Читать книгу Меч в камне - Теренс Хэнбери Уайт - Страница 4

Мальчику сладко спалось под пологом леса – тем неглубоким, но освежающим сном, каким спишь в первый раз на открытом воздухе. Поначалу он лишь немного уходил под поверхность сна и проскальзывал там, словно лосось по мелководью, так близко к поверхности, что ему казалось, будто он еще в воздушной среде. Он думал, что бодрствует, хотя уже спал. Он видел, как звезды вращаются над его запрокинутым лицом на своих беззвучных и бессонных осях, как с жестким шуршанием трется о них листва, и слышал, как что-то чуть шевелится в траве. Легкий шелест шагов, биение мягких бахромчатых крыльев и тихий шорох чьих-то телец, легко скользящих вдоль травинок или бряцающих листами орляка, поначалу страшили и интересовали его, так что он поворачивался посмотреть, что там такое (но ни разу ничего не увидел), потом убаюкивали, и он уже не стремился их разглядеть, уверясь, что они – это они и ничто иное, и, наконец, все разом исчезало, а он утопал все глубже, глубже, зарываясь носом в пахучий дерн, в теплую почву, в неиссякающие подземные воды.

Трудно было уснуть под ярким светом летней луны, но уснувший спал уже крепко. Солнце взошло рано, заставив Варта негодующе отвернуться, но, засыпая, он научился осиливать свет, и теперь свет не смог его разбудить. Только в девять, через пять часов после рассвета, он перекатился на спину, открыл глаза и мгновенно проснулся. Очень хотелось есть.

Варту приходилось слышать о людях, кормившихся одними лишь ягодами, но сейчас эти сведения не представлялись полезными, ибо стоял июль и ягод не было вовсе. Он нашел две земляничины и с жадностью их проглотил. На вкус они показались ему слаще всего на свете, и он пожалел, что их так мало. Потом ему захотелось, чтобы теперь стоял апрель, тогда он мог бы найти птичьи яйца и насытиться ими, или чтобы Простак не потерялся и поймал бы ему кролика, а он бы его зажарил на огне, который добыл бы, потерев одной палочкой о другую, будто презренный индеец. Впрочем, Простака он потерял, да, похоже, потерялся и сам, – пожалуй, и палочки навряд ли бы загорелись. Он решил, что не мог уйти от дома дальше чем на три-четыре мили и что самое правильное в его положении – это тихо сидеть и прислушиваться. Тогда, если повезет с ветром, он сможет услышать шум сеностава и на слух отыскать дорогу к замку.

Услышал же он негромкий лязг, который заставил его подумать, что, верно, Король Пеллинор где-то невдалеке снова гоняет Искомую Зверь. Только звук был уж больно мерный и какой-то единонацеленный, отчего он решил, что Король Пеллинор с немалым терпением и усердием пытается совершить некое особое действие – к примеру, почесать себе спину, не снимая доспехов. И он пошел в направлении шума.

В лесу открылась поляна, а на ней – опрятный каменный домик. Домик, хоть Варт в тот миг этого и не приметил, разделялся на две части. Главную составляла горница, или гостиная для всякого случая, высокая, до самой крыши, в полу ее помещался очаг, дым от которого без особой поспешности уходил через дырку в соломенной кровле. Другая половина домика делилась горизонтальным настилом надвое – вверху находилась спальня, она же и кабинет, а низ служил кладовкой, клетью, конюшней и хлевом. Здесь, внизу, проживал белый ослик, а наверх отсюда вела приставная лестница.

Перед домом был вырыт колодец, и очень старый джентльмен, вращая ворот, тянул оттуда бадью с водой, – металлический лязг, услышанный Вартом, как раз и производился колодезной цепью.

«Блям-блям-блям», говорила цепь, пока бадья не ударила о закраину колодца, и «Ах, чтоб тебе провалиться! – сказал старый джентльмен. – Уж казалось бы, после стольких лет ученых занятий ты мог бы, клянусь Пресвятой Богородицей, разжиться чем-нибудь почище этого чертова колодца и дурацкой бадьи, чего бы оно, черт подери, ни стоило».

«И опять же, с какой стороны ни взгляни, – прибавил старый джентльмен, вытягивая бадью из колодца и недоброжелательно ее озирая, – ну что им стоило протянуть сюда электричество с водопроводом?»

Его облекала ниспадающая мантия с меховым капюшоном, на которой были вышиты знаки Зодиака, разнообразные каббалистические символы вроде треугольников с оком внутри, странного вида крестов, древесных листьев, птичьих и звериных костей, – и целый планетариум звезд, сиявших под солнцем, словно осколки зеркал. На голове красовалась остроконечная шляпа вроде дурацкого колпака или того головного убора, какой носили в то время дамы, только у дам с верхушки обыкновенно свисала вуаль. Еще при нем были – волшебная палочка, вырезанная из lignum vitae, священного дерева жизни, которую он положил близ себя на траву, и пара очков в роговой оправе – вроде тех, что носил Король Пеллинор. Очки были необычные: без заушин, походящие формой на ножницы или на сяжки гигантской осы – убийцы тарантулов.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Варт, – не могли бы вы указать мне дорогу к замку сэра Эктора, если вас это не затруднит.

Пожилой джентльмен поставил бадью на землю и взглянул на него:

– А зовут тебя, стало быть, Вартом?

– Да, сэр, пожалуйста, сэр.

– Мое имя Мерлин, – сказал старик.

– Как поживаете?

– Как поживаете?

Когда с формальностями было покончено, возникла пауза, и Варт смог подробнее разглядеть старика. Волшебник не мигая уставился на него со своего рода благосклонным любопытством, порождавшим ощущение, что и он может глазеть на старика и это не будет грубостью, все равно как если бы он разглядывал одну из коров своего попечителя, которая, оперев о калитку голову, призадумалась вдруг о его персоне.

Мерлина украшали длинная белая борода и длинные белые висячие усы. Приглядевшись, Варт обнаружил, что вид у него далеко не опрятный. Не то чтобы ему грязь набилась под ногти или еще что-то такое, нет, но складывалось впечатление, что в волосах его гнездится некая крупная птица. Варту случалось видеть гнезда перепелятника и ястреба, безумную мешанину мелких прутьев и объедков, отнятых у белок и ворон, белый помет, старые кости, нечистые перья, погадку, – все, что покрывало ближние ветви и основание древесного ствола. Схожее зрелище являл собою и Мерлин. На плечах старика среди звезд и треугольников мантии виднелись дорожки помета, и, пока он, неспешно помаргивая, разглядывал стоявшего перед ним мальчика, с кончика его шляпы неторопливо спускался крупный паук. Выражение лица у Мерлина было озабоченное, как будто он пытался припомнить какое-то имя, писавшееся как Чол, но произносившееся совершенно иначе, может быть Мензис или все-таки Далзиэль? Пока он рассматривал мальчика, его добрые голубые глаза, очень большие и круглые под очками, словно затягивались пленкой и туманились; наконец он с решительным выражением отворотился, как бы придя к выводу, что ему это все-таки не по силам.

– Персики любишь?

– Еще бы, – сказал Варт, у которого немедленно потекли слюнки.

– Они в эту пору редки, – неодобрительно произнес старик и зашагал по направлению к дому.

Варт последовал за ним, поскольку это было проще всего, предложил поднести бадью (что явно понравилось Мерлину, тут же ее отдавшему) и ждал, пока Мерлин разбирался с ключами, – бормоча, ошибаясь и роняя их на траву. Наконец, когда они проникли внутрь черно-белого домика – с такими сложностями, словно они его взламывали, – мальчик влез за хозяином по лестнице и оказался в комнате наверху.

Это была самая удивительная комната, в какой ему когда-либо приходилось бывать.

Со стропил свисал доподлинный крюкорыл, совершенно такой, как в жизни, страшенный, со стеклянными глазами и оттопыренным пластинчатым хвостом. Когда его хозяин вошел в комнату, чудище в знак приветствия подмигнуло одним глазом, хоть и было оно чучелом. Здесь помещались тысячи книг в побуревших кожаных переплетах, иные были прикованы к полкам цепями, иные прислонились одна к другой, как если бы выпили лишку и не очень себе доверяли. От них тянуло плесенью, их солидная сумрачность навевала безмятежный покой. Были тут и чучела птиц – попугаев, сорок, зимородков, павлинов во всей их красе, разве что пары перьев в хвосте не хватало, и малых пичужек размером с жуков, и знаменитого феникса, от коего пахло ладаном и кардамоном. Феникс вряд ли был настоящим, поскольку единовременно может существовать только один. Над полкой камина висела лисья голова, под которой было написано

ГРАФТОН, ОТ БУКИНГЕМА ДО ДАВЕНТРИ, 2 ЧАС. 20 МИН.,

а также сорокафунтовый лосось с подписью

ЛОХ О, 43 МИН., БУЛЬДОГ

и совсем живой на вид василиск с подписью печатными буквами

КРОУХЕРСТ, ШОТЛАНДСКАЯ ВЫДРОВАЯ.

Тут было несколько кабаньих клыков и тигриных когтей, и когтей леобарса, симметрично размещенных в стеклянной витринке, и огромная голова памирского архара, шесть живых ужей в подобии аквариума, несколько домиков ос-отшельниц, красиво вставленных в стеклянный цилиндр, заурядный пчелиный улей, обитатели коего безмятежно влетали и вылетали в окно, два молодых ежа, обернутых в вату, чета барсуков, при появлении волшебника сразу же завопивших «ик-ик-ик-ик», двадцать коробочек, вмещавших шестерку гарпий, гусениц палочника и даже одну олеандрового бражника ценою в шесть пенсов, – все кормились на своих любимых листьях, – ружейный ящик с разнообразным оружием, которое еще предстояло изобрести через полтысячи лет, ящик с таковыми же удилищами, комодик, набитый мормышками на лосося, Мерлиновой собственноручной вязки, другой комод, на ящиках которого красовались таблички «Мандрагора», «Мандрагоровый корень», «Камнеломка» и прочее, пучок индюшачьих и гусиных перьев, еще не подготовленных для письма, астролябия, двенадцать пар сапог, дюжина неводов, три дюжины проволочных силков на кролика, двенадцать пробочников, несколько муравьиных гнезд между двумя пластинами стекла, пузырьки с чернилами всевозможных оттенков от красного до фиолетового, штопальные иглы, золотая медаль лучшего стипендиата Уинчестера, четыре или пять фонографов, выводок полевой мыши живьем, два черепа, множество дорогого стекла – стекло венецианское, бристольское – и бутыль полировочной мастики, немного желтого японского фарфора и клуазоне, четырнадцатое издание «Британской Энциклопедии» (подпорченное, если правду сказать, чрезмерным натурализмом его познавательных вкладных иллюстраций), два набора красок, один – масляных, другой – акварельных, три глобуса с изображением уже открытых земель, несколько окаменелостей, набитая голова странного гибрида верблюда и парса, именуемого также гирафой, шесть больших лесных муравьев, стеклянные реторты, колбы, бунзеновские горелки и еще много чего, включая полный комплект сигаретных обложек работы Питера Скотта, изображающих пернатую дичь.

Войдя в этот покой, Мерлин снял свою цеплявшуюся за кровлю остроконечную шляпу, и сразу в одном из темных углов послышалась чья-то пробежка, захлопали мягкие крылья, и на черной шапочке, покрывавшей его макушку, объявилась неясыть.

– Ой какая милая сова! – воскликнул Варт.

Однако, когда он приблизился к ней, протянув руку, сова распрямилась, став выше наполовину, затвердела, словно аршин проглотив, сожмурилась, оставив лишь узенькие щелки, – вот как обыкновенно делаешь ты, когда приходится закрывать глаза, играя в прятки, – и сообщила неуверенным голосом:

– А никакой тут совы и нету.

После чего совсем закрыла глаза да еще отвернулась.

– Это всего лишь мальчик, – сказал Мерлин.

– И мальчика нету, – с надеждой сказала птица, не повернув головы.

Варт, пораженный открытием, что совы могут, оказывается, разговаривать, окончательно забылся и подошел еще ближе, отчего птица и вовсе разнервничалась, нагадила Мерлину прямо на голову – комната была совершенно бела от помета – и отлетела, усевшись на самом дальнем краешке крюкорылова хвоста, вне пределов досягаемости.

– У нас так редко случаются гости, – пояснил волшебник, вытирая голову половинкой драных пижамных штанов, которую держал для этой цели, – что Архимед немного стесняется незнакомцев. Иди сюда, Архимед, я хочу познакомить тебя с моим другом по имени Варт.

Тут он протянул к Архимеду руку, и тот враскачку, совсем по-гусиному, прошелся по крюкорыльей спине – ему приходилось идти переваливаясь, чтобы не повредить хвоста, – и с явственной неохотой соскочил к Мерлину на палец.

– Вытяни палец и приставь сзади к его лапкам. Нет, повыше, под самым хвостом.

Когда Варт это сделал, Мерлин слегка сдвинул Архимеда назад, так что палец мальчика уперся ему в ноги, и Архимеду осталось либо отступить, либо совсем потерять равновесие. Он отступил. Варт стоял, замерев от восторга, а мохнатые лапки крепко обхватывали его палец, покалывая кожу острыми коготками.

– Поздоровайся как полагается, – сказал Мерлин.

– Не буду, – сказал Архимед, глядя в сторону и ухватываясь покрепче.

– Ох, до чего же он милый, – снова вымолвил Варт. – Давно он у вас?

– Архимед живет у меня еще с того времени, когда был маленьким – таким маленьким, что головка у него была размером не больше цыплячьей.

– Хорошо бы он со мною поговорил.

– Может быть, если ты дашь ему эту мышь, только вежливо, он захочет поближе с тобой познакомиться.

Мерлин вынул из шапочки мертвую мышь.

– Я их всегда тут держу и червей для рыбалки тоже. По-моему, очень удобно, – и вручил ее Варту, а тот протянул мышь Архимеду – с некоторой опаской, ибо кривой ореховый клюв выглядел достаточно грозно, – но Архимед, внимательно осмотрев мышь, подмигнул Варту, переступил по пальцу поближе к ней, закрыл глаза и наклонился вперед. Он постоял с закрытыми глазами и выражением блаженства на лице, словно читая молитву, и затем удивительной боковой поклевкой взял лакомство столь нежным прихватом, что будь это мыльный пузырь, и тот остался бы цел. Он еще посидел, наклонившись вперед, с мышью, свисавшей из клюва, как если бы толком не знал, что же с ней дальше делать. Затем приподнял правую лапку – он был правша, хоть люди уверены, что это относится только к ним, – и взял ею мышь. Он держал ее так, как мальчик держит палочку с леденцом, как полицейский – свою дубинку, и глядел на нее, покусывая за хвост. Потом перевернул головою вперед, ибо Варт подал мышь неправильно, и заглотнул одним махом. Оглядев общество (хвост еще свисал из угла его клюва), словно желая сказать: «Я предпочел бы, чтоб вы не глазели так на меня», Архимед отвернулся, воспитанно сглотнул хвостик, почесал левой лапкой свою шкиперскую бородку и взъерошил перья.

– Ну пусть его, – сказал Мерлин. – Может быть, он не желает сходиться с тобой, не узнав, что ты собой представляешь. С совами нелегко подружиться, зато уж потом не раздружишься.

– Может, он посидит у меня на плече, – сказал Варт и при этом машинально опустил руку, так что Архимед, предпочитавший сидеть как можно выше, взбежал по рукаву и скромно встал у Варта за ухом.

– А теперь завтракать, – сказал Мерлин.

На столике у окна Варт увидел чудеснейший завтрак, аккуратно накрытый для двоих. Персики там были. Там были также дыни, земляника со сливками, сухарики, коричневая, пышущая жаром форель, еще более лакомые жареные окуни, цыплята с обжигающей рот острой приправой, почки с грибами на гренках, фрикасе, карри и на выбор – булькающий кофе и наиотменнейший шоколад со сливками в больших чашках.

– Возьми горчицы, – сказал волшебник, когда они добрались до почек.

Горшочек с горчицей приподнялся и, переваливаясь, как Архимед, подошел к тарелке Варта на тонких серебряных ножках. Затем он распрямил свои гнутые ручки и одной приподнял с преувеличенной вежливостью крышку, а другой протянул Варту щедро наполненную ложку.

– Ну и горшочек! – воскликнул Варт. – Где вы такой раздобыли?

При этих словах горшочек расплылся в улыбке и начал важно прогуливаться взад-вперед, но Мерлин стукнул его чайной ложкой по маковке, так что он сел и сразу накрылся.

– Горшочек неплох, – ворчливо сказал волшебник, – но уж больно любит покрасоваться.

Доброта старика и особенно чудесные вещи, которыми он владел, до того поразили Варта, что ему не хотелось приставать к чародею с вопросами личного свойства. Ему казалось, что вежливее всего будет просто сидеть и говорить лишь тогда, когда волшебник к нему обратится. Но Мерлин говорил мало и вопросов не задавал, так что у Варта в конце концов любопытство взяло верх над хорошими манерами, и он решился спросить о том, что томило его уже некоторое время:

– Вы не будете против, если я вас спрошу кое о чем?

– Для того я здесь и сижу.

– Как вы узнали, что завтракать будут двое?

Приготовляясь ответить, старый джентльмен откинулся в кресле и раскурил огромную пенковую трубку. («Господь милосердный, да он же дышит огнем», – подумалось Варту, сроду не слышавшему о табаке.) Затем он с неуверенным видом снял свою шапочку, – вывалились три мыши, – и почесал лысую голову.

– Ты когда-нибудь пробовал рисовать, глядя в зеркало? – спросил он.

– По-моему, нет.

– Зеркало, – сказал Мерлин, протягивая руку. Тут же в ладони его очутилось маленькое дамское зеркальце.

– Да не такое, дурак, – сердито сказал он. – Мне нужно зеркало настолько большое, чтобы, глядя в него, можно было побриться.

Зеркальце сгинуло, а на месте его появилось зеркало для бритья размером в квадратный фут. Затем он быстро потребовал карандаш и бумагу, – и получил неочиненный карандаш и номер «Морнинг пост», отослал их назад, получил авторучку, не заправленную чернилами, и шесть стопок бурой бумаги, годной разве что на обертку, отослал их назад, разразился гневной тирадой, в которой часто упоминалась Пресвятая Богородица, и в конце концов получил угольный карандаш и немного папиросной бумаги, о которых сказал, что эти сойдут.

Он положил один из листков перед зеркалом и нанес на него пять точек.

– А ну-ка, – сказал он, – соедини эти точки так, чтобы вышло W, но при этом смотри только в зеркало.

Варт взял карандаш и попробовал сделать то, что ему велели.

– Ну что же, не так уж и плохо, – сказал волшебник без особой уверенности, – и, пожалуй, даже смахивает немного на М.

После чего впал в задумчивость, поглаживая бороду, вдыхая огонь и глядя на лист бумаги.

– Так что насчет завтрака?

– Ах да. Как я узнал, что завтракать будут двое? Именно потому я и показал тебе зеркало. Дело в том, что обычные люди, родившись, двигаются во Времени вперед, если ты понимаешь, что я имею в виду, да и почти все в мире движется в ту же сторону. Оттого и жить обыкновенным людям довольно просто, как просто было бы превратить эти точки в W, если бы ты смотрел на них прямо, а не задом наперед и шиворот-навыворот. Я же, к несчастью, рожден на другом конце времени и вынужден жить спереду назад, окруженный при этом людьми, живущими сзаду наперед. Кое-кто называет это проницательностью.

Он вдруг прервал свою речь и с тревогой воззрился на Варта.

– Я тебе раньше этого не говорил?

– Нет, мы же встретились всего полчаса назад.

– Так мало времени осталось? – сказал Мерлин, и большая слеза скатилась к самому кончику его носа. Он стер ее тем же куском пижамы и встревоженно прибавил: – А еще раз я тебе буду об этом рассказывать?

– Не знаю, – сказал Варт. – А вы уже все рассказали?

– Ты понимаешь, когда вот так живешь, непременно запутаешься во Времени. Первое дело, перемешиваются все глагольные времена. Если ты знаешь, что должно случиться с людьми, и не знаешь, что с ними уже случилось, трудновато бывает помешать случиться тому, что ты не хочешь, чтобы случалось, – ты понимаешь, о чем я толкую? Все равно как рисовать, глядя в зеркало.

Варт мало что понял, но все равно собрался сказать, что ему жалко Мерлина, если все это заставляет его горевать, как вдруг ощутил, что с ухом его творится что-то неладное. «Не дергайся», – сказал старик именно в то мгновение, когда Варт собрался вскочить, и Варт остался сидеть. Архимед, все это время простоявший забытым у него на плече, нежно прижался к нему. Клюв его очутился у самой мочки уха, щекоча ее волосками, и внезапно мягкий и хриплый голос шепнул: «Как поживаете?», и показалось, что звуки эти раздались прямо у Варта в голове.

– Вот так Архимед! – закричал Варт, тут же забыв о горестях Мерлина. – Видите, он все же решил со мною поговорить!

Варт осторожно прислонил голову к гладким перьям, и неясыть, прихватив клювом краешек его уха, быстро-быстро, мельчайшими клевками прошлась по его закруглению.

– Я буду звать его Арчи!

– Очень надеюсь, что ничего подобного ты не сделаешь, – мгновенно воскликнул Мерлин голосом сердитым и резким, а неясыть перелетела к нему на плечо, как можно дальше от Варта.

– Разве это обидно?

– Ты бы еще Филином меня назвал или Филей, – сварливо сказал Архимед. – С тебя станется. Или Фалалеем, – с горечью добавил он.

Мерлин взял Варта за руку и добрым голосом сказал:

– Ты юн и не понимаешь этих вещей. Но ты еще обнаружишь, что совы – самые вежливые, прямодушные и преданные из живых существ. С ними нельзя быть фамильярным, грубым или вульгарным, также нельзя их высмеивать. Их прародительница – Афина, богиня мудрости, и хоть они часто с охотой разыгрывают шута, чтобы тебя позабавить, такое поведение – прерогатива истинно мудрых. Прозвище Арчи для такой птицы попросту невозможно.

– Прости меня, Архимед, – сказал Варт.

– И ты прости меня, мальчик, – откликнулся Архимед. – Я мог бы понять, что речи твои от незнания, и ныне горько раскаиваюсь в мелочности, с какой оскорбился тем, что не подразумевало никаких оскорблений.

Архимед и вправду раскаивался и выглядел столь прежалостно, что Мерлину пришлось напустить на себя вид самый беспечный и переменить разговор.

– Ну что же, – сказал он, – теперь, когда мы покончили с завтраком, я полагаю, самое время отправиться всем троим на поиски обратной дороги к сэру Эктору. Минутку, прошу простить, – добавил он, словно бы спохватившись, и, обернувшись к столовым приборам, ткнул в них узловатым пальцем и суровым голосом произнес: – Мыться.

По этому слову вся посуда, ножи и вилки брызнули со стола, скатерть вытряхнула крошки в окно, а салфетки сами собой сложились. Все поскакали по лестнице вниз – туда, где Мерлин оставил бадью, и понеслись оттуда такие вопли и гам, словно ораву детей отпустили из школы. Мерлин подошел к двери и крикнул: «Поосторожней, чтобы никто у меня не разбился». Но голос его совсем заглушили визгливые вопли, плеск и выкрики: «Ой-й-й, холодрыга!», «Я тут долго не выдержу», «Полегче, ты же меня разобьешь» или «Пошли, утопим заварочный чайник».

– И вы действительно проводите меня до самого дома? – спросил Варт, с трудом веривший в хорошие новости.

– Почему бы и нет? Как еще я смогу стать твоим наставником?

Тут глаза Варта принялись округляться и округлялись, пока не стали почти такими же, как у Архимеда, сидевшего у него на плече, а лицо принялось краснеть и краснеть, дыхание же остановилось и, кажется, собралось в комок ниже сердца.

– Ну! – выкрикнул он, и глаза его засияли от возбуждения, вызванного этим открытием. – Так это я, значит, на Поиски ходил!