Читать книгу Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни - Тереза Браун - Страница 5

На своем этаже я оказалась в 7.03. Должна была ровно в семь, однако я частенько вот так «опаздываю» – мой небольшой и весьма незрелый акт неповиновения.

Первой инструкцией, которую мне дали в больнице, была: «Если ты придешь пораньше – это вовремя, а если придешь вовремя – то уже опоздала». Про «а если ты опоздаешь…» не было и речи. Опоздание – это такая катастрофа, о последствиях которой лучше не говорить. Я же пришла на работу на три минуты позже положенного времени, и ничего ровным счетом не случилось.

Мои глаза широко раскрыты, мышцы напряжены, хоть в самом начале утренней смены редко случается что-то серьезное. На этаже достаточно тихо, и слышно, как слегка скрипит обувь, пока я иду. В «хороший день» в больнице вообще мало что происходит раньше восьми или девяти утра.

На сестринском посту сидят медсестры с ночного дежурства – они похожи на птичек, которым только и хочется, что спрятать свои уставшие головки под крыло. По их измученным лицам с тяжелыми веками сразу становится понятно, насколько трудно не спать и сохранять бдительность всю ночь напролет. Я редко работаю по ночам, однако когда работаю, то чувствую все это на себе. Я впадаю в ступор в два ночи, а потом снова – в четыре утра. Крепкий больничный чай, паршивый кофе, диетическая кола из торгового автомата – все это помогает, однако без помощи фармацевтики оставаться бодрой на протяжении всей ночи невозможно, а я не собираюсь связываться с таблетками. На следующий день, даже если я просплю чуть ли не до самого вечера, у меня такое чувство, будто на глазах пелена.

Вместе с тем ночью есть и свои плюсы. В это время в больнице гораздо спокойней, да и присматривать за спящими пациентами – куда более умиротворяющее занятие.

По ночам люди сталкиваются лицом к лицу со своими самыми потаенными страхами, они открыто говорят о смерти. В темноте мысли о смерти некоторых пугают гораздо меньше.

– Как прошла ночь? – спрашиваю я Линду, медсестру, сидящую на сестринском посту ближе ко мне.

– Спокойно, – отвечает она.

– Ну да, для тебя! – раздается возглас Мелани, не сводящей глаз с экрана компьютера.

Я удивленно поднимаю брови.

– Перевод в интенсивную терапию, – поясняет Линда.

– Кого? – спрашиваю я в надежде, что это не кто-то, кого я знаю. Мы все привязываемся к определенным пациентам и их родным. Если кто-то из них посреди ночи оказывается в отделении интенсивной терапии, то, как правило, это не значит ничего хорошего.

– Новый пациент. Мы его не знаем. Приехал к родным из Огайо.

– Брр. Паршиво. Вот тебе и испорченный отпуск.

– Ага, родственники были напуганы до чертиков – давление у него было где-то семьдесят на сорок, и он валялся на полу со стекающей изо рта слюной.

Мелани повернулась ко мне лицом, от безысходности подняв руки в воздух.

– Он в порядке? – спрашиваю я.

– Давай посмотрим. – Она поворачивается обратно к компьютеру и что-то печатает, чтобы найти его фамилию в списке пациентов интенсивной терапии. Некоторые медсестры считают, что, отслеживая пациентов в больнице с помощью компьютера, мы нарушаем закон о конфиденциальности, однако я никогда ничего подобного не слышала от нашего руководства, и на моей памяти ни одна медсестра не была за это наказана.

Найдя его электронную карточку, Мелани стала бегло ее изучать.

– Пульс… давление – вот! – сто на шестьдесят, – она вновь поворачивается ко мне лицом.

Я хмурю лоб в раздумьях.

– Сепсис?

– Нет. У него не было онкологии, просто у них не было свободных коек в общем отделении.

– И что ты думаешь? Может быть, у него просто обезвоживание?

– Ну, скорее всего нет, если учесть обильное слюноотделение!

Она возвращается к своему компьютеру, чтобы разделаться с заполнением карточек пациентов. Со временем количество бумажной волокиты все увеличивается, и чем больше занята медсестра с очень больным пациентом, тем больше всего ей приходится записывать, хотя времени на это остается все меньше. Компьютеры должны были ускорить и облегчить эту задачу, однако вместо повышения эффективности потребовали от нас дополнительной скрупулезности. Нам приходится записывать все подряд, причем желательно в режиме реального времени. Понятно, когда пациент нуждается в неотложной помощи, записывать все сразу попросту не представляется возможным.

Я тянусь за распечатанными бумагами, подготовленными для каждого моего пациента, и из разговора рядом слышу имя другого больного – Рэя Мэнсона.

– А что здесь делает Рэй?

– Рецидив, – говорит подошедшая Хелен, другая медсестра с ночной смены. Ее лицо выглядит мрачным, и сказанное ей единственное слово словно повисает в воздухе.

«Черт», – думаю я, а затем: «Что?» Может быть, если я сделаю вид, что не поняла сказанного Хелен, то это изменит факт того, что у Рэя случился рецидив.

– Ага, – говорит Хелен.

– Когда?

Она наклоняет голову.

– Несколько дней назад.

Она пожимает плечами. Неужели это хоть сколько-нибудь важно? Медсестры пару дней работают, потом несколько дней отдыхают, так что мы не всегда сразу узнаем последние новости. Лично для меня такое неведение помогает разделять дом и работу в больнице.

– Но ведь я пила в прошлом месяце с ним кофе, с ним и Лиз.

– Я тоже, – говорит она, – только не кофе, а пиво.

Как правило, мы не пьем кофе со своими пациентами. Обычно я никогда не встречаюсь с пациентами за пределами больницы, однако с Рэем все было по-другому. Пожарный, поющий и играющий на гитаре в рок-группе, – довольно необычная комбинация. Обаяние Рэя, однако, было связано в первую очередь с его манерой себя вести, а также его неизменной храбростью. Кроме того, наши дни рождения совпадали, а в работе с онкологическими пациентами подобные совпадения кажутся весьма значительными.

Рэй совсем молодой: ему было всего двадцать пять, когда у него обнаружили лейкемию. Он заметил, что каждый день все больше и больше устает, а затем у него появился синяк, который постепенно превратился в большую лиловую шишку под кожей в нижней части живота, такое развитие и распространение казалось весьма неестественным. После этого он подхватил простуду, которая, что бы он ни пробовал, никак не проходила.

Усталость достала его настолько, что он обратился к врачу. Пожарным нельзя быть постоянно уставшими, да и погулять Рэй тоже любил: проводил время с детьми, играл в группе, ходил на вечеринки. Из-за усталости ему было слишком тяжело работать.

Мысленно я представляю себе кофейню, в которой мы вместе сидели, расположенную в самом низу наклонной улочки района Полиш Хилл. Солнце светило с улицы через огромные окна. Мы вылечили его рак, и я спросила у Рэя, как он себя чувствует теперь, когда у него ремиссия. «Будущее заиграло новыми красками», – признался он мне. Подняв вверх руки и жестикулируя ими, он словно удерживал между ними свет. «Жизнь, – сказал он, – никогда не была такой прекрасной». И Лиз, его жена, также сидевшая с нами, согласилась.

Время текло подобно жидкому меду из банки – медленно и сладко. Одни люди уходили из кафетерия, другие приходили в своих кожаных куртках с множеством молний и поношенных футболках с воинственными призывами. Все знали Рэя. «Привет, как самочувствие?» – был самый распространенный вопрос, за которым следовали беззаботные разговоры о музыке, о следующем выступлении рок-группы Рэя.

В районе полудня он заказал сэндвич, а я попросила сделать мне еще один латте. Лиз вытянула ноги и спросила, что еще мне хотелось бы узнать, так как они знали, что я пишу, а их история меня увлекла.

Я помню сливочный вкус своего латте, связывающее этих двоих электричество, остатки ярко-зеленого шпината на тарелке Рэя, ощущение подвешенного в воздухе бесконечного будущего. В тот момент я думала, что Рэй всегда будет здоров. Что он будет работать, вырастит своих детей, постареет и умрет, только когда придет время, никак не раньше. Что он будет тушить пожары и спасать жизни, и вместе с Лиз они будут продолжать с надеждой смотреть в свое многообещающее будущее.

Я правда верила в это. Я верила, что эта встреча за пределами больницы и разговоры исключительно о будущем в розовых тонах помогут «наколдовать» долгосрочную ремиссию. Я верила в это, хотя и знала, что, хорошо это или плохо, время никогда не удается остановить надолго.

Рецидив – возвращение болезни – не такое уж необычное дело для пациентов с той разновидностью лейкемии, что была у Рэя. Однако я все равно была в шоке от того, что он вернулся к нам на этаж. Также я чувствовала злость, самую настоящую злость. Ничего, впрочем, не оставалось, как вернуться к работе.

– Рэй сегодня на мне? – спрашиваю я Хелен, дежурившую медсестру. Ночью она официально была за главного – старшей медсестрой, отвечающей за все, что происходит в течение смены. Старшие медсестры определяют, за какими именно пациентами будет ухаживать каждый из медработников, улаживают возникающие проблемы, а также выполняют ряд административных задач – например, следят за тем, чтобы реанимационная тележка (большая тумба на колесах с ящиками, в которых лежит все необходимое в неотложной ситуации оборудование и лекарства) была всегда наготове. Некоторые медсестры вместо «старшей медсестры» говорят «старшая сука» – упиваясь властью, люди порой меняются до неузнаваемости. Хелен, к счастью, не из таких.

Она качает головой – Рэй сегодня будет не на мне, – и я чувствую облегчение. Я предпочитаю оказаться его медсестрой позже, не сейчас, пока у рака снова есть преимущество, пока не составлен подробный план лечения.

Пациенты во многом определяют, как именно пройдет смена: от них зависит, будем ли мы, медсестры, в невыносимом отчаянии или испытаем невероятное внутреннее удовлетворение от проделанной работы.

Взяв бумаги с информацией о моих пациентах, я перебираю их со сдержанным опасением игрока в покер, впервые заглянувшего в свои карты после раздачи, по которой он уже поставил больше, чем может себе позволить.

Каждому пациенту отведено два скрепленных скобами листа, на которых указаны их имена и фамилии, даты рождения, назначенные препараты, рекомендации по питанию, динамика изменения лабораторных показателей, а также краткая история болезни, которая, как это ни странно, далеко не всегда оказывается правильной. Оставив все эти детали на потом, я решила для начала узнать, за кем буду присматривать сегодня.

С напряженным любопытством я принялась читать про себя имена и фамилии: Ричард Хэмптон, Дороти Сут и Шейла Филдс. Дороти я знаю, остальных двоих – нет. Бегло просмотрев записи, я выуживаю самую основную информацию. Ричарду Хэмптону за семьдесят, и у него лимфома. Дороти Сут – жизнерадостной женщине, в палате которой всегда стоит полная конфет ваза, – под шестьдесят, и ее госпитализировали для проведения первого курса лечения лейкемии. Все хорошо знают Дороти, и ее шесть недель пребывания в больнице подходят к концу. Шейле Фил, моему третьему пациенту, за сорок, и она поступила к нам с нарушением свертываемости крови под названием антифосфолипидный синдром. Звучит интригующе.

Приподняв от удивления бровь, я смотрю на Хелен.

– Трое? – спрашиваю я с еле заметной улыбкой.

– Ну да, – отвечает она.

– Тебе досталась эта пустая палата между А15 и А17, однако сегодня туда по плану никого не должны положить.

– Класс.

– Разумеется, если кто-то поступит…

– Само собой – я им займусь. Ну а до тех пор, конечно, мне будет полегче, – говорю я ей.

Разница между тремя и четырьмя пациентами колоссальная. Три-четыре пациента считается стандартной нормой загрузки медсестер, и чаще всего на каждую из нас приходится именно четыре, однако никаких официальных правил, определяющих максимальное количество пациентов под нашим попечением, не существует. Когда кто-то не выходит на работу, четыре пациента превращаются в пять, а в ночные дежурства бывает и такое, что приходится отвечать сразу за шестерых.

В отделениях трансплантации стволовых клеток на каждую медсестру приходится всего по два пациента – так больные получают максимальный уход. Когда же пациентов четыре, то на человеческий контакт времени не остается – только и стараешься успеть сделать для каждого все необходимое, – а своего четвертого пациента я могла заполучить в любой момент: кого-то могли перевести из отделения интенсивной терапии либо направить к нам из отделения неотложной помощи. Прежде совершенно здорового человека с недавно диагностированной лейкемией могли вырвать из его нормальной жизни и положить на лечение в нашу больницу. Этот неизвестный мне четвертый пациент был словно стервятником на моем плече, жаждущим вкусить моего душевного спокойствия, так что я старалась об этом не думать.

То, что пациентов трое, позволяет мне обращаться с ними по-человечески. Вместо того чтобы носиться словно угорелая из палаты в палату, я могу передвигаться с нормальной скоростью, при этом полностью владея ситуацией: я успеваю и поговорить со звонящими обеспокоенными родными, и узнать результаты последних снимков и анализов, чтобы быть готовой отвечать на вопросы, и присматриваться к сомнительным жизненно важным показателям, а в случае необходимости добиваться от врачей составления плана борьбы с тошнотой, когда пациента рвет больше двух дней подряд.

Порой складывается впечатление, что больничная администрация, которую только и волнует, что итоговая прибыль, полагает, будто медсестер можно нагружать до бесконечности. Чем меньше медсестер в смене, тем ниже трудозатраты для больницы. Если бы заботу можно было выразить количественно в виде показателя НЛЗ («нежная любящая забота» – распространенное понятие и аббревиатура в американском маркетинге), то она бы высчитывалась по формуле:

НЛЗ = М / П,

где П – это количество пациентов, а М – способность отдельной медсестры заботиться о своих пациентах. Чем больше пациентов находится на попечении у отдельной медсестры, тем меньшее количество НЛЗ приходится на каждого. Более того, согласно исследованиям уровня укомплектованности больниц персоналом, чем больше пациентов выше определенного значения (оно зависит от конкретного контингента больных и тяжести их заболеваний) приходится на каждую медсестру, тем выше вероятность, что кто-то из пациентов умрет, чего можно было избежать.

Стоит ли говорить, что администрация пользуется совсем другими индикаторами и показателями для оценки эффективности работы персонала. У меня округляются глаза, когда я пытаюсь увидеть экономику здравоохранения глазами нашего руководства. Позвольте, но разве не следует при определении необходимых затрат ориентироваться в первую очередь на интересы пациентов?

От соотношения общего количества медсестер и пациентов зависит не только то, насколько пациентам будет комфортно – от этого также зависит, удастся ли выжить наиболее слабым из них.

Я беру в руки радиотелефон, который достался мне от ночной смены, и лениво протираю его одной из спиртовых салфеток из упаковки, которую всегда ношу в кармане своего медицинского костюма. На каждом этаже свои собственные телефоны, и каждой медсестре перед сменой выделяется один из них. Их не так много, чтобы у каждой из нас был свой постоянный рабочий телефон. Они дорогие, однако частенько барахлят – возможно, из-за того, что в течение дня раз за разом падают на пол. Кроме того, у них у всех одна и та же мелодия вызова, так что, когда кому-то звонят, нам всем приходится доставать их из кармана. К концу дежурства в ушах стоит такой шум, что заглушить его может лишь пребывание дома в выходной день.

От этих телефонов никогда не знаешь, чего ожидать. Все звонки являются по умолчанию срочными, так что я отвечаю на них, даже когда ем либо перебинтовываю чью-то рану. Я бы могла поймать для важного разговора врача, которого особенно тяжело выловить посреди дня, однако стоит зазвонить трубке, и беседу тут же приходится поспешно прерывать. Где бы я ни была, если раздастся телефонный звонок, я практически наверняка на него отвечу, потому что чаще всего мне действительно важно услышать то, что звонящий хочет мне рассказать.

У каждой известной мне медсестры в тот или иной момент появлялось желание разбить трубку об стену либо, якобы случайно, выронить ее в открытое окно. Проблема в том, что если так действительно сделать, то старшая медсестра незамедлительно выдаст новый аппарат, так что я бережно кладу свой телефон в карман медицинского костюма.

Однажды, когда я только начинала работать медсестрой, мне случайно достался телефон санитарки. Это был единственный оставшийся в шкафчике телефон, и выглядел он в точности как один из наших. Проблема была в том, что на него нельзя было дозвониться с внешнего телефона, и никто мне об этом не сказал, так что врач, которому я писала на пейджер по поводу пациента с болями в груди, так мне и не перезвонил. Вернее, он перезвонил из своей клиники, расположенной за пределами больницы, однако дозвониться у него не получилось. Мы вызвали бригаду быстрого реагирования – эти врачи призваны помочь пациенту, чье состояние резко ухудшилось, – и больному пришлось «просто на всякий случай» провести ночь в палате интенсивной терапии. Всей этой шумихи можно было бы запросто избежать, если бы мне достался нужный телефон.

Я смотрю на часы. Четверть восьмого – я уже отстаю от графика. Эти полчаса – с семи до половины восьмого – я обычно трачу на то, чтобы распланировать свой день. Я раскладываю бумаги с информацией о пациентах по порядку в соответствии с номерами палат и достаю из лотка принтера чистый листок бумаги, который прикрепляю степлером поверх записей. В здравоохранении теперь повсеместно используются электронные медкарты, однако в больницах нам по-прежнему не обойтись без информации на «физическом носителе» – бумаге.

Я складываю чистый листок бумаги в четыре раза, после чего достаю ручку и обвожу образовавшиеся складки – получаются четыре прямоугольника, по одному на каждого пациента, плюс пустой прямоугольник для четвертого, если он соизволит появиться. Вверху каждого прямоугольника я пишу номер палаты, а также имя и фамилию пациента. После этого я рисую таблицу для записи лабораторных показателей и вписываю аббревиатуры для капельниц. Каким бы странным мне все это ни казалось изначально, теперь я уже ко всему привыкла. ТКХ – это трехпросветный катетер Хикмана, который устанавливается в верхней части грудной клетки на все время пребывания в больнице. ПИЦК – периферически имплантируемый центральный катетер – также ставится надолго, только на этот раз в предплечье пациента. Временные капельницы я помечаю как «пер», потому что их канюли устанавливаются в периферические вены, которые запросто можно разглядеть у себя на руке или ладони.

Раньше для каждого пациента мне нужно было по отдельному листку, однако теперь хватает и четверти. Распечатки электронных файлов я также ношу с собой, однако этот одностраничный документ единственный в своем роде. Тут достаточно места – во всяком случае, я на это рассчитываю, – чтобы записать все, что случится во время дежурства, в том числе информацию, которую мне забыть ну никак нельзя: отметить, что звонил врач, чтобы сказать, когда пациента можно будет отправить на томографию, записать номер телефона смятенного мужа или жены, название найденной бактериальной культуры, хорошие или плохие результаты анализов, а также последние предписания практикантов или врачей.

Если же этого небольшого прямоугольника белой бумаги оказывается недостаточно, чтобы записать все необходимое, то сразу становится понятно – день явно не задался.