отличие от нашей. Их с Платоном мать – писатель, журналистка, её не только в городе, в области знают, потому и квартира такая. Тут, в ванной, обширной, как и все помещения в квартире, кроме титана, что сейчас славно гудел пламенем, плетёное кресло, шкаф-комод, Таня оттуда доставала полотенце для меня и мыло, и над комодом картина, какой-то полуголый спортсмен, и горшок с плющом, он по потолку вьётся, тянется к окну за шторкой. И зеркала тоже большие, целых три, в полный рост, не то, что у всех – как мутные бойнички.

Я закрыл воду, вытерся и повесил полотенце, как делал дома – на верёвку для белья, стал одеваться, треники Платона мне длинны, он намного выше меня, а фланелевая рубашка впору, он как Геркулес, а я толстый, потому и подошла, рукава даже подворачивать сильно не пришлось. В окно слышны визги сирен, то приближаются, то отдаляются. Надо же, всё не угомонятся, настоящий рейд сегодня, будто готовились…

Я всё сделал так, как сказала Таня, проскользнул через коридор к ней в комнату, она закрыла дверь за мной, действительно, был слышен стрёкот машинки где-то справа. Таня взялась мазать меня зелёнкой, я сопротивлялся, но она сказала с укоризной:

– Ну ты чего, Лётчик, ты же в мед собрался, должен понимать, попадёт в рану грязь, а тем более земля… Ты что, умереть хочешь? Подумаешь три дня зелёненьким походишь… Слушай, ты, наверное, маме позвони, а то волнуется, наверное. Я сейчас аппарат принесу.

Вот точно! Как это я… ведь думал, пока мылся, и вот – забыл. Таня принесла красный аппарат с длинным шнуром, и я, стараясь говорить потише, позвонил маме. Она обрадовалась, в голосе зазвучали слёзы:

– Сыночек, так ты… все хорошо с тобой? Всё хорошо? Ты где? Ты не в больнице? Тут такое, говорят… напугали меня, я уж… Ты где?

– Я? Я тут… у девушки я, – сказал я, посмотрел на Таню, она усмехнулась и подмигнула мне, хорошая девчушка и не высокомерная…

– У девушки?.. – у мамы изменился голос, из слабого и испуганного, став сразу строгим: – Лерка, я тебе говорила, ты гляди! Ежли чего, если что наделаешь, я тебя… ох… Ты, когда домой придёшь?

– Мама, я приду, ты не волнуйся, ты спать ложись.

– Спать… все нервы… Ладно, Лера, домой всё же поспеши.

– Хорошо-хорошо, я сразу же.

Я положил трубку на рычажки.

– Не ругалась?

– Да нет, она не ругается обычно.

– Это ты просто хороший мальчик, вот и не ругается. В первый раз, небось, с такой физиономией?

– Ну, вообще – да, – подумав, сказал я.

– Слушай, Лётчик, рёбра, по-моему… как-то, не очень… смотри, тут синяк какой.

Я подошёл к большому, до пола зеркалу. Да, синяк нехороший. Но… даже, если и так, дышу нормально, значит, внутри всё в порядке, а трещина сама заживёт, перетянуть только надо, будет меньше болеть.

Так мы с Таней и сделали.

– Теперь спать ложись, я тебе на веранде постелила, там диван, правда довольно жесткий.

– Не замёрзну я? Снег только сошёл… – с сомнением сказал я, посмотрев на неё.

– Там обогреватель. У нас веранда тёплая. И не волнуйся, я, хоть и «твоя девушка», но приставать не буду.

Я расслабленно засмеялся:

– Хулиганка! – хорошо всё-таки оказаться под защитой, хоть и такой, кажется, хилой.

Едва я отправился на широкую, почти, как комната, веранду, как в дверь позвонили и застучали требовательно, как стучит только милиция. Мы с Таней посмотрели друг на друга, она побледнела на мгновение, я, наверное, тоже, а потом открыла большой платяной шкаф с овальным зеркалом во всю широкую дверцу, и кивнула мне.

– Полезай, только не чихай, гляди, там нафталином сильно пахнет.

– Как подпольщики… – пробормотал я, забираясь в большой, как домик, шкаф.

– Ты точно никого не убил? – забавно прищурила Таня свои тёмные ресницы, расправляя платья и пальто за мной. – А то может я как дура, а не как геройская девочка?

Я опять засмеялся, надо же, такая ночь ужасная, а я только и смеюсь тут с ней…