Читать книгу Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Татьяна Вяземская - Страница 6

С момента написания злополучного рассказа прошло два дня.

Утром после завтрака служанка принесла новую одежду, жестами показала, что Анастасия должна переодеться.

От нехорошего предчувствия заныло сердце. И предчувствие ее не обмануло: выждав ровно столько времени, сколько понадобилось ей для того, чтобы сменить одежду, на пороге возник Ибрагим.

– Сегодня ты отправишься к своему хозяину, – сказал по-итальянски. – Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она кивнула. Пристально вглядывалась в неприятное ей лицо, стараясь обнаружить малейший намек на то, что он читал ее притчу. Но лицо грека оставалось бесстрастным.

– Постарайся вести себя не столь дерзко, насколько… насколько захочется. Твоим господином будет великий султан Сулейман. Великий султан не любит слишком дерзких, а ты… У тебя есть все, чтобы стать при великом султане великой султаншей.

Она обалдела. Онемела. Не поверила. Услышала то, что он сказал, или – что хотела услышать? Хотела? Хотела?! Стать султанской наложницей, потом – женой, могущественной Роксоланой?!

Нет, нет! Не надо!

Уже открыла рот – попросить: «Не отдавай!» – и закрыла. Представить, что ею будет владеть Ибрагим… От этого прямо кожа покрылась пупырышками. Ничего, в гареме тоже можно… затеряться. Кто его знает, насколько правда то, что если за девять лет султан ни разу не выбрал наложницу «на ночь», то ее могли и замуж выдать, да и счастье ли это – быть выданной замуж в этой стране в это время, но, по крайней мере, кровавой султаншей она точно не станет. Лучше подметать в покоях… Ага, и терпеть щипки и тычки от более удачливых наложниц? Нет, все равно…

– У тебя интересное выражение лица, – сказал вдруг Ибрагим. – Оно так быстро меняется. Но тебе надо научиться следить за лицом. Не нужно, чтобы все видели, о чем ты думаешь. И как относишься к тому или иному человеку.

И вышел.

Странный он какой-то. Неприятный, конечно, но… Вот – грустный такой был. Отчего? И не жаль ли тебе его, Стаська? Пожалуй, что и жаль, особенно когда его нет рядом. Только вот за что его жалеть? Молод, богат, друг султана – если у султанов бывают друзья… Ну ладно, сподвижник. Правда, потом его по приказу султана и задушат. Но это – потом. И не в этой вселенной.

Потом ее долго везли куда-то. А потом… потом ее глазам открылось это. Дворец? Крепость? Нет, конечно, она читала о Топкапы, даже и в свою последнюю ночь дома. Но одно дело – читать, а другое – увидеть это своими глазами. Несколько лет назад мама возила Стаську в Крым, и они посетили Бахчисарайский дворец. Так вот, дворец в Бахчисарае по сравнению с Топкапы выглядел как обычная (ну, ладно, пускай трехкомнатная!) квартира по сравнению с московским Кремлем. И по размеру, и по внешнему виду.

Во-первых, это был вовсе не дворец. Ну, по крайней мере – в понимании Стаськи. Ей приходилось посещать разные дворцы Питера – мама считала, что «образованный ребенок обязательно должен побывать», – и маленькую девочку поражали и величественные здания, и ухоженные парки с аккуратными дорожками, и статуи, расставленные, как ей тогда казалось, в совершенно неожиданных местах. Все это было, ну, скажем так, немалого размера. Или осталось таковым в памяти, ведь Стаська была еще совсем ребенком. Например, одним из самых ярких воспоминаний от поездки в Петергоф были поиски скамейки, где бы можно было отдохнуть, потому что ноги уже отказывались носить. Но в Петергофе это все-таки в большей мере был парк. И – разрозненные строения в нем. А Топкапы производил впечатление единого монолита – несмотря на то, что на самом деле состоял тоже из разных строений, двориков, садиков и беседок. Рассмотреть Анастасии не удалось практически ничего – вели ее быстро, – но вместе с тем единое впечатление все же успело сформироваться. Дворец ослеплял, дворец подавлял – попав в него, девушка начала чувствовать себя крохотной песчинкой, унесенным ветром зернышком. Да если бы у нее даже имелись какие-то честолюбивые планы – разве смогла бы сберечь их, попав сюда?!

Впервые Анастасия задумалась над тем, что чувствовала та, настоящая Роксолана, когда ее привезли в Топкапы. Кем ощущала себя? Надеялась ли вообще выжить? Ей, Стаське, человеку двадцать первого века (родилась в самом конце двадцатого, но разве это считается?), было не по себе, так она в своей жизни хоть что-то повидала. А каково было пятнадцатилетней девчушке из крохотного городка, где, наверное, каждый поход в церковь считался событием? Оторванной от всего привычного уклада? От мамы?

При мысли о собственной маме на глаза навернулись слезы. Мама-мамулечка, что ж ты теперь делаешь? Знаешь ли ты, где находится твоя дочь? Чувствуешь ли, как ей хреново?

Мама, мамулечка! Вернуться бы обратно, Стаська стала бы самой послушной дочерью в мире… Только нет отсюда возврата, не выпустят ее массивные стены Топкапы. Эх, никому не пожелаешь: мечтать не о том, как бы чего-нибудь добиться, а просто – выжить…

Молчаливый сопровождающий – снова то ли глухонемой, то ли безъязыкий, они тут что, специально таких слуг набирают, что ли? – с поклоном передал ее здоровенному толстому величественному негру. Интересно, как негры здесь-то называются? Есть у турок политкорректность или нет?

Кизляр-ага? Или кизляр-агаси? Как его правильно называть-то?

Успокойся, Настасья, здесь совсем не то место, где испытывают неловкость от того, что не знают, как к человеку обратиться. Смущаются обычно равные равных. А тут… Начальник черных евнухов – человек, да еще какой! Это почти премьер-министр! А она – рабыня, «гаремное мясо».

Мягкая черная рука бесцеремонно взяла ее за подбородок. Вряд ли Анастасия в полной мере осознавала, что делает, это вышло скорее инстинктивно – но она взяла и шлепнула по этой руке. Сильно. А чего, спрашивается, ее за «морду лица» щупать?! Она что, лошадь, что ли? Или собака?

Конечно, ее должны были сразу наказать. Но почему-то было не страшно. И она вызывающе поглядела толстому негру прямо в глаза.

Эти глаза смеялись. А он совсем не страшный! Может, это вовсе и не главный евнух?

От мужчины исходил довольно тяжкий дух. Ароматы – тяжелые, навязчивые, женские – и еще что-то, какая-то неприятная нотка. Впрочем, кто его знает, какими духами положено пользоваться евнуху? Может, их должны как-то легко по запаху отличать…

Впрочем, тут, пожалуй, отличишь. Дворец благоухал весь. Мощные ароматы в некоторых местах смешивались друг с другом, являя миру вовсе уж непотребные запахи. Анастасию чуть не замутило.

Она вообще была чувствительна к запахам, могла с уверенностью сказать, возвращаясь с занятий, что готовят соседи. И запахи дворца ее просто убивали.

Мужчина что-то сказал.

Анастасия пожала плечами. Откуда ей понимать, что он говорит? Интересно, если Ибрагим и в самом деле собирался ее дарить, почему не обучил турецкому языку? Хотел усложнить ей жизнь, гадина ползучая! Ну ничего! Языку она выучится, у нее к языкам талант, как считает тетя Аля. А уж потом…

Придумать, что именно будет «потом», она не успела: чернокожий евнух зна́ком показал ей, чтобы она следовала за ним, и они отправились куда-то по длинным извилистым переходам.

В комнате, куда ее привел предполагаемый кизляр-агаси, находились девушки. Вернее, девчонки лет двенадцати-тринадцати, а несколько – даже и младше. Судя по виду – турчанки. Правда, несколько было сероглазых, а одна – даже светленькая (кстати, именно светленькая потом оказалась настоящей турчанкой). Это была так называемая «школа наложниц».

Уже потом, проучившись здесь некоторое время, Настя узнала: большинство будущих «одалисок» попало в гарем вовсе не таким образом, как она. Это не были выкраденные где-то рабыни – в султанский гарем обычно продавали хорошеньких девочек семи, а то и пяти лет. И тут их обучали всему, что полагалось знать наложнице. В первую очередь, конечно, – как доставить удовольствие мужчине. Плюс – пению, танцам, игре на музыкальных инструментах, этикету, шитью. И даже кулинарии (и это при том, что готовить им вряд ли доведется – ну, разве в том случае, если их выдадут замуж). Ну, «на выходе» получались прямо-таки идеальные женщины. Причем не только в понимании турецких мужчин шестнадцатого века: до сих пор многие считают, что жена должна готовить, ублажать мужа – и молчать, а в этом преимущественно уроки этикета и заключались – как именно правильно и красиво промолчать, чтобы «хозяин и господин» был полностью доволен.

Говорить по-турецки она начала достаточно быстро – просто не было другого выхода. Либо ты разговариваешь, либо – молчишь, и тогда оказываешься в полной изоляции. К тому же Стаське почему-то стало вообще трудно молчать. Нет, не так: она всегда была разговорчивой, а сейчас эта ее особенность «проснулась» с новой силой. Может быть, сказались те недели, которые она провела в «глухонемом» доме Ибрагима. К концу первой недели она уже могла сказать совсем простые фразы: «Покажи, как ты это делаешь», «Ой, у меня опять не получилось», ну и еще десятка два. Сильно помогло, что в «группе» были две «славяноговорящие» девочки. Правда, они тоже жили здесь уже по несколько лет, поэтому плохо помнили язык.

Впервые Анастасия задумалась над вопросом, на каком же языке говорит она сама. На современном ей русском? Или на том – старославянском? украинском? полупольском? – на котором разговаривала настоящая Роксолана? Та девушка, в чьем теле она оказалась? До сих пор казалось – конечно же, на русском! А сейчас начала сомневаться. Может, и притчу свою написала на том языке, которому сейчас не могла подобрать названия? Да нет, нет! Не надо думать об этом! Она уничтожила записи, порвала на мелкие клочки, а уборщица, конечно же, сожгла мусор… Не думать, а то проще пойти и повеситься, честное слово! Хотя – тут-то не повесишься. Тут, извините, в туалет не сходишь так, чтобы об этом никто не знал. Тут ты – словно под прицелом снайперской винтовки… Да нет, не под прицелом – как под микроскопом.

Правда, девчонки умудрялись как-то сплетничать, секретничать, и при этом были уверены, что делают это действительно «втихаря». У Анастасии все-таки в этом были сомнения. Ей казалось, что у черных евнухов, наблюдавших за жизнью гарема, глаза не то что на затылке, а вообще по всей голове. С другой стороны, и девчонки поделились с ней «страшным секретом», зная который, можно было «учуять» приближение бесполых. Причем «учуять» – в прямом смысле этого слова: евнухи благоухали сложными и весьма мощными ароматами. И причина этого была весьма невеселой.

– Ты что, не знаешь, – подхихикивая, сказала Гюльджан, самая младшая из девочек, – почему они так воняют? У них же нет… Ну, короче, им отрезали все. Ты же знаешь, чем мужчины отличаются от нас, женщин, там? – И, снова стыдливо хихикнув, показала, где именно «там».

Анастасия кивнула. Она-то знала – она, современная девушка восемнадцати лет от роду. А вот откуда, спрашивается, об этом знает одиннадцатилетняя девочка мусульманского воспитания, проданная сюда в шестилетнем возрасте? Но вот – знала.

– Так вот, евнухам вообще все поотрезали. И они, ну… не могут сдержаться. То есть, говорят, они сами не всегда чувствуют. Потому и писаются… словно маленькие детки!

Это было… неожиданно, но Анастасия поняла, что да, именно запах мочи – то, что в первый раз общения с главой черных евнухов она уловила, но не смогла идентифицировать. Ну, что же… Жаль их, конечно, вообще кастрация – бесчеловечная вещь, тем более такая… Но запах, пускай и неприятный, действительно мог помочь… если бы она решила… решила…

Но об этом пока думать было рано.

В школе ей дали новое имя – Рушен. Кажется, это означало «рыжая». Может, правда, и «русая»: для девчонок, похоже, эти понятия были совершенно одинаковыми.

Наконец в один из дней – она уже точно не знала, сколько именно находится здесь, – за ней пришли. Молчаливый евнух отвел ее к кизляр-агаси, который сообщил, что ее обучение окончено.