Читать книгу Мысли о войне - Теобальд фон Бетман-Гольвег - Страница 3

Когда князь Бюлов при выходе своем в отставку в июле 1909 г. передавал мне дела рейхсканцлера, он набросал в обстоятельных беседах со мной картину отношений Германии к соседним государствам. В основном его мнение сводилось к тому, что наши отношения с Россией и Францией удовлетворительны, но что поведение Англии представляет предмет серьезных опасений. Однако он надеялся, что путем особо предупредительного обращения с ней удастся и здесь установить лучшие взаимоотношения.

По моим личным впечатлениям, недоброжелательство к нам не состоящих в союзе с нами европейских великих держав, взращенное королем Эдуардом с его политикой изоляции Германии, неизменно продолжалось. Руководитель внешней политики России г. Извольский склонен был выражать в очень несдержанной форме свою непримиримую ненависть к графу Эренталю и к направляемой им австро-венгерской политике. Та настойчивость, с которой русский посол граф Остен-Сакен – тип настоящего дипломата старой школы – содействовал поддержанию традиционной дружбы с Германией, не могла рассеять убеждения, что более влиятельные силы в Петербурге переносили враждебные тенденции против Дунайской монархии и на союзную с ней Германию. Наше поведение в боснийском кризисе 1908/1909 г., имевшее в виду предоставить русскому кабинету выход из того тупика, в который он попал, и действительно ему таковой и предоставившее, подействовало как вызов, брошенный чувству собственного достоинства России, и постепенно она сжилась с мыслью, что Германия представляет главное препятствие к осуществлению вновь возникших у нее после японской войны претензий на исключительное влияние в политических делах на Балканах и в Константинополе.

Отношения с Францией были в то время ровные. Заключенный в феврале 1909 г. договор относительно экономических интересов в Марокко при точном его соблюдении мог, казалось, предупредить дальнейшие трения; тогдашнее же французское правительство старалось не допускать чересчур громких проявлений мечты о реванше. Г. Жюль Камбон, французский посол в Берлине, неоднократно подчеркивал необходимость более дружеских отношений между обоими правительствами, живо вспоминая серьезное беспокойство, которое он пережил в 1905 г. Характер своих соотечественников он знал слишком хорошо, чтобы не понимать, что вынужденная в свое время отставка Делькассэ причинила галльскому самолюбию мучительную рану, которая, несмотря на удовлетворительный для Франции исход Алжезирасской конференции, еще не зарубцевалась. Он честно учитывал, что воспоминание о 1870 г. и Эльзас-Лотарингии, стремление к реваншу за понесенное тогда поражение, помимо всех событий дня, оставалось во французской политике фактором, который, не взирая на общее упрочение положения, мог повлечь за собой самые серьезные последствия.

В Англии король Эдуард находился на вершине своего могущества. Английские политики часто его восхваляли, как великого peacemaker’а (миротворца), и с особой настойчивостью протестовали против мнения, будто то направление, которое приняла политика Англии по отношению к Франции и России, имело целью изоляцию Германии или даже вооруженное на нее нападение. Подобные мнения лорд Хольден в своей речи 5 июля 1915 г. признал решительно ложными и неосновательными. Он одновременно прав и неправ. Нахожу необходимым с самого начала оговориться, что я считаю неверным, будто король Эдуард или официальная английская политика после него проектировали вооруженное нападение на нас. Но было бы пустым спором о словах опровергать, что король Эдуард проводил план нашей изоляции и добился ее. Факт тот, что отношения обоих кабинетов, в сущности, ограничивались лишь соблюдением формальностей, сопряженных с взаимоотношениями двух ненаходящихся в состоянии войны государств. Во всех вопросах международной политики, по которым мнения расходились, Германия была поставлена перед лицом тесного союза Англии, России и Франции, который не только нагромождал всяческие препятствия на пути ее начинаний, но систематически и с успехом старался отвлечь Италию от тройственного союза в свой лагерь. Можно это называть как угодно: изоляцией, политикой balance of power (равновесия сил) или как-нибудь иначе. Целью являлось – и намеченная цель была достигнута – образование такой группировки государств, которая, путем объединения сил, превышающих силы противника, препятствовала бы – по крайней мере, дипломатическими средствами – свободному развитию возрастающих сил Германии. Так понимали эту политику не только шовинистические, но и строго миролюбивые круги Англии и Германии, а также и нейтральные наблюдатели. Антанта, в течение войны так заботливо обращавшаяся с своим протеже – Бельгией и с таким энтузиазмом восхвалявшая ее, как союзницу в борьбе за право и справедливость, не могла обойти молчанием единодушного мнения бельгийских дипломатов. Их сообщения, освещающие буквально подавляющим материалом разные стадии развития политики изоляции, имеют, пожалуй, больше веса, нежели многочисленные английские голоса, которые тоже не упускали ни одного случая радостно приветствовать entente cordiale (сердечное согласие) и его недружелюбные – чтобы не сказать враждебные – тенденции против Германии.

Характерно то значение, которое наиболее видные английские дипломаты без различия партий с самого начала придавали позиции Англии в группировке держав. Сэр Эдуард Грей уже в 1905 г., когда намечался переход власти к либеральной партии, объявил, что либеральный кабинет оставит в силе программу старого правительства. Он говорил, что надеется на улучшение отношений с Россией, и что с его точки зрения не следует противиться установлению более удовлетворительных отношений с Германией при условии, что они не пойдут в ущерб англо-французской дружбе. Соглашение с Германией – лишь постольку, поскольку его допускает дружба с Францией, а впоследствии еще и с Россией, – вот лейтмотив английской политики по завершении splendid isolation (блестящей изоляции) и до самой войны. Лейтмотив этот был для Германии далеко не безобидным. Англия знала, как неотступно направлен взор Франции на Эльзас-Лотарингию; она слышала голоса реванша, которые раздавались на всех празднествах братания России и Франции; она знала условия, которые Франция ставила почти при каждом займе союзной России в смысле улучшения военных ее сооружений и развития стратегической железнодорожной сети против Германии; одним словом, Англия, по меньшей мере, так же хорошо, как мы, угадывала боевые тенденции франко-русского союза, на заднем фоне которого уже несколько раз показывался грозный призрак войны. Не приходится поэтому удивляться тому опасению, с которым в Германии следили за таким направлением английской политики. Ведь и сам инициатор ее – король Эдуард неоднократно публично намекал, как именно надо было понимать дело его рук. Исключительное внимание, оказанное им ярому представителю политики реванша – министру Делькассэ в Париже вскоре после его падения – летом 1906 г., рассеяло всякое сомнение относительно характера дружбы, объединяющей Англию с Францией.

Сэр Эдуард Грей воздерживался от проявления явно недружелюбного отношения к Германии. Может оставаться под сомнением, давал ли он себе отчет во всей остроте агрессивных тенденций франко-русской политики; вероятно, он считал возможным, регулировать эти тенденции, сообразуясь с потребностями английской политики. Кое-что говорит даже за то, что он не исключал из сферы своих комбинаций возможности некоторого сближения с Германией, считая его вполне соединимым с сохранением близких отношений с Францией и Россией. Его позиция была не так проста, как французских и русских дипломатов, в его сложном мозгу умещались разные политические соображения, быть может, не всегда совпадавшие с целями Антанты.

Здесь не место обсуждать, могла ли бы Германия придать этим мировым отношениям другое направление, если бы она реагировала на попытки сближения со стороны Англии и, в случае достижения соглашения, соответственно изменила бы свою морскую политику. В 1909 г. взаимоотношения, которые мы пытаемся в общих чертах обрисовать здесь, сводились к тому, что Англия – в полном соответствии с своей традиционной враждой к могущественнейшей тогда континентальной державе – заняла определенную позицию на стороне Франции и России, в то время как Германия выработала программу постройки флота, дала определенное направление своей восточной политике и вынуждена была считаться с враждебным настроением Франции, нисколько не ослабленным политикой последних лет. Если, с одной стороны, Германия в дружбе с двойственным союзом должна была усматривать угрожающее усиление агрессивных тенденций франко-русской политики, то, с другой стороны, Англия должна была видеть в усилении германского флота угрозу себе, а в нашей политике на Востоке – вторжение в сферу ее исконных прав. Резкие выпады сделаны были с обеих сторон. Холодом и недоверием повеяло в воздухе.

Положение Германии при таком состоянии вещей казалось чем более не надежным, что тройственный союз, внешне неизменившийся, внутренне потерял свою прочность. Это не относится, однако, к Австро-Венгрии: с ней царило полное согласие, хотя в Алжезирасе мы видели те пределы, за которые не выходила дипломатическая помощь Австро-Венгрии. Но Италия, через Висконти-Виноста вошедшая в соглашение с западными державами относительно Марокко и Триполи, явно склонялась к Франции, в то время как ее притязания на Балканах, даже помимо движений ирреденты, никогда не позволяли установиться настоящей искренности в ее отношениях с союзной Дунайской монархией. Такого министра иностранных дел, как Принетти, едва ли можно назвать лояльным представителем старой политики тройственного союза. Интересы Италии в Средиземном море заставляли ее обратить свои взоры к Англии, не говоря уже о тех перспективах, которые открылись бы перед ней, почти совершенно беззащитной против английского флота при ее островном положении, в случае вражды со стороны Англии. Поведение Италии на Алжезирасской конференции и во время боснийского кризиса было очень показательным для действительного положения вещей. Эти заигрывания привели в конце концов к весьма подозрительной интимности.

Если подвести итог и рассмотреть его объективно, то придется характеризовать внешнее положение, которое я застал в 1909 г. следующим образом: Англия; Франция и Россия были объединены в твердую коалицию; Япония была связана с ними, благодаря ее Союзу с Англией. Резкие англо-французские и англо-русские разногласия прежних времен были устранены договорами, относительно выгодными для всех сторон; Италия хотя и сталкивалась с западными державами из-за своих интересов в Средиземном море, в то же время находилась от них в некоторой зависимости, все более сближаясь с ними. Связующим цементом в здании коалиции были созданные английской политикой do ut des (услугу за услугу) общность интересов коалиционных держав между собой и антагонизм каждой из них в отдельности против Германии. Принципиальная враждебность к нам франко-русского союза усилилась: со стороны Франции после первого мароккского кризиса и со стороны России – после боснийского кризиса; Россия отплатила нам черной неблагодарностью за наше отношение к ней во время ее войны с Японией. Япония, с своей стороны, не могла простить нам нашего поведения в Шимонозеки. Противоположность экономических интересов Англии и ее германских соперников обратилась, благодаря нашей морской политике, в остро политическую. При таком положении вещей Германия, по моему убеждению, должна была попытаться ослабить главную опасность франко-русского союза, который мы были бессильны разрушить, хотя бы путем сокращения кредитов, отпускаемых Англией двойственному союзу на его анти-германскую политику. Это означало для нас – попытку войти с Англией в соглашение.

Император не только соглашался с такой политикой, но называл ее, в наших неоднократных с ним беседах, единственно возможной политикой, к которой он лично всеми мерами стремится. Враждебное окружение, в котором мы находились, производило на императора чрезвычайно тяжелое впечатление. Если он от времени до времени в своих полных темперамента речах подчеркивал прочность международного положения Германии, то его при этом воодушевляло только желание побудить нацию, процветание которой, превзошедшее всякие ожидания, наполняло его вполне сознательной гордостью, к дальнейшему напряжению сил: он хотел заразить ее своим энтузиазмом. Сильным и могущественным хотел он видеть свой народ, но миссия Германии, в которую он глубоко верил, должна была быть миссией труда и мира. И его неустанной заботой было, чтобы этот труд и этот мир не были нарушены подстерегающими нас со всех сторон опасностями. Неоднократно рассказывал он мне, как он предпринял свою поездку в Танжер в 1905 г. против своей воли, только по настоянию своих политических советчиков, хорошо зная, что эта поездка вовлечет нас в опасные осложнения. Его личное влияние, однако, сыграло большую роль в мирном исходе мароккского кризиса в 1905 г. Таким же стремлением к миру было проникнуто все его поведение как во время бурской, так и во время русско-японской войны, между тем как для воинственно настроенного властителя не было недостатка в поводах для вооруженного вмешательства в мировую политику.

Германская критика уже тогда неоднократно указывала, что это слишком частое подчеркивание нашего миролюбия не столько способствует поддержанию мира, сколько укрепляет Антанту в ее стремлении к изменению status quo. В период империализма, основывающегося на материальной силе и лишь попутно преследующего задачи сохранения мира (именно под этим знаменем: протекли последние десятилетия перед войной), такие соображения, несомненно, имеют большое значение, и, быть может, ими объясняются некоторые заявления императора, подчеркивающие германскую военную мощь. Конечно, такие заявления не могли ослабить общей нервозности, наполнявшей международную атмосферу, но настоящую пищу всемирное беспокойство находило себе в политике balance of power (равновесия сил), стремившейся разбить Европу на два враждебных, не доверяющих друг другу, вооруженных лагеря. Да и послы великих держав, лично знавшие достаточно близко императора, прекрасно понимали, что его намерения, несмотря на все, были самыми миролюбивыми. Карикатурный образ тирана, полного ненависти и жаждущего всемирного владычества, представляет собой преднамеренную ложь, которую можно объяснить только психозом войны. Быть может, величайшая трагедия, постигшая императора, заключается в этом неслыханном искажении его воли, глубоко преисполненной идеалами мира. И кому, как мне, выпало на долю после долголетнего, полного доверия, общения и обмена мыслями, переживать вместе с ним ту страстность, с какой эта воля искала летом злополучного 1914 г. мирного исхода, тот может понять, в какой степени должна была возрасти огромная боль, причиненная ему развалом Германии, от этого осквернения его сокровеннейших убеждений, вытекавших из его христианского мировоззрения.

Внутреннее положение Германии при моем вступлении в должность канцлера было достаточно запутано. Политика блока князя Бюлова означала несомненный успех постольку, поскольку она, хотя бы временно, вырвала развившийся немецкий либерализм из бесплодного состояния оппозиционной партии и, таким образом поставила правительственную политику на более широкий базис. Но консерваторы с самого начала, по деловым и личным соображениям, не симпатизировали сотрудничеству с прогрессивной партией. В особенности же центр, связанный многочисленными нитями с правыми, отнесся с вполне понятным неудовольствием к тому, что он в результате блокированных выборов попал в оппозицию бок-о-бок с социал-демократией. Быть может, результаты были бы более благоприятные, если бы правительство трактовало свою позицию против центра, как временную. С распадом блока разлад между партиями стал еще больше, чем был до его возникновения. Правая, довольная, что она отделалась от сотрудничества с прогрессивной партией, была склонна подчеркивать решительнее, чем раньше, свои крайне консервативные взгляды, в особенности в прусском ландтаге. Буржуазная левая чувствовала себя горько разочарованной разрушением своих надежд приобрести более длительное влияние на политику и опять вернулась в фарватер оппозиции. Социал-демократия, сильно ослабленная блокированными выборами, еще глубже затаила свою непримиримость. Только центр в конце концов выиграл. Благодаря умелому руководству, сумевшему крепко спаять объединенные в нем консервативные и демократические элементы, и благодаря осторожной тактике, избегающей всяких преждевременных обещаний, ему удалось опять завоевать то положение, которое наиболее соответствовало политике диагонали, обусловленной общим взаимоотношением сил.

Взаимное озлобление партий нашло себе обильную пищу в настроении народных масс вне парламента. Теперь кажется просто непонятным, как могла вокруг такого вопроса, как налог на наследство, с его небольшими, вполне приемлемыми ставками, разгореться такая ожесточенная борьба, в которой были пущены в ход даже принципы германской семейной этики. Сопротивление, в особенности консерваторов, было здесь, как и в других вопросах, бесконечно близоруко и нанесло длительный вред репутации партии, поскольку она опиралась на определенные круги, в особенности на союз сельских хозяев. Упрек, что враждебность консерваторов к указанному закону сводилась лишь к заботам о собственном кармане, напрашивался сам собой и с жадностью был использован в целях агитации в широких слоях населения. Если центр меньше упрекали за отклонение закона о налоге на наследства, то объясняется это более уступчивым его отношением в вопросе о реформе прусского избирательного права. Упорство консерваторов в отстаивании классовой системы избирательного права, явно благоприятствовавшей им в течение всей эпохи нашего развитая, вместе с отклонением налога на наследства, который, несомненно, ложился более чувствительно на поземельную собственность, чем на движимый капитал, – придавали их политике сугубый характер корыстного преследования своих классовых интересов.

Партийная печать делала с своей стороны все возможное для усиления создавшихся разногласий, вместо того, чтобы их постепенно сглаживать. Ввиду такой победы реакции над либерализмом – именно так обычно изображались судьба политики парламентского блока и падение князя Бюлова – социал-демократические и демократические газеты с необыкновенной страстностью вопили о всеобщей отсталости наших политических порядков, направляемых будто бы всемогущей кастой юнкеров, совершенно не учитывая при этом, какие ложные представления могли вызвать за границей эти слишком далеко заходящие преувеличения. Мне неоднократно приходилось слышать жалобы на оказываемое этими заявлениями действие со стороны немцев, знающих фактическое положение дел и прислушивающихся к отзвукам за границей, и можно смело утверждать, что развитая во время войны пропаганда ненависти и презрения к нам питалась указанным источником не меньше, чем источниками пангерманизма.

Я лично в полной мере испытал на себе расхлябанность в наших внутренних отношениях. Ни одна партия не хотела подвергнуться упреку, будто она проводит правительственную политику. Уже по этому одному была исключена всякая возможность образования твердого парламентского большинства. Сверх того, разница в политических убеждениях делала для меня невозможным приноровление моей общей политики к тем партиям, которые, наконец, провели налоговую реформу, так же, как, с другой стороны, невозможна была политика в духе социал-демократии и прогрессивной партии. Образование большинства для каждого отдельного случая – вот единственный исход, который оставался. И, действительно, таким путем удавалось в продолжение целого ряда лет проводить о приемлемой форме почти все правительственные законопроекты, в том числе и такие весьма острого характера законы, как Эльзас-Лотарингская конституция, закон о государственном страховании и крупные кредиты на военные сооружения. С точки зрения, свободной от партийной и политической предвзятости, нужно признать, что законодательство в его целом хотя и приняло таким образом направление, уязвимое с партийно-догматической точки зрения, все-таки в большей мере соответствовало многогранным практическим потребностям, чем законодательство, всецело зависящее от господства партий.

Вообще, в основе моего стремления ставить правительство выше партий, столь часто подвергавшегося иронической критике, лежала конечная цель, которую я рассматривал, как главную цель внутренней политики, и. которая другим путем мне казалась недостижимой. Для тех, кто способен подняться над предрассудками, совершенно бесспорно и ясно, что социал-демократия, несмотря на ее ожесточенную борьбу против всего исторически-традиционного, наряду с многочисленными экономическими и политически неосуществимыми утопиями, преследовала также и великие, проникнутые идеальными началами цели, соответствующие тенденциям политического и экономического развития современного мира. Исчисляемые миллионами приверженцы этой партии рекрутировались преимущественно из рабочего класса, который уже мог сослаться на свои большие достижения в области производительной деятельности и был путем строжайшей дисциплины прочно спаян экономически – профессиональными союзами, а политически – партийной организацией. Мнение, что эту силу можно подавить репрессивными насильственными мерами, коренилось в ошибочном представлении о пределах возможного для государства, а господствовавшее в некоторых буржуазных кругах желание оставить социал-демократию в положении партии, явно враждебной империи и государству, может быть, даже еще глубже загнать ее в этот тупик, – было фактически неосуществимо и несовместимо с задачами, отвечающими моему пониманию мирной политики, стремящейся к сохранению государства. Свои взгляды в этом вопросе я выразил уже в качестве статс-секретаря по внутренним делам, указав в своем приветственном слове на конгрессе германских рабочих, как на важнейшую задачу момента, на необходимость включения рабочего движения в основы существующего общественного строя. Вскоре после того я настойчиво отстаивал те же мысли при защите в рейхстаге, к сожалению провалившегося, законопроекта об учреждении посреднических рабочих камер. Этой линии я держался неизменно, особенно во время войны.