Читать книгу Когда душа любила душу. Воспоминания о барде Кате Яровой - Татьяна Янковская - Страница 3

Летом 1990 года наша подруга София Лубенская, известный лингвист, доцент кафедры славистики Университета штата Нью-Йорк в Олбани, принесла нам послушать кассету с песнями барда из Москвы Кати Яровой. «Она владеет словом, это интересно». Соня сказала, что у Яровой рак груди, она перенесла операцию, прошла курс лечения, начала выступать с концертами и заинтересована в заработке. У нас были гости. Крутилась плёнка, продолжался общий разговор, и до меня долетали только отдельные удачные фразы из песен. Например, «Жить в рабстве так же сладко, как спать ребёнку в мокрых пелёнках: хоть мокро и темно, но тепло и по-своему уютно…» Одна из гостей, молодая мама Ира Р., возмутилась: «Неправда, ребёнку неприятно лежать в мокрых пелёнках!» Остальные заспорили, защищая удачный поэтический образ. Но в основном песни прошли тогда мимо ушей. А через несколько дней был праздник – День труда, и мы с мужем и дочкой на три дня отправились с палаткой на северо-восток штата Нью-Йорк.

Выезжаем вечером. Еле различимые в темноте Адирондакские горы близко подступают к дороге. Боря за рулём, крутится плёнка, я дремлю под музыку и шуршание шин. Вдруг что-то вывело меня из дрёмы, и тут же Боря попросил перемотать плёнку назад. И зазвучало, отпечатываясь в мозгу каждым словом, каждой нотой, каждым звуком удивительного голоса: «Память, словно кровь из вены, хлещет – не остановить…». Это была первая песня из цикла «Прощание». И сразу после неё – «Посвящается Никите Якубовичу», и звучит третья песня из цикла: «Настанет день – и в воздухе растает твоё лицо…» Так я начала по-настоящему слушать Катю. Три дня колесили мы по Адирондакскому заповеднику. Ходили по лесам и горам, купались в озёрах – Таккер, Колби, Саранак. Горы – синие по утрам и сиреневые на закате, в долинах маленькие деревеньки с церквями и пивными барами, огромные рыжие коровы с длинной вьющейся шерстью. И все три дня непрерывно – Катин голос. Кончается плёнка – начинаем сначала, так что Наташа, в то время студентка университета Кларка, даже взмолилась: когда же мы будем слушать кассеты, которые она взяла с собой? Спрашиваем – разве ей не нравится Катя? Её комментарий: нравится, но непривычно высокий голос, слишком грустные песни. Объясняю, что грустно – совсем не плохо. Напоминаю пушкинское «мне грустно и легко, печаль моя светла». Позднее узнала, как эта строчка дорога Кате.

Песни вновь открытого барда сразу не просто полюбила, а заболела ими. Ставила её кассету всем, кого мы возили в машине, кто приходил к нам в гости. Когда доходило до «Настанет день…», все без исключения спрашивали: «Это она сама написала?» Я позвонила Соне Лубенской, не собирается ли университет пригласить Яровую с концертом. Мы уже привыкли к выступлениям в его стенах известных деятелей русской культуры – незадолго до этого приезжали Василий Аксёнов, Юнна Мориц, Анатолий Найман, переводчик Алексей Михалёв; показывали фильмы – например, «Покаяние». Соня сказала, что у университета нет на это денег (когда перестройка начала приносить ощутимые плоды, американцы сократили гранты на изучение русского языка и русские культурные программы). «Но вы можете сами её пригласить. Я не могу, у меня слишком мало места».

Соня взяла у Киры Камской, от которой получила кассету, Катин телефон, и я позвонила ей с предложением устроить концерт в Скенектэди (соседний с Олбани город), хотя раньше ничем подобным не занималась. Не будучи уверена, что она приедет и мы встретимся, сразу говорю ей о впечатлении, произведённом на меня её песнями, называю имена Галича, Высоцкого, Цветаевой, тогда ещё не зная, как важны они для неё самой. И физически ощущаю, как она слушает, – как будто в трубке образовался вакуум, втягивающий мои слова. Она умела слушать и вести беседу как никто. С другими разговор часто шёл по принципу: «А у нас в квартире газ! А у вас? – А у нас водопровод, вот!» И нередко до «а у вас» дело вовсе не доходило. Не так с Катей. От неё редко приходилось слышать «не помню, говорила ли я вам», обычно – «помните, я вам говорила?». Единственное, что она забыла за время нашего знакомства, – то, что я в школьные годы жила на Северном Урале, где она сама родилась в 1957 году в Свердловске (я жила в это время в Березниках Пермской области). «А мы с вами это обсуждали?» – серьёзно спросила она, когда это снова всплыло в одном из наших разговоров. И я оценила её вопрос, потому что считаю, что её уральское детство было важным для развития свободы обращения с языком и самобытности характера – как написал Пушкин в «Барышне-крестьянке», столичное воспитание «сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы». Ведь и у Ахматовой были Одесса, Крым, Царское Село, а у москвички Цветаевой – няня с цветистым, выразительным просторечием и летняя Таруса. В рабочей тетради Яровой есть такие строки:

Катя сказала мне, что с 18 сентября по 10 октября будет в Калифорнии, 13 октября приедет в Амхерст, где остановится у Джейн Таубман или у Виктории Швейцер, 18-го у неё выступление в колледже в Вильямстауне, а после 20-го она сможет выступить у нас.

Двадцать первого октября 1990 года мы с мужем поехали за Катей в Массачусетс, где она жила у профессора Амхерст-колледжа Джейн Таубман, слависта, переводчицы, специалиста по творчеству Цветаевой. Катя вышла к нам в джинсовой юбке миди, расширяющейся книзу, коротком свитерке василькового цвета, вышитом спереди мелкими, редкими жёлто-красно-зелёными цветами. Белый воротничок блузки из-под круглого выреза, на ногах модные тогда белые спортивные тапочки. Загорелое лицо, светлые короткие волосы – симпатичная современная девушка, хотя внешность её показалась мне проще, чем я ожидала. Её одежда и облик сочетались со сдержанным теплом октябрьского дня, безоблачным небом, с яркими красками осенней листвы с вкраплениями хвои на склонах гор, тянувшихся вдоль шоссе.

В машине Катя грызла яблоки, много и оживлённо говорила и нравилась мне всё больше и больше. У неё был трезвый ум, цепкий глаз, бескомпромиссное отношение к принципиальным для неё вещам, обаяние, чувство юмора, естественность, абсолютная доброжелательность. На мой вопрос, сколько ей лет, ответила: «Тридцать три. Возраст Христа». Из её замечаний в том разговоре: Бродский, Высоцкий – гении нашего времени, Битлз – Моцарт нашего времени, Высоцкий – Пушкин нашего времени. Такая у неё была формула – «… нашего времени». Сказала, что ей очень близка Цветаева – своей страстностью, неуёмностью. Тогда же она произнесла свою замечательную фразу: «Я искусство воспринимаю спиной: если мурашки бегут, значит, хорошо». На эту тему написаны трактаты и монографии, а ей хватило короткой, выразительной формулы, которую я потом часто цитировала. Девятнадцатого июня 1995 года за завтраком у нас на кухне в Скенектэди я рассказала об этом Вениамину Смехову, концерт которого состоялся накануне. Он ответил очень интересно: «Да, но ведь мурашек может уже и не быть…» Он считал, что количество эмоций, которые тратятся на восприятие, ограниченно и постепенно растрачивается, и может наступить момент, когда уже не сможешь так воспринимать. Это было важное для меня открытие: ведь и правда есть люди, которые просто неспособны открыть свою душу искусству. В то же время я думаю, что даже при изнашивании, условно говоря, «спины», по которой могут бежать мурашки, встреча с настоящим искусством может вызвать потрясение и восторг в любом возрасте. Неоднократно в этом убеждалась, выступая впоследствии перед группами стариков-пенсионеров с презентациями, посвящёнными Кате.

На мой вопрос, не является ли она членом Союза писателей, Катя ответила: «Как можно? У них же руки в крови». Я возразила, что Высоцкий, например, переживал, что его не принимали в СП, а ленинградский поэт Ольга Бешенковская рассказывала в интервью, как трудно ей лечить больного сына из-за того, что она не имеет льгот, связанных с членством в Союзе. Катя согласилась: «Наверно, я избалована. Мне люди многое делают за мои песни. Я, например, дала концерт в районной детской поликлинике, и теперь, когда мы с дочкой туда приходим, нас просто берут на руки и несут по кабинетам». Рассказала также, как пришла недавно с подругой на педикюр, и в знак любви к Катиным песням педикюрша отказалась брать деньги не только с неё, но и с подруги.

Когда возле нашего дома мы вышли из машины, Катя заметила и похвалила мои ботинки. Ботинки и в самом деле были достойны внимания, за них я получала комплименты даже от продавщиц больших универмагов, которые на этом собаку съели. Катя, как я заметила, не делала комплиментов зря: когда она однажды похвалила мою стрижку, это действительно была самая удачная моя стрижка, когда сказала «у вас красивое платье», это было уникальное платье работы местного дизайнера и т. п.

Когда мы вошли в дом, на верхней ступеньке короткого пролёта лестницы, ведущего на второй этаж, стояли вышедшие нас встречать пушистые красавцы: огромный белый ангорский кот Сэм и кошка Филя, дымчато-серая с белым нагрудником. Катя ахнула, села на ступеньки, положив рядом гитару, и протянула к ним руку. Позже она сказала, что очень любит кошек, но больше их не держит, с тех пор как живший у неё в квартире на Калининском проспекте котёнок выпал с семнадцатого этажа. Сказала: я сама, как кошка, когда попадаю в новое место, хожу осторожно, приглядываюсь, принюхиваюсь. Выйдя из комнаты, где мы её разместили, она удовлетворённо объявила, что по астрологическим знакам мы все хорошо сочетаемся, никаких проблем и противоречий.

Я поинтересовалась, когда и чем её кормить. Катя сказала, что перед выступлением она обычно не ест, а вот после – обязательно, потому что теряет до двух килограммов за концерт. Но на лёгкий ранний ужин согласилась. Я сделала форель с миндалём по французскому рецепту. Предложила ей выпить, но она отказалась. А я к приезду Кати купила водку четырёх сортов – всё-таки бард, хоть и женщина. Я слишком буквально восприняла слова её песни о бродячем поэте: «Он вам споёт, ещё ему налейте водки!» Я не разбиралась в водке и на всякий случай набрала разной. Помню, одна из них называлась «Камчатская».

Катя сказала, что перед концертом должна уединиться на час-другой, подготовиться и порепетировать, и закрылась у себя. Когда она вышла, я спросила, какую лампу включить и где её поставить, чтобы сама Катя была освещена, а зрители оставались в тени. «Включите весь свет, какой есть!» Оказалось, что она любит выступать при свете, и даже если в совместных концертах другие выступают перед тёмным залом, Катя, выходя на сцену, первым делом просит включить свет. И мы включили люстру, торшер и настольные лампы, включили свет в прихожей и на кухне, откуда, при открытой планировке нашего дома, тоже падал свет.

На концерт пришло человек тридцать. Я тогда ещё не знала, что собирается обычно не больше трети приглашённых, и звонила только своим знакомым. В последний момент некоторые не смогли прийти. Зато был приятный сюрприз: Полина Шварцман, инженер из Одессы, которая вела разговорную группу по русскому языку в колледже Скидмор в Саратоге, привела с собой Наталию Рохлину, которая преподавала там русский язык. Наташа пришла в восторг от Катиных песен, пообещала устроить её концерт в своём колледже, а также связаться с коллегами из других вузов штата Нью-Йорк, чтобы и они пригласили Катю выступить.

Кроме песен, которые мы знали по кассете, Катя пела и новое для нас, в том числе «То живу я в доме этом, то живу я в доме том…». Премьера песни, сказала она. Песня произвела на меня огромное впечатление. На глазах моей дочери Наташи, сидевшей рядом со мной, были слёзы. Катя сопровождала своё выступление, как она это обычно делала, рассказами, смешными байками. В какой-то момент после очередной песни не было аплодисментов – возможно, слушатели решили, что это часть цикла или некой группы песен, – и, когда это повторилось, Катя сказала: «А чего это вы не хлопаете-то?» И народ дружно зааплодировал.

Пришедшие прониклись Катиным обаянием. Одна пара предупредила меня, что они уйдут после первого отделения, но, видимо, быстро уладив или отменив свои дела, вскоре вернулись обратно. Перед антрактом Катя, объявляя о продаже аудиокассеты, тоном заправского американского коммивояжёра иронически отчеканила цену: «Nine ninety-nine!» Марина Ш., покупая кассету, дала мне $ 70 долларов и попросила не говорить об этом Кате: «Просто хочу ей помочь».

Во время перерыва все вышли в сад. У нас за домом было патио с садовой мебелью и холм, поросший лесом. Катя курила, сидя за столом, и беседовала с окружившими её гостями. Я сновала туда-сюда, как положено хозяйке, но мне удавалось услышать обрывки разговора. У Кати спрашивали, не хочет ли она остаться жить в Америке. Она рассказала о своих сомнениях, одно из главных – утрата языка. Она сказала, что не хотела бы, чтобы её дочка, выросши в другой языковой среде, не смогла оценить прелести пушкинского «печаль моя светла». Эта строка, которая могла родиться только в русской поэзии, стала Катиным постоянным спутником – это и «печаль неосветлённая», и команда себе «душу заполнить светлой печалью!» В девять лет её дочь уже читает Библию, сказала Катя с гордостью.

Когда все разошлись, мы долго сидели на кухне, ели-пили-закусывали. Я наивно продолжала потчевать Катю водкой. Но после второй стопки она сказала: «А может, хватит?» Потом я не раз слышала, как она говорила на концертах: «Прошу не путать меня с моей лирической героиней». Это был как раз такой случай.

Говорили о русском роке. Кате нравился Цой. В остальном, как и мы, она прохладно относилась к русским рокерам. Рассказала, что четыре раза была замужем, «каждый следующий муж был хуже предыдущего». Скептически отзывалась о современной советской журналистике – хотя, сказала она, недавно прочитала хорошую статью своего второго мужа, Александра Минкина. (В 2003 году на вечере памяти в Москве Александр в своём выступлении признался, что начал писать под влиянием Кати: «Если бы не Катя Яровая, никакого журналиста Минкина не было бы вообще в природе».)

Мы обе обратили внимание на какие-то совпадения у нас с ней: отец – Владимир, сестра – Лена, фамилии начинаются и кончаются на «я», обе жили в детстве на Урале, у обеих отцы евреи (у Кати и мама полуеврейка), у обеих были родственники в Мелитополе. В жизни Кати большую роль играла её бабушка Бася Генриховна Квасман, мудрый, незаурядный человек, в моей – моя бабушка Циля Львовна Янковская. (Это даже вызвало позднее забавную путаницу. Когда в «Континенте» была опубликована моя статья о Кате, я, зная, что у Яровых уже есть этот номер, отправила им с оказией один экземпляр для передачи моей сестре и бабушке с надписью: «Леночке и бабушке о моей любимой Кате». Лена Яровая решила, что журнал предназначался для неё и Баси Генриховны. Потом это недоразумение разрешилось.) В рабочей тетради Кати я обратила внимание на кусок:

И отметила ещё одно совпадение: я сама играла на рояле и пела эту песню, в том числе в составе вокально-инструментального ансамбля нашего класса. А Кате в это время играла и пела ту же песню мама.

В понедельник я уехала с утра на работу (я тогда работала в аналитической лаборатории отдела технологии в GE Plastics, дочерней компании General Electric), а Боря взял день отпуска (он тоже работал в General Electric, но в научно-исследовательском центре), чтобы записать кое-какие песни, которых не было на кассете, и отвезти Катю обратно в Амхерст. Он записал тогда десять песен – правда, Катя сказала, что по утрам она обычно не в голосе. И вот во вторник по дороге на работу я ставлю в машине новую кассету и первое, что слышу: «Песня для Танечки». И потом – «То живу я в доме этом…», так понравившуюся мне.

На работу я приехала в состоянии эйфории. Меня сразу вызвал начальник отдела и сообщил о моём увольнении. Удар был самортизирован словами «песня для Танечки», произнесёнными неповторимым Катиным голосом. В Америке тогда был очередной кризис, и у нас были уволены почти все, проработавшие, как и я, меньше двух лет, плюс ещё несколько человек, должности которых сократили. Из примерно двадцати пяти уволенных было только четверо мужчин, остальные женщины, хотя они составляли не более 5 % от общего числа работников фирмы (интересная тема, об этом я как-нибудь напишу отдельно). Нам всем предложили проехать в специально снятое в отеле в Олбани помещение, где с нами сразу начал работать нанятый за большие деньги консультант (за эти деньги несколько уволенных могли бы работать целый год). Все были сражены внезапной потерей работы (как сказал консультант, только смерть близкого человека и развод имеют более сильный негативный эффект на человека). Мне было легче, чем другим, потому что у меня была «песня для Танечки» и другие чудесные песни, которые я слушала в машине по дороге в отель, заряжаясь энергией, вдребезги разбивающей негатив.

Узнав о моём увольнении, Катя расстроилась. Она была очень отзывчивым человеком, переживала за меня, утешала, говорила, что всё в жизни не случайно: «Может быть, Танечка, вас уволили для того, чтобы вы сделали что-то такое, о чём вы ещё сами не знаете». Рассказала мне две притчи, которых я раньше не слышала. Одна из них о том, что удары судьбы нередко оборачиваются её подарками. Так, у бедного крестьянина сбежал любимый конь – всё его достояние. Но конь вернулся и привёл с собой табун диких лошадей, которых крестьянин объездил, продал и разбогател. Его сын, объезжая коня, упал и сломал ногу, но благодаря хромоте его не взяли на начавшуюся войну, и он единственный из своих сверстников уцелел и т. д. Во второй притче Господь, услышав молитвы человека, которому сильно не везло в жизни, пообещал ему помочь. И человек стал ждать помощи свыше. В том краю случился ураган, вызвавший сильнейшее наводнение, соседи эвакуировались на лодке и предложили ему плыть вместе. Но он отказался, так как ждал Божьей помощи. Вода всё прибывала, и мимо проплыла вторая лодка, где было свободное место, но человек снова отказался присоединиться. Пытаясь спастись, он забрался на крышу дома, и тут снова проплыла лодка, и люди опять предложили взять его с собой. Но он ответил, что не поедет, что ему поможет Бог. Когда пучина поглотила дом, тонущий человек возроптал на Бога: «Почему Ты обещал и не помог мне?» В ответ раздался глас Божий: «Да я тебе трижды лодку на помощь посылал, почему ж ты не воспользовался?!» Мораль: надо уметь читать свою судьбу.

Работу для химика в столичном округе штата Нью-Йорк, называемом районом Трёх городов (Three City area) – Олбани, Скенектэди и Трой, – найти было трудно всегда, а уж во время кризиса и подавно. Я звонила, писала письма, рассылала резюме и т. д., ходила в центр, где всё тот же консультант проводил тренинги. Специально нанятая машинистка печатала нам всё, что требовалось для поисков работы, стояли телефоны, по которым можно было бесплатно звонить агентам по трудоустройству и потенциальным работодателям (мобильных телефонов ещё не было), но всё было безрезультатно. А в свободное время, которого без работы у меня стало гораздо больше, я искала, кто мог бы устроить Кате концерт, помогала ей продавать аудиокассеты. Люди их охотно покупали, причём некоторые присылали больше, чем стоила кассета, – так, одна моя подруга прислала $50 вместо $10, другая $20. Все хотели помочь. Неожиданно легко оказалось находить желающих организовать концерты для Кати – у меня ведь не было знакомых в этой сфере, а тут зверь бежал на ловца. Моя подруга Жанна Каплан из университета Брандайс связала меня со своей коллегой Инной Броуде, и та дала мне телефон музыковеда Владимира Фрумкина, специалиста в области авторской песни, работавшего тогда на «Голосе Америки» в Вашингтоне. Когда я позвонила ему насчёт Кати, он страшно обрадовался: «А я её повсюду ищу». Оказалось, что он уже слышал её песни и безуспешно пытался с ней связаться. Фрумкин помог Кате с организацией нескольких концертов. Ей нравилось, как Владимир с дочерью Майей поют песни Окуджавы и Н. Матвеевой, вскоре после знакомства с ним она прислала мне их аудиокассету. По её словам, эту запись любил Окуджава, он говорил: «Слушаю Майечку и не могу – плачу». После встречи с Владимиром Катя сказала, что в разговорах по телефону он был более открыт, восхищался её песнями, а в личном общении был более сдержан. Позднее Фрумкин написал прекрасную миниатюру об их знакомстве для Катиного посмертного поэтического сборника.

Каждый раз, когда она сообщала мне об очередном предстоящем выступлении, я звонила жившим поблизости знакомым, чтобы они пришли сами и привели других. Выступала она на Восточном Побережье (Новая Англия, штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания), в Калифорнии и в штате Огайо, где жила её подруга детства Татьяна Зуншайн. Как-то Катя позвонила мне из Калифорнии и тоном заговорщицы, с протяжными уральскими интонациями сказала: «Ну-у, Танечка, ваша ручка везде достаёт. Вчера на концерт пришла прекрасная женщина – Эмма, купила кассеты, принесла кучу подарков для Катечки». Эмма мне потом сказала, что было два подарка. Рассказывая через некоторое время про выступление в Бостонском общинном колледже, Катя сказала, что её прекрасно принимали, «принесли кучу цветов». Моя подруга Жанна, которая была на том концерте и подробно мне о нём рассказала, говорила, что цветы подарила она и какой-то парень. Может быть, был кто-то ещё. Но Катя не преувеличивала, считая «раз, два, куча», а то и «раз, куча» – это лишь ещё одна характерная для неё формула. Сначала я думала, что, несмотря на необыкновенную популярность её выступлений, она не была избалована материальными знаками внимания, но это было не так. Просто она умела ценить внимание к ней и радовалась этому. Об отношении к себе и своим выступлениям она прекрасно знала. Однажды я спросила у неё: «Как прошёл концерт?» Она ответила: «Бессмысленный вопрос. Концерты всегда проходят хорошо».

Выступая у нас дома, Катя говорила, что в России её ничто не держит, кроме дочки, по которой она очень скучает. Я процитировала эту фразу в небольшом тексте в четыре параграфа, который написала по-английски для нашего друга Миши Гольдина в Чикаго, где он пытался организовать Кате концерт в Еврейском центре. (В Чикаго она так и не поехала – не было попутчиков или спонсоров, а билет на самолёт стоил дорого.) Потом этот текст пригодился для организации других её концертов перед американскими аудиториями. По Катиной просьбе я сделала ксерокопии, и она сказала, что использует их как свою визитную карточку, кладёт на стол перед концертами. Потом перестала это делать после замечания Вики Швейцер: «Зарабатываешь, чтобы оплатить лечение? Ну-ну». Врачи в Амхерсте лечили Катю бесплатно, а жила она во время лечения у Джейн Таубман, Элейн Ульман и у той же Виктории. Катя была очень щепетильна и не хотела, чтобы мой текст был неправильно истолкован. Она с восхищением рассказывала мне о книге Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой», после чтения которой, ещё в Союзе, написала Виктории письмо.

В конце ноября с подачи Наташи Рохлиной Кира Стивенс организовала Катины выступления в колледже Гамильтон и университете Колгейт неподалёку от нас. Оттуда Катя приехала в Олбани. Она вышла из автобуса в белом свитере с большим воротом, расстёгнутой куртке из коричневой кожи и таких же брюках, заправленных в модные тогда высокие сапоги-ботфорты. Спортивная сумка через плечо, в руках гитара («я с гитарой и сумою в самолётах и в метро»). Кате предстояло ещё два концерта – в колледже Скидмор в Саратоге и в Юнион-колледже в Скенектэди. Первый организовали Наташа Рохлина и Полина Шварцман, второй – моя знакомая Марина Рудко. Марина преподавала русский язык в Юнионе, втором старейшем колледже Америки после Гарварда. Заведовала русским отделением там Надежда Алексеевна Жернакова, лет шестидесяти, ведущая свою родословную от представителей первой эмиграции, как и Марина.

Объявление в газете Юнион-колледжа: «Кафедра современных иностранных языков совместно с Русским клубом выступят спонсорами концерта Кати Яровой, видного русского барда из Москвы. Ей 33 года, она автор примерно 300 песен, в которых она поёт о перестройке и гласности, трагической судьбе своей родины России, о любви, воспоминаниях детства, особенностях советского образа жизни. Некоторые из её песен считаются в Советском Союзе слишком откровенными даже сегодня, в эпоху официально объявленной гласности. Её приглашали несколько колледжей и университетов, включая Йель, Амхерст и Вильямс. Она поёт по-русски, но на концертах в США аудитории предоставляются письменные переводы её песен. Концерт состоится в четверг 29 ноября, 1990 г. в 7:30 вечера в помещении College Center, аудитория 406»[4].

Катя провела у нас несколько дней. Поскольку я не работала, то всё время была с ней. Мы гуляли – благо осень стояла тёплая, снегопадов ещё не было – и говорили, говорили. Катя подумывала о том, чтобы остаться в Америке, но не верила в то, что будет кому-то здесь нужна со своими песнями, без знания языка. Я же считала, что всё возможно, что, может быть, она сможет выступать перед американской аудиторией не только в колледжах. А может, Лори Андерсон, у которой тоже есть политические песни (например, знаменитая песня о собаке Эдисона), согласилась бы дать Кате немного времени в своих концертах. В любом случае, если жить здесь, нужно осваивать английский, вживаться в эту культуру. Может быть, со временем она смогла бы петь свои песни в переводе и даже писать новые на английском языке. А может, она могла бы вести разговорные семинары в каком-нибудь колледже, ведь требуются же носители языка! Полина Шварцман даже не филолог по образованию, а работает – правда, почасовиком – в престижном колледже (в 90-е годы в Скидморе работала Татьяна Толстая, за год до своей смерти там выступал Бродский). По деньгам это немного, но если бы Катя продолжала давать концерты, в том числе перед эмигрантами, и продавала свои кассеты, это давало бы дополнительный заработок. Можно параллельно учиться, получить здешнюю магистерскую степень, что помогло бы в трудоустройстве. Наверно, Джейн Таубман могла бы ей в этом помочь.