Читать книгу И бездны нам обнажены - Татьяна Юрьевна Харламова - Страница 4

Ему не хотелось в этом признаваться, но он нервничал – придёт ли снова эта женщина? Или, мелькнув оранжево-чёрной искрой, исчезнет навсегда из его жизни, подобно тем кусочкам огня, которые отрываются от свечи и, порхая призрачными бабочками, эффектно растворяются в лёгком сумраке комнат и улиц? Захочет ли она продолжить это самоистязание? Что-то подсказывало ему – она придёт. Не только потому, что умна и незаурядна и понимает, что иначе ей не избавиться от своего прошлого. Есть что-то ещё. Он слишком опытный психотерапевт, чтобы ошибиться. Ну да, конечно… её взгляд. Как она смотрела в тот угол, у шкафа! Там он держал один предмет, который сразу выявлял особенности психики некоторых пациентов.

Она пришла, на этот раз похожая на школьницу – в коротком чёрном платье с белым воротничком. Платье трогательно обнажало по-детски круглые, полные колени. А белый воротничок делал неотразимой её загорелую шею. Всё тот же слабый запах смеси дорогих духов и шампанского. Она откинулась в кресле, положив ногу на ногу. Казалось, женщина хочет найти позу, придающую ей уверенности. Но сейчас для неё самым естественным было бы забиться в уголок кресла с ногами, положив ладони на свои трогательные колени. Такой она нравилась ему ещё больше.

– Вы прекрасно выглядите, – сказал он, радуясь, что не надо лукавить. – Продолжим наш разговор. Не волнуйтесь и сосредоточьтесь, – это всё, что от вас требуется. Ведь всё позади. А сейчас мы просто вытаскиваем пулю из раны. Доверьтесь мне. Сначала будет немножко больно, а потом – хорошо, – он медленно зажёг свечу, не сводя с неё глаз.

* * *

…Три часа. Да, было уже три часа ночи. Редкие огни машин. Туман. Каждое движение причиняло боль. Тогда он подхватил её на руки. Они подошли к большому, ярко освещённому дому. Он тяжело дышал, и казалось, вот-вот рухнет вместе с ней на ступени. Сквозь приоткрытую дверь была слышна музыка, какой-то лёгкий, навязчивый мотив.

Он помог ей снять пальто, на котором не было живого места, словно по нему прошло стадо буйволов. Так же ощущало себя её тело. Рукав чёрного вечернего платья висел на нитках, обнажая руку и делая Лидию похожей на раненую птицу.

– Хочешь чего-нибудь съесть? Я сейчас принесу бутерброды. Кстати, меня зовут Макс. Может быть, мы подружимся? – тон его был слегка заискивающим.

Она опустилась в большое кресло, не в силах думать, не то что говорить. Какая странная ночь. Когда она только кончится!

Дверь распахнулась. И, словно картина в дорогой дубовой раме, перед Лидией предстала дама в лиловом. Мягкий свет лампы не позволял рассмотреть её лицо – кажется, когда-то оно было красивым. Впрочем, всё было рассчитано – свет эффектно преломлялся в дорогих камнях на шее и в ушах, и всякий, кто смотрел на даму, забывал о её лице. Само собой, оно могло быть прекрасным только в освещении таких бриллиантов. Вместо причёски – подобие чалмы или короны.

– Что это? – спросила она, уставившись на Лидию.

Та попыталась выпрямить спину и принять достойный вид, но рукав предательски соскользнул и снова повис, как подбитое крыло, обнажив измученную руку.

– Ты изнасиловал её? Я слышала крики, – она пыталась говорить надменно, но срывалась на визг. Так говорят, когда пытаются скрыть страх или что-то ещё.

– Уйди! – закричал он так, что даже Лидия, казалось бы, неспособная на что-либо реагировать, вздрогнула. – Уйди отсюда, я прошу тебя!

Дама едва успела увернуться и захлопнуть дверь, в которую угодила тяжёлая хрустальная пепельница. Разноцветные осколки вперемешку с окурками брызнули в разные стороны, неприятно запахло старым пеплом.

– Прости, я сейчас уберу, – сказал он Лидии, подбирая осколки.

– Кажется, это семья психов, – подумала она.

– Псих! Ты плохо кончишь! – донеслось из-за двери, словно в ответ на её мысли. Где-то продолжал звучать тот же навязчивый мотив – песенка из популярного фильма, слышались голоса.

– Мать гуляет по поводу удачной сделки, – нехотя пояснил Максим. – Устроила приём. Достала она меня с этими приёмами.

Яркий рот и широкие скулы делали его похожим на ребёнка. Лидии было трудно поверить, что именно этот хрупкий светлоглазый мальчик чуть не изнасиловал её. Таких мальчиков высматривают в толпе «голубые».

– Прости, я, кажется, перепил и не за ту тебя принял…

Она не ответила, не в силах ни двигаться, ни говорить.

– Давай приляжем, – с поистине детской непосредственностью предложил он. – Ты ведь так устала. Ничего, если я сниму джинсы?

Она взяла со стола тяжёлую хрустальную вазу – на всякий случай, в ожидании новой атаки. Но не без труда поставила её на место – та оказалась слишком тяжёлой. Ей была невыносима мысль о каких-либо резких движениях. Да и ощущение опасности исчезло. Она доживёт как-нибудь до утра в этом кресле.

Но Максим начал рыться в шкафу и, вытащив простыню в голубую полоску, постелил на софе (она почему-то и спустя десять лет помнила эту простыню, может быть, потому, что полоска была слишком яркой).

– Не бойся, ложись. Я не трону тебя.

Она не двигалась, раздавленная усталостью, и он раздражённо повторил:

– Я же говорю, не трону. Ложись!

Всё это напоминало какую-то детскую игру. Препираться было ещё утомительнее, чем двигаться. Она доползла до софы и свернулась на ней клубком. Он устроился рядом, обняв её одной рукой. Увидев прыщи на его шее, она поморщилась, но руку не отбросила. Странная близость возникла между ними. Они словно бы всю жизнь были братом и сестрой.

Ощущая под ладонью её мягкий, тёплый, слегка пульсирующий от дыхания живот, Максим тогда не мог и предполагать, как, впрочем, и Лидия, что эта ночь и соединит, и разведёт их навсегда.

Ей казалось, что она не сомкнула глаз, но утро наступило как-то внезапно – хмурое и беспощадное в своей реальности. Утро, которое должно было наконец освободить их друг от друга. Подойдя к окну, она взяла в руки зеркало. Чужое лицо – серо-зелёное, с распухшими губами – как с таким на улицу выходить?

За окном по-прежнему всё было словно в дыму. Ветви деревьев, выступая из тумана, напоминали щупальца, тянувшиеся к дому из другого мира. Она подумала, что это похоже на какую-то жутковатую сюрреалистическую картину. Максим подошёл сзади, обнял её и попытался поцеловать в шею.

– Лидия, прости меня. Может быть, мы подружимся?

Она брезгливо отшатнулась и тихо, но отчётливо сказала, что будет ненавидеть его всю жизнь.

От вчерашнего плейбоя ничего не осталось, кроме шикарных часов на запястье. Ему пришлось отправиться к реке на розыск её туфель и сумочки, оставленных в траве, измученной битвой их плоти. Лидия же снова погрузилась в кресло и стала рассматривать фотографии на стене. Теперь она поняла, почему лицо Макса показалось ей знакомым. Вся стена была залеплена фотографиями мужчины с такими же пухлыми щеками и ярким ртом. Только в этом лице не было ничего детского – оно смотрело на мир с непоколебимым превосходством и любовалось собой. Это было лицо человека, уверенного в том, что весь мир вертится вокруг него. Таких людей Лидия называла «пупистами». Они считали и считают себя пупами земли. Глубокие складки вокруг рта – последствия страстей и богемного существования. А может быть, в его жизни были подлинные драмы или даже трагедии, о которых никто не знал. Хотя обычно любая деталь поведения известных артистов – и смешная, и драматичная – быстро становится достоянием публики. Ходили слухи, что этот известный певец умер в объятиях любовницы в машине, где они занимаясь любовью, уснули и задохнулись от угарного газа. Рядом стояла недопитая бутылка коньяка. Так писали жёлтые газеты, а они могут всё что угодно написать. Вдова потом опровергала эти сплетни в какой-то телепередаче, грозилась судом и рассказывала свою версию: артист умер от перегрузок во время гастролей, с ним случился второй инфаркт.

В дверь постучали.

Лидия хотела было промолчать, но стук был настойчивым.

– Войдите, – выдавила она из себя.

На пороге появилась дама в чалме. Глазки-бусинки смотрели из-под оплывших век остро и трезво. В одной руке она держала сигарету, в другой – бокал.

– Хочешь выпить? Это мартини, – дама бесцеремонно стряхнула пепел на ковёр и столь же бесцеремонно продолжала рассматривать Лидию.

– Не хочешь? Так чего же ты хочешь? Может быть, денег? Он ещё ребёнок, запомни. А ты – взрослая женщина, и, по-видимому, не без опыта. Ему нужна няня. А ты на это вряд ли годишься. Между вами что-нибудь было? Если ты поможешь ему стать мужчиной, не претендуя ни на что, я дам тебе много денег. Мне кажется, у него комплексы…

«Она, наверно, пьяна», – думала Лидия, слушая этот бред.

– Так между вами что-нибудь было? – она сделала большой глоток и снова вонзила глазки в лицо Лидии.

– Убирайся отсюда! – раздался вдруг вопль за её спиной. Максим держал в руках замшевые туфли Лидии. Девушке показалось, что сейчас он их пустит в ход. Но дама с быстротой лани и грациозностью лошади Пржевальского исчезла, слегка расплескав мартини и успев бросить на ходу: «Хам! Теперь и другие знают, что ты хам!»

– Заткнись! – крикнул он ей вслед и, не глядя на Лидию, спросил:

– Чего она тебе наговорила?

– Ничего особенного. Предлагала выпить, – Лидия торопливо обувалась. Скорее из этого дома. Скорее и подальше – навсегда. Всё это нужно забыть, как кошмарный сон.

– Может быть, хочешь искупаться? – заискивающе спросил Максим. – Вчера наполнили бассейн.

Она очень любила плавать, но сейчас хотела одного – домой, скорее домой. Пробираясь через анфилады комнат, они натыкались то на целующиеся парочки, то на тела, содрогающиеся от храпа, то на недопитые бутылки и дымящиеся бычки. Кажется, славная удалась оргия.

А дом был роскошный. Не дом, а дворец. Лидия всегда мечтала жить в таком доме. Она всё здесь сделала бы по-другому. Выбросила бы эти дешёвые хрустальные вазы, расставленные в дешёвых новеньких шкафах, да и сами шкафы тоже. Обои были ужасны – то слишком скучные, то, наоборот, помпезные, разукрашенные золотыми розами. В углах пылились искусственные цветы. Впрочем, в то утро ей всё в этом доме казалось уродливым. Дамы в вечерних платьях с серыми лицами проплывали мимо, как призраки. Она мечтала об одном – скорее попасть домой. И если бы, если бы никого не оказалось дома! Ей так хотелось ощутить восхитительную сладость одиночества, прохладную целительную свежесть простыни!

Максим, как она ни сопротивлялась, увязался за ней в автобус. Провожать её дальше она категорически запретила. И он, похожий на взъерошенного воробья, кутаясь в куртку, смотрел, как она уходит.

– Подожди!

Она обернулась на крик – он догонял её.

– Вот, – он протянул ей горсть перламутровых салатовых пуговиц. Она молча сунула их в карман и пошла дальше. А когда не выдержала и обернулась, он помахал рукой. Она не ответила. Он уже был в прошлом. Она вглядывалась в контуры своего дома, вырисовывавшегося в тумане. После кирпичных хором, в которых она провела ночь, он казался игрушечным. Туман рассеивался, и мир становился всё более чётким, проявлялся, как фотография в специальном растворе. Утро было очень графичным – чёрное, белое и много серого. Лидию вдруг охватила тупая, ноющая, какая-то безысходная боль – такая бывает после операции, когда отходит заморозка.

Над низкой изгородью соседнего дома показалось горбоносое лицо с бесцветными глазами. Этого следовало ожидать. Лидия невольно содрогнулась – старуха разглядывала её изгвазданное пальто. Лучше бы они не покупали этот дом. Его никто не хотел покупать. Несколько лет он пустовал, нагоняя тоску кое-как заколоченными окнами и запустением сада, где сорняки были похожи на деревья. Прежние обитатели дома часто болели, и каждый раз это была странная, неожиданная болезнь, которую врачи затруднялись определить, и уж тем более – вылечить. То сводило ноги судорогой, то начинались дикие головные боли. В конце концов они решили продать дом. Лидия с матерью прельстились его дешевизной. Как раз пошла мода на дачи, и им хотелось быть не хуже других. Теперь у матери все разговоры – о даче да о грядках, как и у большинства знакомых. В пятницу с самого утра заготавливаются сумки и баулы, корзиночка для кошки, и весь день превращается в ожидание праздника. Даже то, что загородный автобус приходится брать штурмом и трястись сорок минут в тисках потной толпы, не может испортить удовольствия заядлым дачникам.

Может быть, это выдумки, но в деревне давно поговаривали, а теперь Лидия видела это и сама – в соседнем доме творилось что-то неладное. Ночи напролёт в окнах мелькали какие-то огни, слышался шум, грохот, крики. Впрочем, что в этом странного? У старухи сумасшедшая дочь, а недавно и внучку отправили в психушку.

Лидию так и подмывало сказать: «Ну что уставилась, старая кочерёжка?», но она вежливо произнесла: «Здравствуйте». Старуха, словно не ожидая такого подарка – с ней многие не здоровались, – опешила и запоздало прошамкала: «Здравствуй, дочка». И вдруг, когда она уже миновала это бледное уродливое изваяние, которому не хватало только метлы, ей в спину словно ударило тёплой волной. Звонкий смех заставил Лидию обернуться. Такой нежный, с хрустальными переливами, такой заразительный в тишине и строгой графике утра, он завораживал, как мираж в пустыне. Так смеяться умела только она, дочка старухи – Груша.

В длинной полупрозрачной ночной рубашке, нисколько не скрывавшей роскошное загорелое тело, которого было очень много, она в упор смотрела на Лидию и продолжала смеяться. Её яркие, как ягоды чёрной смородины, глаза сочились радостной влагой, чёрные усики подрагивали над жемчужной дырочкой рта. Старуха безмолствовала, похожая на клочок тумана. Впрочем, непонятно, в ком из них было больше от миража.

Груша, вся сочащаяся красками, уцепившись полной рукой за изгородь, передохнула и проговорила сквозь смех: «Если ты когда-нибудь станешь женщиной, я подарю тебе большую хрустальную вазу». Она почти пропела эти слова. Лидия чуть было не рассмеялась в ответ – так заразителен был этот смех и такими глупыми и странными показались ей слова сумасшедшей. Бред какой-то. Разве сложно стать женщиной? Лишь потом, спустя годы, вспомнив этот стеклянный смех и эти слова, она внутренне содрогнулась.

На крыльце уже стояла мама, и это было хуже всего. Даже страшнее зловещей ночи, которая была уже пережита. Она, конечно, не сомкнула глаз и, конечно, плакала. Этот взгляд, смертельно раненной и смертельно ранящий, Лидия хорошо знала. Но если она сумела защитить себя от насилия чужого человека, то перед этим взглядом чувствовала себя беззащитной.

Груша уже громко икала в перерывах между приступами хохота.

– Я подарю тебе хрустальную вазу, если ты станешь женщиной! – донеслось из соседнего сада.

– Где ты шлялась? – резко спросила мама. Она никогда не разговаривала так с Лидией, и та на мгновение действительно почувствовала себя падшей женщиной.

– На что ты похожа? – вдруг почти взвизгнула мама. – Ты посмотри на себя! – и Лидия потом поняла, что это был один их самых жутких моментов, возможно, сломавший ей жизнь. Она почувствовала страх. Это был страх стать потаскушкой, шлюхой. На неё сейчас смотрели именно так, и это было страшно. Она-то знала, что произошло с ней – ничего плохого в понимании мамы, но это изгвазданное пальто, распухшие губы…

– Ты, наверное, не помнишь, что с тобой сделали? – в голосе матери было столько ужаса и боли, что и Лидия вдруг усомнилась: а может быть, она действительно не всё помнит и с ней что-нибудь сделали? Мать долго рассматривала её трусики, но на них не было ни пятнышка. В их семье такое значение придавали невинности и порядочности!

Немного успокоившись, мама наполнила ванную.

– Мы найдём его, ему это так не пройдёт! – твердила она, выслушав её сбивчиый рассказ и, намыливая мочалку, так скоблила спину Лидии, что та, сохранив невинность, боялась лишиться кожи.

Лидии было больно видеть, как дрожат её руки, закручивая краны. Ей не удавалось наладить смеситель: на Лидию обрушивалась лавина то холодной, то горячей воды. «Как в жизни», – невольно подумала она. Контрастный душ. Может быть, это и помогает нам выживать?

– Ничего не произошло, – сказала она себе потом, кутаясь в прохладные простыни. Но ни ванная, ни такие желанные свежие простыни, слегка пахнущие лавандой, не принесли облегчения. Она ощущала какое-то странное напряжение, почти спазмы в нервах и в мышцах. Она страдала. А если бы это произошло – что тогда?

В чём её вина и есть ли в этом грех?

Мама принесла снотворное. Лидия выпила две таблетки. Вместе с ними на какое-то время растворилась в стакане воды её память. Но и тяжёлое беспамятство почти не приносило облегчения, лишь притупляло боль. Ей приснилась хохочущая Груша. Её бронзовое обнажённое тело излучало тёплый свет, волосы волнами плескались за спиной. В руках она держала большую вазу из старинного хрусталя. Она сверкала, как алмазная глыба. От неё невозможно было отвести глаз. И вдруг Груша подняла вазу над головой, замахнулась. Она смеялась и светилась, вся пронизанная солнцем, как и её ваза.

– Не надо, не разбивай её! – попыталась закричать Лидия. – Умоляю тебя, она так прекрасна! – голос её корчился в судорогах, во сне так трудно кричать. Как докричаться, как убедить эту сумасшедшую?

– Зачем мне хранить её? – рассмеялась Груша. – Ни мне, ни тебе она всё равно не понадобится.

Ослепительный фейерверк обжёг Лидию от глаз до ног. Израненное тело и лицо кровоточили. Рыдая, сдерживая боль, она бросилась собирать драгоценные осколки.

– Ты будешь собирать их всю жизнь, – продолжала смеяться Груша, – только на это ты и годишься.

Когда мама, услышав крик Лидии, вбежала в спальню, та сидела на постели и громко плакала.

– Мне больно. Осколки, – прошептала она. – Их надо собрать… Они застряли во мне… – она откинула одеяло. Её тело было в кровоподтёках. Это были всего лишь следы той бурной ночи.