Читать книгу Титан - Теодор Драйзер, Теодор Драйзер, Theodore Dreiser - Страница 2

Фрэнк Алджернон Каупервуд находился в Чикаго, развитие которого вскоре окажется неразрывно связанным с его именем. Кто еще стяжает лавры завоевателя этой западной Флоренции? Это был город певучего пламени, воплощение Америки, город-поэт в меховых гамашах и кожаных штанах, грубый и неотесанный титан, – Роберт Бернс посреди других городов! Он раскинулся у блистающего озера, как король в рваных обносках, как ворчащий мужлан, слагающий собственный эпос, как бродяга с железной хваткой будущего Цезаря и драматическим талантом Еврипида в душе. Город-бард, воспевающий великие деяния и возвышенные надежды, с тяжелыми башмаками, глубоко увязшими в трясине обстоятельств. Гордись своими Афинами, о Греция! Италия, воспевай свой Рим! А это был Вавилон, Троя или Ниневия давно минувших дней. Здесь ненасытный Запад сходился с исполненным надежд Востоком. Здесь голодные люди, набивавшие кровавые мозоли в своих лавках и на полях, воздвигали для себя империю из грязи.

Из Нью-Йорка, Вермонта, Нью-Гемпшира и Мэна стекались разношерстные толпы энергичных, терпеливых, решительных людей, незнакомых с азбучными истинами этикета, но жаждущих вещей, об истинной ценности которых они не догадывались, даже если бы получили их, – людей, стремившихся к величию, но не ведавших путей к его достижению. Сюда прибывали мечтательные джентльмены с Юга, лишенные наследства, исполненные надежды выпускники Йейля, Гарварда и Принстона, предприимчивые рудокопы из Калифорнии и Скалистых гор с мешками золота и серебра. Здесь почти каждый был ошеломленным иностранцем, сбитым с толку звуками чужеземной речи: венгры, поляки, шведы, немцы и русские создавали свои общины, опасаясь соседей другой национальности.

Здесь имелись негры, мошенники, шулеры и романтичные искатели приключений par excellence.[2] Город с небольшой горсткой местных уроженцев; город, наполненный отбросами общества из тысячи других городов. Сияли огни публичных домов; в барах звенели банджо, цитры и мандолины. Все возвышенные мечтания и низменные побуждения находили усладу в новообретенном чуде столичной жизни на Западе.

Первым известным чикагцем, к которому обратился Каупервуд, был президентом Национального банка Лейк-Сити, крупнейшего финансового учреждения в городе с капиталом более четырнадцати миллионов долларов. Банк находился на Дирборн-стрит в Мунро, всего лишь в двух кварталах от его отеля.

– Выясните, кто он такой, – распорядился президент банка Джуд Эддисон, когда увидел, как Каупервуд входит в его личную приемную.

Кабинет мистера Эддисона был оборудован внутренними стеклянными окнами, поэтому он мог видеть всех, кто входил в приемную до того, как они могли увидеть его. Лицо и манеры посетителя сразу же произвели на него впечатление. Долгое знакомство с банковскими домами и финансовыми предприятиями придавало особый лоск той непринужденности и уверенности в себе, которой он обладал от природы. Он выглядел необычно подвижным для человека тридцати шести лет и при этом создавал впечатление учтивости, степенности и проницательности. Его глаза были такими же ясными, как у ньюфаундленда или шотландской пастушьей овчарки, такими же простодушными и обаятельными. Это были удивительные глаза, иногда мягкие и светившиеся глубоким человеческим пониманием, но которые в одно мгновение могли стать жесткими и метать молнии. Его взгляд был обманчивым и непроницаемым, но в равно мере привлекательным для мужчин и женщин в самых разных условиях и обстоятельствах.

Секретарь вернулся с рекомендательным письмом Каупервуда, и тот не замедлил последовать за ним. Мистер Эддисон инстинктивно поднялся с места, как он поступал далеко не всегда.

– Рад знакомству с вами мистер Каупервуд, – вежливо произнес он. – Я заметил вас сразу же, когда вы вошли. Как видите, у меня здесь есть окно, откуда можно обозревать ближайшие окрестности. Садитесь, прошу вас. Не хотите ли яблочка? – он открыл левый ящик стола, достал несколько блестящих красных яблок, и протянул одно из них посетителю. – Я неизменно съедаю яблоко примерно в это время суток.

– Спасибо, не стоит, – добродушно отозвался Каупервуд, в привычной для себя манере приспосабливаясь к характеру и умственному складу собеседника. – Ценю вашу любезность, но я никогда не ем между вторым завтраком и обедом. В Чикаго я проездом, но решил безотлагательно явиться к вам с письмом. У меня сложилось впечатление, что вы можете немного рассказать об этом городе с точки зрения инвестиций.

Пока Каупервуд говорил, Эддисон, – коренастый, грузный, румяный мужчина с седеющими каштановыми бакенбардами, доходившими до мочек ушей, и жесткими, пронзительными серыми глазами, – сидел с гордым и самодовольным видом, жевал яблоко и наблюдал за посетителем. Как это часто бывает, люди часто нравились или не нравились ему с первого взгляда, и он высоко ценил свою способность судить у них. Для такого консервативного человека, как он, было едва ли не глупо поддаться обаянию Каупервуда, – человека, безмерно превосходившего его в интеллектуальном плане, – но не из-за письма Дрекселя, где последнего рекомендовали как «бесспорного финансового гения», который может принести большую пользу Чикаго, если обоснуется в городе, а из-за чарующего взгляда собеседника. Хотя внешне Каупервуд сохранял полнейшую невозмутимость, от него веяло огромной человеческой силой, трогавшей сердце его коллеги-банкира. Оба человека в своем роде были ходячими загадками, но личность уроженца Филадельфии было гораздо более изощренной. Эддисон был добросовестным прихожанином и образцовым гражданином; он представлял мировоззрение, до которого Каупервуд никогда не смог бы снизойти. Оба они на свой манер были безжалостными и старались брать от жизни все возможное. Но Эддисон был слабее, поскольку он все еще боялся того, что жизнь может совершить с ним. Человек, стоявший перед ним, утратил чувство страха. Эддисон рассудительно жертвовал на благотворительность, внешне соблюдал унылую общественную рутину, делал вид, будто любит свою жену, от которой давно устал, и втайне предавался незамысловатым удовольствиям. Человек, стоявший перед ним, не обязывался соблюдать никаких правил, не раскрывал душу никому, кроме самых близких людей, над которыми он имел духовную власть, и поступал так, как считал нужным для себя.

– Ну что же, мистер Каупервуд, – начал Эддисон. – Мы здесь, в Чикаго, имеем такое высокое мнение о себе, что иногда опасаемся говорить открыто, чтобы не показаться слишком экстравагантными. Мы похожи на младшего сына в семье, который знает, что он может превзойти всех остальных, но не хочет этого делать… пока что не хочет. Мы не такие уж любезные, – а разве вам приходилось видеть любезного подростка? – но мы совершенно уверены что сможем стать любезными, обходительными и симпатичными. Каждые полгода мы вырастаем из старой обуви, курток и штанов, поэтому выглядим не слишком модно, но как вы обнаружите, когда осмотритесь вокруг, мистер Каупервуд, под этой одеждой скрываются сильные мышцы и крепкие кости. Тогда вы не будете обращать особенного внимания на наши наряды.

Круглые и совершенно искренние глаза мистера Эддисона прищурились и на мгновение их взгляд стал жестким, а в его голосе появились металлические нотки. Каупервуд видел, что он действительно влюблен в свой город. Чикаго был его самой любимой наложницей. Секунду спустя в уголках его глаз собрались морщинки, складки у губ разгладились, и он улыбнулся.

– Буду рад поведать вам обо всем, что в моих силах, – продолжал он. – Здесь есть множество интересных вещей.

Каупервуд одобрительно улыбнулся в ответ. Он стал расспрашивать о состоянии разных отраслей, профессий и ремесел. Чикагская атмосфера отличалась от той, которая преобладала в Филадельфии: она была более свежей и привольной. Склонность к экспансии и максимальному использованию местных преимуществ была качеством дальнего Запада, которое ему нравилось независимо от того, собирался ли он принимать участие в чикагских деловых предприятиях. В любом случае, здешний климат был благоприятным для его будущего. Ему предстояло изжить воспоминания о тюремном сроке и избавиться от жены и детей, – по крайней мере, в юридическом смысле, поскольку он не хотел избавляться от финансовых обязательств перед ними. Каупервуд нуждался в энергичном и непринужденном мироощущении Западных штатов ради искупления той силы и свободы, с которой он игнорировал и отбрасывал общепринятые нормы поведения. Фраза «Мои желания превыше всего остального» были его жизненным девизом, но для этого ему предстояло умиротворить и обуздать предрассудки других людей. Он чувствовал, что хотя этот банкир не станет податливой глиной в его руках, но склонен к прочному и взаимовыгодному знакомству.

– Город произвел на меня весьма благоприятное впечатление, мистер Эддисон, – сказал он через некоторое время, хотя внутренне признавался самому себе, что это не совсем так; он сомневался, что в конце концов сможет примириться с жизнью в окружении котлованов и строительных лесов. – Правда, я видел лишь незначительную его часть после приезда сюда. Мне нравится местная хватка и я верю, что у Чикаго есть будущее.

– Полагаю, вы прибыли сюда через Форт-Уэйн, – отозвался Эддисон. – Вы видели самые худшие районы, так что разрешите мне показать вам некоторые лучшие части. Кстати, где вы остановились?

– В отеле «Гранд Пасифик».

– Как долго вы намерены пробыть здесь?

– Не более двух дней.

– Давайте посмотрим… – мистер Эддисон извлек часы из жилетного кармана. – Думаю, вы не будете возражать против встречи с группой наших уважаемых людей. У нас есть небольшой буфет в клубе «Юнион-лиги»,[3] куда мы время от времени заглядываем. Если желаете, мы могли бы прийти туда вместе к часу дня. Мы обязательно найдем там нескольких видных юристов, судей и бизнесменов.

– Это будет замечательно, – без обиняков согласился Каупервуд. – Более чем щедрое предложение с вашей стороны. Между тем, я собираюсь встретиться еще кое с кем, а потом… – он встал и посмотрел на собственные часы, – …я найду клуб «Юнион-лиги». Не подскажете, где находится офис «Арнил и К°»?

При упоминании оптового поставщика говядины, который был одним из крупнейших вкладчиков банка, Эддисон одобрительно наклонил голову. Этот человек, как минимум на восемь лет моложе него, казался ему будущим финансовым магнатом.

После разговора с дородным, консервативным и напористым Арнилом и хитроумным директором фондовой биржи Каупервуд направился в клуб «Юнион-лиги», где встретился с разношерстной компанией людей в возрасте от тридцати пяти до шестидесяти пяти лет, собравшихся вокруг стола в частной столовой, отделанной резным черным орехом, с портретами виднейших граждан Чикаго на стенах и намеком на художественное изящество в виде витражных окон. Тут были приземистые и высокие мужчины, полные и худые, темноволосые и светловолосые, чьи глаза и челюсти наводили на мысли о разных животных: от тигра, рыси и медведя до лисы, добродушного мастиффа и угрюмого бульдога. Явных слабаков в этом обществе избранных не наблюдалось.

Мистер Арнил и мистер Эддисон уже удостоились одобрения Каупервуда как проницательные и сосредоточенные люди. Кроме того, его заинтересовал Энсон Меррилл, – миниатюрный, вежливый, с изысканными манерами, навевавшими образы роскошных особняков с многочисленными слугами. Эддисон назвал Меррилла знаменитым королем одежной мануфактуры, носившей его имя, который стоял во главе оптовой и розничной торговли этими товарами в Чикаго.

Еще одной знаменитостью был мистер Рэмбо, первопроходец в строительстве железных дорог. Представляя их друг другу, Эддисон шутливо заметил:

– Мистер Рэмбо, мистер Каупервуд из Филадельфии пробует выяснить, где он тут может потерять деньги. Не могли бы вы продать ему кусок тех пустошей, которые приобрели на северо-западе?

Рэмбо, – худощавый и бледный чернобородый мужчина со скупыми и четкими движениями, – одетый, как заметил Каупервуд, с гораздо лучшим вкусом, чем многие из присутствовавших, – окинул его внимательным, но сдержанным взглядом и улыбнулся приятной, немного загадочной улыбкой. Ответный взгляд ему было трудно забыть: глаза Каупервуда говорили больше, чем любые слова. Вместо того, чтобы отделаться незначительной шуткой, мистер Рэмбо решил объяснить ему кое-что о положении дел на Северо-Западе. Вероятно, это заинтересует филадельфийца.

Для человека, недавно вышедшего победителем из тяжелейшей жизненной схватки, который испытал на себе все оттенки порядочности и двуличия, сочувствия и крючкотворства со стороны группы влиятельных людей, имеющихся в каждом городе Америки, настроение других влиятельных людей в другом большом городе не имеет особого значения… но все же имеет. Каупервуд уже давно расстался с идеей о том, что человеческие качества в любых условиях и обстоятельствах, – климатических, географических или каких-то иных, – могут отличаться друг от друга. Для него самой примечательным свойством рода человеческого была странная алхимия, позволявшая людям становиться всем или ничем в зависимости от времени и обстоятельств. В моменты отдыха, свободные от практических расчетов, которые выдавались довольно редко, он иногда размышлял об истинном предназначении жизни. Если бы он не был великим финансистом и прежде всего выдающимся организатором, он мог бы стать адептом философии индивидуализма, но такое призвание, – если он вообще думал о нем, – казалось ему довольно банальным. Он имел дело с материальной стороной жизни, или, скорее, со второстепенными и третьестепенными теоремами и силлогизмами, предназначенными для управления материальными вещами и достижения богатства. Сейчас он находился здесь для того, чтобы разобраться в общих потребностях и огромных возможностях Среднего Запада, – для того, чтобы по мере возможности ухватиться за определенные источники власти и богатства и достичь общепризнанного авторитета. В своих утренних разговорах Каупервуд узнал о масштабе и особенностях скотных дворов и мясной торговли, о доходах крупных железнодорожных и пароходных компаний, о бурном развитии сферы недвижимости, зерновых спекуляций, гостиничного дела и монтажно-конструкторских работ. Он узнал об универсальных производственных компаниях, производивших автомобили, лифты, сноповязалки, моторы и ветряные мельницы. Судя по всему, любая новая индустрия хорошо приживалась в Чикаго. В разговоре с директором товарной биржи он выяснил, что лишь немногие местные акции торговались на фондовой бирже. Основной объем торгов приходился на товарные спекуляции пшеницей, кукурузой и другими зерновыми культурами. Акциями крупных компаний Восточных штатов играли на Нью-Йоркской фондовой бирже по арендованным телеграфным линиям, а не наоборот.

Гладя на этих любезных и обходительных людей, каждый из которых говорил обтекаемыми фразами и держал под спудом свои грандиозные планы, Каупервуд размышлял о том, как он сможет преуспеть в таком обществе. Ему предстояло решить трудную задачу. Никто из этих людей, дружелюбных и открытых в разговорах на общие темы, не знал о том, что он лишь недавно вышел из тюрьмы. Насколько сильно такое знание повлияло бы на их отношение к нему? Никто из них не подозревал, что хотя Каупервуд был женат и имел двоих детей, она собирался развестись с женой и жениться на девушке, которую выбрал на роль своей бывшей избранницы.

– Вы серьезно подумываете о том, чтобы посетить северо-западные штаты? – заинтересованно спросил мистер Рэмбо ближе к концу ленча.

– Таков мой нынешний план после такого, как я закончу дела здесь.

– Тогда разрешите познакомить вас с компанией интересных людей, которые направляются вплоть до Фарго и Дулута. Большинство из них чикагцы, но есть и жители Восточных штатов. У нас заказан отдельный вагон, который отправляется в четверг, и я буду рад, если вы присоединитесь к нам. Сам я еду до Миннеаполиса.

Каупервуд поблагодарил его и принял предложение. Затем последовал долгий разговор о Северо-Западе: о его древесине и пшенице, продаже земли и скота и о возможности строительства промышленных предприятий.

Городское и финансовое развитие Фарго, Миннеаполиса и Дулута было главной темой беседы. Мистер Рэмбо, управлявший разветвленной сетью железных дорог в этом регионе, естественным образом был уверен в его будущем. Каупервуд почти инстинктивно улавливал суть вопроса. Его интересовали главным образом трамвайные линии, газовое освещение, банки и земельные сделки.

В конце концов он покинул клуб, сославшись на другие деловые встречи, но некая часть его личности продолжала витать в воздухе. Мистер Эддисон и мистер Рэмбо, наряду с другими, были искренне убеждены в том, что о был одним из самых интересных людей, с которыми они встречались за последние годы. И при этом он почти ничего не говорил, – только слушал.